Долгая дорога в бездну

Картина мира собирается по частям, взгляд фокусируется только в очень ограниченном поле, а остальное тонет в мутной дымке. С трудом поднимаясь на предательски ослабшие ноги, Германн отстраненно думает, что в ход все-таки пошел неизвестный ему транквилизатор. Это подтверждает пластырь, который он через рубашку нащупывает на сгибе локтя, и остается только уповать на то, что эти люди знали, что делают, иначе они могут уже отдавать распоряжение о некрологе. Со скрипом приоткрывается плохо покрашенная белой краской деревянная дверь, и кто-то окликает Ньюта: - Все собрались, Мюнье уже начинает, - Германну кажется, что он знает этот голос, но от попытки подумать виски пронзает резкая боль. Он замирает, ослепленный этой вспышкой, а Ньют кладет ладонь ему на спину и мягко подталкивает к двери. - Давай шустрее, покажем тебе, как мы тут обустроились. Когда дверь открывается нараспашку, то Германн сначала узнает добротный, подогнанный по фигуре серый костюм, затем – ухоженные белые руки и собранные в хвост длинные волосы, и только потом – лицо. Вальберг смотрит на него, ласково улыбаясь, как давнему хорошему другу. - Как вы себя чувствуете? – осведомляется она вежливо, и холодное омерзение оглушает Германна, кислым привкусом разливаясь во рту. Германн с ужасом ловит себя на мысли, что он вполне может, а главное - хочет ударить её, наотмашь ударить белое улыбающееся лицо, и знать, что ей больно, но ограничивается лишь тем, что криво скалится, словно на грани инсульта: - Всё еще жив, вопреки вашим стараниям. - Не пори чушь, Гермс, - перебивает Ньют, размашисто хлопая Германна по плечу, от чего того перекашивает еще сильнее, - Ну, я ее о таком точно не просил. Кстати, палку твою где-то потеряли. Держи эту. Резная трость, которую Германну протянула Вальберг, непривычно тяжелая и словно составленная из стоящих одна на другой уродливых голов горгулий, совершенно определенно ему не по росту. Кажется, что её выкрали из антикварной лавки – вполне вероятно, так и было. Прикинув вес трости и оценив окованную металлом нижнюю часть, Германн не может не подумать, что таким несложно проломить череп, но ни Ньютон, ни Вальберг, очевидно, нисколько не беспокоятся из-за того, что дали ему оружие. Каждый шаг дается с таким трудом, будто на нем тяжелые кандалы. С туфель комьями отваливается засохшая земля. Холодный свет вытянутых люминесцентных ламп отражается от облицованных потрескавшимся кафелем стен. Коридор петляет, и вереница однообразных дверей по обеим его сторонам заставляет подумать о воплощении персонального ада - замкнутая дорога без начала и конца, глухая и убийственно тихая, где он и сгинет, не сумев открыть ни одной из дверей. - И кто тебе помог? – спрашивает Германн, потому что рано или поздно, он задал бы этот вопрос. Под ногами похрустывают осколки отлетевших и разбившихся плиток. – Кто-то из комиссии? Охраны? - Ньют отмахивается: - У меня много друзей. - Это твои друзья пытались меня взорвать? – Здесь пахнет как в старом спортзале. Германн, чье сознание по-прежнему затуманено транквилизатором, пытается запоминать дорогу и считать повороты, но голова всё еще кружится, а двери, кажется, исчезают, если посмотреть на них, он постоянно сбивается, и от этого его охватывает ощущение, близкое к панике. - Не-е. Я же сказал, что это не мои люди. Наверное, это Шао. Или кто из правительства. Или национальная безопасность. Их тут столько намешано. Мне-то откуда знать? Я – на минуточку – вообще в тюрьме сидел! Голос Ньюта звучит над самым его ухом, но помимо этого Германн слышит другого, прежнего Ньюта. Который развалился на диване, закинув босые ноги на спинку, и, то и дело прерываясь, чтобы сделать глоток кофе, зачитывает Германну новости с планшета: «Свидетели Древних взяли на себя ответственность за взрыв здания, которое наполовину снес Лезербэк. Сказали, мол, «выполнили их волю». Закрывается Каннский фестиваль. Лучший фильм снял какой-то кто-то там. Генсек ООН произнес очередную речь о миграции. Монеты евро, выпущенные в 2002, стремительно растут в цене. Бла-бла-бла. У тебя же остались старые евро? Не выкидывай. Еще