Какой смысл помогать миру, если ты не можешь помочь самому близкому человеку в мире?
Кровь и боль. Боль и кровь. Красное в белом и… белое в красном! Больно! Так больно! Руки не чувствуют холода, но чувствуют боль. Что-то режет, что-то горит… горит! Больно, больно, больно! Кто-нибудь, спасите! Остановите этот кошмар! Прекрати! Стой! Остановись! Хочется кричать, но губы неподвижны, как у покойника. И такие же холодные. Как у покойника. И руки тоже — холодные, ледяные. Как у покойника. Но лед не чувствуется вообще — только боль! Боль, боль, боль! Она повсюду! Камера пыток замкнулась внутри… …и выхода нет! Его нет! Он видит чьи-то глаза, видит кровь: белое и красное, красное и белое — все замыкается в нем! Это безумие! Он сходит с ума! Кап-кап-кап… Слышите? Подтекает крыша. Кап… кап… — Не бойся, — говорит голос. — Не… бойся. И делает, делает больно. Этот голос… Он смотрит на свои руки, осознавая, что может различать что-то кроме белого и красного, красного и белого. Его руки… они… …Чонгук кричит, вырываясь из объятий сна. Мальчик весь мокрый, потный, горячий, как уголек, словно у него вдруг поднялась температура. Дыхание сбито, колотится сердце — уже нормальное состояние. Номинальный режим, так сказать, номинальные мальчиковы параметры. Первым делом он смотрит на свои руки, которые все еще ощущались фантомно-болезненно, но вопреки страхам были целыми и невредимыми. Остались только темные синяки на запястьях, но они… не пугали. Уже были как родные. Это… номинально. — Что тебе приснилось? — голос из темноты. (Или ее — тьмы (?) — голос?) Чонгук дергается от неожиданности — все тот же постоянно напуганный кролик. Он уже был в этой комнате раньше, он слышал этот голос. Он… должен это помнить. Он это… помнит? Помнит же, да?.. Но память — хрупкий механизм, если вы не поняли. А еще им (механизмом этим) возможно управлять, и, кажется, Чонгук сам себя загнал в ловушку… Яркая луна, комната, наполненная молочным, лунным светом, тонкий мужской силуэт у окна, весь обращенный к нему — к Чонгуку. Лица не видно, не видно глаз и рта, — ничего не видно. Только слух улавливает тихий и едва слышимый ноктюрн чужого голоса, повторяющего вопрос: — Что тебе приснилось? Мальчик задыхается, вспоминая обрывками кошмар и путаясь меж ним и реальностью словно в паутине. Маленькая и беззащитная блошка. Вот каким Чонгук чувствовал себя сейчас. Вот таким же жалким и ничтожным. — …р-руки, — всхлип (слезы?), дрожащие ладони перед глазами расплывались в бликах. — Мне приснились руки. Мои… мои пальцы… их… — зачем говорит? Не знает сам. Просто машинально подчиняется чужой воле, не осознавая себя, по сути, никем. И звать его… никак. — Их прокалывали большими иголками… и нитки… нитки торчали. Повсюду нитки. Белые нитки. И красная кровь. И я… Хочется рвать волосы на голове или просто во что-то вцепиться так сильно… Найти гребаную точку опоры! Но все вокруг расплывается. Прошлое, настоящее, будущее — все одно, когда жизнь замыкается в каком-то конкретном месте. От страха тоже сходят с ума, и Чонгук — прямое тому доказательство. — Тише, — чужие руки контрастно-горячие, крепкие и снова… будто знакомые. Чонгук чувствует, как чужие пальцы касаются его запястий, а потом вливаются в ладони, позволяя сжать их изо всех оставшихся мальчиковых сил. — Тише-тише, — снова говорит голос. Лицо остается скрытым в темноте, но Чонгук улавливает детали. Может быть, он бы и узнал эти детали, но не сейчас, — его все еще лихорадит, и только чужие ладони, что он так яростно сжимает, помогают быть уверенным в том, что он… не спит. — Тише-тише, — некто с силой освобождает пальцы одной из своих рук из яростной мальчиковой хватки, позволяя уцепиться за другую ладонь вдвойне сильнее. Следом приходит очень плавное (на грани с нежностью) касание: вдоль чонгуковой руки до самого плеча, медленно к шее, вверх, к линии роста волос, слабая хватка у корней, легкие поглаживания. Глаза закрываются сами. Теряется бдительность. Куда-то убегает напряжение (вернись!). Так вовремя — чужое крепкое плечо. Точка опоры. На… шлась? — Тише-тише. Все хорошо, — колыбельная для разума. В таком состоянии, как сейчас, Чонгук поверит каждому слову, ведь в этом и есть его спасение. …И только на грани сна и не сна мальчишка вспомнит: голос, который его сейчас убаюкивал, во сне просил его… не бояться. Он вспомнит, но не будет знать, что делать ему с этим воспоминанием.***
