Иногда самое сумасшедшее — верно. Самая извращенная боль лечит. Самое страшное становится главным избавлением. Иногда мы сами не знаем, что выход куда ближе, куда проще и куда желаннее, чем вход. Остается только шагнуть за порог. И жить. Просто жить дальше.
Олли Вингет
Дернулся, переборщил с силой, пропустил момент, когда плоть разошлась по шву. Какая неосмотрительность. Торговец наркотиками не ожидал подставы, сначала чувствуя себя королем горы, разбрасывался ухмылками и почти сразу распрощался с этой ролью, падая ниц — под ноги нового короля. Но король и сам не остался без ран, окропив порог дома смесью своей крови и крови чужой… Впервые за долгое время, Тэхен позволил себе (по старой привычке) вскрыть грудину, аккуратно разломив ребра (чтобы самому никак не пораниться об острые края костей). Изрядно потрудился, пробивая путь через кости и органы, вырывая горячий сгусток, — мышцу, качающую кровь по венам — теперь удерживал чужое сердечко в руках. Зачем-то рассматривал его детально. Кто-то скажет, что данная сцена глупа и бессмысленна. Но что в этом мире вообще имеет смысл? И к месту ли подобные мысли, когда речь идет о человеке, который считает нормой убивать людей. Даже если эти люди — самое худшее, что есть в этом мире… Не собирался мыть руки, морщась от боли, шагал в потемках, ориентируясь наощупь. Нашел телефон, набрал Хосока (почему-то не Юнги), сказал, что все кончено. Перепачкал гладкий экран горячими от чужой крови пальцами и отбросил ненужный теперь смартфон прочь. Следующим по счету (на измазывание бордовой жидкостью?) шел Чонгук. Вот и запахло ржавым железом — так пахнет жизнь, текущая по нашим венам. Мальчик не проснулся, удобно устроившись в кольце тэхеновых рук. Так спокойно и мило, — можно залюбоваться. Он особенный. Да. Вот такой беспечно мягкий, — у него все еще впереди. Тэхен продолжает лелеять мечту вырастить из крольчонка нечто большее, чем есть сейчас. Но пока лишь укачивает на руках, проявляя остатки нерастраченной нежности, что еще теплилась в груди, заложенная туда когда-то очень давно… чьими-то заботливыми руками. Но от этого он не становится хо-ро-шим! Поймите. Даже по отношению к Чонгуку. Наоборот, для мальчика Тэхен так и остается самым главным злодеем в мире. Хотя бы по той причине, что он пользуется надломившейся, слабой душой крольчонка, стремясь к исполнению своих собственных целей. Эгоист до мозга костей — одна из характеристик серийных убийц. Так и лежали вместе, пока не потревожили. Хосок ворвался в квартиру (у него есть свой ключ), притащив за собой пару ребят, что сразу — зная собственное дело — принялись за работу, задержавшись на пороге. А патологоанатом (по старой памяти) помчался в дом, — исследовать «внутренности». Казалось бы, удивляться уже нечему. Но Хосок об этом чувстве не успевает забыть, — каждый раз для него, как первый. И чувства… такие невозможные и живые, что он хватается за куртку в районе груди (напротив сердца), включая свет и заполняя комнату ярким светом, позволяющим разглядеть двух человек слившихся в одно целое. — Тэхен? — очень тихо, охрипшим голосом. На зов отзываются вместе: Чонгук, захлопав совиными глазами, удивленно воззрился на пришельца, в то время, как Тэхен не сводил покрасневшего (больного) взгляда с мальчика. — Я в порядке. Даже едва проснувшийся Чонгук чувствует подвох, нащупывая промокший участок домашней серой футболки Тэхена, поднимает перепачканную руку к свету, охая от ужаса. — Тэхен… — Я же сказал, что все хорошо. — Какое, блять, «я в порядке»?! Тэхен! Да у тебя все шмотки насквозь мокрые от крови! — проснулось возмущение. Хосок в самом настоящем шоке наблюдал как Тэхен, болезненно морщась, отодвигает от себя опешившего пацана, поднимаясь с дивана и выставляя на обозрение не только бордовое пятно сбоку, но и голые