Дела р-на

      Пот, стекающий по вискам, отвлекающе щекочет. Славик, подтянувшись подбородком к перекладине, поочередно прижимает голову то к одному, то к другому плечу, стирая соленую влагу об и так порядком взмокшую ветровку. Переведя дух, он вновь опускается, разгибая руки. Мышцы горят, но терпимо, а значит, еще можно продолжать. Нет, даже нужно и обязательно. А иначе — никакого продвижения.       Семь утра, а он на ногах, скачет, носится, как ошалелый. О хорошем или хотя бы нормальном настроении можно не заикаться, тянет на среднюю по школьным предметам оценку — троечку с натяжкой. Да Славик и не помнит, когда в последние дни мог уверенно сказать, что все путем, и не солгать.       Просыпается в шесть утра, с раздражением поняв, что час сна перед школой проебан, ведь фиг он уснет снова. И понимает, что вот он, очередной скучный день, унылый и не сулящий ничего интересного. Хотя Славик и понимает, что сам себя настраивает отчасти так, но все равно винит школу, погоду, подъездный порожек, об который он ебнулся, выходя на улицу, противно каркающих ворон, снова школу, потому что только морщинистые рожи училок могут испортить настроение на хуеву тучу лет вперед, Томаса, наконец, который игнорит его два дня — не выходит гулять. Отвратительное чувство беспокойства заседает, как только в ответ на предложение встретиться приходит sms «все потом», а что потом и когда потом — думай-гадай, Славка, сам. Томыч, конечно, не специально, значит, реально что-то случилось. Рем дал ему мысленно два дня, потому что знает — парню может достаться от отчима, если Славик к ним на квартиру заглянет. Но дольше ждать нельзя — от этого уебка Николая никогда не жди хорошего.       И вот третий день наступает. Парень решает зайти за другом перед школой. А до этого постараться вылить все, что терзает и варит голову, в усиленной утренней трене. И Славик почти с остервенением подтягивается, отжимается, качает пресс, с бо́льшим количеством подходов, чем обычно. Но ему это нравится — боль в мышцах значит движение вперед, что он развивается, крепнет. И пусть ноют еще незажившие раны на животе и над бровью от резких движений, отчего несколько даже мелко кровоточат. Находит в каждом мышечном напряжении в некотором роде отдушину. Мысли в голове и проблемы на деле, конечно, никуда не пропадут, но они боле не кажутся чем-то не решаемым. Нагрузки будто дают ему моральных сил, взамен отнимая физические.       Кто скажет, что Еремеев бесстрашный старшеклассник-сорвиголова, что плюет на последствия и легко хоть в омут с головой просто от делать нехуй, тот ошибется, причем по-крупному. Каждый бой отнимает хуеллионы нервных клеток. И даже не потому что от них зависит, как часто Славик будет есть бутерброды с колбасой на завтрак, а потому что страшно стоять в эпицентре дичайше ревущей толпы, жаждущей зрелищ. Самый первый миг, когда выходишь «на сцену» и встречаешься взглядом с противником со стороны может и кажется эпичным: два зверя, готовых наброситься друг на друга. Точнее, в случае Еремеева — недавно начавший охотиться самостоятельно детеныш и взрослая, опытная особь. Разница определенно видна, а зрителям это только в радость. Организаторы только потому и не прогоняют Славку — во время боев с ним у людей сносит крышу подчистую, и уничтожающий ор, вроде: «раздави этого сопляка, порви гниду» застревает в памяти, что Рем, бывает, на полном серьезе гадает: больше физических или душевных сил ему нужно, чтобы стоять на ринге. Томас говорит, что Рем всегда держится наравне с другими, не показывает страха и паники. Но только ему, Томасу, известно, насколько тяжело маска уверенности надевается поверх знания, что, скорее всего, ему не победить. Но эту мысль оба парня усиленно гонят — без хотя бы внешней уверенности не победить уж точно. А еще важно плюнуть на толпу, убежденную в скором проигрыше парня и просто желающую насладиться зачастую неравным боем. Даже если б они не орали унижений, все равно можно чувствовать, как все настроены против.       Славик с тупым сожалением думает о нормальных боях, глядя чемпионаты по боксу по телеку, завидует. Видит, как в глазах спортсменов горит спортивный азарт, и понимает их, отчасти. Самую малость, ведь он дерется с теми, кто хочет заработать. Победа — деньги в кармане, проигрыш же означает прежде всего не то, что ты слабее и нужно больше тренироваться (хотя и это тоже), а то, что хуй с маслом он получит вместо денег.

