Долгая дорога в бездну

Пошевелиться удается не сразу. Судорожная дрожь сводит ноги, отзываясь колючим напряжением в каждой мышце. Германн смотрит куда-то над собой, не в силах сфокусировать взгляд. Мир то расплывается, то становится четче – в такт биению сердца. Рот словно забит песком – едва ли не хрустит на зубах. Германн хочет сплюнуть, облизать сухие губы, чтобы избавиться от этого ощущения, но слюны нет. Заставив себя повернуть голову – медленно, медленно, каждое движение растягивается на минуты – он видит, что Ньют лежит лицом вниз на осколках центрального датчика шлема. Он пугающе неподвижен. От волос поднимается дым, будто они тлеют. Наверняка провода не выдержали напряжения. Первый порыв Германна – броситься к нему, растолкать, отвесить пощечину, заставить открыть глаза – но он едва может пошевелить ступнями. - Я убил тебя, Ньютон?.. Нет сил даже толком открыть рот, пересохший язык прилипает к нёбу, и от злости на глаза наворачиваются слезы. Сейчас он не чувствует физической боли – хотя она, несомненно, есть – но боль от собственной беспомощности сильнее. Он хочет закричать, швырнуть в Ньютона тростью – но крик похож на хрип. Когда кто-то обхватывает Германна за плечи и приподнимает, сопротивляться он тоже не в состоянии. - Тихо-тихо, не делайте резких движений, - Германн пытается сфокусировать взгляд на лице говорящей, но мир расплывается и дрожит. Дышать тяжело, грудь будто стиснули железные обручи. - Тошнит? Видите нормально? Что-нибудь можете сказать? – снимая с Германна шлем и помогая ему сесть, тараторит Ли, та самая подруга Ньюта, не то техник Шаттердома, не то охранник в университете Фудань, что радовала сердце отца. Германн не может задуматься о том, как она вообще здесь оказалась. - Вот, осторожно, тихонько, не поперхнитесь, - придерживая затылок, женщина подносит бутылку к его губам и заставляет сделать глоток. Вода кислая и металлическая на вкус, но это вода, Германн жадно глотает, захлебываясь, пара капель вытекает из уголков рта на рубашку. - Я убил его, да? – наконец выдыхает он, вкладывая в это весь свой страх, всю свою боль. - Тише, не напрягайтесь. - Я убил его?!.. – глаза заволакивает чернота. Германн мучительно силится остаться в сознании, но чем сильнее сосредотачивается на этом, тем быстрее тонет, падая спиной вперед в колодец, чтобы с истошным ором переломать себе все кости – и вернуться, глотая воздух, обнаруживая себя на куче спутанных проводов у подножия постамента рядом с коваными подставками для зубов кайдзю. Ли нигде не видно. Спешно ощупав себя – цел ли, не успел ли что-то сломать (падение казалось таким настоящим), – Германн со стоном переворачивается на бок, и на секунду забывает, как дышать: болит всё, господи, лучше бы его просто избили, чем отправили в дрифт с толпой фанатиков. Тело колотит дрожь, судорожно дергаются веки. Сочащаяся из носа кровь медленно стекает по губам. Из-за включения нейромоста выбило пробки, и комната залита только блёклым мертвенным светом фосфоресцирующих узоров. Развешанная повсюду сектантская мишура колышется как водоросли и, кажется даже, что можно услышать гниловатый запах грязного морского берега. Ньютон по-прежнему неподвижен. Германну видна разве что часть его щеки – она кажется зеленоватой. Уцепившись за край ступени, Германн приподнимается и садится. С трудом поднимается на нетвердо стоящие ноги. Его подташнивает. Каждая ступенька постамента кажется невероятно высокой, идти не просто сложно, это требует титанических усилий, икры то и дело сводит. Но он должен увидеть всё своими глазами. Ему уже не страшно. Он опустошен и готов принять всё. Опустившись на колени, Германн ослабшими пальцами хватает Ньютона за край жилетки, медленно подтягивает ближе, переворачивает. Ньют неожиданно тяжелый. Наверное, так и должно быть. Мертвые всегда кажутся тяжелее живых. У Ньюта широкая ссадина на лбу и рассеченная бровь, такие же, как у Германна, кровавые полосы под носом, и он дышит. Медленно моргнув, Ньют смотрит на Германна со смесью суеверного страха и неверия. - Я думал, я