Дела р-на

      Куда еще хуевее, думал Славка, когда складывал в уме все минусы от проигрыша на боях.       А вот, блять, сюда, оказывается.       Вечер пятницы радует отсутствием успевшего надоесть моросящего дождя и пробирающего до костей ледяного ветра. Золотые и алые листья то и дело срываются с деревьев, прикрывая вязкую грязь, лужи и заплатанный асфальт, образуя красочный мозаичный ковер. Прямо как Андреева. Обмажется косметикой в три слоя и ходит, пизда из гнезда, скрывает прыщи свои.       Солнце, решившее сегодня показаться над Москвой, уже заходит, и город сразу теряет приветливый вид. В Славкин неприметный район на окраине города ссыпано все самое нищебродское, без изысков и красот. Узкие обшарпанные улочки, закоулки, парки и даже поломанные детские площадки вмиг теряют крохи былой радушности — все погружается в тень. Вот тебе и священная древняя столица.       Славик этому рад. Весь чертов день ему кажется, что погода своим солнечным видом издевается над ним, не разделяя бушующий в нем ураган совсем не позитивных чувств. И вот день приветствует ночь, и Еремееву становится легче, спокойнее, отчасти. Если, конечно, в месте, где он находится, можно оставаться таковым.       Турники — это вам не просто железные перекладины, это место скопления новостей, совершения важных договоров и переговоров, а для некоторых своего рода культ. И попробуй только недобрым словом помянуть турники — останешься без глаза.       Парочка тусклых фонарей еле освещает происходящее вокруг. Народищу — тьма, ведь сегодня пятница, а значит, можно расслабиться и повеселиться от души. Большинство разбросано по лавкам, в основном самодельным. Два кирпича с доской поверх — тоже лавка, и нечего выпендриваться. Кто-то и впрямь качается и подтягивается, чем, по идее, и нужно заниматься на турниках, но Славик уверен, что по вечерам это делается лишь для того, чтобы повыеживаться перед девчонками. Кто-то сидит на кортонах, многие курят и болтают, а один паренек в желтой кепке даже на гитаре бренчит, напевая под нос, недавно переехал, наверно.       Славик сидит на шине и не знает, чем себя занять и как отвлечься. Пошел бы домой, но там мамка с теть Инной тусят. Не вариант. Болтать — нафиг, он уже наболтался с Томасом, наслушался о костриковских подвигах. А что делать — не ебет. Устал, заебался, башка болит, и раны ноют. Вот и сидит на шине под перегоревшим фонарем. Рядом, облокотившись на фонарный столб, стоит Томас, как надсмотрщик — не дай, боже, Рем хуйню с незажившим пузом полезет творить. Тоже курит, хмурый и задумчивый больше обычного.       Очнувшись вчера утром после болезненной и тяжелой ночи, Еремеев вскакивает, не сообразив сразу, что он и где он. А. Как-то отрешенно вдруг все стало — бой завершен, и не в его пользу, он дома и, по крайней мере, жив. И морщится — саднящее больное чувство от множества ран на животе и над бровью. Он прикусывает костяшки пальцев, чтоб перебороть чесотку. Жутко чешется и от бинтов, и от пластырей. И ноет, заживая секунда за секундой. Воняет мазью Вишневского. Нет, вкусно, очень вкусно пахнет — запах из глубин детства. Трет заспанные глаза, и понимает, что пока он куксится в ощущениях, на колене подрагивает что-то теплое. Материна ладошка. И вот она сама, спит, согнувшись на полу в три погибели, приютив голову на краешке скрипучей кровати, а рукой будто держась за колено сына. Косметика на лице вся мазками, под глазами все красно, и губы покусаны.       Бой завершен его проигрышем. Лицо парня горько кривится. Ему хочется злиться на ублюдка-противника, вздумавшего перстнем своим вспороть парню брюхо, чисто потехи ради, весело ж. Стискивает зубы, чтоб в голос не зарычать от досады. Закрываем папочку, ставим печать — «Просрано».       Это еще что, раз он здесь и не помнит, как жопа его несчастная дома оказалась, то Томыч его, громадного, пиздохал сюда. Иисус. Только б не сорвал себе спину, не потянул бы чего. И мать. Разумеется, выходная ведь. Похуй, что раны, он с пеленок пиздится и в зеленке и бинтах постоянно до ушей. А вот матери опять пришлось видеть его покалеченным. И она не скажет, как девчонки, молодец, Слава, как ты им задал, ух, герой наш. И каждый шрамик — плюс десять к сексуальности, ахуенности, какие там еще у девушек критерии оценивания.       