Если историю о Мальчике-с-Пальчик, покинутом с братьями в лесу, рассказывает ребенку мать, то он не станет опасаться, что подобная участь может постигнуть и его, а сосредоточит все свое внимание на знаменитой находчивости крошечного героя. Вот если мамы нет дома или оба — и мама, и папа — в отлучке и ту же сказку рассказывает кто-нибудь другой, ребенка она может напугать только потому, что подчеркнет его положение «покинутого». А вдруг мама больше не вернется?
Джанни Родари
Приехавший врач, скрывшись за медицинской маской, точными движениями убрал из раны весь выступающий гной. Обработал шипящей перекисью водорода, а после схватился за хирургическую иглу из своего специального чемоданчика, перечеркнутого красным крестом — ярким знаком, режущим взгляд. Чонгук не спешил выходить, покидая бледного больного, потерявшего за сегодня слишком много крови. У Тэхена даже губы потеряли цвет, а под тонкой кожицей век проступили синие вены. Лишь в руке, коей он сжимал ладонь мальчика, все еще теплилась часть прежней силы. Врач недовольно поглядывал на сцепленные в замок ладони и переплетенья пальцев, но так ничего и не сказал против, продолжая методично выполнять свою работу. Мерзко и за деньги? Пусть так. Но он ведь не претил, данной когда-то, клятве: зашел в дом и бросился за дело, откинув все лишнее прочь — это его не волновало. И не должно было волновать. Никого. Потом Тэхену, наконец, позволили забыться в долгом сне, что обещал больному скорейшее заживление ран. Врач так и отнял руки, спрятанные за резиновыми перчатками, — дальше от источника теплой крови. Чонгук не поднимал на него взгляда, но чувствовал чужой, брошенный поверх медицинской маски, предельно серьезный. Тяжелый, будто обретший вес. Однобокая переглядка затянулась на жалкие мгновения и оборвалась, стоило доктору отвернуться и подняться на ноги, одним слитным движением прихватив с собой и белый с красным крестом чемодан. Послышались шаги, что постепенно удалились, скрывшись прочь из гостиной. — Справишься сам? — чей-то голос. Хосок? Не так уж и важно, если честно. Чонгук кивает, ниже склонив голову. — Через несколько часов вернутся Ноен с Джином, поэтому, буду надеяться, что у вас тут ничего не приключится… Да-да. Хорошо… Хорошо? Точно? Мысли разбегаются в стороны.***
Изо дня в день Тэхен то приходит в себя, то вновь проваливается в беспамятство. Пока он в сознании, Чонгук спаивает ему противовоспалительные средства, смешивая их с сильными антибиотиками. Та еще «терапия», но за неимением прочего остается радоваться тому, что есть сейчас. По ходу дела мальчик постоянно вспоминает практику в той самой больнице, находя в полученном опыте некое судьбоносное значение, — будто бы этот опыт он получил именно для этого мгновения. Будто бы все дороги изначально вели его… именно в эту комнату. Бред? Назовите «это» совпадением, и оно, вопреки всему, не поменяет смысл. Понемногу рана заживает. Этому радостному событию способствует не только то, что Чонгук круглосуточно крутится вокруг больного. Ноен тоже вносит свою лепту, таская из хилых больничных запасов мази для заживления, которые в аптеках можно купить только по рецепту. Это, конечно, не проблема, но лишняя головная боль, поэтому стоит отдать медсестричке должное — он тоже старается. Джин… просто не отсвечивает рядом, но спасает приготовлением специального рациона для человека, неспособного встать с кровати и жевать твердую пищу. В общее дело каждый добавляет что-то от себя, но, почему-то, благодарность получает только один. — Спасибо, — еле слышно, но Чонгук слышит первое слово, давшееся Тэхену с таким трудом. Еще бы он не услышал! Сидит почти впритык. Но! Старается сильно не тревожить чужой покой. Большие черные глаза покрылись красной сеткой лопнувших капилляров и стали напоминать глаза сумасшедшего человека. Ха-ха… Какая ирония. Ведь он вовсе не сумасшедший, — так думает крольчонок, окончательно запутавшись во всем, чем только мог запутаться. Из этой мглы он уже не выберется. Пора учиться шагать в темноте?***
