Долгая дорога в бездну

Несмотря на то, что его жизнь замкнулась в круге «жилая комната – лаборатория» (даже едят они среди чертежей и оборудования), Германн знает, что погода снова меняется: суставы ноют, будто их выкручивают, а череп как чаша, до краев наполненная болью, двинешься – и потекут ядовитые капли, разъедая кожу и мышцы. Мигрень накатывает в начале дня – спадая к полудню и снова усиливаясь часам к шести, чтобы оставить измотанного Германна в покое к ночи. Легкость, с которой они получают практически всё оборудование, какое бы ни запросили, пугает и наводит на мысль, что у Свидетелей должны быть покровители из высших чинов, но Германн старается не думать об этом, сосредотачиваясь на задаче и безумной, отчаянной надежде, что их укрытие найдут прежде, чем они успеют закончить нейромост. Осознание того, что он увяз в паутине чужих интересов и, по сути, превратился в фигурку на гигантской шахматной доске, не приносит облегчения. Германн никогда не был силен в интригах и поэтому вместо того, чтобы с первого же своего дня в этом храме настраивать сектантов друг против друга, – заведомо невыигрышная стратегия при его неспособности строить козни – он делает то, что получается лучше всего: молчит. И слушает. Несмотря на то, что он практически не выходит из лаборатории, а окружают его по большей части люди, настолько плохо говорящие как на английском, так и на общепринятом китайском диалекте, что для иностранца вроде Германна понять их не представляется возможным (и это кажется совершенно не случайным совпадением), Германн пытается составить план здания. Он не рискует делать какие-либо заметки или оставлять в предоставленном ему ноутбуке шифрованные файлы, успев убедиться, что за последние годы Ньютон стал гораздо лучше разбираться в программировании, так что нельзя спускать со счетов вероятность взлома. Вскоре Германн уже знает, что охрана у двери лаборатории меняется каждые четыре часа и что основные службы проходят по понедельникам и субботам – видимо, отсылка к тому, что день К, когда из Тихого Океана вышел Треспассер, пришелся на понедельник, а обезвредить кайдзю удалось к субботе. Мюнье, время от времени посещающий лабораторию, то и дело приглашает Германна посетить службы, делая это максимально ненавязчиво и даже подшучивая над «научным интересом» и «расширением кругозора». Несколько раз Германн даже принимает приглашение, только чтобы сойти с маршрута «жилая комната – лаборатория» и составить приблизительное представление о размерах и устройстве храма, и он не может не подметить, что Мюнье не просит приходить на эти службы Ньютона и вообще старается не заходить в лабораторию, если Ньют там. А Ньют едва ли отрывается от сбора нейромоста. Когда Германна приводят утром в лабораторию – он уже здесь. Когда Германн в сопровождении того же конвойного уходит – Ньют остается. Он суетится, кричит на всех, шумит, грохочет, паяет, ломает, чинит, чертит – и усыхает на глазах. - Почему ты не ешь? – Германн посыпает сахаром свою овсянку и дует на всё еще чересчур горячий кофе. Ньютон уже минут пятнадцать сидит напротив и поправляет чертеж на экране планшета, даже не притрагиваясь к своему завтраку. – Почему ты не ешь? – повторяет Германн. Ньют, весь вспыхивая от вопроса, раздраженно восклицает: - Будто у меня есть время на эти глупости! – Германн отставляет чашку и кладет прибор на край тарелки. - Отложи планшет, - негромко просит он. Помедлив, Ньют слушается, но выглядит при этом настороженно и враждебно, будто готов в любой момент броситься вперед и вцепиться в горло Германна. Это нервирует и сбивает с мысли. Германн осторожно вкладывает в руку Ньюта его ложку. Тот недоумевающе косится сначала на Германна, потом на ложку, потом на кашу. - Это едят, если вы забыли. И если вы его не накормите, скоро вы останетесь без посла. Ослабьте контроль, позвольте