***

      Противный «дзын-дзон» трещит на весь подъезд уже минуту. Дверь все так же наглухо закрыта. Рем решил идти во всем потном к Томычу, чтоб после уже со спокойной душой пойти домой переодеваться.       Дверь все так же «молчит». Вывода можно сделать два: дома либо вообще никого нет, либо один Томас. Мать и отчим давно б уже дали о себе знать. Опять «дзын-дзон». — Если ты здесь, Томас, то для твоего здоровья лучше будет открыть. — Славка говорит громко и разозленно, потому что такой и есть, уставший и злой от волнения за друга.       Томас действительно дома. Когда отворяет дверь, первое, что говорит: — Ты ебнулся орать? Тебе, а заодно и мне, баба Нюра из квартиры напротив такой пизды счас задаст.       Из тьмы квартиры виден лишь тонкий мальчишеский силуэт. Рем игнорирует выпад, целью которого, как пить дать, является отвлечь его посторонним. Ведь он уже знает, что увидит.       Отталкивает Томаса вглубь квартиры, проходит, запирает дверь. По его шумному дыханию ясно, что мамкин характер не дремлет больше. Томас неловко стоит у стенки, сосредоточенно глядит на дырку в обоях. Ждет.       Но Рем молчит, стискивает зубы, перебирает пальцы, но молчит. Не дожидаясь хозяина, проходит по коридору в ближайшую комнату и приземляется на диван. Он и раздолбанный шкаф с незакрывающимися дверцами, ковер, весь прожженный, в черных пятнах от сигаретного пепла, маленький стол в углу — стандартный для комнаты набор. Рем бывал здесь раза два в отсутствие взрослых, потому знает, где ютится Томас. Сейчас тот будто бы беззаботно стоит в дверях, прислонившись к дверному косяку, словно в немом вопросе приподнявший брови. Стоит с огромным синяком под глазом и на скуле, с рассеченной губой, будто продолжающей контур губ.       Их глаза, карие и серые, встречаются, а глотку Томаса начинает саднить изнутри. Ему почему-то хочется извиниться, но язык отказывается слушаться.       Рем думает, сколько еще синяков и ссадин под одеждой, а еще — почетное место в его списке обязательных вещей, которые нужно сделать — это избить отчима Томаса. Ярость его душит, он слышит шумное дыхание и не сразу понимает, что это его. — За что? — и голос не его, сдавленный и надрывный. Спрашивает, зная, что уебкам не нужны причины. — Напился.       Усмехается, блять. Как будто все так и надо и вообще нормально взрослому избивать ребенка… подростка, а да похую, кого. Да вы, блять, видите его вообще? Вы видите этого мелкого паренька, которого сносит при сильном ветре, у которого, блять, сопли ручьями, стоит немного на сквозняке постоять? Как у этого ублюдка поднимается рука на него, вечно спокойного, серьезного, с серыми внимательными глазами, как? — Да нормально. Ты ж знаешь, мы с тобой, что ни день, то в мази Вишневского от макушки до пят, как шахтеры чумазые. — Я сам изобью его, Томас, и буду прав. — Славка говорит уверенно, глядя особенным взглядом, открытым, без напускного и лишнего. Просто и к сведению. Томас перестает усмехаться, убеждение, с которым говорит его друг, пугает. Ему не возможно не верить. Плечи расслабленно опускаются. — Ты воняешь. — охуительно. — А ты Джокер.       Естественно, что, посмеиваясь, Томас топает на кухню ставить чайник — разговор по душам в России без этого не обходится. — Я б водки бахнул. — или без этого.       Чай после всего — как бальзам на душу. Душистый, с чабрецом. Томас и банку черничного варенья мутит. Само собой, о школе сегодня парни забывают. — Что нового произошло, пока меня не было? — Томас прихлебывает чай, смотрит добродушно. Специально ведь, гад. Спрашивает с таким тоном, будто в увеселительной поездке был. А у Рема при одном взгляде на него, побитого, сжимаются кулаки неконтролируемо… — Да так. В школе тухляк, дома тухляк. Все по дерьму идет. — отвечает мрачно, но как можно более спокойно.       