лет десять-пятнадцать, и, может, получится обменять их на новую машину» Поворот налево, направо, затем еще раз направо. Подняться на один пролет вверх. Пройти большой зал с рядами скамеек, как в столовой. Теряясь в количестве дверей и поворотов, Германн не может представить, из какого здания сделали этот «храм». Вряд ли в черте города сохранился бы старый завод - Шанхай стремительно обновлялся и устаревшие здания оперативно сносили. Откуда-то из вентиляции повеяло холодным воздухом, и туман в сознании немного прояснился. Германн с уколом стыда вспоминает, что он был не один в той машине, когда началась перестрелка. Успел ли вертолет подкрепления? Услышал ли кто-то сообщения Тайо Ванга или все его слова сгинули в помехах? Ищут ли их? - А где Ванг? – вырывается у Германна. - Не задавай вопросов и тебе не соврут, - очень плохо изображая британский акцент, произносит Ньют. - Но все-таки. Ньют оборачивается так резко, что Вальберг, идущая за ними, запинается и делает шаг назад. - Слушай, Гермс, этот хмырь из службы безопасности – последнее, о чем тебе вообще стоит думать, - положив руку на плечо Германну, он несильно сжимает его, - И вообще, тебе не стыдно, а? – голос делается вкрадчивым, - Не стыдно? Мы так давно не виделись и не болтали по-человечески, без всех этих глупостей вроде наручников и охраны, а тебя волнует какой-то непонятный и никому не нужный мужик и, прости, господи, его водитель. Кому есть дело до водителя? Он статист! Декорация! Просто персонаж, которым управляет Ванг. - Который, к слову, планировал повесить вину за побег на вас, доктор, - негромко добавляет Вальберг. - И откуда вы это узнали? Как вы вообще меня нашли? - Женщина хмыкает: - Вы не очень скрываетесь, - Ньют, глумливо хихикнув, прислоняется лбом к плечу Германна: - Ты ему льстишь! Гермс, серьезно, заметнее тебя только Марди Гра и ураган, и то я не уверен, насчет второго. - То же я могу сказать и про тебя, - парирует Германн. В горле ком, говорить становится всё сложнее. - Как я понимаю, все похвалы следует адресовать фрау… простите, Мириам? Вы ведь здесь руководите? – Вальберг заливается фальшивым грудным смехом: - Боже упаси! Как бы я смогла совмещать это с адвокатской практикой? Германну кажется, что он находится на нелепой карикатуре, где на одном плече человека рисуют ангела, на другом – дьявола. Только в его случае это два дьявола. *** Когда они наконец входят в большой зал с потолками минимум восемь метров высотой, который Ньют глумливо обзывает молельней, Германн укрепляется в мысли, что храм Свидетелей Древних переделан из старого завода, хотя по-прежнему не может представить, где бы в Шанхае подобное здание сохранилось. В неверном, тусклом освещении, теряющемся среди колышущихся полотен ткани, свисающих с потолочных балок, Германн пытается определить, есть ли здесь запасные выходы, – скорее чтобы осознать весь масштаб катастрофы, чем действительно рассчитывая, как лучше себя повести, если здание начнет штурмовать спецназ. В молельне где-то двести человек – может, и больше, при таком освещении сложно сказать наверняка. В дальнем конце зала на полутораметровом возвышении замерла фигура в синей столе поверх одежды. Мощный прожектор эффектно освещает его сверху, и человек выглядит озаренным неземной благодатью. За его спиной зловеще фосфоресцирует переливающимися оттенками синего барельеф рогатой шипастой головы – символ кайдзю, укоренившийся еще во времена Первого Кризиса. Рядом, на витых кованых постаментах – чудовищных размеров зубы, по два с каждой стороны. Германн ожидает, что этот проповедник будет вещать громко и грозно, однако голос его звучит мягко, почти ласково: - …Как многие из вас, когда-то и я не знал, что приготовила для меня жизнь. Я не знал, куда идти, не видел дороги. Мне было страшно, я был в ужасе и метался из стороны в сторону, боясь, что мое время уйдет, а я так и не смогу обрести себя. Так и не узнаю, что я должен сделать, для чего я пришел в этот мир. А ведь дорога была прямо передо мной… Он чередует спокойные реплики с надрывными и ломаными, и общая интонация быстро, но плавно переходит от сочувственной мягкости