Долгая дорога в бездну

На следующий же день Германн предсказуемо слег с жесточайшей простудой. Неспособный внятно сказать и двух фраз, он мог только лежать под одеялом на нижнем этаже выделенной им двухярусной койки, страдая то от жара, то от озноба. Заботливый великан Кайдановский, который в волнах горячечного жара превращался для Германна в титанических размеров фигуру, заслоняющую собой солнце и звезды, приносил ему чай и такой же обжигающий бульон. Он не разговаривал, но было совершенно очевидно, что если бы осоловевший Германн не нашел бы в себе сил есть, то Алексей был готов и кормить его с ложки. Ньют куда-то исчез и очень редко Германн слышит его голос, когда тот, прежде чем забраться на второй этаж кровати, о чем-то немногословно переговаривается с Кайдановским, но странным образом Германна это не беспокоит. От температуры и слабости он не может больше контролировать темные, вязкие страхи и тревоги, крадущиеся из самых потайных уголков души. Германн всегда гордился тем, что умел взять себя в руки. Заставить себя думать о чем-то другом, не о том, что раздирает горло и вызывает спазмы ужаса. Но сейчас Германн снова как наяву видит десятки тел в главном зале храма сектантов и не может прогнать эти видения. Снова дрожащая женская рука пытается удержать его, и снова раздаются просьбы о помощи и агональные хрипы. Металлический запах крови, подкатывающая к горлу тошнота и осознание, что ему не спастись. Он снова там, куда не попадает солнечный свет. И сейчас за ним придет такой чужой и такой знакомый Ньют с его самоуверенной жуткой улыбкой одержимого. Пытаясь спастись от волны кошмара, Германн приоткрывает глаза и, убедившись, что он уже не в комнате-темнице, снова забывается. …а если их убежище найдут? Если сейчас ему придется бежать в никуда, не зная пути, – он ведь не сможет. Его слабое, больное тело подведет их, и именно он будет виноват, если Ньюта снова закроют на десятки замков, закуют в те ужасные, грохочущие кандалы, оставляющие ссадины на запястьях, и он опять будет говорить о смерти как об избавлении. Германн морщится, что-то бормочет сквозь дремотное оцепенение. Раньше ему удавалось, призвав Разум и Логику, избавиться от тревог, отравлявших жизнь, или хотя бы заглушить их. Завалив себя работой, Германн отвлекался от обиды и горечи, от выматывающей тоски, которая в противном случае обеспечила бы нервный срыв теперь уже ему. Тогда, много лет назад (господи, как же давно!), когда первичный шок от отъезда Ньюта и нервное оцепенение сошли на нет, он осознал, насколько ему не хватало всего того, что привносил в его жизнь Ньют. Например, ему не хватало прикосновений. Германна никогда не воротило от физического контакта, но Ньют совершенно приручил его. И после того, как Ньют изчез вместе со своими коллекционными фигурками кайдзю, Германн изнывал от невозможности снова ощутить руку на своем плече. Быстрое объятие перед тем, как выйти из дома навстречу делам и студентам. Мимолетный поцелуй за закрытыми дверьми лаборатории. Успокаивающие прикосновения к его волосам, когда он снова просыпался от лазурно-синего кошмара. Пальцы, которые вцепляются в его плечи почти до царапин, пока Ньют бормочет не то проклятья, не то пылкие, хриплые просьбы не останавливаться. Ему не хватало и споров. Ему не хватало ссор из-за слишком громкой музыки. Поездок на мотоцикле из колледжа. Однотипных детективных сериалов, которые Ньют включал фоном, когда проверял черновики студенческих работ, и боевиков, которые Ньют желал показать ему во что бы то ни стало. И ему всё еще не хватает. Осознание этого встало перед Германном, выпрямившись в полный рост, грохоча костями и бряцая оружием. Больной и закутанный в одеяло, Германн несколько дней предается абсолютной, всепоглощающей жалости к себе и к тому Германну-из-прошлого, кто так старался