Славик так и не рассказывает о том, что за ебанатство происходит в прошлую субботу на балконе по ряду причин. Томас — добрый парень, и для него быть геем или эмо, на худой конец, недостаточно, чтобы пиздить морды время от времени. Он всегда подчеркивает, что не одобряет Славкины потасовки, а с Костриковым особенно, потому что они с ним чаще всего. А тут еще та гадкая ситуация с помощью этого земноводного. Чует, Томас мог даже зауважать неформала, просто потому что тот помог его другу, вот только по одному этому. Рем подсознательно не хочет, чтобы Томас знал, как у него кулаки на неформала чешутся, еще больше, чем раньше, наверное. Невзирая на помощь его, а, может, и из-за нее в том числе. Славик уясняет одно: думать об этом — лишняя мозоль в черепной коробке. Поэтому нахуй. Просто — делать. — А-а, хотя знаешь, маман тут с ума сошла, — Томас в недоумении, но дальше — больше. — Прикинь, отоспалась во вторник после смены, схватила швабру и заявила так радостно, что «пора провести генеральную уборку». Чесслово, брат, думал, шутит. А хуй там плавал. Насела на меня, до самой ночи с тряпкой всю квартиру обползал, а она… бля-а. Томас, они самые ебнутые существа планеты, не верь им ни за какие коврижки. — Ведьмы. — Во-во. Кароч, она перестирала все шмотки, насобирала пакета два мусора и полила цветы! Я в ахуе был таком, что не спрашивал ни о чем и не сопротивлялся. — Томас ржет во весь голос. Говорит сквозь смех: — Дак ты ж виноват за то, что избитым был притащен и за то, что бухал в субботу. Попробуй тут поспорь с Аннмихалной. Но цветы — это вообще эврика. — Мне кажется, я дома видеть четче стал. И роте пауков пришлось чемоданы паковать. Но мать была яростна — не все спаслись. — Бля-а. Весьма па-аучительно для них. — Ржут. — Рем, как представлю тебя в фартуке… — Не было такого, деб, ты. — Славик чертовски рад, что Томас хохочет. — Может, она того? — неожиданно для обоих спрашивает Томыч, когда приступ смеха спадает. — Чего? — вот у Славика на все выкидоны женской половины человечества одна причина — ебанутые, вот и все. Но Томыч не такой. У него каждый человек — человек, с разным и неравномерным количеством плохого и хорошего, и подход к каждому нужен свой. Психолог херов. Оно и ясно, он может понять даже такого хуилу, как Костриков. — Ну, влюбилась, может?.. — Да не дай Иисус. — сразу неохотно отметает, отрицательно мотая головой, а потом добавляет тише  — Я знаю, она все еще отца любит.       На это Томасу нечем ответить. Они точат по второй кружке чая и доедают остаток батона с вареньем. За окном небо снова мочит улицы, но с Томасом Рему не тоскливо, ему хорошо. — Когда я не был знаком с тобой, Рем, я постоянно думал о том, как хочу сдохнуть. — Жизнь — это дар. — небрежно кидает первое, что приходит в башку, кто-то такое говорит в памяти назидательно, чтоб без идиотских пауз. Холодильник, весь в магнитиках из-под йогуртов плывет. В голосе Томыча сочится благодарность. А Славик-то, он не заслуживает слышать это от него. — И лучше б деньгами. — хмыкает Томас, юморит, чтоб больше не нагнетать. О чем не заговори — все соль на рану. За последний бой Славик не получает нихуя, ибо вылетает на первом круге. И из-за того, что тот ранен, Томасу приходится оставить несколько ящиков водки, чтобы дотащить друга до дома. Естественно, все спизжено. А то, что Томас успевает продать — гроши. Остаются с пустыми руками, а кушать вообще-то хочется и три раза в день желательно. Побитые во все дыры собаки, ранки, вот, зализывают, поскуливая. Сейчас они могут себе позволить свободно сидеть и кушать, но когда отчим дома — как нехуй делать, может оставить Томаса без еды. Ублюдок… — Знаешь, я думаю, Костриков чувствует то же, что и я раньше. — Томас — мастер внезапно выдавать самое отбитое. — Костриков идет нахуй вот такенными шагами. Не сравнивай себя с ним, блять. Поговорить больше не о чем? — Не кипятись, кипяточек. — Да у уебка этого будто зад медом намазан для тебя. — Нет, просто я не поблагодарил его за помощь тогда. И вообще, вы могли бы поладить вполне. — и спокойненько отпивает чайку. Приплыли. — С ним, блять, нельзя ладить. Его нужно дрессировать, понятно? — У вас была стычка в субботу у Танюхи? — не в бровь, а в глаз. — Стычка — это, когда обе стороны въебывают, а когда одна — замес. И вообще — харэ. Я ссать.       