к экстатическому напряжению. Говорит проповедник очень складно, и хотя Германн не уверен, что речь логична и связна и получила бы высший балл на конкурсе докладов, он не может не согласиться с тем, что она оказывает должный эффект на слушателей: они слушают внимательно, жадно впитывая алогичные истины. - …Все мы оступались, все мы плутали в потемках. Но обернувшись к истинному свету, мы будем озарены им и прощены. Истинное знание освободит вас от тягот совершенных ошибок. И никто не встанет между нами и нашим предназначением. Никто не помешает нам открыть людям рай и спасти их… Кажется даже, что, чем более напряженным становится голос проповедника, тем ярче светится барельеф, постепенно приобретая один сплошной ядовитый цвет кайдзю-блу. - …Вы спросите меня – но как? разве можно подумать, что такое возможно? Друзья мои, братья и сестры, сейчас возможно всё. Кто из нас не поражался тому чуду, что мы видели, когда Звери поднялись с морских глубин? Кто из нас не смотрел издалека, ужасаясь и трепеща перед тем величием?.. Он позволяет голосу драматически затихнуть, и в торжественном молчании зала очень отчетливо слышно, как Ньют насмешливо фыркает: - Ну, Треспассера я, конечно, только по телевизору видел, но меня чуть не лизнула Отачи. Таким тут никто похвастаться не сможет. - Так расскажите нам, - предлагает проповедник, вытягивая в сторону Ньюта длиннопалую руку в жесте, напоминающем галантное приглашение на танец. - «Расскажите нам», - кривляясь, передразнивает Гейзлер, - Вы собрались только для этого? Господи, да, все, что сказал ваш, - он изображает пальцами кавычки, - Верховный жрец - полный бред. Вы здесь вовсе не для того, чтобы слушать сказки и высокопарные речи о каких-то небесных зверях-спасителях, о тайных смыслах и туманных образах. Вы здесь не для того, что, возможно, будет вас ждать в другом мире. Вы здесь для того, чтобы получить то, что вам причитается, в нашем мире, в этой жизни. И вам воздастся за вашу веру и преданность. А те, кто не готов увидеть свет нового мира, тоже получат по делам их. На этом свете. Германн с ужасом всматривается в лица стоящих рядом людей – и не находит и следа возмущения тем, что их проповедника так грубо прервали: Ньюта слушают так же почтительно, с фанатичным и неподдельным вниманием, как слушали верховного жреца. Только Вальберг с нескрываемо насмешливой улыбкой вертит в пальцах кулон с большим лазурным камнем. - Я - не тот, кто видел горящие кусты и слышал неясные речи, - продолжает Ньют, оборачиваясь то к одному, то к другому прихожанину. Те отшатываются от него, словно не уверены, что им дозволено находиться близко. - Я говорил с ними, я видел их мир так же хорошо, как вижу вас сейчас, и я понимаю то, что этим вашим жрецам кажется магией. Я предвестник нового мира, но не какого-то мистического рассвета и всепрощения, а мира торжества науки. Увы, не все смогут постичь и увидеть этот мир, ввиду их скудоумия и примитивизма. Но вы-то люди дела, вы-то знаете жизнь и вы понимаете, что к чему. Вы пришли не чтобы поставить на случайный номер в рулетке, вы знаете, что ждет вас, вы знаете, что для этого нужно сделать, и вы получите то, что вам причитается, причем очень скоро. Или я в вас ошибаюсь?.. Если Германн и думал, что Ньютон зашел слишком далеко – сейчас он в этом окончательно убедился: последовавшее молчание было угрожающим, предгрозовым, и с минуты на минуту должен был прозвучать взрыв. Германн вздрагивает, когда всеобщую тишину разрывают гулкие, одиночные аплодисменты. - Это было прекрасно! Проповедник громко и медленно аплодирует, спускаясь со своего постамента. Подбитые металлом туфли звонким стуком отмечают каждую ступень. На полпути через зал, мужчина прижимает сложенные ладони к губам, а затем высоко поднимает руки в экстатическом салюте, – и, как по сигналу, толпа наконец взрывается приветственными криками. Не опуская рук, проповедник подходит к Ньюту. Люди расступаются перед ним, словно он окружен невидимым щитом - аурой власти и осознания собственного влияния, даже Германн опасливо делает шаг назад: ему всё больше не по себе, ощущение, что вот-вот будет взрыв, не