ему самому сделать хоть что-то, пока он не дошел до дистрофии, - теперь Ньютон смотрит на него с плохо скрываемой ненавистью, стискивая ложку так, что она того и гляди переломится, и Германну кажется, что сейчас эта ложка окажется у него в глазнице. Сверху доносятся распевные молитвы – лаборатория располагается прямо под главным залом церкви, но Германн не уверен, что будет услышан, даже если начнет кричать в голос, умоляя о помощи – и вовсе не потому что прихожане поют слишком громко. Ньютон ест медленно, сосредоточенно пережевывая жидкую овсянку, он по-прежнему держит ложку неловко, с, совершенно определенно, излишней силой и можно услышать, как клацают зубы. Наконец, одним глотком выпив весь кофе, Ньют резко поднимается, от чего Германн невольно вздрагивает, но Ньют лишь бормочет неразборчиво, смотря в стену поверх головы Германна: - Мне… надо… спать, - и выглядит он так, словно действительно борется со сном, проигрывая самым жалким образом. Если Германн прав и кайдзю действительно на время ослабили контроль над своей марионеткой, то сейчас Гейзлер, вымотанный сутками работы на пределе, готов уснуть даже стоя. Будет удивительно, если его не обнаружат потом, спящим на полу посреди коридора. *** Убедившись, что его чашка опустела, Германн окидывает взглядом комнату. На этот раз Ньют не успел за ночь переставить все столы и притащить еще несколько коробок материалов для шлемов. Всё то же: исписанная доска, несколько ноутбуков на длинном столе и в углу – темная махина коммутатора. Шлемы Ньютон собирает чуть поодаль, толстые мотки проводов поблескивают как внутренности только что освежеванного животного и Германн втайне рад, что ему не приходится заниматься сборкой и прикасаться к ним. Его задача – это код. А в коде ошибка, которая не дает даже начать процесс. Еще вчера при тестовом запуске, имитирующем дрифт десяти человек, система выдала: «невозможна инициализация протокола», что значит – Германн ошибся, и мысль об этой ошибке заставляет руки дрожать. Если он ошибается – нужен ли он вообще? Взгляд и выражение лица засыпающего Ньюта все не выходят из головы. Сонно моргающий, измученный Ньют продолжает смотреть на него, даже если Германн сосредотачивается на цифрах и думает только о цифрах. Цифры. Только цифры. Святые, благословенные цифры. Его якорь адекватности. Но это не помогает. Мигрень лишь усиливается. Интересно, - думает Германн, жмурясь, чтобы дать усталым глазам отдых, - что-то может сделать его состояние еще хуже? - Доктор Готтлиб? – доносится со стороны двери как ответ на незаданный вопрос, и Германн, на автопилоте переводя ноутбук в спящий режим, мученически вздыхает. Шаги Вальберг практически не слышны - кроссовки на толстой подошве отлично глушат звуки, однако с расшитым парчовым платьем сочетаются очень странно. Германн подчеркнуто осматривает ее с ног до головы, выражая презрение наиболее подходящим к ситуации образом: каждой черточкой лица. - Более чем неуместный наряд для допроса, - цедит он. Уголок его рта нервно подергивается, и улыбка выходит откровенно кровожадной, но Вальберг лишь кокетливо пожимает плечами. - Допрос был вчера, сегодня – опера. Переобуюсь в такси, - из-за жесткого, плотно прилегающего к шее высокого ворота она едва ли может двигать головой, поэтому она оборачивается и наклоняется всем торсом, словно на ней шина Шанца. Женщина достает из маленькой сумочки флешку. - Кстати, вот информация, которую вы просили, - Германн смотрит на флешку, словно это ядовитая змея, и жестом показывает, чтобы Вальберг положила ее на стол рядом с ноутбуком, но не прикасалась к Германну. - Только один вопрос: когда вы просили встретиться с вами в Берлине, вы уже знали, к чему всё идет? - А стоило бы тратить силы, если бы мы в вас сомневались? Но, признаться, Итан надеялся на то, что вас не придется особенно уговаривать. Он