Мать начнет плакать. Не при нем, конечно. А по утрам, как с работы выжатая придет. Тихо-тихо, глядя как он спит. Или как притворяется, что спит. А это самое ужасное, что лучше еще один бой с этим отбитым, чем так. — Рем…       Отводит от матери глаза. На ее диване в позе, в которой читается: «Только свистни, я примчу» (чертовски неудобной, небось) сидит Томас. Брови нахмурены, тени под глазами чуть не до подбородка. Но улыбается спокойно.       Славик кивает ему в сторону выхода, начиная вылезать из-под тяжелого одеяла. По самому ебанутому, но жизненному закону на свете (всякие Омы и Кулоны курят в сторонке), по закону подлости, кровать издает долгий, будто страдальческий стон, звук, и мать резко вскидывает голову, тут же утыкаясь воспаленными глазами в сына. Зло не дремлет, думается Славику, пока он отодвигается к стенке, словно щитом, прикрываясь одеялом. Взгляд его тут же ловит Томаса, решившего по-тихому свинтить, пока плотину не прорвало. Но остается, замерев смешно, стоит только глянуть на предупреждающе молящее лицо друга.       Анна Михайловна не стесняется в выражениях, как и всегда. И ясно, что лишь какие-то неведомые силы сдерживают ее, чтоб не добавить пиздюлей негодному сынку. Славкины неловкие «прости, ма, ну это случайно» тонут в потоке ругани, что «она устала тратиться на бинты и спирт, сколько можно трепать ей нервы, в конце-то концов», что он эгоистичный друг, раз его вечно вытаскивают из передряг, а он не выносит никакого урока, и вообще давно пора запереть его дома, мало она его в детстве лупила; «Не дружи с ним, Томас, раз он о себе только думает, и другому передай…»       А как кончает, вся разом сутулится, будто дух выпускает, и оседает на кровать.       Ненавидит он это. Подползает к ней, проклиная скрипучую кровать, и, не умеючи, неловко гладит по склоненной голове. — Прости, ма. — а больше нечего сказать.        Ему правда жаль, что он не смог победить того полудурка, пусть у него хоть все лапы в перстнях, что отключился, вынудив этим слабого Томаса тащить его пол-района, что мать его видит таким. В который раз. Прости, что он такой мудак, что он такой херовый. Хочет одно, а получается через жопу. А матери, они ж видят все преувеличенно, если это касается их детей. И он надеется, что мать поймет, как ему жаль, и перестанет плакать.       Анна Михайловна протирает руками лицо, громко и долго шмыгает носом с неприятным звуком, и тоном, каким объявляют смертный приговор, бросает: — Марш на кухню.       Слава не собирается спорить, и не будет, чует, будут еще долгие недели, пока ма гнев на милость не сменит. Замечает, что в комнате они одни. Эх, чертов Томас, вечно понимающий всё и всех. Знает, когда нужно его присутствие, а когда нет. Он сидит на кухне, подтянув ногу под себя и задумчиво уставившись в окно. Там уж солнце гуляет совсем не по-осеннему. — Томас. — Славик серьезно смотрит на усталого парня и с чувственной благодарностью говорит, от всей души. — Спасибо.       Томас улыбнулся одним уголком губ, опускает глаза. Кончики ушей алеют вмиг. Говорит: — Твой противник под дозой был. Нихуя не соображал. Заметив, что с тебя кровь рекой, охрана тут же его вырубила, что с ним дальше было, в душе не ебу, надо было тебя… это. Ты понял, короче.       Славик кивает, труся спрашивать, как вообще… как этот воробышек-Томас справляется со всем дерьмом, которое Славка вечно тому в подарочной коробке приносит. А вот через жопу об косяк. Смог и все. Вот теперь сиди и стыдись, что запорол все. — Нет, мой дорогой Томас, — сладко проговаривает впорхнувшая на кухню Анна Михайловна, уже, судя по всему, умывшаяся и собравшаяся силами. Парни про себя надеются, что та слышит лишь конец сказанного. — Вячеслав Сергеевич ни шиша не понял, он вообще у нас тугодум, и с первого раза ему что-то понять — это целое событие. — голос немного звонкий и резкий, отчего обоим парням не по себе.       Оба молчат, пока Анна Михална крутится по кухоньке. Славка рад, что недавно пополнил запасы. Ма нарезает им колбасы толстыми кружками и батона, наводит чаю, добротно посахарив. И в каждом ее движении оба чувствуют еле сдерживаемую ярость, так что бедный Томас даже интуитивно отклоняется, когда женщина с громким стуком ставит возле него блюдце. То еще было утречко.       