руки, покрывшееся темной корочкой, и всего себя, перепачканного кровавыми пятнами. Счет пролитой крови возводится в степень бесконечности. Чонгук подскакивает следом, раскрывая рот в удивлении и не зная (не понимая) куда себя деть, подставляет свое плечо, без слов разрешая шатающемуся Тэхену на себя опереться. — Я в порядке, — уверенно, даже не хрипло. Повторяет и повторяет, будто заело пластинку. С радостью пользуется подставленным мальчиковым плечом, не забывая вместе с пальцем отхватить руку: заключает в объятия, как в тюрьму без стен и решеток. Только руки и он сам, — ничего более. Надежнее клетки не найти. Руки по швам и молчит словно рыбка, не понимая, что именно думает о тэхеновых недообъятиях. Чонгук все еще не врубается в происходящее, пребывая между сном и реальностью. Нет желания не оттолкнуть, не обнять в ответ — ничего. В голове, как в пустыне: только перекати-поле катается туда-сюда неприкаянным. Хосок позволяет потратить себе несколько секунд, чтобы разглядеть лицо мальчика, прежде чем разразиться в очередном приступе непонимания. На самом деле, ему просто страшно. Ого… Да. Бывает и так. — Тебя закоротило? Или ты думаешь, что у меня нет глаз? Абсурднее ситуации не встретить: три человека в гостиной переглядываются без конца, иногда перебрасываясь краткими предложениями без смысла. Словно они друг друга не слышат, — находятся в разных мирах. Сюрреалистичное столкновение подходит к концу из-за того, что Чонгук, ни с того, ни с сего, принимается отталкивать Тэхена от себя. Зачем и почему? Получится ли когда-нибудь разобрать… Тэхен еще немного насильно жмется ближе, потом хмыкает, отстраняется сам, продолжая игнорировать вскрывшуюся рану, что мироточила и болела, желая хотя бы недолгой передышки. Постельный режим нарушен… Теперь снова куда-то двигается, — идет — обходит по касательной вставшего столбом патологоанатома, не забыв прихватить за запястье и мальчика, что послушно зашагал следом, как на буксире… — Какая прелесть. У каждого свои черти в голове, и домашние звери в доме, — получается тихо, скорее не кому-то, а самому себе под нос. Хосок следует за ними, продолжая хвататься за обрывки собственного разума, — это Чонгук с Тэхеном привыкли к своей «обособленности», а для него, пусть и подготовленного, чужие потемки — беспроглядная темень. «У каждого свои звери в доме»… Хосок, как и всегда, попал в десятку, даже не стараясь. Он смотрел на происходящее со стороны, не находя в этой порочной связи ничего хорошего. Зря они позволили Тэхену послабление в виде чужой души. Пусть к Чонгуку не относились как к зверью, — в прямом смысле этого слова. Пусть. Можно, конечно, смягчить, сказать, что все совсем не так. Можно, да. Только вот поменяется ли от этого смысл? Знаете, как говорят? Привязанность собаки может быть также сильна как привязанность человека, и иметь для вас такую же цену. Но разве это лишает её шерсти и хвоста*? Но таковым является лишь мнение Хосока. Умозрительное заключение — совсем не то же самое, что тактильное. Ощущать тактильно, касаться ситуации руками, — разве можно сравнить такое с бесчувственным взглядом со стороны? И речь идет вовсе не о том, что искусственно вызванные чувства — повод делать из кошмара среднесортный роман про жертву и ее мучителя, которые все не могут расстаться, потому что один любит так сильно, что готов прощать даже насилие, обращенное в свою сторону, а другой этим банально пользуется. Нет. Мы берем во внимание что-то более глубокое… Пусть многие не поверят! Скажут, что здесь нет ничего особенного. Пусть их слова прольются бессвязным потоком, лишенным смысла. Чонгук с Тэхеном срослись на клеточном уровне, и с этим уже нельзя поспорить. А понять… Мы не всегда понимаем близких для нас людей, что уж говорить о ком-то столь далеком, что разве только