полагал, что вы сами захотите войти в дрифт. Ну, сами понимаете, чтобы дотянуться до человека, которого любите… - Вы забываетесь, - холодно перебивает ее Германн. - А как же всё это: «в следующий раз вы скажете, что этого вовсе не было» - «так низко я не паду»? Уже начинаете отрицать? - С кем я точно не собираюсь обсуждать этот вопрос, так это с вами. Чен – и тот будет гораздо более удачным выбором собеседника, - услышав свое имя, стоящий у двери Чен чуть оборачивается в их сторону, - он хотя бы прямо обозначил свою позицию, начав наше знакомство с шокера. Это было предельно лаконично и кристально ясно. - Откуда столько злости? Вы плохо себя чувствуете? - Оставьте меня! – отразившийся от стен крик возвращается к нему, усиленный десятикратно, и Германн хватается за голову, давя страдальческий стон. – Руки! – он сдерживается, чтобы не ударить Вальберг по протянутой ладони, готовой взять его за плечо или покровительственно похлопать по спине. У этих людей вообще есть представление о личном пространстве?! Если бы он поднял глаза на монитор ноутбука, то увидел бы в отражении погасшего дисплея, что Вальберг на мгновение скривилась, стараясь подавить гримасу не то страха, не то жалости - но совладала с собой и, встряхнувшись, разгладила несуществующие складки на платье. - Еще увидимся, доктор. Германн не видит, как женщина уходит. Сквозь застилающую мир пелену головной боли, он быстро читает файлы, пытаясь прикинуть шансы получить на выходе если не успешный дрифт, то хотя бы не полную катастрофу, и с каждым профилем становится всё более хмурым, а мигрень всё сильнее бьется в висках. Сто пятьдесят человек. Шестьдесят восемь женщин, восемьдесят два мужчины от двадцати до шестидесяти двух лет. Практически все на момент дня К жили или учились в прибрежных районах Тихого океана. Своими глазами видели кайдзю сто сорок два человека, большая часть пережили несколько атак. Пострадали в ходе атак девяносто восемь. Из них тридцать один – серьезно. Четырнадцать – сотрясения, двадцать – переломы. Двое получили инвалидность, оба – по слуху. Нет никого, чей родственник или близкий друг не погиб из-за кайдзю. И эти люди все еще верят в клыкастых мессий! Невозможно представить, какие бездны разверзнутся в дрифте, составленном из сознаний, настолько искореженных войной и собственной фанатичной верой. При одной мысли, что ждет их всех – этих сумасшедших, опасных, жестоких, но все-таки людей – внутренности скручивает от ужаса. Германн не хотел бы быть на месте кого бы то ни было из них. Вспышка боли заставляет забыть обо всем остальном, и Германн с тяжелым вздохом опускает голову на клавиатуру. Снова шаги. - Я не собираюсь беседовать с вами по душам, - шипит Германн, - убирайтесь. - Это вам, - поясняет гортанный и хриплый голос Чена. Открыв глаза, Германн видит рядом с собой на столе стакан воды и таблетку в блистере. Стараясь шевелиться как можно меньше – каждое движение это пытка, он заперт в аду, – он отодвигает стакан. - Не сомневайтесь, доктор Готтлиб, это лекарство. Никто не имеет против вас зла. Вы гораздо полезнее, когда вы живы, - Германн выпивает таблетку под немигающим взглядом охранника, - а теперь вам желательно пройтись, - Чен не очень хорошо владеет английским и часто использует слова не к месту, но его приказ (Германн ни секунды не сомневается, что это приказ) вполне понятен. *** Боль выстреливает в виски как из строительного пистолета, когда Германн поднимается. Колени подгибаются, идти он может, только опираясь на Чена, и, наверное, унизительнее ситуации с ним еще не случалось за все время его пребывания в храме Свидетелей Древних. Стены коридора расступаются, и на мгновение кажется, что от солнечного света, пробивающегося через белёсые облака, под закрытыми веками вспыхивает красное пламя. Германн резко вдыхает носом. От волны свежего воздуха – во всяком