Потом они идут курить в подъезд, хотя Томас сначала и топает к балкону, а на раздавшееся «никаких балконов» от Рема смотрит, как на психбольного. То есть понимающе, блять. Разделяюще, поддерживающе и еще черт его дери как. — Там влажно. — оправдываемся теперь. Ну-ну.       Непередаваемая атмосфера падиков. Курить и болтать здесь особенно. Когда нет свободных хат, чтоб затусить, только они и спасают.       Парни говорят о Танюхе. Ее поведение ни грамма не меняется: никаких осуждений или обид, презрительных взглядов, как принято у девчонок. А Славик руку ставил на отсечение, что она его кинет, стоит им встретиться в школе, грозно объявив на весь класс, какой он негодяй, растреплет все всем, громко и шумно, все, как она любит и делает с удовольствием. Но Мухина, напротив, продолжает пополнять Славкин список аргументов для фразы «все бабы ебнутые». Ластится к нему, как кошка во время течки, послушно впускает в себя Славкин язык во время поцелуев, достает дурацкими вопросами, не перестает попытки с приторной заботой. Будто это не он имел ее, почти не сдерживаясь, игнорируя полные слез глаза. Но Томас упорно твердит, что Танька добрая, вот и прощает такого засранца.       Она тут спрашивает, сидя у него на коленях в классе, не хочет ли он с ней по магазинам пройтись и присмотреть платье новенькое, мол, умрет без обновы. Недовольный Еремеев утыкается в обтянутую черной тканью кощейную спину ненавистного уебка. Все, чего ему хотелось в ту минуту, это отделить Кострикову ребра от позвоночника, по одному, как разбирают конструктор.       Со стороны кажется, что все возвращается на круги своя — Рем со всеми угарает над ним, над нелюдью треклятой, подъебывает сам. При одном взгляде на то, как неформал задумчиво пишет вслед за диктовкой училок, презрительно смотрит на кривлянья пацанов, как стоит у доски, вяло перебирая губами слова с поебательским видом «на хую всех вас вертел, кретины», при одном лишь взгляде — мамкина кровь в его жилах мгновенно достигает точки кипения. И Славик думает: сегодня неформал точно будет отметелен. Но потом то мамка пулей зовет домой, то Таня просит выгулять ее, то понос, бля, то золотуха. А этот… в ответ смотрит ненавистно. Не имеет уебок права так смотреть. Это право лишь у Славки, которого эта гнида пачкает своим неприкрытым желанием… Нелюдь пытается даже что-то вякать унизительное на подъебы, заставляя лишь громче ржать одноклассников. Это похоже на то, как в зоопарке дети раззадоривают тигра, и тот кидается на защитное стекло, рычит. И дети смеются. Хотя Костриков и тигр, что небо и земля. Он скорее вшивый облезлый кот, что шныряется… — Хорошо курится. — Угу.       Единственная, пожалуй, проблема подъездов — это то, что людям сразу не сидится дома на жопе смирно. Щелчок замка откуда-то сверху напрягает, хлопанье двери — парни переглядываются: «Сейчас начнется». — И что-о это вы там делаете? — амплуа соседки сверху у всех одно и то же — надоедливая старая карга с кряхтяще-визжащим голосом. — То, что другие делают всю жизнь, Тамара Павловна. — как нехорошо шутить с бабками, Томас. Рем давит улыбку. — И што-о? — Тамара Павловна, начиная шаркающе спускаться и охая на каждом шагу, это зеленый свет для парней, чтобы одновременно поднять свои насиженные на грязных ступенях зады. — Ни-че-го. — нарочно громко и отчетливо, на случай, если женщина глуха, бросает Рем и захлопывает за ними дверь.