Постельный режим обязывал Тэхена лежать, не вставая вовсе. Ну, то есть, совсем не вставать. Желательно, чтобы вообще не двигался. Вообще! Чонгук продолжал вспоминать в деталях прошлое, воскрешая уроки, полученные на его бывшем «рабочем» месте: обязательные разговоры по душам с пациентами (для отвлечения), строгий план приема лекарств и помощь во всех нуждах, которые больной не может исполнить самостоятельно. К последнему, что тогда, что сейчас ненароком привыкаешь много дальше, чем ко всему остальному. Этому уже не научиться — только принять, как должное. Но мальчик не привередлив: подержать больному утку или судно, для опорожнения мочевого пузыря или кишечника, а так же помочь в принятии «душа» (на деле же — обтирания тела, потому что душ принимать нельзя), — привычно. В этом случае очень точно приходится к месту фраза: что естественно, то не безобразно. Только нигде не набраться опыта для того случая, когда в пациентах окажется… ну… — Эй! — от тэхенового хохота у Чонгука краснеют даже мочки ушей. — Разве не ты говорил, что настоящий врач обязан «быть всегда готовым оказать медицинскую помощь, хранить врачебную тайну, внимательно и заботливо относиться к больному, действовать исключительно в его интересах»?.. — Не попрекай меня клятвой Гиппократа… — По идее, тебя ей должны были попрекать в институте. А я не попрекаю. Ты же ещё никому не клялся. Просто напоминаю. Такое происходит не впервые, но Чонгуку было намного проще, когда данная процедура ограничивалась простой сменой пакета, в который отводилась моча из катетера, вставленного… понятно куда. Да и, в принципе, когда Тэхен был без сознания, все было проще. А сейчас он смотрит, разговаривает и выглядит очень живо для того, кто еще несколько дней назад буквально шагал по краю пропасти. С судном в руках Чонгук чувствует себя максимально неловко и, наверное, впервые за долгое время… тоже кажется живым. Как бы странно все это не прозвучало. — Давай сюда, — все еще подхихикивает, но протягивает руки, забирая нужную вещь из мальчиковых рук. — И отвернись. Ушки там прикрой, глазки… а лучше вообще выйди. Мне тоже не по себе. Дважды повторять не надо. Тэхен смотрит сбегающему вслед, а с губ не сходит улыбка. Слабая и кривая. Но улыбка — не оскал и не ухмылка. У-лыб-ка… Монстры умеют улыбаться тоже. Осознание собственной нужности кому-то — величайшее чувство. Не каждый человек будет готов подтирать слюни и убирать горшки даже за любимым человеком. А кто для Чонгука Тэхен? Улыбка немного меркнет. Он ведь все понимает… Никакие они не близкие. И уж тем паче — не любимые. Между ними вовсе не любовь. О ней и нет ни единого слова. Только синдром, но не больной, разве, что искусственно вызванный. Спасительный? Пусть так.***
— Обними меня? — внезапная просьба в полночь. Вот бы заиметь часы с кукушкой, которая бы обозначала каждое мгновение, чтобы отсчитывать время, утекающее сквозь пальцы… Чонгук, не ожидавший еще одного пробуждения больного, вздрагивает, едва не вскакивая с насиженного места у кровати больного. В комнате Тэхена темно, только хлипенький ночник на прикроватном столике разрезает сгущающуюся вокруг тьму. Отложив книгу в сторону, мальчик почему-то так просто исполняет чужую просьбу. Может быть, он действительно слишком хрупок, чтобы кого-то защищать, но не сейчас. Тэхен учит его и этому тоже — быть сильным ради другого — уже похоже на героический подвиг. Объятия выходят неудобными и неловкими, но это не то, что невозможно вытерпеть. Почему-то щиплет глаза. Тэхен удобно прислоняет ухо к чонгуковой груди и слушает… биение сердца. Сердца, которое никогда не замрет в его руках. Общая пустота комнаты, но наполненность человеческим