Тэхен следовал своему обычному расписанию, выруливая на стоянку городской психиатрической больницы. Серость окружающего мира давала нужную атмосферу этому месту: голые скелеты деревьев стучались в закрытые решетками окна, мутная дымка обнимала силуэты выведенных на «прогулку» людей, делая их нечеткими, тонущими в молоке, еле видимыми, а лишенная жизни земля шуршала под ногами и была такой пустой и грязно-черной без былого ярко-белого покрывала снега. Больные шатались тут и там из стороны в сторону неприкаянными болванчиками, кривыми и искаженными фигурами — словно рябит видео пленка на проекторе, искривляя их тела бесконечно много раз. А санитары, наоборот, лишь спокойно стояли и наблюдали, сохраняли порядок, выделяясь своей чистой бледно-голубой формой из общего мутно-серого фона, словно стражи и надзиратели в одном лице — защита и опасность, соединившиеся в одно. А у каждого санитара в руках дубинка и шокер… Вот это сервис! И что здесь мог забыть Тэхен? Его никто не останавливает на входе, а один из санитаров даже здоровается за руку, будто со старым знакомым. И смех и грех. Тэхена забавляет эта полярность мира, что обращена на него всей своей силой: кто-то без страха жмет ему руки, а кто-то умирает от его «рукопожатий». По коридорам, с облупившейся штукатуркой на стенах, тоже шатаются люди, которых за пределами этой больницы считают психами и больными уродами, которых жизнь пропустила через мясорубку, заставляя взглянуть на самих себя через кривое зеркало их психики. На одного из них Тэхен натыкается случайно — это взрослая женщина с темными волосами, что сбились в огромный колтун на макушке, и большими пустыми черными глазами, слишком яркими на бледной, лишенной цвета коже. Она что-то пробормотала и пошла дальше, шаркая больничными тапками по полу. — Ее зовут Мина, — прокуренный и знакомый голос. Тэхен переводит взгляд, точно зная местонахождение источника звука. Внимательно смотрит на коренастого мужчину среднего роста, стоящего у входа в кабинет главврача больницы. Этот мужчина, не боясь наказания, закуривает прямо в стенах больницы, вбирая в легкие кубометры едкого дыма. — Поступила к нам с месяц назад с повторным лечением. — И что с ней? — Шизофрения, — пожимает плечами. Шизофрения, да, само собой. — В каждом встречном видит покойного мужа, который едва ли не до смерти ее избивал. Везде его лицо… Она не выдержала и в один прекрасный день взяла нож и пошла с этим ножом в парк. Зарезала троих, прежде, чем ее поймали и определили к нам. Теперь раз в год она на месяц к нам — проверяться. Тэхен отводит взгляд, а человек хмыкает, выдыхая ядовитое сигаретное облако. Каждый новый день — новая история чьей-то подноготной. Чаще всего кровавой. Уже традиция, въевшаяся под корку. Ведь в мире слишком много несчастных, истории которых никто и никогда не расскажет всуе. А в этой больнице таких историй… целая кладезь. …В кабинете пахнет куревом и какими-то медикаментами — все по стандарту. Тэхен устраивается на кушетке у стены — сбоку от стола врача — вальяжно ложится, закидывая руки под голову и устремляя взгляд в белый потолок. А сам врач присаживаться не спешит, разве что к окну подходит и начинает выдыхать дым в открытую форточку. Врач (главврач, если быть точнее) и мужчина с сигаретой во рту — это (может быть, вы еще не поняли) один и тот же человек — при первой встрече, так же, как и сейчас просит называть себя просто и лаконично — Шин. Можно еще профессор Шин — тоже не плохо. — Как себя чувствуешь? — Шин проявляет врачебный интерес. Не более того?.. Тэхен молчит. Кусочек этой ночи и целое утро он совершенно не думает о себе: мысли совсем не в той стороне, а точнее — пока они приклеились к другому человеку. И этот человек… Какое там собственное самочувствие, спрашиваете? — Как и всегда. — Вижу, что у тебя сегодня немного другая цель визита ко мне, Тэхен. Не томи, выкладывай, — проницательный профессор тушит сигарету в пепельнице, садится за свой стол и упирается подбородком в