После ма ложится спать, пригрозив им на всякий случай, что запрет на неделю обоих, смотрите ей, не выделывайтесь подобру-поздорову, а парни выпровождаются на улицу, где шлындают почти весь день, болтая обо всем. Раны неприятно ноют, медленно затягиваясь, а чешутся-то — хоть плюй на мамкины старания и сдирай все бинты нахрен. Иногда заходят тише воды, ниже травы домой — то попить, то еще по бутику намутить. Это, так сказать, традиционно у них — зализывать раны после боя, шатаясь по закоулкам района. И уже вечереет, когда кое-что Славку потрясает настолько, что он до сих пор не может отойти. — Томыч, а что ма странно так ляпнула, будто меня еще кто приволок. Она че, так Егорыча теперь называет? — недоуменно тянет Славик, выдыхая дым. Они медленно бредут по парку в полутьме, лишь изредка перебрасываясь фразами. — А-а. Чувак, я и забыл сказать, — Томас немного молчит, прикуривая, а затем продолжает, — Мы с тобой как до парка доползли, мне совсем невмоготу стало, пришлось помощи просить. Благо парень попался хороший, но, признаю, я сначала здорово обделался, когда шаги его услышал.       Рем слушает и не перебивает, понимая, что счас все пазлы соберутся в единую картину. Под ногами, хрустя, трещит щебень. — Мы с ним мигом тебя дотащили, а он даже тебе лицо от крови утирал в пути. У меня, бля, к концу, ей-богу, руки отсохли, уж прости, чувак, — Славик не отвечает, хлопает только по плечу. — Потом АннМихална его запрягла с ранами помочь. А он при свете люстры оказался готом, что ли, пол-головы вроде сбрито, но нормально, адекватный был, Владом представился. Но там не до того… Если б не… — Владом, говоришь? — Еремеев останавливается. С секунду стоит, замерев. И нервно дернул плечом: да не, глупости какие. — Да. Чего ты? — Бля-аа. — Рем жмурит глаза, надеясь, что все это кошмарная ошибка и что, может, у Владов вообще принято брить виски, но ему не может так повезти, не может ведь? — Да что ты? — но Томас уже знает, что. Можно сказать, понял сразу. Но не до того было, чтоб обдумывать. Значит, тот самый Костриков. Много, что ли, неформалов в их районе? А много таких, от которых у Рема рога вырастают со скоростью света? Ну, вот.       К тому же Рем часто о нем мозгоебит. И в его историях Влад играет роль боксерской груши непременно. Томас поджимает в неловкой улыбке рот и тихонько произносит, как-никак, у друга когнитивный диссонанс рвет мозг на полушария: — Пойдем выпьем, я не все успел распродать. А. Бля. Тебе нельзя. Иначе мамка нам твоя добавит люлей.

***

— Слушай, Рем, — выносит из задумчивости Томас. Шумиха вокруг перестает быть однотонным вязким гулом, разговоры и галдеж становятся отчетливыми. — Заканчивай вариться в собственном мозгу. Слишком много думать вредно для здоровья. К тому же я давно тебе говорил перестать издеваться над Владом…       Славик зло стреляет глазами на Томыча, резко повернув на неприятное имя голову. -…над Костриковым. Какой толк от этого? Всегда найдется рыба побольше. Ты тому доказательство. Ну, сам же говорил, помнишь? Ему стоит быть… — Благодарным? Это хочешь сказать? Ты белены обожрался, брат? Да он, небось, не ебал, что врагу помогает. — Славик носком кроссовка роет углубление в песчаной земле. Хрустит поочередно косточками пальцев, наглядно показывая, какого мнения он об этой удивительно злостной издевке судьбы. Пиздец, еще и судьбу впутывает.       Голос спокойный, это хороший знак, думает Томас. Продолжает: — Он понял в самом конце, когда отошел от шока. — И теперь жалеет, что не добил меня. — усмехается Славик, злорадно думая, что и неформал сейчас в смятении чувств. Помог врагу — мыло-веревка или крыша многоэтажки? — Е-ру-нда, — проговаривает Томыч, подсаживаясь к Рему на шину, заставляя того подвинуться, — Не говори, чего не знаешь. Люди и себя-то понять не могут, а других и того меньше. — А ты мне, блять, мамка вторая, нотации читать, на путь истинный наставлять? К тому же, это ведь Костриков, — передергивает Славку, когда тот вспоминает выступы позвонков и лопаток на бледной голой спине. — Царапнешь, и гейство потечет.       