теплом, — будто отражают общее душевное состояние. Сказать образно: если голые стены — скелет, то два человека на просторной кровати… — В детстве мне говорили, что человеческая душа прячется у нас вот здесь, — давит пальцем в мальчикову грудь. — Ты знал, что когда человек умирает, то его тело становится легче на несколько граммов? — Это связано с… — Фу, — фырчит и закатывает глаза. — Давай без медицинских фактов и терминов. Чонгук не находит ничего лучше, чем просто замолчать. Он осторожно придерживает Тэхена за острое плечо, не позволяя заваливаться на болючий бок. Без конца проявляет заботу, при этом не чувствуя ничего, будто это механическое действо. (Будто если он это не сделает — сломается сам…) — Сожми кулак, — очередная просьба. Мальчик послушно исполняет и ее. — Ого, — подносит к чужому кулаку свой для сравнения. — Еще говорят, что наше сердце того же размера, что и наш кулак. Мне всегда казалось, что у тебя рука меньше моей, — заставляет разжать и теперь уже сплестись пальцами. Чонгук не отказывает и в этом. «У тебя большое сердце, крольчонок» «Намного больше, чем мое…» Ровно, как и душа, заключенная в нем.***
В дверь комнаты стучат, когда Чонгук собирается ввести Тэхену очередную дозу антибиотиков внутривенно. Сначала они оба думают: показалось. Потом стучат во второй раз, и дверь уже без спроса распахивается настежь. На пороге стоят двое: Джин и еще… кто-то. Чонгук второго человека не знает, ну, или учитывая его состояние, — не может вспомнить, поэтому удивленно рассматривает монотонное черное облачение: кожаная куртка, джинсы, туфли и козырек кепки, прикрывающий глаза. Невысокий, щуплый в сравнении с широкоплечим Сокджином, но от этого не менее грозный. — Ого. Господин полицейский? Чонгук удивленно воззрился на разулыбавшегося Тэхена. Последние дни у того степенно портилось настроение, поэтому внезапные улыбки вызывали у мальчика приступ негодования. И… Господин полицейский?.. — Привет, — прокуренный хриплый голос. Вместе с первым шагом знакомого незнакомца в комнату врывается запах крепких сигарет и какого-то… зимнего холода. Посреди весны. — Есть минутка на поговорить? — Конечно, — хватает одного взгляда, чтобы Чонгук отложил в сторону инъекции и вместе с Джином вышел из комнаты. Все без единого вопроса и напоминания. — Что случилось? Ты даже сам приехал — без посредников. — Есть несколько проблем, которые появились, пока ты тут в отключке валялся, — присел на пригретое мальчиком место. Юнги хватило одного взгляда, чтобы оценить улучшившееся состояние Тэхена, поэтому вопросы о самочувствии он пропустил, сразу же переходя к делу. — Во-первых, ко мне до сих пор цепляется центральный отдел по поводу убийства того подонка — неудавшегося папаши… А во-вторых, уже несколько дней подряд ко мне приходит мать твоего пацана. — И что с этого? — Действительно, — язвительно хмыкнул, закатывая глаза. — Что с этого? Ты серьезно?! Тэхен поерзал в кровати, устраиваясь удобнее, склонил голову к плечу, продолжая беспечно улыбаться, разглядывая темное лицо начальника отдела полиции. А Юнги, может быть, и был зол, но внешне этого никто не смог бы разглядеть. Только почувствовать — как Тэхен. — Не вижу никаких проблем. Я не оставлял улик, поэтому на нас им точно не выйти. — А что ты скажешь по поводу матери? Знаешь зачем она приходит? — выжидает паузу, пока на него не обратят все, необходимое ему, внимание. — Она теперь не просто ищет Чонгука. Она… подозревает его в убийстве. — Смеешься? — откровенно не воспринимает всерьез. Чонгука да в убийстве? По-до-зре-вать? Больше похоже на несмешную шутку. Будто кто-то пытается выдать антонимы за синонимы, приводя собственные доводы с пеной у рта. — Нет, — серьезнее лицо невозможно повторить в домашних условиях. — Она поделилась со мной этими подозрениями буквально вчера. «По секрету». Так и сказала. Попросила приложить