сложенные в замок руки. — Я весь внимание. Внимание, так внимание. Аттеншн? Ага. Самый настоящий. Тайны Тэхена всегда опасны, но Шин не тот человек, которого можно так просто напугать… чем бы то ни было. Тэхен хмыкает. Должна же быть предыстория? Да? Кто такой Шин? И что его связывает с Тэхеном? Как много вопросов! И как мало ответов! Но всему свое время — не стоит забывать. А пока Тэхен расскажет врачу историю, и может быть врач его… вылечит? Или вылечит не его? В любом случае, рассказывать про Чонгука — странно. Тэхен чувствует себя странно — вот новость дня! Будто делится чем-то настолько личным, интимным даже, что и сам не понимает: как смог вообще решиться на такое. Но профессору можно доверять, в этом Тэхен уверен, — у него есть на это свои причины. Только поэтому он давит в себе желание замолчать, развернуться и уйти прочь. Ему… нет… им (?) нужна помощь. Говорить во множественном числе — это уже серьезно. Шин слушает предельно внимательно, периодически закуривая сигарету за сигаретой, пачкая и без того застоявшийся в кабинете воздух, ядом. Тэхен, хоть и не курит сам, а к чужим вредным привычкам относится нормально, — все-таки все они… не без греха. У каждого свое: кто-то дымит, сбрасывая напряжение, а кто-то… суть то все равно одна. Да? Каждая вредная привычка — вред либо себе самому, либо окружающим. Тут уже у кого к чему душа больше лежит — каждый волен сам выбирать. Тэхен ничего не утаивает, прекрасно понимая, что любая, даже маленькая деталь — все это важно. Из маленьких деталей, как из пазла, складывается цельная картинка, а отсутствие одной частички пусть и покажется мнимой потерей, без которой можно спокойно обойтись, да только вот картинка-то все равно уже не полная. Как делать выводы, когда не знаешь всех деталей? На врачебном столе всплывают и те самые фотографии, от которых у Джина чуть не вывернулось нутро. Шин же спокойно берет их в руки, долго рассматривает, потом откладывает в сторону, снова закуривает, но не перебивает главного рассказчика. У Тэхена будто бы скопилось внутри целое море слов (он даже с кушетки поднялся и сел на неудобный стул, чтобы быть напротив профессора и рассказывать ему с глаза на глаз) — такой отклик в нем вызывал какой-то… мальчишка. Какой-то, да. Тот самый мальчишка, что всю свою жизнь считал и продолжает считать себя самым никчемным существом на этой планете, поэтому скрывается от мира в своей раковине и даже ради любопытства не спешит высовывать нос наружу. А тут, смотрите-ка, о нем оказывается есть кому говорить и кому… переживать? А убийцы вообще умеют переживать за кого-то? Чувствовать? Это возможно? Или Тэхен просто особенный? Сразу-то не разобрать. Ведь знаете как бывает зачастую: пытаясь понять убийцу, его мысли и мотивы, мы можем по неосторожности пустить его и в наше сознание тоже. И когда это произойдет… Даже самые жестокие убийства можно оправдать, проникнувшись чужой (естественно!) очень грустной историей. Жалость в данном случае — пистолет направленный нам в лоб, а желание оправдать — наш собственный палец, жмущий на спусковой крючок пистолета. Убийца остается убийцей — вот, что не стоит забывать. Никогда. …Когда Тэхен заканчивает, Шин уже скуривает третью по счету сигарету, заходясь диким, рвущим горло кашлем. Но молчит, что-то там сводя в собственной голове. Прежде, чем заговорить всегда стоит все хорошенько обдумать. Спустя какое-то время Шин все-таки отмирает, но заговаривает не с Тэхеном — набирает кого-то по стационарному телефону, диктует имя Чонгука и просит найти его дело, если таковое имеется. — Сомневаюсь, что он мог поступить в какую-нибудь частную клинику, — говорит профессор, откладывая телефон. — Другое дело, что его могли не приводить на обследование вовсе. — Его дело замяли сразу, как открыли, — Тэхен пожимает плечами. — Приемная мать подала заявление в полицию, а на следующий день уже забрала. Видимо посчитала, что растление ее приемного сына ей приснилось. — Не суди, Тэхен, да не судим будешь, — хмыкает профессор, откидываясь на спину в кресле. — У каждого есть свои мотивы делать то, что он делает. У тебя есть только несколько отчетов и все, а ты уже все за всех решил и вскармливаешь внутри себя