***
Воскресное утреннее безлюдье характерно для их района. В парке двум бегущим парням лишь изредка встречаются люди, выгуливающие собак, и попадается старик, медленно бредущий по тропке, едва ли заметивший двух пробегающих мимо парней. Бежать совсем не тяжко. Наоборот, кажется, что с каждым движением, с каждым шагом из организма улетучивается гадостное, тошнотное состояние. Вдыхать вкусно. Этим воздухом, отдающим влажной листвой, почвой и необъяснимой чистотой, ребята не могут надышаться. Бегут в размеренном темпе только удовольствия ради. Хотя, конечно, далеко не сразу парни начинают получать от бега наслаждение. Раньше приходилось себя заставлять. Славик, однако, чувствует, что не может полностью разделить с Томасом сегодняшнее послетусовочное утро. В башке помимо херовой боли коптится тревога. Если б, бля, не Томыч, он б устроил себе забег пожестче, потому что спорт, как и драки — отменный способ выбивать дерьмо из башки, фигурально выражаясь. Перебрасываясь шутками с Томасом, парень все утро надеется, что тема нелюди не затронется. Ибо, если честно, он поражен по самое не хочу своей неспособностью найти причины и цели тому, что за хуйню творил. Что, блять, вообще творится. Еремеев нисколечко не сомневается, что Томаса тянет позадавать свои коварные вопросы, потому что этот гад, Рем уверен, замечает все. Томас такой, вроде сидит себе, спокойный, отхлебывая водку с апельсиновым соком, весь в своих мыслях, а потом окажется, что знает, что произошло у тех-то пацанов, когда во столько-то выходили в падик покурить, а еще зачем и почему. Внимательность, сдобренная интуицией — это вам не шутки. И Славик отличненько понимает, что его попытки выглядеть непринужденно и похуистически проглотит кто угодно, но не его лучший друг. И оба понимают, что только желание Славки не позволяет говорить о том, что… Ну, о том, в общем. Обозначить в слова хотя бы в голове то, что было этой ночью на балконе, может, даже сложнее, чем говорить об этом. Ну, типа Рем был настолько в зюзю, что смог спокойно без брезгливости сжимать Кострикову херову шею, поди, следы остались, твою мать. И, ебаный в рот, ощущать под пальцами шейные позвонки. Славик не замечает, как начинает бежать быстрее, а ладони горят от желания вновь отмыть их с мылом. Как ж он яростно тер их сегодня. Он был в говно, а вид округлившихся от страха глаз неформала до сих пор под веками, стоит только глаза прикрыть. Упивается видом, ведь это что-то новенькое. Славик вообще считает, что поганке гейской мало от него достается. Но парень никогда не трогал его так открыто, долго, пусть и с ясно выраженным отчаянным желанием сделать больнее. И Рем помнит, помнит, как боль отражается в темных глазах Кострикова. И это, по сути, можно назвать хуйней, подумаешь, помоешь потом с особым рвением руки. Это ж алкоголь тупит его разум, такое можно понять. Но, сука… Рем обычно гордится своим умением все помнить после любых попоек, но сейчас близок к тому, чтобы ненавидеть это. Все подбрасывает себе идею, что, может, это сон, полубред, выдумка расшалившейся фантазии. Ага, блять, если еще опуститься до того, чтобы лгать себе, то дороже пачки дешевых сижек он не будет стоить. Славик выдумывает, что насильно, засунув пальцы в мерзкий тонкий рот, господи — поит неформала, несет такой бред, что, блять, дурка молится о его скорейшем визите. И потом (боже, спаси его душу), Рем ведь чувствует его тогда, всего, всем своим телом чувствует, когда глаза неформала перестают бояться. Он, они чувствуют там одно и то же? Смысл врать себе, смысл? Ебаный стыд… — Блять! Славка порывом приземляется на колени, желая