Томас ржет. — Все нормально, бля, серьезно, проехали. Отныне по этой теме тотальный похер. — стараясь придать голосу больше уверенности, заявляет Еремеев, пиная откопанный камешек в сторону. — Мм. — задумчиво и серьезно протягивает Томас, добавляет. — И принципиальный нахер. — Рем небольно бьет того в бок, вот же говнюк, улыбается, отворачивая голову в сторону.       К ним подходит Егорка, с громким хрустом лопающий сушки из целлофанового пакета. — Счас Танька с Маринкой припрут. — довольно заявляет, почти не останавливая жевательную работу. Свахой себя, что ль, ебаной чувствует. — Не чавкай, блять, вершина эволюции. — рявкает Славик. Вот счастья-то им привалит.       Егор не успевает ответить, как подбегает Фомин, толкаясь с Лешкой Грузиным, задевая и Егорку. За ними поспевают Танька с Маринкой, Натаха с каким-то хахалем и шкет в странной малиновой джинсовке. — Здорово, чуваки, — Фомин по-братски хлопает по плечу и Рема, и Томаса, прикортаниваясь рядом, — А мы все знаем, почему ты, Славик, проебал два дня школы…       Да ладно, вот это откровение! — Как ты, Слава? — обеспокоенно спрашивает подоспевшая Таня Мухина, усаживаясь к нему на колени, — Мог бы и позвонить… — Нормально. Ток без этого, лады? — вяло произносит Славик, начиная поглаживать бедро девушки. Та мгновенно смущается, начав теребить край бежевой кофточки. Краем уха слышит, как Томас прокашливается, сдерживая смех. Предатель. Парни с хохотом и восторгом собираются возле добытой кем-то начатой бутылки водки. — Вижу я твое нормально, Слава, — говорит Мухина прям возле уха парня, проводя рукой по залепленной повязке над бровью парня. Тот шипит от прикосновения. — Ой, прости-прости. — Женщина, ты в союзе с головой? Больно же. — удерживает вскочившую от «грубого тона» (Славик еле сдерживается, чтоб глаза не закатить) Таню. Та сидит, недовольная, в своем смирении, но сидит же, все остальное — мелочи, еще мозги себе ебать женскими настроениями. А у Тани, что не день, то будто месячные.       А нужно ли оно ему вообще, в который раз задумывается Еремеев…       Когда Егорка ему сообщает на днях, что он, оказывается, согласился с Мухиной встречаться, Еремеев прихуевает, но самую малость. Поражается в очередной раз, как запросто девушки способны получить желаемое. Иногда им для этого нужно всего лишь иметь размер чуть выше среднего, думает, ведя руку поглаживающим движением к «запретной зоне». — Сла-ава. — Таня опускает его руку ниже. Глядите — но не ебите, вот, значит, как. Ну, что за девушка ему досталась — смеется над его шутками, беспокоится за него, а сиськи полапать не дает. Ахуеть — не встать. — Па-арни, у нас заебенное лакомство, налетаем. — Фомин, уже брякнувший прозрачного опьянялова, приглашающим жестом указывает на наставленные прямо на земле полные стаканчики. — За нашего отчаянного, но ебать какого смелого Ремыча. Мы тобой гордимся! Пьем! — Пьем!       Да уж, им можно гордится, думает Славик — здоровски все проебал. Таня, как и Славка, отказывается пить. И смотрит с неодобрением на остальных. Но то, что завтра именно по ее инициативе все постигнут пьяную нирвану, девчонку не ебет. Логика, блять, думает, глядя, как все пьют за предстоящие выходные. Томас, немножко подумав, тоже пьет махом, кашляет, натягивает шапку на самые уши. Тоже ведь тот еще заебыш, устал, а куда деваться.       Чуть позже к ним присоединяется и парниша в желтой кепке с гитарой, щедро предложив какие-то «крутецкие сигареты, привезенные папкой с Европы». Отказываться даже не курящему грешно. Стайка девчонок в коротких юбках, но зато в теплых куртках-ветровках тоже решают примкнуть к их компашке, не побрезговав остатками «священного» напитка. Про таких Томыч говорит: «Без порток, а в шляпе». Порядком поддатые ребята во всю дурь начинают голосить (поют вразнобой, но кого это ебет): — За столом сидели мужики и ели, мясом конюх угощал своих гостей. Все расхваливали ужин, и хозяин весел был, о жене своей всё время говорил…       Рем улыбается, глядя, как беззаботно топает ногами Томас в такт их песнопению, сбросив вечно тяготившие его друга грузы ответственности и проблем, сбросив вечную задумчивость. Здесь все так — пытаются отвлечься от мирского. И Танюха во весь голос поет, поддавшись общей веселости. Потом девчонки просят что-то свое, бабье, атаковав парня с гитарой, Игоря; Мухина убегает к ним, и уже только женские голоса топят ночную тишину. — Милая моя… сердцу моему пусто, блять, без тебя. — ржет Фомин во весь голос. — Наши девушки ебанутые, как можно любить такую поеботень. — Во-во, — вторит Егорка, в то же время не прекращая двигать своей тушей под звонкие голоса и бренчание гитары. — Но какие ж, суки, красивые.       