гнев и ненависть к человеку, которого совсем не знаешь. Мы же об этом уже говорили: нам важна только полная картина, а не ее осколки, которыми можно порезаться. — Еще скажи, что тот подонок не заслужил того, что с ним стало, — Тэхен закатывает глаза. — Надеюсь в центральном отделе не работают дебилы, которые не удосужатся посмотреть все многообразие его архива. — Заслужил или нет — об этом уже поздно говорить. Дело сделано. Давай беспокоиться о живых, а не мертвых? Какие же… правильные слова! После, как по заказу, в кабинет постучавшись заходит один из санитаров. В руках он… держит небольшую бумажную папку старого образца. Дело. Чонгук был здесь когда-то давно. И, возможно, в этой папке нет ответов на многие вопросы, а Тэхен все равно рад даже такой мелочи. Санитар осторожно проходит, отдает папку с делом с рук на руки главврачу и спешно удаляется, оставляя профессора и его гостя наедине. Шин слишком медленно открывает папку, слишком медленно пробегается взглядом по страницам внутри, хмурит брови, собирая меж ними складки, углубляя возрастные морщины (профессору уже перевалило за 40 — сказывался возраст). — Я помню его, — Шин говорит спустя время, выдыхая и поднимая взгляд на выжидающего Тэхена. — Помню. Они пришли с матерью на один прием. Удивительно, что его дело осталось в нашем архиве, обычно мы не храним одноразовых пациентов. — Ближе к делу, Шин, — фамильярничать Тэхена не учили, но позволяли слишком много. Никакого уважения к старшим. Или… это просто общение на равных? — Да к какому делу-то? Говорю же, что они один раз всего пришли. Мальчик замкнутый такой, молчаливый, все за юбку матери держался. Я его посмотрел, ничего толком и не нашел, потому что он не разговаривал со мной, не шел на контакт. А мать ничего не рассказывала толком. Какие выводы тут сделаешь? Я их прямо и спросил тогда: а пришли зачем? Но так и не дождался толкового ответа. А в деле его понаписал, что возможно пережил травму какую-то, в себе закрылся. Но это ничто, Тэхен, понимаешь? — Я не верю, что ты не смог ничего у него диагностировать! Ему было 13! Его насиловали больше года, твою мать! Шин! Неужели он был похож на обычного ребенка? — Он не разговаривал со мной. Что я должен был определить? Что он немой? Даже его мать молчала! Я просидел с ними больше часа, пытался хоть что-то вытянуть, чувствовал себя при этом идиотом, который сам с собой разговаривает! В итоге я отправил их восвояси. Больше они не возвращались. Дело я закрыл для галочки, — Шин отбрасывает папку в сторону Тэхена. — Вот, посмотри сам. Тут ничего нет. У Тэхена почему-то дрожат руки, когда он берет папку в руки, ощупывая неровную, где-то смятую, где-то потертую поверхность. Может быть и бесполезная, но все равно — это часть прошлого Чонгука. Темного прошлого. Едва ли менее темного, чем прошлое Тэхена. В этом плане они похожи не только глазами и взглядами. Кроме детской фотографии, стандартных медицинских записей и каких-то личных пометок Шина внутри дела действительно ничего не оказывается. Фотографию эту, кстати, в данный момент показывают по всем местным новостям, — кто-то ищет Чонгука, поэтому Тэхен просит у Шина папку с делом мальчика — присваивает себе чужое прошлое. Пусть она и бесполезна. А профессор не отказывает, пожимая плечами, мол это вообще удивительно, что она сохранилась, и вряд ли кто-то заметит, что она пропала. Было и не стало. Кому какое дело с этого, да? — Я могу только предположить, Тэхен, но делать точный диагноз не стану, — Шин скрещивает пальцы в замок, складывает их перед собой на стол, устремляя на своего гостя очень тяжелый и серьезный взгляд. — Если выражаться более-менее научно, то я могу сказать, что у Чонгука в момент первого… акта насилия произошло расщепление сознания. — Раздвоение личности? — Нет, не совсем. Как бы… понятнее объяснить? Ну, ты же понимаешь, что любое насилие — нарушение личностных границ человека? Любое насилие отдается в психике, будь то даже простая школьная драка или родительский шлепок по заднице за провинность. Это все остается здесь, — профессор показывает пальцем куда-то в свой висок, — под коркой мы откладываем и никогда не забываем. Но одно дело, когда это действительно