умер, - едва размыкая губы, произносит он. - Я тоже, - честно отвечает Германн. Германна все еще потряхивает, когда он один за другим снимает с Ньютона мониторы, отсоединяет контакты шлема, которые оставили на коже пахнущие паленым округлые ожоги, каждый с небольшую монету величиной. Конечности двигаются медленно и с трудом, словно сквозь толщу воды. - Я всё спал и спал, - бормочет Ньют, хватая его за руки и мешая. В этот момент с треском и гудом включается запасной генератор и вспыхивают лампы. С их возвышения слишком хорошо видна вся картина. Ньют, судорожно вздрагивая, все еще смотрит ошалело в потолок, не замечая ничего вокруг, а Германна начинает мутить. Такое он видел разве что на изображениях ада: скрюченные тела, бьющиеся в эпилептических припадках, стоны, глухой плач, мольбы о помощи, хрипы агонии. В нос ударили запахи, которые он из-за шока сначала не заметил: экскременты, рвота и кровь. Германн оказался прав – только те двое, кто уже были в дрифте с сознанием кайдзю, знали, на что идут, и представляли, чего ожидать. Остальных смело и уничтожило цунами паники и ужаса. - У меня много дел… - не замолкает Ньют, - мне некогда… - его пустой взгляд пугает Германна своей бессмысленностью. Неужели он просчитался? И это именно тот вариант, о котором он не успел подумать – вариант, в котором Ньют окончательно теряет себя? - Да, хорошо, хорошо, но нам надо уходить. Нам надо уходить. Надо уходить, - Ньют сдавленно кивает, соглашаясь, но определенно по-прежнему не понимая, что происходит. Если бы Германн предложил ему сейчас размозжить себе голову о ступени алтаря – Ньют точно так же, покорно согласился бы и с этим. Пошатываясь, Германн поднимается – и мир вокруг покачивается, кренится, кружится. Он не протягивает руки Ньюту – если он сделает это, то упадут оба, и тогда им уже не подняться. Германн почти не боится отвернуться, почти не боится удара в спину, надеясь только на то, что Ньютон сейчас так же слаб, как и он сам, и поэтому они в равных условиях. Он не думает, старается, старается не думать, что отвернется сейчас – и это будет последним, что он сделает. Конечно, если его обвинят прямо, он сможет отрицать до последнего, но Ньютон всё увидел в его сознании среди водоворота чужих криков и боли. Увидел, что Германн саботировал все с самого начала, услышал увещевания Мюнье и предложение устранить неугодного безумного пророка, в подробностях увидел расчеты и алгоритмы, направляющие всю мощь коллективного сознания на Ньюта, так что, возможно, Германна спасают только пост-дрифтовая слабость и головокружение на грани обморока. С каждым движением обмирая от ожидания удара, Германн осторожно идет по зале, проходя мимо уже мертвых и всё еще умирающих. Шаги Ньюта звучат прямо за его спиной, и Германн не понимает, хорошо это или ужасно. Смерть окружает его, смрадно дышит в лицо, хватает костлявыми пальцами – смерть, а вовсе не скрюченные руки тех, кто так истово верил в кайдзю, что рискнул ради них всем. Даже если бы Германн мог разглядеть лица людей в тумане, застилающем глаза, он бы не стал вглядываться. Взгляд безучастно скользит, не различая, но, мельком взглянув на очередное вряд ли еще надолго живое тело, которое исступленно бьется затылком о пол (под головой уже растекается красная лужа), Германн чуть запинается и наступает на чью-то руку. Тошнота поднимается в горле, Германн невольно отшатывается, наступая на кого-то еще, поскальзываясь и чудом удерживая равновесие. Сорванный, хриплый, но знакомый голос зовет его по имени, и Германн, сощурившись, узнает в человеке, на которого наступил, Итана Мюнье. В полуобмороке, полупарализованный, Мюнье смотрит на него с панической мольбой во взгляде, и Германн физически ощущает его ужас. Мюнье хочет сказать что-то, но губы не слушаются его, он только прерывисто дышит, нервически дергаясь всем лицом. Вдруг паника в глазах сменяется настоящим отчаянным ужасом на грани безумия, и в следующее мгновение Германн понимает, почему: по телу Мюнье прокатывается волна судорог. Сначала сводит ступни, затем