Дела р-на

       Славик выплывает из сна — ключи поворачивают в замке, и хлопает дверь. Вставать не торопится — под тяжелым одеялом тепло и лениво. Слышит, как материны ходули стукаются об пол, как босые ноги ступают на кухню, шумит вода в раковине, и все стихает.       Счас ма придет, включит мегеру, как обычно, а он уже и не спит. Событие, ей-богу, вот она удивится.       Славка резко закрывает глаза, когда маман шаркает тапками по коридорчику, шумит в комнате: лязгает молнией на юбке, скрипит дверцами шкафа. Диван привычно трещит, и Славик уже готовится к ее ежеутреннему «поднимайся, негодник», но тишину больше ничто не нарушает. Мать только шмыгает носом, и слышится ее неровное дыхание.       Заболела, что ль, прикидывает Славик, носится ведь голяком в своих платьях и шарф не надевает. Мать шмыгает опять, громко и долго. «Пожалуйста, нет».       Ужасно слышать, как плачет ма. Он чувствует себя вором, позарившимся на что-то слишком ценное и личное. А еще маленьким и совершенно бесполезным. Хочется сжаться в молекулу, чтоб не слышать, чтоб не представлять, как слезы ма катятся по щекам, мокрыми пятнами оставаясь на блузке. Внутри все щемит, самому хоть плачь. Сорваться бы и отмутузить до полусмерти повинного, которого черви в земле уже давно поели. Иронично-то, пиздец. Но не решается даже мизинцем пошевелить — он бы не хотел, чтобы кто-то видел его слезы. И мать так же наверняка хочет быть сильной для единственного сына. Да и какой прок от того, что он встрянет в материну печаль. Его нелепые утешения не вернут с того света родителей, мужа, не изменят бедственного положения. Ебаная сука-жизнь, думает. Может, она и жалеет, что родила такого недоноска, как Славик. И мужа легче было бы найти. Нарожали бы себе выводок и жили б счастливо.       Парню кажется, что счас блевать начнет кислотой желудочной, так гадко становится, что жуть. Хочется зажать уши. Мать рвано вздыхает и судорожно всхлипывает. Славик не знает, что хуевей — слезы ма, что ножом будто по груди полоскают, или то, что, возможно, и он повинен в них отчасти.       Славик не знает многое о прошлом семьи. Анна Михайловна скупа на истории «тогдашней жизни». Да парень и не навязывается, не лезет с вопросами. Может, от разглагольствований о днях ушедших воспоминания редеют, черт их пойми, но мать их ценит, это точно. Зря что ли хранит в бабкиной шкатулке кучу фотографий.       Он знает, что мать училась в колледже, на медицинскую сестру. На фотках девчонка, улыбчивая, еще с натуральными светло-русыми волосами, в медицинском халате, в платье с открытыми плечами... Влюбилась там в Сережу Еремеева, и все красиво-романтично, свадьба на весь район прогремела (Славка видел фотки. Гуляли, так гуляли), осталась только смерть в один день, чтоб до конца все как в романах и сказках. Колледж пришлось на время покинуть, ведь о намерении повидать бел-свет заявил Славка. Сергей Еремеев разученный был, институт педагогический окончил с красным дипломом, биологии учил школьников. И учительской зарплаты вполне хватало на беременную жену и ее больного отца. И жили — не тужили.       Характер Анны Михайловны известен всем в округе, шабутной, веселый, неповиновенный, и не зря. Было сложное время, еще хуже, чем сейчас. Деньги были, не было чего на них купить. За колбасу, бля, дрались! Скандалили маманька с папанькой. А беременные же совсем того. Славке рассказывал Егорыч, как его женушка погнала за дикой земляникой к черту на куличиках, в область, потому что та, что с рынка, не так, как надо, пахнет. Тяжелое время было, смутное почти. Не знали, каких еще бед ждать. А отец мамкин подбавлял говна, ругался и на мать, и на отца. Надо думать, от старости ума.       Сережа за письмо с призывом схватился как за спасательный круг. Тогда все брались за это, семейству пособия платили. Уже неплохо.        Сжимая в дрожащих руках фотографию мужа, Анна Михайловна отдается воспоминаниям. Одиночество и тоска, усталость так болезненно, порой, сжимают в своих тисках, что мозг поддается и впускает в сознание самые горестные, но в то же время и дорогие моменты прошлого.       «До встречи, Анюта».       