родительский шлепок по заднице, а другое — изнасилование. У взрослого человека от такого не все будет с головой в порядке, а ребенок… — Шин тяжело вздыхает. — Ты говоришь, что ему снятся кошмары? Что он… скорее всего периодически забывает и перестает понимать что вообще происходит? — Тэхен кивает. — Реакция на стресс у всех разная, но у него это как бы… Понимаешь, он… он с 13 лет пытается убежать от себя, от всей этой грязной ситуации, поэтому он как бы расщепил своё сознание: он-то сам в твоем доме сейчас, сидит, как пленник, а его чувства, мысли, он сам — где-то за пределами твоего дома. — А при чем тут кошмары и провалы в памяти? — Подожди, давай по порядку. Все началось в тот самый первый раз, когда отчим его тронул. Никто не рассказал мальчику, что делают с ним и зачем. Было больно и от этой боли нужно было куда-то спрятаться. Вот он и спрятался — отключал себя, свое «я», когда это происходило. Делал из себя пустую оболочку, которая ничего не чувствует. Потом это просто вошло в привычку. Его сознание перестроилось. Он закрылся в себе, а еще глубже зарыл плохие воспоминания. И жил бы дальше, если честно это не плохой способ забвенья. Прошлое не беспокоило его, пока ты не появился в его жизни, не стал раздражителем, не стал воспоминанием, призраком прошлого. Ты — его самая настоящая проблема. Насущная. Кошмары и провалы в памяти — лишь следствие. — Я пришел к тебе, чтобы услышать совет, а не узнать то, что я и так знал, — Тэхен начинал злиться, но душил в себе гнев в зародыше. Если честно, ему уже давно пора спустить пар, но он должен докопаться до сути и продумать план дальнейших действий, иначе он доведет Чонгука до ручки, и тогда ему уже ничто не сможет помочь. — Совет? — Шин ухмыляется, уловив чужую перемену настроения. — Какой совет ты хочешь услышать? Я уже сказал, что он и без тебя справлялся прекрасно. Забвение — не самый худший вариант. Он хотя бы остался в своем уме. — Он стал жертвой. Слабаком, который не может ничего. — А ты, естественно, таких презираешь? Да, Тэхен? Таких же слабых, как… Чимин? Ты ведь что-то разглядел в Чонгуке? То, чего не было у Чимина. Вот и ухватился за него по старой памяти. Решил за человека. А теперь он кто? Не жертва? Оставь его пока еще есть возможность безболезненно расстаться. И для него, и для тебя. Это ничем хорошим не закончится. — Не приплетай сюда Чимина. — Как не приплетать, если он всегда — главное действующее лицо. Каждое твое действие связано с ним. А Чонгук просто его замена, которой ты надеешься помочь, если уж самому Чимину помочь не смог. — Просто помоги мне, — Тэхен хватается за остатки спокойствия, переходя на почти умоляющий тон. Имя… имя Чимина имеет слишком большой вес. А еще оно играет роль триггера — вскрывает изломы внутри самого Тэхена. — Я же сказал: отпусти его. — Я не могу! — Перестань быть эгоистом, Тэхен! — профессор тоже не выдерживает, повышая голос, вскакивая с кресла и тяжело дыша, он снова отходит к окну, вглядываясь в мутный туман на улице. — Этот мальчик безвинен и уже достаточно выстрадал. Он не заслужил… — Меня? — Как тебе угодно думать, Тэхен. Спрашивать самого себя: зачем вообще пришел? рассказал? что получил взамен? Тэхен знает, что Шин его не выдаст, схоронит его тайну в могилу. С этим нет никаких проблем. Просто с пустыми руками уходить как-то совсем не хочется, но придется. Тэхену навесили на уши кучу информации, но не дали никаких ответов и подсказок. Он снова сам по себе — не то, чтобы это новость. — Я… еще приду, — встает со стула, стараясь не оборачиваться. — Я надеюсь, что ты услышал меня Тэхен, — профессор снова говорит спокойно и рассудительно. — Единственный правильный выход — отпустить его сейчас. Сомневаюсь, что он кому-то выдаст вас. — Да, спасибо, — Тэхен в дверях оборачивается, машет рукой на прощанье. — Я услышал тебя. Дверь закрывается, хлопает открытая форточка, раздаются тяжелые шаги за стеной, с улицы слышится чей-то крик. У Шина еще много с кем ему сегодня предстоит поговорить — это его работа. Его призвание и кредо. У каждого свое, как и привычки. Вредные. Да. Все выбирают сами, чем себя убивать. (Или… кем?) Только Чонгук не выбирает… Но это уже совсем другой разговор.