***

      Еремеев с Егоркой и Фоминым успевают улизнуть от МарьИванны. Та, видимо, находит охуительной идею загнать выводок старшеклассников в актовый зал, чтоб на большом экране посмотреть, а желательно и послушать, лекцию очередного старого пердуна о какой-нибудь биологической хрени.       Парни урока два проводят в туалете-курилке, обсуждая актуальное. Уваров якобы нарвался на выхинских пацанов, тех еще петухов. А это реально проблема. Потому что когда говорят, что стрела с парнями из Выхино будет, в ответ можно услышать лишь сочувственное «уууу». И поговорки «спустить на драку выхинца» или «за битого выхинца двух не битых дают» не просто так придумали. — Гандон, бля. — желчно кривится Фомин. — Будто, бля, в тундре родился и не знает, как делается все.       Так уж водится, что косяки одного приходится подчищать всему двору, улице, району, смотря насколько масштабно все. И никому из парней не придет в голову стоять в стороне. Решили набить морду парня с нашей улицы? О, добро пожаловать на мордобой, пацаны: «Хули вы на нашего бычите?» Это как данность, святая обязанность. — Сука, вот еще выхинских не хватало. Они ж, бля, не предупредят, как всей шайкой решат накинуться. Сука, а я только от бинтов избавился. — Рем мрачно сплевывает в грязную раковину. — Но перед этим — я сам отпизжу этого конченного. — Мы с Витьком всех предупредили, брат, — запальчиво говорит Егорка, непривычно кислый. Он больше прочих напуган всплывшей новостью. — Как появятся — кто-то, да заметит гадов.       Потом, во время обеда, как всегда в гудящей столовой Славик поглощает наконец-то не пересоленный вермишелевый суп. Под боком крутится Танька, оживленно болтая с Мариной, сидящей рядом. — Блять! Танюха, уймись. — девушка, резво жестикулируя, задевает Славика локтем. Еще б чуть-чуть, и ходил бы парень с ожогом на достоинстве мужском — суп-то горяченный. А девушке хоть бы хны. Заглядывает волнительно в лицо Еремеева: — Скажи, Славка, я толстая для тебя? — что, блять. Дальнейшее щебетание девчонки маленько тонет на фоне идиотского вопроса. — Просто, знаешь, мы с Маринкой давно заметили, что парням нравятся стройняшки, чтоб ключицы торчали, и руки тонкие, и все такое…       Еремеев медленно жует, вполуха слушая. Пиздец, какой. Всегда в башке ведь выделял фигуру Мухиной — пышная грудь, мягкая и аппетитная задница, узкая талия, не жирная и не глиста в скафандре. То, что дядя доктор прописал. Кому эти кости сдались, нахрен… — Сла-ва, ну, скажи, толстая? — Гррр.       Некстати взгляд упирается в Кострикова. Сидит за столом восьмиклашек, ковыряя вилкой в пюре. Выделяется — хоть и сидит, развалившись и вытянув длинные ноги, но все равно на голову выше других. Славику хорошо видно, потому что нелюдь расположился сбоку. Мудила. Корчит отвратительную рожу свою, не нравится сучке пюре. Еремеев пробует свое. Дерьмо. Повара лопатами, что ли, солят? Наверно, боковым зрением уловив шевеление, Костриков поворачивает голову и смотрит прям на Еремеева, с отвращением проглатывающего злосчастное пюре. Усмехается злорадно. Вот же падаль.       Отворачивается и продолжает свое бессмысленное занятие, теперь с застывшей на губах усмешкой — как будто последнее слово за ним. Вот же ебаный анорексик — только попадись Славику сегодня. — Сла-ва, хватит игнорировать! — Танька слегка трясет его за плечо. — Да что, блять? — Не трогай ты его, Танюш, у него критический день. — ржет Фомин, но перестает, когда на мгновение переглядывается со Славкой. — Толстая я или нет? Вот что! — Нет, — рявкает Славик, обращая на себя внимания близ сидящих. — Нормальная ты.       