зарыться в стоптанной почве полностью, чтоб, блять, задохнуться и не чувствовать этого херового омерзения на всем теле. Слышит, как Томас стоит рядом, как пытается привести дыхание в норму после бега. Он убьет его. Ей-богу, убьет. Ебаная сатана, черная паскудная тварь! Славик хочет кожу содрать с себя, прочистить кровь, потому что его осквернили. Или лучше не знать всего этого нахуй, но ведь мысли не отключить по прихоти. Так и будут жужжать в мозгу, пока коньки не отбросишь. Будут потихоньку разъедать разум, подобно кислоте. А все из-за этого. Пиздец. Даже, блять, расставив все по полочкам, он не может произнести это в воспаленной, сейчас просто распирающей от боли голове. Да ебаный в рот, почему все так?! Неформал. Хотел Рема. Там, на балконе, сегодня ночью. Прям вот, чтоб сексом трахаться, Еремеев правильно понимает, да? Только идиот бы этого не понял. Эта чертова нелюдь, не весть что о себе возомнившая, прижимается к нему своим дистрофичным ненавистным телом, хочет его. Костриков, изгой, неформал, вечно особняком обитающий в классе, на улице, везде был плотно приклеен к Славе хуй знает сколько времени, желая его, он верно понимает? А хули тут понимать, когда от неформала тащило жаром, это невозможно не понять. Врага своего. Какой же он!.. Таких поразительных идиотов земля еще не видела. Бля-ать. Ему будто бы распороли душу, плюнули, изгадили, испоганили. Это не отмыть никак. Томас, чтоб тебя, не стой так понимающе, хочется крикнуть. Выбей из Еремеева память и ощущения, пока он не ебнулся окончательно. Нет, убивать Кострикова — лишь матери морока, с тюрьмами и прочим. Но тогда (Еремеев блаженно прикрывает глаза) он изобьет его так, что живым он будет лишь формально, по показателям всяких медицинских приборов. А, может, и не раз, а может и не два. За его унижение нелюдь заплатит сполна. И неожиданно Славик успокаивается. Теперь у него есть нечто вроде необходимости, которую он восполнит с истинно садистским удовольствием. — Нормально. — говорит, поднимаясь и отряхиваясь. — Споткнулся, ебаные кочки, вон. — Точно? — Томас спокоен, смотрит на покрытый сфагнумом ствол дерева так, будто интереснее ничего быть не может. — Точнее некуда. Томас, конечно, ему не верит. И оба это знают. Это согласие имеет другой подтекст — Славик не хочет говорить об этом. Ладно, не хочет, и ладно. Томыч чувственно бьет ладонью по плечу — мол, если что, чувак, я с тобой. Рем искренне благодарен ему. — По домам.***
Владу кажется, что создатель, если он существует, был болен, когда даровал ему жизнь. И чуть не смеется — существуй создатель, разве обращал бы он внимание на каждого жалкого человечишку, что для него словно пылинки в воздухе. И потом — не по хую ли? Что так, что эдак, все равно чувствуешь свое ничтожество и немощь. Закрываешь глаза — и ненависть к себе становится твоей кровью. Весь воскресный день наполнен поистине жестоким чувством — муками совести. И потому Костриков чуть не с радостью встречает привычное и почти что самое сильное негативное чувство к себе, появившееся от осознания его хронической трусости. Он плавает в этом чувстве, боясь, что если попробует обдумать произошедшее, тут же умрет. Нет, он обещает себе умереть, потому что просто не вынесет позора. Влад задней мыслью отмечает, что Рита его не трогает, вообще игнорирует его существование, хотя обычно то с уборкой пристанет, то еще с чем. Небось, благодаря стараниям Артура. Вяло гадает, какова будет плата за это великодушие. Только идиоты не секут, что бесплатный сыр только в мышеловке. Воспоминания роятся вокруг сознания, но Костриков не дает им проникнуть, отталкивает