Она слала Сергею множество писем, хвасталась в них, что мальчонку ждать надо, писала, как любит, и что они справятся со всем, все переживут, «только давай поскорее, Сереж, я так волнуюсь за тебя». А от него ей пришло только одно, спустя полгода его участия в Афганской войне. Он писал, что скучает, просит прощения, и ему не терпится домой. Писал, что маловато прока от учителя биологии и что скоро его оттуда попрут, смеялся. А через неделю командир их отряда сообщил в новом письме «о смерти Сергея Романовича Еремеева, погибшего под градом вражеских пуль в такой-то день, в такой-то операции приносим свои соболезнования. Вам полагается пенсия, придите туда-то, распишитесь там-то». Вот и все.       Славик родился раньше срока. И хоть и недоношенный, но все равно здоровый и крепкий. Анну поглотила депрессия. Она винила себя в смерти мужа. И тонула в вине. Вид крохотного младенца, ее сына, не вызывал ни грамма эмоций. Их выписали не без опаски: мать отказывалась от больничной еды, слабела с каждым днем.       Сейчас Анна уже не вспомнит, как, пораженная горем, стояла на крыльце больницы с хныкающим кульком в руках и не могла понять, что же происходит, думала: «Где она, где родители, и почему Сережа так долго?». Инна на старенькой ладе забрала их домой.       Что бы с ними сталось, думает Анна Михайловна, вытирая слезы ладонью, если б не ее дорогая Инна и не ее забота о ней, отце и Славке. Нутро холодеет, если представить, что б сталось.       Анна не узнавала отца поначалу, не реагировала на слова подруги. А вскоре и отец умер, убился горем и тоской. Ни слезинки не было выплакано его единственной дочерью. Женщина полностью игнорировала чье-либо существование. События ей виделись будто происходящими во сне — Славик ревел, а она смотрела на орущий комочек, уже имеющий некое сходство с отцом, и не могла пошевелиться. Не могла принять жестокую реальность, которая отбирала любимых. Чувства словно отключили, защищая от раздирающего горя. Женщина не ощущала голода, жажды. Инне приходилось силой и ором заставлять питаться. Сломленная и опустошенная, Анна все делала по привычке, а больше лежала на родительском диване дни напролет и потихоньку умирала.        «До встречи, Анюта». Обманщик.        Инна, ее дорогая, смелая, чудесная Инна, спасла их со Славкой. Женщина не выдержала этого тихого ужаса, однажды ударила по щеке Анну со всей силой, а потом плюхнулась на колени и завыла в голос, зарыдала, хватаясь за волосы, кричала в потолок, за что им такое горе, господи. Анна смотрела на нее, не понимая, что у самой слезы заливают глаза, щеки и попадают в рот. Присела к ней, обняла, успокаивая. Инна резко вскинула голову, вперлась дикими глазами Анне в лицо: — Ты понимаешь, что так нельзя?! Что же ты творишь, Аня! Сдалась?! У тебя ребенок, сын от Сергея! Нельзя так, господи, нельзя! Сколько можно винить себя, сколько?! — Инна встряхивала ее на каждом слове, больно сжимая за плечи. — Люби его, ему это нужно… Ему, маленькому. Проживем, блять, слышишь?!       Плакали, обнявшись. — Простите меня. Простите, — Анна истерично сжала в объятьях подругу, притянула к себе сына, заливая того слезами, прося прощения, ненавидя себя за все, обещая себе, что никогда такого больше, никогда…       Главным в ее жизни стало — заботиться о маленьком. А также исправно и вовремя забирать единственное, что обеспечивало их — военную пенсию. Нужно было не забывать протирать пыль и мыть полы, потому что годовалому младенцу необходимо как можно меньше микробов, стараться не пропускать скудный ужин, прибираться на могилах родителей и не позволять себе подолгу плакать — это затягивает. И еще куча мелочей, которые по сути и называются жизнью. Нужно было уже начинать жить.       Светлое будущее рассыпалось, когда она потеряла любимого человека. Но ради него же она готова жить, как и ради их сына, который так нуждался и до сих пор нуждается в ней.       Об этом слезы Анны Михайловны.        Она стукает кулачком по коленке, вот ведь рёву дает. Ей мечтается — мама, прижимающая ее к груди, как в далеком детстве, с привычными причитаниями: «Ну, будет тебе, Аннушка, развела тут воду», а отец еще здоровый, бодрый, покряхтел бы «над нежной натурой баб», и Сережка. Проверял бы тетради, интересовался, не пихается ли Славка на ее двухмесячном сроке. И она б говорила, смеясь, что он неуч, и надо бы директору нанять нового учителя биологии. Такой он хороший и добрый был.       