случае, более свежего, чем в лаборатории – начинает кружиться голова, и Германн, замкнутый на своем мученическом страдании, не замечает, как его ведут в центр неухоженного, заросшего кустарником треугольного двора к небольшой площадке, где стоят жесткие, металлические скамьи. На одной из них сидит мужчина, читающий книгу. Германн не сразу узнает в нем Мюнье. Увидев Германна с его сопровождением, тот мягко улыбается, закладывая страницу, на которой остановился. - Не ожидал. На вас тоже действует погода? – не отвечая, Германн тяжело опускается на скамью напротив. - Госпожа Вальберг еще не дала окончательного ответа? – на китайском обращается Мюнье к Чену. Тот качает головой. – При следующей встрече напомните ей стоимость аренды ее квартиры. Германн безучастно смотрит себе под ноги. Он не старается сделать вид, что не понимает, о чем речь, - он вообще едва ли слышит, и упускает момент, когда обращаются уже к нему. - Не уверен, что нам удастся вернуть мозг кайдзю, но если все-таки это получится, то… - То понадобится, - головная боль постепенно отступает, однако это совсем не значит, что Германн настроен беседовать, - полностью переписать значительную часть кода, чтобы включить его в цепь нейромоста. - Но вы же сможете это сделать? В дальнем конце двора – приходится щуриться, чтобы разглядеть, – решётчатые ворота. Через них виден размытый силуэт города, смутные тени снующих людей, и сердце мучительно колет: счастливые, им совершенно нет дела до того безумия, которое творится всего в нескольких метрах от них. - Почему бы вам самим не заняться этим? Судя по тем файлам, которые мне передала ваша подручная, Вальберг, в списке самоубийц есть отличник биотехнического факультета Цинхуа [1]. - О, она вовсе не моя подручная, как вы выражаетесь. Мириам, чтобы накопить на магистратуру, работала «белым человеком», знаете, кто это? – Германн презрительно кривится, подобная синекура для европеоида, который своим присутствием придает компании вес в глазах партнеров, по определению не могла вызвать у него что-либо кроме презрения, - а пристрастившийся к хорошей жизни человек очень надежен. Даже более чем надежен. Он предан тебе и тому, что ты можешь дать. - Пока никто не может дать больше. - Но таких нет. Что касается вашего вопроса – в Цинхуа учился я, но, вы же понимаете, каждый должен быть на своем месте. Я говорю с людьми – вы говорите с числами, и, поверьте, если бы я мог, я бы не просил вас помочь, - Германн не может сдержать сухого смешка. «Просил»! Хорошая просьба! – Так на чем же вы остановились, доктор Готтлиб? - Соединение через коммутатор. - Оно обеспечит минимальную нагрузку, как я понимаю? - Наименьшую из возможных. Но этого всё равно слишком много. - А если, к примеру, перекрыть один из потоков? - Вы упускаете основной смысл дрифта. Нейромост создавался не как аппарат для чтения мыслей, он должен был разделить нагрузку двух сознаний, чтобы они могли управлять Егерем. Задачи перекрыть один из потоков не стояло никогда. - Но теоретически возможно совершенно не делиться своим сознанием и просто поглощать информацию от другого участника? – с искренним интересом продолжает расспрашивать Мюнье. - Если вы считаете, что получать информацию, как вы выразились, просто, то должен вас разочаровать. В нашем случае, если весь объем данных будет исходить от одного человека – он не выдержит. Я полагаю наиболее рациональным использовать следующий вариант… Германн осознает вдруг, что он тростью чертит на дорожке все схемы подключения, которые рассматривал для массового дрифта, и подробно рассказывает о каждом варианте, обо всех их преимуществах и недостатках, а голос его звучит увлеченно, и омерзение к самому себе заставляет осечься на полуслове. Сухо кашлянув, он торопливо выпрямляется, занимая более уместную, правильную позу – спина прямая, колени сжаты, сцепленные