все возможные силы, чтобы его найти. Тэхен отвернулся к окну, засмотревшись молочным туманом, что окутывал голые кроны деревьев. Юнги в это время занялся рассматриванием внутреннего убранства комнаты. Собственно, тут ничего не изменилось, кроме заполненного медикаментами прикроватного столика… — Скажи, — обрывает тишину, — мать Чонгука придет к тебе и сегодня? — Откуда мне знать? — с тихим смешком. — Зачем тебе? — А ты сможешь узнать ее точный адрес? — Зачем тебе?! — Юнги больше, чем просто негодует, повторяется, пытаясь все мысли в голове подвести к возможному ответу Тэхена. Но у него ничего не выходит. Тэхен отвечает сам: — Хочу, чтобы ты свозил крольчонка к его мамочке.***
Чонгуку не смешно, когда после достаточно громкого разговора за дверью тэхеновой спальни наружу вылетает «господин полицейский». Мужчина явно не в духе. У Чонгука чуйка на такое человеческое состояние, как «не в духе», поэтому он буквально считывает чужую ауру кожей. — Собирайся в дорогу, — холодно и грубо. — Все услышал? На самом деле, Чонгук остался стоять под дверью не для того, чтобы подслушивать, — просто не хотел уходить далеко. Хотел надеяться, что внезапный визит незваного гостя — не на долго. Но ошибся по всем фронтам. Теперь его обвинили в слежке и подслушивании, хотя он и не собирался… А еще — не разобрал ни слова. Отрицательно покачал головой, вызвав чужую ухмылку, более всего похожую на оскал. Тэхен тоже так… ухмылялся. Очередное чудище?.. У нового монстра хитрый лисий прищур темно-карих глаз и изгиб губ, искусно обманывающий окружающих: приподнятые кверху уголки при этом вовсе отрицали умение человека улыбаться… по-настоящему. — Ну и отлично. Собирайся быстрее, больше повторять не буду. — Чего? — непонимание. Куда и зачем? Собираться? Сердце сбивается с ритма в каком-то бессознательном страхе. Чонгук, чего ты боишься? — Переодевайся и спускайся обратно. Чонгук оглядывает свои спортивные шорты, большущую футболку — все черного цвета (чтобы не было видно пятен крови), а потом снова смотрит на гостя. — Но… — Джин с Ноен присмотрят за Тэхеном, пока мы будем отсутствовать, — прочитал мысли или причину беспокойства, так отчетливо видного в широко раскрытых глазах? Неужели понял, что первостепенно для Чонгука вовсе не его собственного положение. — Просто переоденься и выходи из дома. Я буду ждать на улице. Так и оставляет мальчика в непонятках, скрываясь из виду. Чонгук смотрит вслед, переминаясь с ноги на ногу и не зная куда себя деть. Естественно, возвращается в спальню Тэхена — единственное место, в котором он чувствует себя спокойно сейчас. — Ты еще не ушел? — Зачем? И куда? — Юнги тебе все покажет, — Чонгук соврет, если скажет, что его не ранит безразличие в тэхеновых глазах. — Не переживай. Разберешься. Спроси у Джина шмотки для выхода в свет — он тебе все покажет. Мальчик дослушивает указания, ничего не отвечая. И уходит, как его и попросили. Громкий хлопок двери вызывает у Тэхена приступ болезненного смеха.***
Чонгук не знает, смеяться ему или плакать, когда он выходит из дома, оставляя за спиной безэмоционального Джина, который лишь захлопнул за мальчиком дверь. Больше всего вся эта процедура смахивала на то, будто бы Чонгука попросту выгоняли из дома… к родителям. И-ро-ни-я. Полицейский убер одиноко стоит на подъездной дорожке у дома. Юнги же прислонившись к капоту машины бедром, пускает горький белесый сигаретный дым, что смешивается с молочной пенкой тумана. Он высоко задирает голову прямо к небу. На фоне грязного серого неба Юнги со своим черным обликом выделяется ярким пятном. — Наверное, хочешь спросить: куда мы едем? Чонгук пожимает плечами. — Пойдем в машину, — как настоящий джентельмен распахнул дверь с пассажирской стороны, приглашая залезть в прогретый салон. Чонгук запрыгнул внутрь, опережая последующий хлопок, закрытой дверцы. Юнги сам обошел убер