обратить любые волнения в мотивацию работать еще больше, чтобы окончательно заглушить любые иррациональные и глупые порывы. Приехать к Ньюту в Шанхай и остаться там или никуда не отпустить Ньюта, когда тот в очередной раз вернется в Лондон на пару дней, чтобы оставить после себя еще более звенящую пустоту. Не будь он болен, Германн бы устыдился того, как позорно расчувствовался. Но чем глубже он топит себя в болоте сожаления и обиды, тем… легче ему становится. Словно он вскрывает абсцесс, избавляясь от гноя. На седьмой день Германн встает с постели, все еще уставший, всё еще не до конца пришедший в себя. Воспаленная рана обиды почти не болит, только чуть ноет. Остается обработать антисептиком и наложить повязку. - Рад видеть тебя снова в строю, док, - улыбается ему Кайдановский, и Германн уже не обращает внимания на его шрамы. – С ужина остались тушеные овощи. Будешь? *** Поев, Германн задает наконец вопросы, которые маячили на краю сознания, пока он плыл на волнах болезни, но которые он всё время забывал озвучить: - Теперь я могу пойти в лабораторию? Над чем работает Ньют? – Алексей едва заметно хмурится: - Не надо его беспокоить. С ним Саша. Не волнуйся, - он не мог выразиться иначе, чтобы заставить Германна еще сильнее встревожиться. Германн зябко пожимает плечами и застегивает выданную ему спортивную курку под горло. В храме Свидетелей Древних на стуле рядом с кроватью Германна регулярно появлялись чистые одежда и белье. Что пугало – точно такие же вещи Германн упаковывал в свой чемодан, собираясь в Шанхай. Сейчас в его распоряжении были растянутый на коленях спортивный костюм и футболки с вылинявшими логотипами Оборонного Корпуса и Черно Альфы, в которые поместились бы полтора Германна, однако это гораздо лучше отглаженных рубашек. Словно символы – его оберег. Как ученый Германн не переносил суеверий, считая их вздором, атавизмом, вроде хвоста, но сейчас, в круговерти стремительно меняющегося мира, он пытается ухватиться хоть за что-то, что могло дать надежду. И если это старая куртка – пусть будет так, пусть, пока он не нашел иной опоры, она поддерживает его дух, так же, как трость помогает ему идти… Кайдановский не дает ему завершить мысль, хлопая по плечу: - Знаешь, док, пока ты тут болел я чуть со скуки не подох. Пошли, развеемся. *** - Это ты называешь «развеяться»? – сухо интересуется Германн, заходя в спортзал. Он надеялся хотя бы на прогулку и не скрывает разочарования вытертым и поцарапанным линолеумом, который скрипит и пружинит под ногами. Здесь никого нет, а тренажеры можно пересчитать по пальцам одной руки, зато в углу целая батарея блинов для штанг и разноцветных гантель. - Мне тут не скучно, - пожимает плечами Алексей. Повесив свою красную куртку на какой-то тренажер, больше похожий, по мнению Германна, на инструмент палача, он начинает разминаться. Мускулы перекатываются под кожей. Кажется, годы, прошедшие после «воскрешения» Алексея нисколько не уменьшили его силу. – А тебя нельзя из здания выпускать. - Допустим, - Германн тяжело опирается на трость, не замечая, что старается выглядеть совершенно ослабшим и обессиленным, - но мне-то что здесь делать? - Отжимайся. - Что, прости?.. - У вас был плохой дрифт, - с видом знатока поясняет Алексей, выбирая гантели. - Что навело тебя на эту мысль? - Да ты разве что на лбу у себя не написал. А плохой дрифт это как… не знаю, я не силен со словами. После плохого дрифта надо двигаться. В общем, делай зарядку. Отжимайся, там. Как в школе на физкультуре. Кисти на ширине плеч, спина прямая. Сам знаешь. Возмущенный до глубины души Германн строго смотрит на Кайдановского. Он - ученый с мировым именем, несколькими диссертациями, множеством выдающихся работ, один из тех, кто создал Егерей и узнал, как закрыть Разлом, и от него будут требовать, чтобы он