в замок руки опираются о трость. - Вы могли найти кого угодно, - теперь Германн избегает смотреть на проповедника, - я не единственный был в этом проекте. Мюнье улыбается с молчаливым мягким укором – неужели так сложно догадаться? – и Германн понимает, что ответ всегда находился на поверхности: кого можно шантажировать Ньютом? у кого найдется сострадание и к человеку, который пытался уничтожить мир, и к тем, кто готов пожертвовать собой ради смертей десятков и сотен? - Кстати, доктор Готтлиб, - голос Мюнье будничен и учтив, - вы не будете так любезны прийти завтра на проповедь? Мы вспоминаем явление Ямараши. Я был бы очень рад видеть вас там. Когда в октябре 2017го объявили, что возле Лос-Анджелеса появился новый кайдзю, названный Ямараши, Германн был далеко от эпицентра – но, разумеется, в головном центре проекта «Егерь» внимательно следили за развитием ситуации и он видел всё в прямом эфире: обрушенные здания, переполненные убежища, грузовые вертолеты, несущие Егерей над поверхностью залива к месту боя. Германн преисполняется гордости, смотря за тем, как один Егерь – его, его детище! – с всплеском приземляется в воду и, выпрямившись, занимает боевую позицию, а второй – я писал его код! я! – в это время уже идет твердыми шагами к кайдзю, громящему порт на острове Терминал [2]. Его отвлекает жужжание телефона в кармане – полное восклицательных знаков сообщение от Ньюта (первое за пару месяцев после их провальной встречи вне интернета в начале года) об их коллегах: «Мила и Джон поехали на терминал!! хотели увидеть твоих егерей в деле!!! дебилы!!!». Ошарашенный Германн вглядывается в кадры с камер наблюдения на вертолетах: порт выглядит так, словно пережил девятибалльное землетрясение – здания практически сравняло с землей, из обломков нескольких разрушенных складов поднимается черный дым. Ямараши задирает уродливую голову и издает оглушительный рев. Кажется, вторую часть «Анатомии ксено-существ» придется дописывать Ньюту. Поднимаясь и жестом показывая Чену, что он хочет уйти сейчас же, Германн сдерживает последний вопрос, который вертится на языке: а надолго ли хватит его гуманности? *** Главный зал и прилегающие к нему коридоры увешаны бумажными гирляндами и гофрированными фонариками с холодными синими и зелеными диодами вместо свечей. Сектанты действительно готовились встречать «день явления Ямараши», и странно представлять их – тех, кто брал на себя ответственность за теракты, – за вырезанием бесконечных гирлянд. Это даже более странно, чем осознание того, что их убежище находится у всех на виду, посреди одного из жилых кварталов. Отказавшись от предложенного ему стула – больше из упрямства и попытки создать у самого себя иллюзию хоть какого-то контроля – Германн (с неизбежной охраной в лице всё того же Чена) стоит слева от монументальных зубов кайдзю на их кованых подставках и наблюдает за всё прибывающими прихожанами. Он не хочет думать о том, что все эти украшения могли делать и дети прихожан, не заставшие войну дети, которые искренне считают, что Разлом и кайдзю, – не более чем страшные сказки. Кто-то, проходя мимо, коротко кивает, большинство же проходят молча, опуская глаза и не решаясь показать, что действительно видят Германна, который впивается взглядом в каждое лицо, пытаясь заметить хоть проблеск разума, малейший след способности понять, в какие бездны безумия они так стремятся. Ничего из этого он не видит. Зато подмечает другое и, хотя он вымотан вчерашней мигренью, Германн не может удержаться от ремарки: - Неужели тебе не найдется места в этом вашем мистическом мире монстров? – Чен непонимающе смотрит на Германна и тот думает, что, возможно, использовал слишком сложные обороты, - в ваш белый рай вообще пускают тех, кто не владеет английским или у вас строгий расовый контроль? - Служба на китайском будем через час после этой, но