Она шмыгает в который раз и утирает ладошкой слезы.       Русая голова Славика торчит из-под одеяла. Семнадцать лет, так быстро вырос. И ведь внешне вылитый отец, а взбалмошным характером в мать.       Анна не удерживается, подходит на цыпочках к кровати и целует сына в макушку. А потом, крадучись, возвращается на диван и зарывается в одеяло. Абсурд, будто мать сына поцеловать не может.        В этот момент Славик, кажется, перестает дышать. В голове пусто, сердце глухо и часто стучит в груди. Мать нежно целует, бережно. У него все щемит в груди, приходится прикусить губу, чтоб в себя прийти. Ничего, прорвемся, мама.       Блять.        Старинный плюшевый медведь, тяжеленный, мать его медведицу, прилетает прямо на грудь притворяющегося спящим Славы. — Просыпайся, бестолочь. Всю жизнь так проспишь. — заявляет безапелляционным голосом ма. Не знал б, что плакала, так и не понял бы. — Ма-ам. Ну, опять ты так, ну… — Гну.       Меня не наебете, мадам, даже если вы меня рожали, думает Слава. Женщины — великие обманщицы, особенно мамы. Хотят уберечь от лютой правды — значит надо обманывать, что ли, молчать? Славик этого не понимает.       Настроение, в общем-то, тянет на 10 из 10 по шкале стандартного дерьмометра, и проебать денек в школе кажется очень заманчивой мыслишкой. Но не хочется выслушивать оры маман потом, что ей Захарыч звонит, жалуется, а противнее мужика она не знает.       Славик, потягиваясь, смотрит на мать — та уже сладко посапывает. Ладно, еще успеет. Поднимает, наконец, свою бренную тушку и замирает возле узкого, но длинного зеркала. Отощал малец — часто ж после трень ложится нежрамши нихуя в последние дни. Он горд, что довольно мускулист, и пресс хорошо видно. Да и вообще, ежу понятно, что он телом неплох, раз девушки чуть не стелятся. В штабеля чуть не укладываются, хмыкает, вспоминая "Девчат". И лицом нормальный, не слепой же. По-своему, конечно, из-за приклеенной маски нагловатого и борзого, но как иначе? Да и походу нравится этим нежным созданиям сатаны все это. Славик кривится — невозможные, эти женщины. И в зеркале спокойные черты лица меняются на складку на лбу и перекошенную полоску губ. Айда трапезничать.       На кухне в холодильнике не оказывается даже масла. Полдесятка яиц, литруха молока и древние банки, которые, кажется, стояли тут всегда, даже когда Славик только научился до холодильника доставать. Матери на завтрак хватит. О, батон. Недолго думая, отрывает мощный кусок и добротно кусает, запивая молоком прям из пластиковой бутылки. А вот для ужина надо будет затариться, поэтому титаническими усилиями проглотив прожеванный хлеб и заточив оставшийся кусок, он тихохонько прошмыгивает в их комнатушку, поднимает матрас и забирает часть заначки. Потому что, блять, мама у него одна, и ему тоже, может, важно заботиться и все такое. И, сука, так говенно на душе, что начинают чесаться кулаки. Поменьше надо думать об этом на людях, а то так недолго бои без правил раньше положенного начать. Уже завтра, напоминает себе парень, внутренне призывая всю волю.       Собраться ему недолго, пару минут, и готово — любимые изношенные спортивки, футболка, куртка и боты. Он ж не девчонка и не ебаная гейством зараженная цаца. Костриков, небось, так и крутится перед зеркалом, пытается там глаза себе подмалевать хорошенько или еще чего. Славик частенько замечает, как четко и темно глаза на лице-поганке выделяются. А еще эти сатанинские брюлики. Какая мерзость, блять. Природа так жестоко ошибается, подарив этому хуй. Понося одноклассника, вечно так некстати появляющегося в мыслях, матом на все лады, запирает дверь, преодолевает подъездную вонь, и вот уже осеннее солнце заливает ему лицо своим угасающим теплом. — Сла-ава, брат! — окликают его. Егорка, кто ж еще, как не он. — У меня тут такая новость!       