Танька пританцовывает, отчего ее грудь, облепленная ветровкой, маняще для глаз подпрыгивает, смотрит в упор на Еремеева. Целоваться, наверное, хочет.       Игорь-желтая кепка снова играет КиШей. Ребята поют про трупы, разрывающие семьи, все вокруг ломающие и пожирающие самих себя беззаботно и весело. Вот чудаки.       Все это, однако, имеет временное забвение. Девчонки начинают постепенно парочками расходятся по домам, парни все тише дерут глотки. — Завтра жду всех в восемь у меня. — Напоминает уходящим Таня, вновь усаживаясь на колени Славика. Выглядит гораздо более расслабленной. Обнимает парня тонкими изящными ручками, кладя голову ему на плечо. Томас, говнюк эдакий, поднимается и отходит от них, закуривает. — Ты улыбался весь вечер, Слава, — умиротворенно говорит девушка. — Но у твоих глаз печальный был вид.       Славик прихуевает от такого замечания. Во-первых, схуяли ему грустить, а, во-вторых, Танька ж голосит со всеми, танцует, да как вообще можно такое заметить. Ебнуться можно с ними. — Тебе показалось. Проводить тебя? — целует девушку в шею (а вот это уже чистой воды мухлеж), Мухина тут же забывает о всяких надуманных ею глупостях, охает от удовольствия, смущается. — Я с Маринкой пойду. До завтра, Слава…       Не собираясь тянуть кота за яйца, Еремеев запрокидывает голову девушке и безаппеляционно целует ее в губы.       Наверняка, ее первый нормальный поцелуй. Ее целовать приятно, даже вкусно — губы мягкие и сладкие, как после барбариски. И парень умело обцеловывает ее дрожащий от новых ощущений рот, вылизывает ее язык, удивляясь, что думает о том, как со стыдом и восхищением девушка будет это вспоминать сегодня, засыпая, желая еще и еще. Достаточно. С мокрым звуком поцелуй прекращается, Таня краснеет вся, бросает смущенное «пока» и убегает к ожидавшей ее подруге.       Господи, облегченно думает Славик, не видеть ее — тоже удовольствие, но немного другого характера. — Я думал, ты ее с головой засосешь, — ржет Томас. — Слушай, — вдруг серьезно начинает Рем, игнорируя смех, — Весь вечер я перебирал в башке слова. Подходящего не могу найти. — ребята, не сговариваясь, начинают уходить в сторону их улиц. — Как это называется, когда твой враг тебе помогает, а хочется пиздить его еще больше? — Ремыч. — Томас выдыхает сигаретный дым, хмурится и долго не отвечает. Он всегда так: сначала обдумывает, что сказать, а потом только выдает. Славка привык к этому. Они почти подходят к месту, где всегда расходятся. — Ты не плохой человек. — Говоря — отрицает. Слава вздрагивает, когда спокойный голос Томыча разрезает тишину, нарушаемую лишь их шарканьем, далеким лаем бездомной собаки и проезжающими машинами. — Бля, чувак, заканчивай нести ахинею. Да еще так неожиданно. — Рема вдруг прорывает. — Я знаю, какой я, сука, знаю ведь. Да я буду счастлив, когда кровь вперемешку со слюнями зальет лицо этого уебка под моим кулаком. Пиздец, приплыли, да? Слабого, как тростиночку, сука, Кострикова, да в мясо чтоб, и это после того, как он мне помог, круто, просто, пиздец, как круто! Хороший я человек?!       Он почти срывается на крик. Чувствует, как несуществующий ком распирает в горле. Часто дышит — так хочется побить Томычем сделанную доску для тренировок, но ма ясно дала понять вчера, что никаких трень, пока не заживет все. Топнуть бы, как девчонка ногой по земле, психануть, сука. И удавиться потом от позора, чтоб Томасу в глаза не смотреть. — Да, хороший. — со смешком, как ни в чем не бывало говорит, хлопая по плечу. — Ну, до завтра. Помолись перед сном за свою печень, Танюха говорила, бухла немерено будет.       И упездывает восвояси.       Ну, Томас. Не заслуживает он, Славка, такого друга, думает Еремеев, не заслуживает.       Путь до дома парню освещает холодный лунный свет.