мы рады видеть все. Выдавливая кривую натянутую улыбку, Германн, стиснув правой рукой трость, нервно перебирает в воздухе пальцами левой, то и дело проверяя, по-прежнему ли флешка во внутреннем кармане пиджака. Хоть что-то, что дает ощущение стабильности. Он вздрагивает, когда его с размаху хлопают по плечу, и торопливо убирает руку, совершенно четко ощущая, как между лопаток скатывается капля испарины. - Понимаю твое недоумение. Они такие забавные: сначала радостно празднуют годовщину появления каждого кайдзю, а потом рыдают, потому что их чудесный спаситель был цинично забит бездуховными металлическими кулаками Егеря. Ньют положительно сияет, пусть его лицо всё еще немного опухшее после долгого сна – Чен сказал, что Ньют проспал больше суток. Волосы выглядят влажными. Наверняка пытался взбодриться, сунув голову под кран с ледяной водой. Германн никогда не находил этот способ эффективным, но из-за этого Ньют сейчас выглядит даже… похожим на себя тогда (конец учебного года, экзамены, закрытие проектов, памятное мероприятие для сотрудников Тихоокеанского оборонного корпуса – если ты хочешь успеть всё, у тебя не так много времени на сон). Тогда Ньют функционировал на кофе и холодном душе, отказываясь признавать, что именно из-за всего этого у него скачет давление, и делая вид, что это не ему плохо, а у Германна обострение тревожности. - Ладно, я бы поболтал о старых добрых деньках, но извини, дружище, мне пора начинать. Следовало бы понять, что сегодня его звездный час. Хотя бы по тому, что Мюнье, зайдя в молельню в окружении небольшой свиты, не поднимается на свой постамент, а встает неподалеку – с вежливой хищной улыбкой на губах, заставляющей подумать о том, что его власть здесь не настолько безгранична, чтобы запретить Ньюту появляться на людях. По крайней мере, теперь. Когда среди Свидетелей Древних появился тот, кто действительно говорил с Предвестниками [3]. Поднявшись на возвышение для проповедника, Ньют внимательно осматривает собравшихся и пару раз громко хлопает в ладоши, хотя это совершенно не нужно, все взгляды и без того прикованы к нему, и первое же, что хочется сделать Германну – уйти, чтобы не видеть этого цирка. Закатав рукав, Ньют показывает татуировку. - Правда же хорош? Сделал где-то месяца через полтора после атаки. Сказали бы мне десять лет назад, что я буду стоять здесь перед вами и рассказывать… ох, а о чем, собственно, я рассказываю? Выглядит, будто мне Эмми вручают. Лучший актер второго плана, спасибо маме-папе, - он нервно смеется и кажется очевидным, что он не готов, что он не может удержать внимания слушателей. Германн снова видит того Ньюта. Ньюта, который никогда не знал, с чего начать, если нужно было говорить официально и серьезно. На секунду он даже рад этому, но наваждение спадает практически сразу же и только накатывающие волнами отголоски головной боли отвлекают от мерзкой, тянущей тоски. Разглядеть выражение лица Мюнье он не может, но ручается, что тот выглядит очень довольным. - Наверное, я бы сказал какую-нибудь банальность. «Идите за своим сердцем», «верьте – и вера укажет путь», «по делам их воздастся им» - ну всякая такая херня. И вам бы понравилось. Вы бы аплодировали с таким же энтузиазмом, с каким встречают любую набившую оскомину пошлость. Если бы по рядам слушателей пробежал ропот недовольства завуалированным оскорблением, Германн поверил бы, что здесь люди, а не андроиды, но все они… молчат. А Ньют пронзительно смеется и лица у сектантов такие, будто за этот его дробный смешок они готовы продать всё и всех. - Глупости какие, правда? Вместо этого я лучше спрошу. Задам те самые, важные, нужные вопросы, ответы на которые уже скажут нам, что делать дальше. Он выдерживает драматическую паузу, предупредительно подняв указательный палец, хотя никто и не пытается его перебить. - Во что вы верите? Кому