бесконечность вселенной может по достоинству оценить этот разрыв меж «ними» и «нами»?.. Мир полярен. Это константа. Приходят на кухню. Тэхен отпускает мальчика, а сам добирается до раковины, хватаясь за края, тянется за первым попавшимся под руку стаканом из подвесного шкафчика, чтобы набрать в него воды. Но донести до рта не успевает и капли, — стакан выскальзывает из дрожащих пальцев. Множество осколков разлетается по холодному паркету… — Тэхен! — выкрик в унисон. Чонгук с Хосоком вздрагивают от неожиданности, заслышав звонкое падение стакана, а потом и Тэхена, что начинает оседать на пол, будто в замедленной съемке. Прямо на острые осколки. Чонгук срывается с места первым. Даже не раздумывает и секунды, хватая неуклюжего больного под мышки, не позволяя распластаться тому по полу. Хосок поспевает лишь немногим позже. Но — позже — значит намного больше, чем кажется (если ты разобьешься, то и я разобьюсь тоже, понимаешь?). Вместе помогают Тэхену добраться до дивана в гостиной. — Он потерял слишком много крови, — цедит сквозь зубы патологоанатом. — Упрямый баран! Хоть бы раз остановился и послушал старших! — Его надо в больницу, — Чонгук морщится от вида раны под пластырем, когда подцепляет давно не белый и уже не липкий край. — Все воспалилось, смотри, — мальчик предельно осторожно надавливает немного дальше от самой раны. Наружу просачивается белесый гной. — Просто так это… уже не вылечить. — Естественно, это не вылечить! — несдержанно вскрикивает Хосок, но тут же исправляется, заметив побитый вид мальчишки. Он так смотрит… даже взгляд бездомного щенка не сравнится с ним по вырвисердечности. — Побудь с ним, — уже спокойнее. — Боюсь, что тревожить рану не стоит. Вызову одного врача на дом. А ты пока… просто побудь с ним. Не оборачиваясь уходит, раздав указания. Когда они вновь остаются одни, мир будто возвращается к своему прежнему порядку. Так намного спокойнее… Чонгук тяжело вздыхает, но вслед не смотрит, разве что опускает взгляд на страшное ранение. Будущую стигмату… Стигму. Да. Тэхен сейчас выглядит хуже мертвеца, и мальчик не знает, сможет ли тот выкарабкаться, не став при этом самым настоящим трупом. Каким бы «железным» и сильным не был Тэхен, — он все равно всего лишь обычный человек, и для него действуют те же законы, что и для всех остальных. А потеря столь весомого объема крови во множестве случаев оказывается смертельной. И мальчику бы вздыхать с облегчением, радоваться, но… не радуется. Совсем. Наоборот, что-то больно колет, как тогда, когда он не смог уйти, когда променял всю свою жизнь на жизнь Тэхена. И это нездорово, неправильно и… Чонгук перестал понимать столь простые вещи. — Я совсем плох, да? — спрашивают у мальчика тихим шепотом. Глаза закрыты, а губы растянуты в слабой полуулыбке… Он не пугает. Больше нет. Тем более, не сейчас. Его впервые жалко. Впервые хочется обнять… ободрить. Ну. Вот так. — Нет. С тобой все будет хорошо. Спокойствие? Только спокойствие. Тут это не работает. Когда сам неспокоен, разве можешь усмирить другого? Чонгук с болью во взгляде прослеживает в раскрывшемся — еще больше, чем было первоначально — разрезе кусок внутренних органов. Это не хорошо. Совсем. Как тут теперь быть спокойным?! — Тэхен… — Крольчонок, я же сказал, что все в порядке, — а сам морщится и дышит все тяжелее. На висках давно проступил холодный пот и теперь вьющиеся черные волосы липли к лицу. Чонгук же вспыхивает, как искра, едва ли не срывается на крик: — У тебя кишки наружу! Какое вообще может быть «я в порядке»… — не продолжает, кусая губы, смотрит исподлобья побитым зверем, будто это его ранили, будто это он сейчас истекал кровью… — Это бесполезно, — Хосок возвращается неожиданно, врывается в комнату вместе с ветром, что, видно, тоже забежал на огонек. — Врач скоро приедет, потерпи еще