отжимался? - Я только что был болен, - начинает Германн, почти задыхась от захлестывающего его гнева, - и ты будешь говорить мне?!.. - Давай-давай, - Алексей ухмыляется. Взяв в руки здоровенные гантели, он садится на скамейку, - весов никаких я тебе не дам, надорвешься. Просто зарядки хватит для начала. – Германн уже готов выпалить Кайдановскому все, что думает о нем и его идее, но тот улыбается неожиданно сочувственно. – Тебе плохо. Это видно. Если ты сядешь на свою тощую ученую задницу и будешь так сидеть месяц, тебе станет еще хуже. Отжимайся. Потом будет легче. Честно. Признаться, Германн не допускает мысли, что его сейчас могут силой заставить делать что-то против воли, и в целом он вполне осознает, что Кайдановский не сгребет его в охапку и не прикует цепями к тренажерам, однако что-то заставляет его послушаться, и ощущение от этого очень странное. Не только потому что спортом он занимался разве что в школе и весь организм протестует против такого неожиданного и недопустимого варварства как физкультура. Но, кажется, к этому примешивается возмущение тем, что ему прямо сказали - он слаб. Он не справится с тем, что хочет взвалить на себя. - Вот, так лучше, - одобрительно кивает Алексей, не прекращая сгибать и разгибать могучую руку, в которой зажата гантеля. Вряд ли Германн когда-либо сможет с такой легкостью хотя бы поднять такой вес. – Я ведь это ради вашего же блага, док. Если вы не отказались еще от своего плана отсюда свалить, вам надо хотя бы восстановиться. Иначе вы не доберетесь и до Внутренней Монголии. Германн со стоном опускается на пол, уже не обращая внимания на грязный линолеум под щекой. Больше он не шевельнется, нет, даже под угрозой расстрела. Кайдановский фыркает, и Германну мерещится в этом презрение: - И сколько это было? - Германн готов его возненавидеть за это. - Семь, - сухо бросает Германн сквозь зубы. - Это было ноль. Нужно опускаться до груди, не лежать, не стоять на коленях и не касаться животом. А теперь давай пять, только правильно, и потом отдохнешь, - и, совершенно спокойно, будто ничего особенного не происходит, Алексей продолжает, - не знаю, зачем вам понадобилось повторять дрифт. И спрашивать не буду. Вы ведь так и не узнали свою дрифт-совместимость? – Германн неразборчиво мычит, что нет, и Кайдановский смеется, - а еще говорили, что мы с Сашей сорвиголовы. Вечером Германн слышит, как Ньют на своем втором этаже кровати, заматываясь в одеяло и устраиваясь удобнее, ворчит себе под нос, что он ученый с мировым именем, несколькими диссертациями, множеством выдающихся работ, тот, кто смог пойти в дрифт с кайдзю, один из тех, кто нашел способ закрыть Разлом, - а от него будут требовать, чтобы он отжимался. Германн не может сдержать улыбки. *** Кайдановский упорен в своем стремлении помочь Германну преодолеть последствия дрифта. Не сказать, что Германн становится силачом, но удивительным образом голова кружится уже гораздо меньше и подняться утром с кровати намного проще. Возможно, ему стоит быть за это благодарным, и, пожалуй, он действительно признателен, но вслух не говорит. Германн занят совсем другими мыслями. В частности, тем, что Ньют не очень разговорчив в последние дни, а в случае с Ньютом это действительно серьезный симптом. Германн не может понять, что происходит. Почему Ньют, хотя находится так близко – протяни руку и коснешься – в то же время так далеко от него, от них, от всего этого свихнувшегося мира. Он односложно отвечает на вопросы, постоянно говорит, что устал, не сейчас, давай обсудим завтра, и – что пугает, пожалуй, больше всего – старается не смотреть в глаза. После дрифта с детенышем Отачи Ньют буквально лучился гордостью, взвинченный от ударной дозы адреналина, ошарашенный всем, что обрушилось на них в решающий день войны. А сейчас, хотя, казалось бы, заряд адреналина