ноги напрягаются так сильно, что кажется – колени сейчас с треском выгнутся в обратную сторону. Спина изгибается дугой, и на несколько секунд мужчина замирает в стобнячном ступоре, касаясь пола только затылком и пятками, прежде чем обессиленно рухнуть переломанной куклой. Германн знает, что этот человек ради своей картины рая без колебаний обрекал других на смерть, что из-за него взрывались поезда, что десятки трупов под завалами – его работа. Германн знает, что Мюнье жесток и готов на любые жертвы, но, видя самопровозглашенного первосвященника таким, он чувствует… жалость. Однако не только ту жалость, которая движет сестрами милосердия, записывающими последнюю волю раненого, но и ту, которой руководствуются, усыпляя бешеное животное. - Coup de grace, преподобный?.. Не переставая дрожать всем телом, Мюнье одними губами шепчет едва слышное «Пожалуйста…». Судорога сводит рот, и мужчина издает жуткий хрип. Германн крепче сжимает рукоять трости и замахивается. Те, кто притворялись Ньютом, знали, какое оружие можно вложить ему в руку, один удар – и череп треснет словно глиняный горшок. Мюнье видит этот жест и всё понимает. Сквозь гримасу безграничной муки проступает дрожащая, жуткая, благодарная улыбка. Германн с гулким стуком опускает трость на бетон. - Боюсь, для такого благородного жеста мы с вами не настолько родственные души, - холодно бросает он, не до конца осознавая собственные слова и слыша свой голос как бы со стороны, - обратитесь к кому-то более близкому. В отличие от большинства сектантов Мириам Вальберг удалось снять шлем и даже добраться до дверей, - но выйти из залы она уже не смогла. С залитым кровью лицом она лежит у самого порога, беззвучно открывая и закрывая рот. Ньютон, сумевший обогнать Германна, несмотря на то, что тоже едва держится на ногах, переступает через нее, даже не заметив. Когда же это делает Германн, женщина пытается, вытянув дрожащую руку, схватить его за щиколотку и остановить, но ткань брюк выскальзывает из пальцев. Германн медлит мгновение, всматриваясь в ее полные ужаса глаза – красные и нечеловеческие из-за полопавшихся сосудов. Мириам с трудом разлепляет искусанные губы: - Мне так жаль, - хрипит она. Голос доносится будто из-под земли, - мне так жаль. Я не знала. Не знала. Что они такое. Германн тростью отталкивает руку, которой Вальберг все пытается уцепиться за него. Ньютон ждет, обессиленно прислонившись к косяку высоких резных дверей. - Ты ее знаешь? – спрашивает он. - Не все ли равно? Вряд ли она хотела попросить автограф. *** Охраны нет как в помещении храма, так и во внутреннем дворе. Это должно насторожить, но думать еще и об этом слишком тяжело. Германн еще не успел уйти, но его уже душит желание вернуться. Остатки дрифта тянут его назад, к тем, с чьими сознаниями он только что был единым целым. Вернуться в храм, лечь на пол рядом с умирающими, быть на своем месте. Эта мысль настолько же чужда, насколько логична и естественна, и Германн замирает в самом начале арки, ведущей в город. Сердце рвется из груди, воздух словно разреженный – Германн не получает достаточно кислорода, и голова кружится. Город за воротами жутко темен, словно разом погасли все огни, только свет многочисленных телефонов и фар прорезает мрак. Кажется, скачок напряжения от нейромоста ударил и по городской сети электропитания. Из дальнего конца арки доносятся только звуки – невидимые люди испуганы и беспокоятся, суетятся и волнуются, бегут и кричат среди вспышек фонариков и дисплеев. По-прежнему дрожащий и бледный Ньют стоит рядом, всё еще ошарашенный, не полностью осознающий происходящее. Только сейчас Германн может толком разглядеть его – темные круги под запавшими глазами, седые волосы на щетинистом подбородке и висках, словно годы прошли с той встречи в Шаттердоме незадолго до испытания дронов Шао. Германн хочет взять его за руку, потянуть за собой, но выражение ошарашенной растерянности на лице Ньюта вдруг сменяется узнаванием – он не просто видит, но узнает Германна – и взгляд его вспыхивает бешенством. В следующее