вы верите? Что вы считаете истиной и ради чего умираете? Что ваша священная книга? Sola scriptura [4]. Почему вы не следуете букве одного, верного источника? – он чуть медлит, словно ему действительно интересен ответ, но продолжает прежде, чем кто-то успевает сказать хоть слово, - Да потому что у вас его нет! У вас вместо этого стопка цветных журналов! Вы даже не можете… даже не можете определиться, зачем в наш мир пришли кайдзю. И знаете, в чем ваша беда? В чем одна наша большая, общая беда: мы охотно слушаем и слушаемся, но не задумываемся о том, кого мы слушаем. Тот, кто лишь увидел со стороны – можно ли считать, что он заслуживает доверия? Если считать, что любой свидетель - равно пророк, так у нас почти три четверти мира пророков. Это как-то портит общую картину, не считаете? В этот момент Германн очень жалеет, что не видит Мюнье. Старательно скрываемая ярость от собственного бессилия, осознание того, как он ошибался, сделав ставку именно на Ньюта, отчаянная попытка сделать вид, что всё по-прежнему идет согласно его плану, деланная поддержка и нарочито экстатический вид - Германна устроил бы любой из этих вариантов. Сейчас он как никогда солидарен с сумасшедшим, чей голос, то и дело срывающийся на более высокий тон, разносится по всему залу. Солидарен с ним в ненависти к фальшивому пророку, возомнившему себя посланником выдуманных им же богов и требовавшему кровавые жертвы своим идолам. - А что такой человек, случайный свидетель, что он действительно знает? Имеет ли такой человек, имеет ли он право указывать вам, как жить, и требовать ваших жизней в обмен на прощение?! Ему по-прежнему отвечают молчанием, но это молчание согласия, и воздух в зале уже трещит от напряжения. Германн не удивился бы, увидев искры статического электричества, мечущиеся между трепещущими гирляндами и тканевыми занавесями. - Вы увидите всё сами, - почти кричит Ньют. - Вы пойдете за мной и вы увидите всё своими глазами! Сначала зал озаряет ослепительно яркая вспышка, в следующее же мгновение раздается громкий, гулкий хлопок, за ним еще один, и Германн на миг думает, что оглох: звон в ушах перекрывает все звуки. Он инстинктивно закрывает лицо руками и даже не чувствует боли от мелких, колючих искр, которые рассыпаются по всему помещению, взлетают вверх, к бесконечным полотнищам ткани под потолком, окатывают взревевшую от ужаса толпу градом ожогов. Гирлянды вспыхивают в одно мгновение, следом начинают тлеть занавески. Германн приходит в себя уже за дверьми молельни. Словно оглушенный, едва ли соображая, он идет за Ченом, который то и дело оглядываясь, бормочет: - Взорвали фейерверки. Их должны были пускать вечером. Потом. После службы. Зачем они взорвали их? Из зала слышны взрывы петард и чьи-то крики «Унесите их! Быстрее!». Германн понимает, что они беспокоятся из-за зубов кайдзю. Топот ног где-то за спиной и становится всё дальше, глуше. - Куда мы идем? – Германн замедляет шаг, пока не останавливается, - все идут туда. Все уходят из храма, - его не контузило, но перед глазами пляшут красные пятна, а мысли не выстраиваются так стройно, как хотелось бы, и это раздражает так же, как саднящая боль в кистях и запах горелого трикотажа от жилета. - Доктор, - Чен резко хватает его за плечо, - мы идем туда, где безопасно. Всматриваясь в его лицо, Германн снова, с ошарашивающей его самого ясностью понимает, что не верит ему. А следом приходит ненависть – ослепительно недвусмысленная, холодная ненависть к этому наглому сопляку, который предает его и вместо того, чтобы помочь выйти из храма, в действительно безопасное место, лишь глубже уводит его на дно безумия. Удар коленом в пах, еще один - раскрытой ладонью по шее, и Чен кулем падает на пол, хватая ртом воздух. Германн не знает, насколько сильно ударил. Шок не дает ему осознать не только то, что этим он мог и убить, но и