от настолько рискованной затеи должен быть еще больше… Германн не видит в потоке чувств ни одного светлого пятна. От Ньюта исходит страх, словно он опасается и Германна тоже, и это… ранит. Странно так думать, но одурманенный своей идеей массового дрифта не-совсем-Ньют был более открытым. Что уж там, он был готов вывернуться наизнанку, только чтобы утащить Германна за собой в ад всех оттенков синего. Смотря сейчас в фанерный потолок над ним – основание второго этажа кровати – Германн понимает, что Ньюту просто страшно. Ему страшно быть слишком близко, он боится, что семена сумасшествия, посеянные в его рассудке Предвестниками, дадут новые ядовитые всходы – и вырвавшийся монстр разорвет на части именно того, кто будет ближе всех. Ньют всего лишь хочет уберечь. Но Германн так же хорошо, как страх Ньюта, понимает, что ему уже не жалко себя, нет-нет, он не собирается больше лелеять свои обиды в отшельническом коконе из формул и раскрошенного мела. Он больше не боится, больше не может бояться. Даже если должно случиться худшее – в этот момент он хочет быть с Ньютом. И он будет. - Ньют? – зовет он негромко. Ньют не отвечает. – Я знаю, что ты не спишь. - Завтра, Гермс, пожалуйста, - голос Гейзлера действительно не звучит сонно. Скорее наигранно сухо, и у Германна сжимается сердце. Ньют не умеет скрывать свои эмоции, это противоречит всей его природе, и ему должно стоить огромных усилий притворяться таким, отстраненным. - Ньютон… Германн не заканчивает фразы. Скрипит деревянное основание кровати – Ньют резко садится и, спустившись со второго этажа с такой нервной поспешностью, что едва не падает, практически выбегает из комнаты. Германн не успевает его остановить. *** В длинном, кажущемся бесконечным коридоре, который словно пришел из кошмарного сна, почти нет света. В таких зданиях обычно снимают крохотные комнаты или даже койки самые малообеспеченные, бессемейные жители Шанхая. Ради клетушек площадью не более шести квадратных метров они готовы работать без выходных и надежды на отпуск, и в скудном свете нескольких слабых лампочек выглядит всё это еще более жалко. Нельзя и заподозрить, что это – прибежище контрабандистов, продающих оружие и порошок из костей кайдзю. Если у кого-то возникнут вопросы, то это – не более чем общежитие для самых неприхотливых жильцов. Замешкавшись, Германн замирает, пока глаза привыкают к полутьме. Захлопнув за собой дверь и пройдя пару метров, он уже не может узнать, из какой комнаты вышел – одинаковые обшарпанные двери при таком плохом освещении сбивают с толку. Из тени выступает фигура, и голубой отблеск потустороннего, зловещего свечения заставляет Германна вздрогнуть. - Что случилось, док? - сейчас глаз Саши светится гораздо ярче, чем раньше, а самые глубокие шрамы чуть отблескивают холодным перламутром раковины-жемчужницы, делая женщину похожей на «Демона летящего». Выражение ее лица сложно понять – она недовольна? удивлена? растеряна? Одно Германну сразу становится ясно: он не должен быть здесь. - Ты не спишь? – стараясь выглядеть невозмутимо, спрашивает он. - Разучилась. - Где лаборатория, в которой работает Ньют? - Усмехнувшись со смесью сочувствия и досады, Саша повторяет то же, что говорил Германну её муж: - Не надо его беспокоить. Я за ним присматриваю. Не волнуйся. - Саша, мне необходимо поговорить с ним. Сейчас. Это дело первостепенной важности. Я… мы не сделаем ничего безрассудного. Просто… дай нам поговорить. «Мы слишком долго это откладывали» мысленно завершает Германн, с такой мольбой, неприкрытой мольбой смотря на бывшего пилота, будто от её решения сейчас зависит всё - и рассудок, и жизнь, и смерть. Саша никогда не была черствой. Не была она лишена и определенной проницательности. Просто обычно ей было не до людей вокруг. Сначала работа в тюрьме, среди мразей и отбросов, затем