немного, — не конкретизирует, словно обращаясь к двум людям в единственном числе. Молчание взрывается сверхновой посреди комнаты, проливаясь млечной дорогой ярко алого цвета. Только тяжелое тэхеново дыхание и шорох со стороны входной двери — ребята, приехавшие вместе с Хосоком, все еще работали над заметанием следов — нарушают опьяняющую тишину. — Хорошо, — Тэхен кивает, закашлявшись и мгновенно зажмурившись от боли, что взволновала рану по неосторожности. — Отлично, — фыркает Хосок, а потом, опустив взгляд, он вспоминает еще одну (немаловажную) деталь. — Чонгук, тебе бы тоже достать осколки из стоп и порезы обработать. Там весь пол перепачкан твоими кровавыми следами. — Но… — мальчик даже заозирался, удивленно рассматривая свои израненные ступни. Он даже не почувствовал боли?.. — Хосок, помоги ему, — посыпались указания, даже голос больного стал четким и вымеренным, грубым, как и удары, что он наносит жертвам своим ножом. — Имей хоть каплю уважения, Тэхен. Я тебе не мальчик на побегушках, — Хосок раздраженно закатывает глаза. — Вы двое… — «ебнутые» проглатывает, отведя взгляд. Но промолчав мгновения, все же выдыхает и сам начинает командовать: — Чонгук, сядь на диван и замри Сейчас вернусь. Чонгук слушается: пристраивается на краю дивана и вытягивает перед собой ноги. Порезы несерьезные, но если осколки так и оставить, то стекло залезет глубже и его будет уже невозможно вынуть без операции. — Зачем полез, если знал, что поранишься? — Я не знал. Тэхен через силу открывает слипающиеся глаза. Ему хочется спать, но он сам прекрасно понимает, что в данный момент отключаться ему нежелательно (есть угроза не проснуться вовсе). Чонгук повернут в профиль и смотрит прямо перед собой, застывший и отстраненный. Весь в своих мыслях. Как в тот раз, который… который им двоим сделал больно. Теперь это их общая боль. Единая. «Потому что если тебе болит, то и мне тошно». Потому что Тэхен дал эту боль Чонгуку, но ему самому болит не меньше, — он всегда эту боль ощущает**. — Чонгук. — Что? — Будь со мной. Мальчик ничего не отвечает, разве что поворачивается лицом и залипает на покрасневших черных глазах. Тэхен не требует слов, ему достаточно видеть, что взгляд Чонгука не стеклянный и не пустой. Он смотрит на Тэхена, и в этом взгляде нет прежней апатии и запустения, — будто его тело покинул разум, прихватив с собой душу — что были немногим ранее. Об этом больше не хочется вспоминать… Обрывая до неприличия интимный момент единения, Хосок врывается в гостиную с пинцетом, бутылочкой медицинского спирта, блоком ваты и новым рулоном бинтов. За эти дни, кажется, было пролито море обеззараживающих средств и раскатано несколько километров бинтов, потрачено множество нервов… Хосок, к примеру, нервничает и сейчас. А если сказать вернее: не просто нервничает — бесится и злится. В (маленькой) ярости, в общем. — Так, — обращает на себя внимание. — Сначала разберемся с Чонгуком, а потом с тобой. — Валяй, — властно и грубо. Вся нежность предназначалась мальчику… ему одному. Чонгук устраивается удобнее, разрывая зрительный контакт с Тэхеном, но продолжая ощущать взгляд темных глаз своей кожей. — Лучше бы тебе молчать, — негромко рявкает Хосок, опускаясь на пол, берется за правую щиколотку Чонгука. Тэхен лишь хмыкает в ответ. Маленький герой хмурится, когда патологоанатом, смачно выругавшись, пинцетом подцепляя каждый из осколков, вынимает из пострадавшей плоти и осторожно сбрасывает на небольшой столик, придвинутый к дивану. Неприятная и болезненная процедура, к которой Чонгуку не привыкать, — сроднился с болью и кровью. Крольчонок постепенно учился храбрости, сравнивая привычную слабость с непереносимостью боли. Все просто: если побороть страх пред болью, то все остальное покажется никчемным. — Надеюсь, осколки не смогли пробраться