Такая, какая годится. Есть что посмотреть и за что подержать. А худые, как щепки, думает Рем, глядя на выходящего из-за стола неформала, нравятся только отбросам и ебаным педерастам. — Чо, кокнешь его сегодня? — заметив, куда направлен взгляд Еремеева, спрашивает Андрей Зудов, лыбясь с соседнего стола. — Как нефиг делать. — пора. У известного кота уже давно на метр яйца растянуты, бля.       Славик не замечает, что Мухина перестает его трогать. В ее вездесущей голове тупым эхом раздается: «Нормальная». Все равно, что жирная. Маринка смотрит на ее парня грозно, положив ручку на плечо Тани, — такое не забывается и не прощается. «Я не злопамятная, — думает Танюха, обиженно поджимая губы, — у меня для этого блокнот есть». Славик, узнай он, о чем дамочки печалятся и сердятся, вышел бы в окно. — До завтра. — сдержанно бросает Таня и упездывает с подругой из раздевалки.       Фух, Славик уж было заготовил отговорку, потому что, кажется, сегодня, в кои-то веки, Фортуна на его стороне. Грузин Лешка, прогуливающий последние уроки, на весь коридор орал, как Костриков налетел на него со всего размаху. А тут не нужно быть великим аналитиком — уроки нормальные люди прогуливают на пустынном третьем этаже, и раз тут, в раздевалке, ничего гейского не наблюдается, значит, что получается? Верно, неформал, скорее всего, все еще на третьем. А это ебаный шанс. — Славян, у тя счас такой вид, будто ты замышляешь убийство. — одноклассники ржут, и Славик с ними. Ну, почти, Фомин, угадал. — Чао, я грешить, ребят. — Егорка делает вид, будто приподнимает невидимую шляпу. — Славик, а ты… — Иди без меня. — Еее, настроение — пятница! — раздевалка наполнена радостным галдежом. «Позже присоединюсь». Славик незаметно для всех выходит из душного помещения и устремляется в глубь школы.

***

      Еремеев был прав. Третий этаж пустует, но парень еще на всякий случай решает проверить туалет-курилку. И вот оно — стоит над умывальником, отряхивает вроде от мела толстовку. Видать, кто-то шибко умный постарался. Готовься, глист — звезды сулят тебе пиздец. И входит внутрь.       Костриков резко поднимает голову, натыкается на вошедшего. Еремеев явно показушно спокоен — желваки играют на челюсти, взгляд припечатывает. А брови подняты: «Удивлен мне?». — Почему я? — вырывается у Кострикова, прекрасно знающего, почему. Еремеев медленно приближается, как будто нехотя, и скалится в ответ: — Место, уебок. Вопросы здесь задаю я.       Теперь ты не такой борзый, как в столовке, да, чмо? В серых глазах — страх, который неформал безуспешно пытается подавить. Так и нужно — бояться его, Славика. Тонкие длинные пальцы до побеления сжимают толстовку. Оба пропускают миг, после которого Костриков оказывается на коленях на разбитой плитке, а Еремеев с силой стягивает его иссиня черные волосы. Неформал шипит от боли. — Земноводное, блять. — плюет словом Славик.       Резко хватает за руку, заставляет подняться и мощно припечатывает лицом к стене. Оставшейся рукой Костриков пытается оттолкнуться, но попытки тщетны — Еремеев только усиливает хватку. Неформал ощущает вкус железа во рту, который постепенно наполняется, разумеется, кровью. Вырывается, но это настолько бесполезно, что начинающему паниковать, ему кажется, что он только представляет себе попытки хотя бы просто вырваться. — А теперь говори, — голос тихий, вяжет прям возле уха. А Еремееву и похуй. То, с каким не наслаждением, нет, а именно удовлетворением, он причиняет боль, выше его омерзения перед неформалом. — Что, черт тебя подери, такое там было?       