ослабевает. Проповедник останавливается в полуметре от Ньюта и Германна и, тепло улыбаясь, торжественно произносит: - Рад наконец видеть тебя с нами, Ньютон, - прежде чем крепко обнять его. - Эй-эй, полегче! Правильно будет: доктор Гейзлер, - со смехом отвечает Ньют, похлопывая того по спине. - А это, - проповедник выпускает Ньюта из объятий и оборачивается к Германну, - Как я понимаю, прославленный доктор Готтлиб. – Тот саркастически усмехается: - И вы, конечно же, невероятно удивлены, каким это образом я оказался здесь. - О, да, разумеется, но не стоит обсуждать это здесь. Дайте мне еще пять минут. Мириам, пожалуйста, проводи наших гостей в мой кабинет, - развернувшись на каблуках, он возвращается к основной толпе слушателей. - Вот же фрукт, - пожимает плечами Ньютон. Германн, который держится на ногах только из-за адреналина и постоянного ожидания подвоха, никак не реагирует. Увидев священника вблизи, Германн не удивлен, что тот – белый. Для китайца у него слишком чистое произношение. Первосвященик худощавый и легкий, если бы не глубокие морщины на лбу и возле глаз, ему нельзя было бы дать больше сорока. Его короткие, уже седеющие черные волосы зачесаны назад, отчего залысины по обеим сторонам лба становятся только заметнее. Наверняка, если Германн выпрямится, то будет с ним одного роста, однако сейчас он слишком устал, чтобы изображать бравую выправку, и ему остается только настороженно смотреть снизу вверх. Германн наблюдает за тем, как проповедник разговаривает с прихожанами – чуть свысока, но вместе с тем по-отечески снисходительно и мягко – и чувствует только отвращение. От его благолепного вида сводит скулы. - Он с ними такой милый, как фигурка из марципана - глумливо хихикает Ньют, которому всё так же сложно сдержать любую, даже самую сомнительную шутку, какая только придет ему на ум. – А его все равно боятся. Видишь, как смотрят, - Он не замечает, что на него самого смотрят даже с большей опаской: совершенно очевидно, что все эти люди знают, кто такой Ньют, а потому боятся и не спешат к нему на поклон. - Всё в порядке? – негромко спрашивает у Германна Вальберг. - Прекрасно, насколько только может быть, - сквозь зубы, словно у него болит челюсть, бросает тот, - улыбается Бог в небесах, и на земле всё так хорошо. *** Оценив размеры храма и убранство молельни – зубы кайдзю стоили не одну тысячу долларов – Германн ожидает, что кабинет местного вождя будет кричаще дорогим, но не видит там ни резного дерева, ни мраморных столов, ни скульптур из костей кайдзю. Письменный стол, за который задвинут простой стул, и два шкафа. Мягко светит лампа в круглом матовом плафоне. На стенах нет ни фотографий, ни украшений. По этой комнате совершенно ничего нельзя сказать о ее владельце, все было бы нормальное, никакое, если бы только были окна. Но окон нет и, возможно, это самое пугающее. Ньют подходит к книжному шкафу, бездумно берет одну за другой книги и быстро пролистывает. Не считаясь больше с присутствием Вальберг, Германн спрашивает: - Ты хотя бы понимаешь, во что ты ввязался и что вообще происходит? - Ну, - Ньют откладывает том с иероглифами на обложке, - Сейчас будет происходить обед, и не ври, что ты этому не рад. Эти прогулки по лестницам навевают зверский аппетит! У меня лично уже в животе бурчит, хочешь послушать? Из коридора доносятся шаги и трое молодых людей вносят в комнату накрытые крышками блюда. Пока двое из них накрывают на стол, третий приносит стулья и, судя по тому, что стульев только два – Вальберг на приветственный обед не приглашена, хотя, кажется, ей это совершенно безразлично, она безучастна на грани зевоты. - А давно вы прозрели? – едко интересуется Готтлиб, оборачиваясь к ней. Вальберг отвлекается от телефона и, в мгновение сменив выражение лица со скучающего на профессионально-вежливое, в тон ему отвечает: - А так ли уж это важно? Располагайтесь. Итан сейчас будет. - Кто?.. - Итан Мюнье. Он фактически возродил нашу церковь из пепла после первой войны. - Ну что ты, - раздается голос из-за ее спины, и Вальберг поспешно отступает в сторону. Тот самый верховный жрец, уже снявший синюю столу, учтиво