война, своим кровавым заревом затмившая всё, а потом долгое, мучительное возвращение к жизни. Тратить силы еще и на то, чтобы проникаться чьими-то переживаниями и выдавать дозированное сочувствие, Саше было лень. Но сейчас… она не уверена, ей хочется рассмеяться или сочувственно похлопать по плечу. Ведь Германн, которого она знала только как иногда слишком чопорного и надменного, но искреннего в своей страсти к науке – этот самый Германн с таким отчаяньем просить позволения поговорить… пожалуй, она ничего не потеряет, если согласится. - Идем, - кивает Саша и бесшумно проскальзывает мимо Германна, чуть мазнув его по лицу кончиком тонкой косы. *** В сравнении с темной, заваленной составными частями нейромоста и проводами лабораторией в храме Свидетелей Древних, где ноги липли к грязному линолеуму, здесь гораздо чище, а вместо запчастей – массивы посуды из химического стекла. В глянцевых поверхностях отражаются масляно-желтые колбы с внутренностями. Пронзительной лазурью светится разлитая по пробиркам кровь кайдзю. Германн не может с уверенностью предположить, над чем именно работает Ньют, это не похоже на то, как он сам синтезировал топливо из крови Лэзербека, но этот вопрос – последнее, что сейчас занимает мысли Германна. - Ньютон? – осторожно спрашивает он, переступая порог. - А?.. – безучастно отзывается тот, не оборачиваясь. Он склоняется над лабораторным столом. Германн не может не заметить, что ноутбук выключен. Германн помнит чужой восторг, бурливший в его венах после первого дрифта, так же хорошо, как помнит ощущение чужой рубашки на своей коже, чужих ссадин на своих коленях и ладонях. Однако сейчас он ощущает только свою дрожь, только свою боль – страх и обреченная решимость Ньюта оглушают, лишают связи с реальностью. - Я не отвлекаю? - Не… - Ты бежишь от меня как от огня. Всё в порядке?.. Когда ты балансируешь на грани, когда земля уходит из-под ног, когда единственное, что ты можешь сделать – поговорить, то открыть рот и сказать нужные слова оказывается неожиданно сложно. - Тебе не нужна помощь? – только и может выговорить Германн, опасливо делая шаг вперед, - не хочешь, чтобы я тебе помог? - Тебе лучше отдохнуть, - выдыхает Ньют. - После всего… этого… - он неопределенно машет вялой рукой, которая едва заметно подрагивает. - После всего, что случилось, ты заслуживаешь отдых. Больше всего сейчас Германн хочет, чтобы Ньют снова принялся язвить, рассказывать свои непонятные, глупые шутки, рассказывать о кайдзю, строить фантастические планы – вести себя как обычно. Жутко видеть его таким замкнутым, нарочито отстраненным. - Я отдыхаю, когда работаю, - Германн делает еще шаг, - как и ты. Забыл? Ньют, Алексей заставляет меня делать зарядку. От меня будет больше пользы, если я помогу тебе. Ньют бросает короткий взгляд через плечо и заметно напрягается. Германну кажется, что он сейчас пытается подойти к попавшему в капкан дикому зверю, раненному и до полусмерти испуганному. И он вовсе не уверен, что, когда разожмутся металлические тиски, зверь в благодарность за спасение не прокусит ему руки до костей. - Кажется, в последний раз, когда мы пытались провернуть схему «работа это отдых», закончилось не очень хорошо. - Знакомые язвительные интонации в голосе немного успокаивают Германна. Он стоит уже на расстоянии вытянутой руки и совершенно очевидно, что его присутствие давит на Ньюта, заставляя вжимать голову в плечи и сутулиться, и от этого становится так больно, словно он сам в капкане и стальные зубья впиваются в его ноги. - То есть если ты снова доведешь себя до нервного срыва, отказавшись со мной говорить, – это по-твоему хороший финал? - Это не был нервный срыв, - Ньют выделяет последние два словы издевательской блеющей интонацией. – Я… я устал. И… - И ты решил сбежать? - Умер человек, Германн! – взрывается