глубже, — Хосок поднимает голову, чтобы посмотреть мальчику в глаза. Хочет что-то спросить, что-то сказать, но почему-то просто улыбается. Молчит, вторя общей тишине. С такой компанией забудешь свои собственные истоки и правила. И самого себя — тоже. Забудешь. Спирт безжалостно защипал кожу, когда Хосок, достав все видимые глазу осколки, прижал к ранам проспиртованную ватку. Чонгук тяжело задышал, сжимая челюсть так, что на шее и висках проступили вены. Храбрится из последних сил, превозмогая мучения на твердую четверку. Сжатой в кулак руки внезапно касаются холодными пальцами, заставляя окончательно забыть про боль. «Тише-тише», — бессловесно, мысленно, одним взглядом. Как с маленьким ребенком. Безмерно нежно по шкале возможностей серийного убийцы. Вышибает дух. Как они умудрились так скоро пройти длинный путь от заточения и изнасилования до этих ласковых, успокаивающих поглаживаний по костяшкам пальцев? Когда ядовитое «крольчонок» зазвучало противоположным смыслом? Тэхен больной и ненормальный. Чонгук, кажется, тоже. Вот так. Теперь. И этот Путь пересекли семимильными шагами… Вместе. Мальчиков рассудок выкрутил каждое тэхеново действо, как действо, направленное лишь в сторону благодетели и заботы. Забывая прочие ответвления (их) истории, Чонгук раз и навсегда перестал бояться… В Тэхене отныне нет никакой опасности. И страшнее этих мыслей нет ничего больше. — Ну, вот и все, — Хосок завязывает последний узелок на бинтах, которыми оборачивал ноги Чонгука. Теперь смотрел на свою проделанную работу, стараясь не поднимать взгляда, не видеть чужой интимности, сквозившей в каждом взгляде. — Ходить будет больно какое-то время, но порезы не столь серьезные, поэтому должны затянуться достаточно быстро. На этот раз. …Чтобы больной не терял сознания, Хосок вручает Чонгуку ватку, смоченную нашатырем, чтобы тот присел у изголовья и тыкал этой ваткой Тэхену под носом. Не сложно. Совсем нет. Тэхен каждый раз, прикрыв глаза, морщился от резкого запаха и с тяжелым вздохом открывал глаза. Мальчик исполнял свои обязанности добросовестно, бурча под нос неразборчивые предложения. — В какой бы дом я ни вошел, я войду туда для пользы больного, будучи далек от всего намеренного, неправедного и пагубного, особенно от любовных дел с женщинами и мужчинами, свободными и рабами***, — В тишине голос Хосока ярче грома, что приходит вместе с молниями. Что стукнуло в голову вспомнить слова, выученные наизусть? Патологоанатом стоял у окна, выжидая приезда, приглашенного в гости врача. Он молча приглядывал за больными, скрестив руки на груди. Были бы под рукой сигареты, — закурил не раздумывая и секунды. Даже воздух казался тяжелым. И слова сами сорвались с языка. — Чтобы при лечении, а также и без лечения, я ни увидел или ни услышал касательно жизни людской из того, что не следует когда-либо разглашать, я умолчу о том, считая подобные вещи тайной***, — шепчет в ответ. Чонгук не смотрит на него, повернувшись спиной, зато не отводит взгляда от других воспаленных черных глаз. Громкий стук в дверь заставляет вздрогнуть. Хосок уходит, срываясь с места и покидая гостиную сразу, как выдалась такая возможность. — Что там о любовных делах и… свободных и рабах? — Врач должен лечить всех и каждого, закрывая глаза на собственные чувства и желания. — Даже если врач должен лечить врага? — Даже если так. — Тебе не кажется, что это жестоко? Разве можно добровольно помогать врагу? — Выходит, что можно. Глаза в глаза. Обрыв. Пры-жок?.. …Пусть с рук мальчика смыта тэхенова кровь, с порога стерты отпечатки преступления, а бордовые следочки ног забыты и давно засохли темной корочкой на холодном полу кухни, — в воздухе все еще витал приевшийся запах ржавого металла. Теперь Он въелся в саму суть существования и соскрести его можно лишь только с кожей.