склоняется перед Германном в истинно азиатском поклоне. - Я – всего лишь скромный проповедник, который говорит с людьми, - можно было бы даже поверить, что он действительно сконфузился от похвалы, если бы не голос. Голос Мюнье мягок, но он ни в коей мере не смущенный, равно как и не робкий и не заискивающий. Это голос уверенного в себе человека, который знает, зачем живет, знает свою роль в этом мире. - Извините, что первая встреча была такой спешной. Представлюсь еще раз: Итан Мюнье. Приятно познакомиться, доктор Готтлиб. - При иных обстоятельствах это, возможно, было бы взаимно, - цедит Германн, игнорируя приветствие и перенося больше веса на трость, отчего он слегка наклоняется в сторону от проповедника. Мюнье добродушно смеется: - Я догадывался, что Нью… доктор Гейзлер не шутил, говоря о вашем чувстве юмора, - он оборачивается к Вальберг, - спасибо, Мириам, дорогая. А теперь оставь нас, пожалуйста, и попроси Чена быть здесь через час. Он омерзительно тактилен, в точности как Ньют в первые месяцы работы с Германном, когда он еще не понял, что не надо – нет, не надо, премного благодарен, уберите руку, доктор Гейзлер. За те несколько секунд, что он обращался к Вальберг, он успел вскользь коснуться ее запястья, разгладить невидимую складку на вороте пиджака и заправить за ухо прядь на виске. Можно было бы решить, что между ними есть нечто большее, чем рабочие отношения, но Германн еще в молельне увидел, что Мюнье точно так же обходился и с другими прихожанами, которые подходили к нему за советом или благословением, при этом Готтлиб практически не сомневается, что к нему самому Мюнье больше не попытается прикоснуться. Совершенно очевидно, что чтобы быть влиятельным духовником и, более того, главой радикальной секты недостаточно просто уметь вести изящные речи – нужно видеть людей, догадываться, что им будет не по нраву, знать, как расположить к себе, и если только Мюнье достаточно прозорлив, он поймет, что в случае Германна прием не сработает и не вызовет приязни. Германн не чувствует вкуса, словно жует бумагу, но заставляет себя проглатывать каждый кусок – кто знает, когда ему снова удастся поесть, и не воспользоваться возможностью в данной ситуации было бы исключительно нерационально. Ньют жадно набивает рот. Подобная манера, точнее, отсутствие всяческих манер, очень характерна для него, но от мысли – сам ли Ньют сейчас здесь, а значит он отдает себе отчет в безрассудности затеи якшаться с сектантами, или же это контролирующие его кайдзю решили, что соблюдать человеческие правила приличия уже ни к чему – сразу начинает болеть голова. Мюнье не пытается завести разговор, и они едят в молчании, пока Ньют, очевидно утолив первичный голод, не ухмыляется, сыто поглаживая себя по животу: - Всегда приятно обедать в обществе умного человека, особенно если знаешь, зачем тебя позвали. Когда ешь – как-то проще рассуждать о всяком интересном. - Неудивительно, - улыбается Мюнье, разделывая свой кусок мяса. - У вас появились на это силы. Вы расщепили органику, в нашем случае, баранину, и получили энергию. - Ньют толкает Германна ногой под столом и, когда Германн поднимает на него тяжелый взгляд, солнечно улыбается, как бы говоря «ну разве все это не чертовски весело?!». - Да, конечно, для этого убили животное, но ради достойной цели можно совершать и неоднозначные действия, которые с точки зрения бытовой морали откровенно неправильны. - Вряд ли бы эту концепцию разделил баран на вашей тарелке, - вырывается у Германна. Мюнье оборачивается к нему с невыносимо снисходительной улыбкой. - Но неужели этот баран наслаждался бы свободой воли? – говорит он тоном, каким обращаются к ребенку. - Вы, доктор Готтлиб, неправы не только потому, что этому животному пришлось бы бороться за выживание, прозябая в грязи и холоде и кормя собой паразитов. Всё иначе. Он – баран. Он не может испытывать эмоций более развитых существ и всего-навсего реализует свой потенциал в рамках того, на что он способен. - Под потенциалом вы имеете в виду - стать обедом? – Стол не очень большой, Германну приходится прижимать локти к бокам, чтобы ненароком не задеть