Еремеев сильнее заламывает руку, ударяет кулаком по ребрам: не слишком сильно, а чтоб расшевелить. Скулеж. Славик припечатывает его к стенке еще раз. И вдруг — чувствует, что нелюдь выгибает спину, почти касаясь ею живота Еремеева. Ха. Славик встряхивает этот мешок с костями и снова — от души прикладывает к кафелю стены да так, что почти наваливается всем телом на неформала. Не разжимая зубов: — Думаешь, меня это пугает? Отвращает, да. Но в твоем дистрофичном теле нет ничего страшного. Мясо с костями, как и у всех. Ты мне до тошноты противен, не спорю, но я потерплю. — в носу встает особый костриковский запах, который у каждого человека свой, потому и особый. Простой и никакой, но от этого сразу хочется под душ — этот его запах будто заполняет все пространство вокруг. Омерзительно. — Говори, блять.       Сколько можно с ним возиться — словно озверев, Еремеев рывком разворачивает обоих, и, что есть мочи, швыряет парня в противоположную стенку. Миг — и он снова возле не успевшего прощупать ситуацию Кострикова. Опять держит его мертвой хваткой, только теперь лицом к себе. Оно застывает в гримасе боли. Через полоску бледных губ стекают дорожки крови. — Если ты не хочешь, — разъяренно — глаза в глаза. Он раньше отмечал, что они серые, как у Томаса. Но теперь видит, что все же другие — скорее серо-голубые с черными крапинками.       На кой-черт он об этом думает… — Если ты не хочешь, — повторяет Еремеев, чувствуя, как язык начинает заплетаться от злости. — Прочистить своими патлами унитаз, отвечай, мать твою. — Ничего. — Костриков произносит это тихо, невнятно, опускает взгляд, не в силах больше держать напор бешеного полудурка. Тело ломит, будто побит каждый сантиметр его. Слизывает одним движением языка кровь и слюну с губы.       И чуть не прикусывает. Ноги подгибаются, но Еремеев крепок — держит его, рывками подтаскивая к раковине. Он замечает это неосознанное движение языком. И похоже инстинктивно заключает, что стоять на одном месте — ужасная идея. Теперь они в отражении заляпанного, грязного зеркала — Славик, стискивающий до основания черные волосы, и Костриков с сжатыми от боли зубами, склоненный над раковиной. Прелестно. Господи Иисусе, в зеркале кажется, что это кадр из садистского порно. Он отметает тут же мысль, потому что иначе они так и будут — из угла и в угол. Нелюдь просто сама по себе такая, с ней все будет извращенно и мерзко. — Хватит пиздеть мне. Я все помню. Все. — Славик, словив в зеркале свой оскал, нагибает неформала ниже и ниже с каждым словом. — Поэтому повторюсь. Хватит. Мне. Пиздеть. — Раз помнишь… то зачем спрашиваешь? — если не прислушаться, то можно не услышать рваные слова, через силу прошептанные.       Еремеев замер от обезоруживающей прямоты, но хват не расслабил. — Тогда извиняйся, — нельзя дать этой твари опомниться. — За то, что испачкал меня. Жду.       Славик слышит, как звенит звонок с последнего урока, но звук будто доносится из-под воды. Вдалеке гремят ведрами. — Я, блять, жду. — Не за что… ты и сам. — Анна Фе-одоровна, я тогда с туалета начну, — орут где-то совсем рядом.       Костриков начинает вырываться из последних силенок. А Еремеева как водой окатило — неужели неформал это сказал вслух. Он, что? Сам?..       Бессмертный, блять!       Кулак проходит сквозь воздух и с силой опускается на уступ раковины. Кожа кое-где содрана, костяшки горят от боли. Костриков, схватив сумку, вылетает из туалета, след простыл — воспользовался заминкой. — Эй, мальчик, а ты чего здесь?.. — Уборщица (спугнула, дура, дичь) внезапно оказывается в дверях, подозрительно щурится, внимательно осматривая туалет в поисках возможных безобразий. — А ну шуруй отсюдова. Уроки кончились давно.       Еремеев молча убирается вон, пытаясь припомнить на ходу, не закончились ли спасительные сижки.