мгновение Германн чуть не падает от сильного толчка в грудь. - Почему ты здесь?! – кричит Ньют, срываясь на хриплый фальцет, - я же говорил тебе бежать как можно дальше. Почему ты остался?! Почему ты не ушел?! Я говорил тебе, я орал: эй, Гермс, не строй из себя героя, вали отсюда! Прячься в горах Тибета, брейся налысо и отращивай бороду, лишь бы тебя не нашли! - И… когда ты это делал? – осторожно уточняет Германн. - Да каждый чертов раз, как видел тебя! – не сбавляет громкости Гейзлер и вцепляется руками в плечи Германна, встряхивая его. - Я тебе кричал: Германн, псих ты этакий, спасайся, пока цел, и беги, будто за тобой гонится сатана! А ты делал твое обычное снобистское лицо, и, и… - пальцы Ньюта резко разжимаются, он отпускает Германна и, отводя глаза, сдавленно шепчет, озаренный жуткой мыслью: - ты не слышал, - выдыхает Ньют и словно становится меньше, слабее, незаметнее. - О, Германн, я… Не дав ему хотя бы закончить фразы, Германн решительно хватает его за предплечье и ведет за собой к выходу, потому что если он пробудет в храме еще немного, то окончательно сойдет с ума. В голове теснятся мысли, отзвуки затихающих криков отвлекают, не дают сосредоточиться. Электроснабжение быстро восстанавливается, и сумрачная, блестящая огоньками громада города возвращается к жизни. Загораются витрины магазинов на первых этажах, над длинными стойками закусочных вспыхивают разноцветные гирлянды. На всех глянцевых поверхностях пляшут блики, и улица становится похожа на иллюстрацию из туристической брошюры. «Очарование ночного Шанхая» - что-то в этом духе. Словно в мире не может быть всего того ужаса, что был вызван к жизни и руками Германна в том числе. Из черноты возникают люди, толпы людей, но от этого Германн ощущает лишь, что они еще более одиноки. Им некуда идти. Никто их не ждет. В желтом свете рекламы Ньют, который то и дело судорожно вздрагивает всем телом, кажется восково-белым, размазанная по подбородку кровь засыхает на щетине. Германн всё еще не уверен, что полностью вернул себе контроль над собственными конечностями, он идет, не понимая, куда, осознавая только то, что бок о бок с ним идет Ньют. В больницу? В полицию? Кому можно позвонить? Кого он может попросить о помощи? – а фоном непрекращающиеся голоса, голоса, голоса. Зовут, молят вернуться. Ньют опасливо оглядывается через плечо – он тоже слышит и явно, не уверен, что голоса не пойдут за ним, не схватят, не утащат в общую, залитую мертвенным светом крипту. В себе ли он? В себе ли сам Германн? Реален ли мир вокруг или сейчас всё развалится, разорвется на лоскуты, и светящиеся синие глаза уничтожат их? Германн вздрагивает, когда раздается удар грома – рокочущий, он прокатывается по улицам, на долю секунды заглушая даже шум двигателей и голосов – потому что он знает: затем должно разломиться небо и Предвестники должны обрушить на их головы весь свой безбрежный гнев. И Германн, и Ньют замирают в ожидании неизбежного – однако вместо очередного Апокалипсиса просто начинается гроза. Встряхнув головой, Германн заставляет себя идти дальше, и идти как можно быстрее, не осознавая, что на самом деле они едва плетутся. Небо извергает на них потоки воды. Голова продолжает кружиться, а правые рука и нога подозрительно плохо слушаются. Это очень нехорошие симптомы и в любом другом случае Германн уже набирал бы номер скорой помощи, но в больницу нельзя. Нужно, но нельзя. Ньюта узнают, его узнают, это совершенно очевидно, и дальнейшие события представляются слишком хорошо: пророк кайдзю и его (пусть и против воли) сообщник быстро исчезнут в бункерах очередной военной базы. Вряд ли это будет открытый процесс. Они исчезнут и не увидят больше дневного света. И в этом виноват он сам! Господи, кто его просил?! Почему он не мог остаться в Берлине, заниматься своими делами, восстанавливаться после болезни, писать книгу и готовить лекции? Почему он не отказался, сославшись на состояние здоровья или отсутствие средств на поездки? Раздражение до того сильно, что вызывает изжогу. Дождь и не думает прекращаться. Он