Мюнье. - Именно, - на его зубах хрустит обломок кости. Поморщившись, Мюнье аккуратно сплевывает его в салфетку. - Мы можем только помочь сделать лучше условия его жизни чтобы со своей бараньей точки зрения он был счастлив. Чтобы, когда придет время, он даже не понял, что ему причиняют какой-то вред. Ньют фыркает, чуть не выплевывая всё, что у него было во рту. - Это, конечно, - шамкает он, показывая на Мюнье вилкой, - Если мы не допускаем мысли, что баран в один прекрасный день не взбрыкнет и не проломит вам грудную клетку своей костяной башкой. - Но в этом и миссия тех, кто более разумен, - предвидеть. - У меня был один знакомый, умнейший человек, который был уверен, что может спланировать всё, - Ньют откидывается на спинку стула, потягиваясь, но забывая при этом отложить приборы, - Безупречное следование распорядку дня, забота о здоровье – всё, что вообразите. А однажды он, выходя из душа, поскользнулся и разбил голову о пол. Насмерть. И, заметьте, кафель вовсе не хотел причинить ему вред. В отличие от гипотетического барана, - словно спохватившись, Ньют резко швыряет вилку и ножик на стол и тянется к яблоку в стоящей посередине стола вазе. - Что-то мне подсказывает, - негромко произносит Германн, стараясь смотреть только в свою тарелку, - Что я здесь не для того, чтобы обедать и рассуждать об отвлеченном? - Отвлеченном? – недоуменно уточняет Мюнье, - Что вы, доктор Готтлиб, всё, о чем мы говорили, имеет к делу самое прямое отношение. Нам нужно, чтобы… - Ты же поможешь нам? – перебивает Ньют, - Ну конечно, ты поможешь, как я мог даже подумать об обратном, ты же хороший друг, да, Гермс? - Что. Вам. Нужно, – почти что по слогам произносит Германн. Он не сразу понимает, что ему отвечает Мюнье. Сознание отторгло самую мысль как безумную и омерзительную, и все же Готтлиб переспрашивает: - Что я должен сделать? - Нейромост для массового дрифта, - поясняет Ньют, который в одной руке держит яблоко, а в другой неуклюже вертит небольшой изогнутый ножичек для фруктов, - Полторы сотни – двести человек, - он очень неумело отрезает кусок яблока, сильно поранив при этом палец, но даже не поморщившись, - Плюс-минус пара десятков. У Германна перехватывает дыхание. - И могу я узнать, зачем это вам? - Из всех ныне живущих только три человека видели Антиверс, и двое из них сейчас в этой комнате. - Поправьте меня, если я ошибаюсь, - максимально сдержанно начинает Германн, - вам нужен нейромост для синхронного дрифта неопределенного числа человек только чтобы устроить им экскурсию в Антиверс? Произносить эти слова - уже кощунство. Антиверс – последнее, что ассоциируется у Германна с развлекательной прогулкой и отдыхом. Равно как и массовый дрифт. Да, конечно, во время Кризиса Разлома в строю были Егери и для трех, и даже четырех пилотов, но то был итог тщательнейших отборов кандидатов и скрупулезной отработки алгоритмов. Вряд ли фанатики собираются так же серьезно подходить к делу, как сотрудники проекта, а даже если бы и попытались, то найти более сотни дрифт-совместимых человек совершенно нереально. - Это будет неоценимый опыт для наших прихожан, - совершенно спокойно отвечает Мюнье, так буднично, словно речь и в самом деле идет об экскурсии. - Заодно можно проредить строй, - вворачивает Ньютон, которого снова начинает разбирать смех, - Устроить, так сказать, зачистку от недостаточно искренне верующих, - Мюнье выразительно вздыхает и смотрит на Германна с немым «Как это отвратительно не смешно!» во взгляде. - Никого не заставляют идти в дрифт, а тех, кто не захочет, никоим образом не будут за это упрекать. Каждому решению свое время. Это как... крещение. Преступно торопить человека принять столь важное решение, а заставлять силой - еще большее преступление. Я не столь сведущ в тонкостях процесса, как вы, - прижав ладонь к груди, Мюнье делает учтивый маленький поклон. - Но я понимаю, что человек, находящийся в дрифте против своей воли, только подвергнет всех еще большему риску, - Благовоспитанность и гнилость Мюнье начинают восхищать Германна. - А тебя же тоже крестили тетушки, даже не спросив твоего мнения? – едко интересуется Ньют, перед тем