Может, мысль избить его за навязчивость не так уж плоха. — Здоров. — буркает, засовывая руки в карманы. Промозгло так, несмотря на солнце. — Что там у тебя? — Ко мне Таня наша подходила счас. Она ж тут в соседнем доме с предками живет, знаешь, да? — нет, думает Слава, нахуй ему это знать. — Вот. Она счас такая вся красивенькая подошла и спрашивает: «Егор, а ты ведь общаешься со Славой нашим?» — толстяк пытается спародировать Таньку Мухину, но выходит отвратно, еще и одышка его мерзкая. — Ну, я, конешн, сказал, что само собой, что хотела-то. И прикинь, посмотрела так внимательно, взмахнула руками… -сосиски, которые руки, егоровы взмывают в воздух, якобы Таня так и сделала. -… И сказала, чтоб мы приходили к ней в субботу на вписон, типа отмечать начало учебы будут. А! И чтоб ты был обязательно, иначе вся тусовка вяло пройдет. Сказала, что типа лично хотела нас пригласить. Вот. Кажется, она на тебя запала, брат. А ведь деваха что надо , красивая, не упускай шанс, Славик.       Егорка-сто-слов-в-минуту на высоких нотах кончает свою душещипательную речь и радостно смотрит на Славика, с надеждой, ведь если тот не пойдет, ему мало кто обрадуется на вписке, никто вообще-то. — Всем девушкам когда-то хочется познать прелести траха, вот и все ее «запала». — хотя давно Славик ни с кем не трахался, может и пойдет, отметит начало учебы, так сказать. Но она, Таня эта, очень уж утомительная, хоть и сиськи хороши. Еремеев еще подумает, надо ли оно ему или поебать. — Но чпокнуть-то ее все равно можно. Ну, Славка, ну, дава-ай. — Егор, предупреждаю, еще раз заноешь, пойдешь на вписку без зубов. — Славик раздраженно закуривает — еще, блять, пустое нытье выслушивать. «Чпокнуть-то» и правда можно. Егор обрадовано кивает, может и ему девочка какая перепадет.

***

      И такая дребедень целый день: то тюлень заебет, то олень, сердито думает Слава. Тюлениха будет точнее. А еще точнее — старуха-тюлениха. Старательно игнорирует взглядом привалившуюся на его парту учительницу биологии, Марью Ивановну, решившую одолеть его на перемене своими наставлениями. Старье, песок едва не сыпется, дряблая кожа на щеках шматками висит, старческие пятна на всех открытых поверхностях, и запахом таким веет, затхлым, каким пахнут все старики, что Славка едва нос не затыкает.       На фоне всего этого пиздеца кто-то на кого-то кричит, слышится хохот со всех сторон, даже матюки проскальзывают — в общем, гул стоит невозможный. А Славка даже поугарать не может со всеми, приебываются тут к нему. «Только поганка гейская сидит одинешенька, в мобилу уставившись», — злорадно хмыкает он. — Отстаешь, Слава. Нехорошо так выпускнику. Темы прошлые нужно внимательно почитать, полоботрясничаешь, когда в институт поступишь.       Егорка гаденько хихикает за спиной старухи и размашисто виляет задом, чем еще больше поднимает градус веселья в классе. — Вячеслав, ты, верно, несерьезно относишься к биологии, — бубнит учительница.       Как это, несерьезно! Ебать Мухину в субботу он будет с применением приличных знаний одной части биологической, мать ее, науки.       Кажется, визг, раздавшийся вдруг, доходит до ушных раковин МарьИванны, и та, потрясая руками, медленно поднимается и поворачивается в сторону звука. Только не пизданитесь тут, господи, молится Славик. — Поставьте девочку на место, молодой человек, — ржач вполне может снести стены этой старинной школы, настолько дико все хохочут. И Славик не отстает.       Лешка хватает Маринку за самые бедра, та в ор, чуть не уебывает ее об доску, а опуская, старательно проеходится руками по отличимым девочки от мальчика выпуклостям, та снова в ор. Типичный школьный день. Их класс к тому же самый ебнутый, а это признано, ни много ни мало, всем учительским коллективом. А МарьИванна, упаси ее всевышний, к облегчению Еремеева, забывает про него и пиздует к нарушителям нравственности и всех мыслимых и немыслимых приличий. -Сла-ав. — из неоткуда появившаяся Мухина заставляет того резко отпрянуть к подоконнику. Да что за день-то такой. — А Егор тебе говорил о намечающейся взрывной тусовке? Будет офигенчик. И ты, Слава, просто обязан прийти. А то ходишь только на пацанские вылазки. А ведь и девушки хотят с тобой пообщаться... — на последней фразе Мухина смущенно улыбается и сцепляет руки в замок. У Славика начинают ныть виски.       Парень не перебивает, а щебетанье все никак не смолкает.       