смывает кровь с лиц, но Германн вынужден с досадой констатировать, что даже плотный пиджак – слабая защита от такого ливня. Вода проникает и меж швов туфель, в них начинает хлюпать. Идея скрываться на улицах среди толп пешеходов становилась всё менее и менее удачной. Ньют, чей пиджак, сделанный из гораздо более тонкой ткани, уже прилипает к спине и сыро блестит, соображает быстрее. Похлопав Германна по плечу, он указывает на желто-красное беспилотное такси, припаркованное на обочине. Над лобовым стеклом ровно горит зеленый сигнал. - Мне кажется, я знаю, куда нам надо, - отмахнувшись от вопросов Германна, которые тот еще не успел озвучить, Ньют прикладывает руку к датчику возле стекла, за которым должно быть место водителя, однако огонек только мигает красным. - Твои счета наверняка заблокированы. Позволь мне. - Германн прекрасно понимает, что нет иного способа, еще яснее объявить о своем присутствии. Практически запустить сигнальную ракету – вот, я здесь, хватайте! И тем не менее, он не видит иного выхода и прижимает ладонь к счетчику. - Надеюсь, ты знаешь, что делаешь, - говорит Германн, садясь в такси. - Я не уверен, что помню, кто это, - помявшись, признается Ньют, - но точно знаю, что они мне помогут. Всегда помогали. *** Молчание угнетающее и уничтожающее. Из души рвутся беспорядочные крики, хочется сгрести в охапку, стиснуть так, что скрипнут ребра и вместо вдоха у Ньюта получится только хрипло, с трудом втянуть в себя воздух – но Германн не двигается и ничего не говорит. Он не может. У него нет на это сил. Он смотрит прямо перед собой и очень хочет спать. Такси лавирует в потоке трафика, плавно тормозя и ускоряясь, убаюкивая. - А как вы это сделали? – спрашивает вдруг Ньют. - Ну, перебросили Егерей. Русские развернули строительство во Владивостокском Шаттердоме? Последнее, что я о них слышал, так это что они из останков Альфы сделали мемориал и запустили строительство патрульных егерей шестой серии, но это в Мурманске, оттуда же лететь и лететь. И Германн, не оборачиваясь к нему, объясняет. Бесцветным, блеклым голосом рассказывает о кадетах, о беспилотных Егерях, разработанных Шао Индастриз, о ракетных ранцах – Ньютон как всегда оказывается плохим слушателем. Он то и дело перебивает, то хохоча, то чертыхаясь от ужаса, и Германну очень странно пересказывать события последнего года одному из их непосредственных участников и видеть на его лице искреннее изумление: - Топливо из крови кайдзю? Да ты чертов гений! И ты прямо своими руками копался?.. Германн не рассказывает, как пальцы Ньюта сжимали его горло. Не упоминает тот ужас и то облегчение, когда он осознал, что его пытается убить не Ньют, а нечто иное, потустороннее и жуткое. Ньют всё узнал в дрифте и если сейчас ему напомнить о всем, что он сделал – Германн не уверен, что психика Ньюта сможет это выдержать. Однако чем дальше, тем сложнее Германну становится сдерживать раздражение, злость, переходящую в слепой гнев на то, что именно Ньют – а кто же иначе? – виноват в том, что они оказались в такой ситуации, и когда Ньют опасливо, почти робко спрашивает: - Я… сошел с ума, правда? – всё раздражение, весь страх Германна вырывается на свободу: - Полагаю, это совершенно очевидно, - яд сочится из каждого слова, - ты стал еще более ненормален, чем обычно, - Ньют нехорошо щурится: - А если бы ты поехал в Пекин со мной, этого бы не случилось, - Германн холодно парирует: - Ты не позвал. Ты, фактически, сбежал, поставив меня перед фактом. - Ты не помог. - Ты не просил. - Ты мог бы заметить. - Что я должен был заметить? - Видишь! – кричит Ньют, и от его фальцета звенит в ушах, - видишь! Тебе было наплевать! Тебе всегда было наплевать на всё, что не касается твоих Святых Цифр! Разговор стремительно катится в пропасть черной обиды и ослепляющей боли. С этим нужно что-то сделать, иначе Ньют просто выскочит из такси – да, прямо на полном ходу вывалится на проезжую часть. Он сейчас именно в том состоянии душевного разлада, чтобы сделать нечто безумное, неправильное и Ньютоновское в худшем смысле