Ньют, вскакивая. - Я был виноват. Неудивительно, что я был в раздрае! – он делает движение, будто хочет оттолкнуть Германна, но тот хватает его за предплечье, удерживая на месте. Ньют раздраженно поводит плечом, но Германн держит его крепко: - Я никуда не уйду. Теперь тебе от меня так просто не избавиться. Ньюта уже трясет, и Германн не знает, что последует за этим. Кажется, его не удивил бы и удар. Но в следующее мгновение Ньют шумно выдыхает и, как подкошенный, падает на колени, утягивая за собой Германна, который по-прежнему держит его за руку. Они стоят напротив друг друга на коленях. В глазах Ньюта отражается синий блеск, исходящий от колб с кровью кайдзю, и выглядит он еще более испуганным. Словно во власти Германна сейчас причинить ему ужасающую боль – и Ньют совершенно уверен, что Германн сейчас это сделает. Но Германн только медленно, плавно подносит руки к его лицу и легко прикасается большими пальцами к губам. Ньют шумно втягивает воздух – и зажмуривается, а Германн уже не может себя остановить. Словно он ослеп и пытается наощупь вспомнить черты, он притрагивается к векам Ньюта, губам, скулам, легко проводит ладонями по волосам - а Ньют чуть подается навстречу его рукам, словно не до конца уверенный, что ему это позволено. Его рваное дыхание оглушает Германна, и, теряя голову и чувствуя, как ощущение реальности покидает его, он делает то самое верное, что следовало сделать еще давно. Кажется, они не были так осторожны даже тогда, когда Ньют, ошалев от завала поделенных на двоих мыслей и чувств, впервые поцеловал его. Германн целует Ньюта бережно и мягко, почти не раскрывая губ, а панически замерший Ньют едва ли отвечает. Он только прижимает ладони Германна к своему лицу, весь напряженный, словно сжатая пружина, в любую минуту готовый к паническому бегству, всё еще не уверенный, что его не оттолкнут сейчас. «Мне тебя не хватало» - хочет сказать Германн. «Мне очень жаль» - хочет сказать Ньют. «Я струсил» «Я запаниковал» «Я не должен был молчать» «Я не должен был бежать» - Совершенно невыносимо, - едва слышным шепотом произносит Германн. Он не знает, что подразумевает под этим, и вместо объяснений снова целует Ньюта. Целует его зажмуренные веки, кончик носа, щеки и снова губы, и он совершенно четко ощущает, что Ньюту становится легче. Уходят сводящее с ума напряжение и страх, и вот уже Ньют крепко обнимает Германна, вцепляется двумя руками, чуть не опрокидывая его, и целует с таким пылом, что это кружит голову. Прервавшись, чтобы перевести дух, Германн выдыхает: - Иногда создается такое ощущение, что понять тебя можно только в дрифте. - «Иногда» - уже неплохо, - криво и немного заискивающе усмехается Ньют, коротко целуя запястье Германна и, блаженно зажмурившись, снова потираясь щекой о его ладонь. Сейчас он настолько Ньют, насколько только может быть, словно и не было всех этих лет и множества ошибок, совершенных двумя учеными, которые понимают формулы, но не очень понимают людей – и Германн ощущает себя как никогда счастливым. - Не обещай, что все будет по-другому, хорошо? Ты не в том возрасте, чтобы в корне измениться, а если я начну интересоваться каждым твоим чихом - не переутомился ли ты, не переволновался ли, не переработал ли, - ты первый взвоешь. Ньют фыркает: - Если ты начнешь так себя вести, я вызову тебе психиатрическую бригаду, - Германн тихо смеется. Наверное, в первый раз за очень долгое время ему действительно спокойно и он может искренне посмеяться над шуткой. Улыбаясь, он мягко треплет Ньюта по волосам: - Ну а теперь ты, может, скажешь, над чем ты работаешь для Сидни? – закусив губу, Ньют долго смотрит на Германна, а затем, сделав глубокий вдох, словно собирается нырять, на одном дыхании отвечает: - Если я скажу, что делаю наркотики, ты меня сразу тростью забьешь или сначала выслушаешь?