Он терпеть не может таких. Вечно носятся, торопятся, везде суют свой длинный нос, всюду им все надо, дохуя деятельные типа, жизнелюбы хуевы. И вот Таня типичный представитель таких. Староста, и в театральный кружок она ходит, и дополнительные задания у учителей берет. Золотко, а не девочка. Ни себе покоя, ни людям. От подобных можно устать просто наблюдая. А главное — КПД ее вечной катавасии нулевой. Сука, а может, ебись оно все конем…       Прикрывает глаза, призывая силы небесные на помощь, натягивает улыбку — так ведь положено с этими. Какие же девушки, гррр. Что семидесяти, что семнадцатилетней давности. Ладно уж, потрахаться он горазд, можно и потерпеть. — Мы придем, Танюха. И бухла еще притащим… — он не смог продолжить, так как Мухина в порыве радости хватает его за левое предплечье и верещит на своем, бабьем. — О-о. Ты такой молодец, все продумал. Чувствую, намечается веселье ого-го. Слав, а Слав, почему мы раньше не общались? Мы ж так давно знакомы, наверно, просто стоит видеться почаще. Ты согласен? А вообще… — Славе даже нет нужно отвечать. Угукай да поддакивай изредка, это не сложно.       Но все равно раздражает, поэтому он разворачивается лицом к парте, и Тане приходится наклониться к нему, чтоб не отпускать руку Славки. Слегка приваливается полной грудью к боку парня.       Ну, давай, трещотка, раздвигай, коль домогаешься прям здесь, сарказм так и прет. Хмуро косится на саму невинность Таню, которая все продолжает балаболить, и затем вскидывает глаза на одноклассников.       Еремеев ловит поощрительный взгляд Егорки. Тот показывает класс, а затем, состроив из толстых пальцев кружок, тыкает в него указательным и ржет. Славик мысленно шлет нахуй, будто, блять, сложное дело — затащить девчонку, которая спешит стать взрослой, потрахаться.       Озирается, стараясь не шевелиться (ведь девушка опустила ему голову на плечо) и не показывать, что монолог Мухиной не доходит до получателя и что вообще поебать ему, как, блять, все цветочно и солнечно у этой приставучей. И случайно мажет своими карими по Кострикову. Его парта в центральном ряду, так что Славке на его задней парте у окна видно прекрасно. Сегодня нелюдь не как с поминок, а принарядился в бордовую толстовку, модняша, блять. И даже в ней на спине проступают очертания крыльев лопаток.       Глист. Как ж он каждую потасовку умудряется не превратить уебка в кровавую кашу лишь одним ударом?!       Неформал сидит, вытянув длинные ноги, облепленные черной тканью с дырками кое-где, щурится, разглядывая что-то теперь в зеленой стандартной тетрадке, совершенно игнорируя окружающий мир. Да и «мир», собственно, обделяет вниманием Кострикова. Им сейчас и без него весело, а как заскучают — вспомнят обязательно.       Расслабленный сидит, а ведь вчера отпизжен был, и, небось, болит синячара на животе. Охуеть - как накаркал, бля! Неформал подставляет ноги под стул, скрещивая, и нависает над партой, а потом вдруг резко морщится. Болит, еще как болит, с удовольствием лупится Слава, злорадно поджимая губы. Костриков хмурит тонкие черные брови, волосы с правой стороны по-девчачьи повисают возле лица. Недоволен, смотрите-ка.       Профиль прост до отупения — ничего, что может заинтересовать или привлечь. И весь он простой и никакой, прячется за своим эмовским барахлом, и все. Кукла, блять. Кена не хватает только. И тут же впадает в ступор от своих мыслей. Какой, нахуй! Покажись только ему «кен» с Костриковым вместе где-нибудь на улице — убьет к чертям собачьим обоих. И в камере будет сидеть довольным, что избавил мир людской от голубятни. Тьфу, нахуй, развидеть.        Будто почувствовав горящий презрением взгляд, Влад косится за свое левое плечо. Таня Мухина, любовно поглаживая руку Еремеева, прижимаясь лбом к его плечу, что-то весело лопочет. А тот озверело смотрит в упор на Влада, пожирает глазами прям по кускам. Неформала мгновенно пробирает дрожь от столь мощного давления, и о вчерашнем напоминают занывшие синяки. Чего он пялится! Влад, будто в ловушку попал, сцепившись глазами с Еремеевскими. Неужели вновь накинется на Кострикова, неуравновешенный придурок… Дерьмо.       Влад еле сдерживается, чтоб не показать фак, и отворачивается. Вновь таращится в тетрадь, понимая, что не сможет и слова прочесть. А спустя минуту-две до его проколотых ушей доносится звонкое: — Слава! Ну что, теперь мы встречаемся? — Ага, — буркают в ответ, раздражительно, но безучастно.       Все оставшиеся уроки Костриков чувствует, как его спину прожигают взглядом. Кажется, пиздец неминуем.