этого слова. - Прекрати, - Германн хватает его за руку и ощущает, что Ньюту стоит больших усилий не стряхнуть его ладонь: Гейзлер словно цепенеет, разрываясь между противоречащими друг другу желаниями вцепиться в Германна изо всех сил и оттолкнуть его так, чтобы Германн ударился спиной о дверь. Всё его лицо вздрагивает, но не только из-за не до конца прошедших судорог: ему действительно сложно сдерживать себя, когда всё его существо мечется из стороны в сторону, от практически ненависти, до безграничной благодарности, которую уже не выразить словами. Ньют медленно открывает рот, чтобы сказать – совершенно точно – нечто ужасное и омерзительное, от чего мир закончится, открывает рот – и закрывает. Глубоко вдыхает – выдыхает. И гораздо тише произносит: - Черт, Гермс, всё действительно так. Я был не в себе. Но… знаешь… это не было похоже, - Ньют проводит обеими ладонями по лицу, - не было похоже на «о, боже, со мной происходит что-то странное, я не ощущаю себя собой, помогите». Ты просто… живешь и не замечаешь. Ты совершенно нормален и делаешь нормальные вещи. Пока наконец… пока… Он поднимает на Германна испуганный взгляд, надеясь, что тот всё поймет сам, что ему не нужно будет рассказывать, как он терял себя. И ему действительно нет необходимости продолжать – Германн всё видел сам в кошмарном водовороте массового дрифта. Вообще, у Ньюта всё хорошо. Хорошо, как только может быть. Столько работы, столько идей, столько всего еще нужно сделать, и это чертовски, чертовски интересно. Удивительно, но ты практически чувствуешь себя на своем месте, а это ведь такая удача! Но все это время рядом черная, бурлящая, глянцевая масса, зловещий призрак в тени, следующий за любым твоим движением. Ты привыкаешь к этому, как привыкаешь к вычурному предмету интерьера, рядом с которым находишься достаточно долго, чтобы перестать замечать. Ты не более взвинчен, чем обычно, ты не обращаешь внимания на колышущиеся тени, тебя не тревожит кровь, которая поначалу идет из носа после каждого дрифта. Не беспокоит, что теперь в твоей спальне – колба с мозгом кайдзю и ты беседуешь с этим мозгом, словно тот может ответить. Что ты больше ни с кем толком не разговариваешь. Что ты едва ли отвечаешь на письма, которые тебе упорно присылает Германн. Ты занят своими делами – и абсолютно убежден, что поступаешь правильно. Ведь это отличная идея! С такими ресурсами как у Шао Индастриз не попытаться открыть Разлом – это просто грех! Ты должен это сделать, должен впустить кайдзю. Должен уничтожить человечество. Это дико и ненормально, но только со стороны наблюдателя. Ньюта не контролировали, дергая за ниточки как марионетку и запрещая поступать не так, как хотели Предвестники: ему в голову не приходило, что можно действовать иначе, – и именно это самое жуткое. - Господи, Ньютон… - только и может произнести Германн, и Ньют робко, криво улыбается. Прежде чем он успевает что-то сказать, такси останавливается, навигатор бодро желает приятного вечера – и хрустальный, хрупкий момент, когда еще можно было сказать нечто уместное, правильное и искреннее, рассыпается на глазах. Обреченно понимая, что этим вешает над собой большой светящийся знак, указывающий «я здесь! вот он я! Смотрите!», Германн расплачивается за такси. Однако, обернувшись к Ньюту, который замер перед большой зеленой вывеской аптеки, он понимает, что, кажется, они приехали куда-то не туда. Иначе не объяснить выражение шока на лице Гейзлера. - Ты ошибся адресом? Такси привезло нас не туда? - Не ошибся, - негромко, едва открывая рот, отвечает Ньют, - хуже: я понял, куда мы идем, и я не согласен. Я больше не хочу иметь дела с контрабандистами. Нет-нет-нет. Нет, спасибо большое, не хочу, - он решительно разворачивается на пятках, но останавливается, когда Германн хватает его за локоть: - У тебя есть другие варианты? Ньют тяжело вздыхает и смотрит на Германна так, будто надеется, что тот шутит и сейчас скажет, что, конечно же, давай не пойдем сюда, у меня есть отличная идея. Но Германн ничего не говорит. И Ньют открывает дверь.