как с хрустом надкусить яблоко. - Мои родители не исповедовали христианство, - сухо кивает Германн. - Но метафора ясна, спасибо, - Ньют не дает ему договорить: - Не понимаю, почему ты колеблешься! – восклицает он, брызжа яблочным соком, - Прямое подключение к кайдзю через вашего личного гения! Разве не охрененно?! Германн судорожно дышит носом, потому что знает, что если еще раз откроет рот, то закричит. Перед глазами стоят лица двух добровольцев, которых в предкоматозном глубоком сопоре укладывали на носилки после первого в истории пробного пуска нейромоста на двух человек. Туманным облаком в сознании проносятся медицинские профайлы других испытуемых, которые следовало проанализировать, чтобы выявить баги в коде: инфаркт, кома, инсульт, сопор, идиотия, деменция, эпилепсия, кома, инфаркт, эпилепсия. У пионеров программы «Егерь» не было памятных встреч. Никто из них не дожил до конца войны. А массовый дрифт – это не «охрененно». Это – совершенное безумие. Не нужно рассчитывать вероятности, чтобы сказать, что половина участников погибнет, а вторая – станет инвалидами, причем в лучшем случае они еще сохранят остатки сознания в изувеченных, парализованных телах. Кем бы они ни были, он не будет причиной ни их смерти, ни их страданий. Нет. Ньют чавкает яблоком, заливая манжеты кровью. Германн слышит свой голос точно издалека: - Я сделаю это. *** Обратно в его «камеру» Германна сопровождают Ньют и приставленный к ним Чен, который оказался длинноносым служкой, выглядящим так, словно он не спал всю ночь. Германн не стал бы со стопроцентной уверенностью утверждать, что у него в кармане нет телескопической дубинки или пистолета. - Я очень, очень рад, что ты согласился, - щебечет Ньют, всплескивая руками. Германн старается не смотреть на капли крови, которая продолжает сочиться из глубокого пореза, - Это так классно! Это настолько упростило нам работу, ты не представляешь. И, ну, мы снова будем работать вместе. Разве это не прекрасно? Думаю, это прекрасно. - А что Ньют думает насчет этого?.. - Что он?.. – Ньютон чуть запинается, - Что я думаю? - Неужели он видел недостаточно смертей? - Я хочу показать им правду, только и всего. Наглядно рассказать про них и про нас. Как это ты говорил? Меня ждут великие свершения? Ну так вот он, вот мой шанс. - Ньютон! – Германн хватает Гейзлера за рукав, останавливая, - Не делай вид, будто не понимаешь, что вы затеяли. Они погибнут. Ты хороший человек, ты не можешь… - Ньютон раздраженно стряхивает его руку: - Не рассказывай мне, чего я не могу! Резко вспыхнул сухой, электрический треск, острая боль ожгла шею, и дыхание сперло - Чен пустил в ход шокер. Германн запнулся, роняя трость и падая на одно колено. Звонкая пощечина разрезала воздух. Моментально ставший белее бумаги служка схватился за лицо. - Что ты себе позволяешь?! – рокочет зловеще раздваивающийся голос Ньютона, который уже замахивается для нового удара. Чен съежился, прикрывая голову. – Что ты, тварь, себе позволяешь?! Боль в ушибленном колене вскипает жгучими искрами. По-прежнему оглушенный из-за удара током, Германн уже нашаривает трость, когда Ньют наклоняется к нему и с жуткой гримасой страдания на лице, словно от невыносимой пытки, помогает подняться. Германну показалось, что на едва уловимое мгновение выражение муки сменилось шалой улыбкой, и Ньютон ему подмигнул, прежде чем, не отпуская его, снова обернуться к служке: - В следующий раз… - Следующего раза не будет, - сипит Чен, на его порозовевшей щеке алеет размазанный кровавый след. - Правильный ответ. Уже у двери, ожидая, пока Чен разберется с ключами, Германн спрашивает, не особенно надеясь на ответ: - А если бы я отказался? Разрабатывать этот ваш протокол дрифта. Ньютон равнодушно пожимает плечами. - Мы нашли бы того, кто согласился. Только вот он вряд ли был бы настолько человеколюбив, чтобы попытаться свести потери к минимуму. Ты ведь действительно не хочешь, чтобы они все погибли, правда? – Германн молчит, - Ты говоришь, что я хороший человек. Но хороший человек тут ты, – по-прежнему молча, Германн отводит взгляд. Ньютон легко гладит его по щеке. - Славный, славный Гермс.