то, что оставлять бессознательного человека в здании, где начался пожар, - практически все равно что переломить Чену кадык и ждать, пока отекшая гортань перекроет кислород. Сдерживаясь, чтобы не перейти на неуклюжий бег, который совершенно точно не прибавит в скорости, но вызовет мучительную боль под ребрами, Германн решительно оборачивается и идет к выходу, смешиваясь с толпой прихожан. В воздухе уже пахнет синтетической гарью. После этого прохлада двора так же ошарашивает, как мысль о том, что он только что ударил человека. Где-то в глубине души шевелится мысль, что надо кого-то предупредить о том, что в коридорах храма лежит оглушенный им Чен. «Они хотели моей смерти, - убеждает себя Германн, уверенно пересекая двор. На него не обращают внимания. Все слишком напуганы, - я сделал то, что должен был». Судя по тому, что из дверей храма еще не вырываются языки пламени, огонь удалось взять под контроль. Не дожидаясь, пока кто-то его хватится, Германн ступает в арку ворот, за которыми уже начинается город, когда его окликают: - Эй, Гермс. Хочешь пропустить всё веселье, а? – Ньютон, скрестив руки на груди, стоит в нескольких шагах от него и смотрит не со злобой, а с дьявольской, бесовской усмешкой одержимого. Сердце пропускает удар, чтобы в следующую секунду забиться так часто, что Германн всерьез боится задохнуться. - Это единственный выход, о котором ты знаешь, - понизив голос, поясняет Ньют, - куда бы еще ты пошел? За его спиной, как единая многоголовая гидра, толпятся прихожане, на мгновение забывшие о пожаре, и кажется, что у них всех - белых и азиатов - одно бледное, безразличное лицо с мутными рыбьими глазами. Германн быстро оглядывается на ворота. Ему остается совсем немного. Еще метров десять - и он уже в городе. Он сможет позвать полицию, он может закричать так громко, как только получится – или смешаться с толпой и исчезнуть. И возможно его даже не смогут догнать. Но Германн не двигается с места, околдованный взглядами, скованный ужасом. Ньют подходит ближе. - Почему ты не пошел с Ченом? – спрашивает он вкрадчиво. - Тебе действительно никто не желает зла, ну, точно не желал, пока ты кое-кому не вмазал по яйцам. Твоя безопасность – наш, мой приоритет. Я бы ни за что не оставил тебя в опасности. Ты же знаешь это, Гермс. Ты же знаешь, правда? Что-то в его голосе заставляет Германна насторожиться. Помня о тех вспышках, когда через маску фанатика прорывался знакомый ему Ньют, Германн ждет, что услышит тихое «Подыграй» или хотя бы увидит, как Ньютон подмигивает ему, - но Ньют одним резким, уверенным движением выхватывает из его кармана флешку, будто уже знал, что она там. - Серьезно? – стены тоннеля усиливают его смех, и кажется, что весь мир наполняет этот резкий, скрежещущий звук. – Гермс, серьезно? И куда ты собирался это отнести? В полицию? Список без имен и фамилий – очень информативно. Я думал, ты будешь хитрее. Разочарование настолько сильно, что похоже уже на физическую боль. Флешка выскальзывает из пальцев Ньюта и сухо стукается об асфальт. - Ньютон, прекрати это, - Германн знает, что его голос не звучит решительно или твердо, как должен бы, что каждое его слово только выдает отчаянье, но он не может молчать, - Ньютон, не надо. Ньютон, послушай меня. Пожалуйста… - Я тут подумал, - безжалостно продолжает Ньют, - и решил, что коммутатор это слишком скучно. Будет прямой дрифт, - он размашисто наступает на флешку. – Германн в ужасе смотрит, как осколки корпуса с хрустом перемалываются под каблуком в пластиковую крошку, и может только бормотать, монотонно, на одном дыхании, словно в помутнении: - …Ньютон, пожалуйста. Ньютон, ты не должен этого делать. Ньютон, не надо. Ньютон, пожалуйста. Не надо… Осмотрев подошву ботинка, Гейзлер равнодушно пожимает плечами: - А что? Ты же гений. Уровень сложности «новичок» для тебя должен быть оскорблением.