их, становясь одним оголенным нервом, без конца напряженным и вот-вот погибнущим. Неформал знает, что рано или поздно придется пройтись по памяти, посмотреть правде в глаза и принять ее такой, какая бы она не была. Но сейчас это слишком для него. Позже. Да, позже. День, вечер, ночь — все одним мутным грязным мазком — пролетают сонно и незаметно. Кто там, счастливые, что ли, часов не наблюдают? А у всех прочих будильник в семь утра. На автомате сборы в школу — сегодня во всём любимом черном; по привычке ноги шагают по до ахуения знакомому пути; все тот же кряхтящий, брызжущий в гневе слюной на бегающих по коридорам первоклашек, охранник; ступени, с которых его не раз спускали с радостным порывом «добро пожаловать отсюда»; парта, тетрадь, ручка. Его нет, иначе бы что-нибудь произошло. Влад смотрит сквозь свои ладони, примостившиеся на парте, игнорируя внешний шум. Антон Захарыч на кого-то орет… А, Фомин. Тогда, когда неформал убирается с балкона, его словно сдувает бешеным настроем окружающих, непонятно, где чьи тела, руки, ноги, слишком темно и громко, влажно, потно, что чуть не сносит пьяной похабщиной и весельем. А этот Фомин попытался затащить его в центр, поразвлекать, видимо, всех, но не выходит — еле на ногах стоит, пиздухается под ноги кому-то. Звонок прекращает ор и разговоры, оставляя лишь тошное гудение, шепотки и шуршание. Во время переклички Захарыч обнаруживает отсутствие Еремеева. Скрип двери, ну, блять, а как иначе. — Я опоздал. Ахуение — не извиняется, а просто чистейшая констатация факта. Костриков чувствует, как потеют ладони. — О, вспомнишь солнышко, да, Еремеев? Занимай свое место. У нас сегодня интегралы, скучно не будет. — Не сомневаюсь. — шипит. Да, Еремеев разозлен, просто чертовски зол. Утро не задалось, что ль, саркастично думается неформалу на автомате. Тут же одергивает себя — не время. Еремеев вполне может помнить все, и тогда его реакция — такая? То есть обычная, ведь он всегда зол на Кострикова, только в данном случае зол, пожалуй, что в степени десятой. Черт знает, что Еремеев себе наскреб обо всем этом с помощью крошечного мозга, но быть избитым им — увольте, не сегодня. Кострикову нужно разобраться с собой, побыть одному, порассуждать, но позволить себя побить - это… — И чему же это равняется? — скрипит Захарыч. …лишь увеличение страданий. Весь гребаный урок Влад чувствует бешеный взгляд Еремеева своей спиной, отчего тело в постоянном напряге. Мысли путаются, возвращая к виду собственного побитого тела где-нибудь возле школы. Раздражает, злит это, но куда больше Кострикову страшно. Приятного мало в избиении, понятно и ежу. Но почему-то кажется, что только этим парень не отделается. Избиение моральное? Возможно… Но и только. Одни взгляды все шесть, как никогда, долгих и нудных уроков, полные отвращения и ненависти, правда. Словно, смотри, вот, что я думаю по поводу всего… Позже, напоминает себе неформал. Толпа одноклассников привычно проносится мимо, все резво и весело обсуждают наверняка субботнюю тусу, вспоминают шутки и позорные моменты. Скорее интуитивно отмечает, что Еремеева с ними нет. Облегченный выдох вырывается помимо воли. Влада попросту не замечают. Он и рад. Взгляд в покрытый пожухлыми и рваными листьями асфальт. Дойти до дома и побыстрее. Как-то очень неожиданно взгляд натыкается на толстого рыжего кота в коричневом ошейнике, ступающего лапками рядом. Такой жирный, на корм явно не скупы хозяева. Беззаботный какой. Тебе-то Захарыч не задал домашки на три страницы, да. Ебнуться, думает Костриков, поймав себя на мысли. Просто ебнуться в край. И продолжает идти.