и, впустив последнюю дозу морозного воздуха внутрь, сел на место водителя, устало облокотившись на протертое кожаное кресло. — Есть один человек, которому я пообещал тебя найти и вернуть, — Мин недолго шарится в бардачке, а как находит нужное, вручает мальчику простой бумажный конверт. В такие моменты останавливается планета — не иначе. На фотографии, которую парень достает из конверта, двое — Чонгук и его мама. Чон Субон — единственный человек, единственная женщина, которая была важна Чонгуку в его прошлой жизни. И как он мог забыть? Ведь она, оказывается, важна и сейчас!.. Да-а? Точ-но?.. Мальчик касается кончиками пальцев фотографии, а затем спешит утереть внезапно выступившие на глазах слезы, чтобы те ненароком не упали на фото, тем самым его испортив. Юнги наблюдает за этим лишь краем глаза, замолкнув, и до этого не отличался многословностью. В салоне убера воцарилась мертвая тишина, что ощутимо давила многотонным грузом на дрожащие плечи. Чонгук даже не всхлипывал — ронял слезы молча, кусая губы в кровь и ощущая одним словом — ничего. Больно не было — пусто. От этого и плакал. …Всю дорогу Юнги молчит. Ему кажется, что если он не будет смотреть в сторону Чонгука, то его совсем не тронет чужая печаль. Но она трогала, касалась своими мерзкими щупальцами кожи, лезла внутрь — к самому сердцу. Это невыносимое молчание, тишина… казались пыткой.***
— Приехали. Господин полицейский припарковался рядом с непримечательным одноэтажным домиком, адрес которого узнал через единственный звонок в участок (подчиненные любезно залезли в дело матери Чонгука). Частный сектор, ровные улицы одинаковых одноэтажных домиков, белые стены, еще серенькие лужайки, не успевшие зазеленеть в пору ранней весны — все, что было вокруг. А домик, в котором временно (еще не совсем официально) проживала госпожа Чон, казался обжитым. Теплым… На лужайке стояли цветные детские качели… Чонгук рядом продолжает молчать и как-то остервенело тереть раскрасневшиеся от слез глаза. Слишком поздно уже скрывать следы собственной слабости, но Юнги никак этого не комментирует. Чонгук — покалеченный ребенок в теле взрослого (и этим слишком сильно напоминает Тэхена). А детям слезы принято прощать. — Выходи из машины, — умеет резать словами не хуже Тэхена, вот только Чонгук на него не реагирует. Вообще. — Эй, Чон. Выметайся. — Где мы? — голос у Чонгука тихий, охрипший. Он смотрит на полицейского этими своими заплаканными оленьими глазами, и тот теряется. «Служить и защищать!» Помните? Вся грубость сходит на нет. — Просто выйди из машины. Чонгук послушно выходит, двигаясь как робот; Юнги следует за ним. Тротуар, подъездная дорожка, дверь… стук. Тук-тук… Вместе, как приговоренный к смерти и его палач. Оба, кажется, согласные на эти роли. Столкновение с прошлым? Тэхен… ты идиот?! Они ждут не долго, двери раскрываются через пару минут. А на пороге… — Гуки! С возвращением… до-мой? Отвыкший от чьих-либо прикосновений (кроме тэхеновых) Чонгук растерялся, оказавшись, в горячих объятиях матери. Ему не оставили выбора… опять. Бесхребетный и мягкий, позволяющий тискать самого себя в объятиях, будто плюшевого зайчика на брелке. Вертят, крутят, а он же человек… вовсе не игрушка. Пора бы уже запомнить! Юнги заходит следом за Субон и Чонгуком, как безымянный наблюдатель. Откуда-то взялась еще и, кольнувшая сердце, боль. Безучастно — это не всегда легко. Вот, что надо обязательно понять. Со стороны Чонгук напоминает одного из детей-маугли, что сейчас боится перешагнуть порог, чтобы встретиться с жизнью «вне леса». Вне леса — это же чужой дом! Как давно сын с матерью не виделись и не общались. Что произошло в жизни этих двоих? Семейные распри распирали изнутри. Неужели тяжесть окружающей обстановки чувствовал только блюститель правопорядка?! Чонгуку же откровенно не по себе, хотя изнутри дом, кажется еще уютнее, чем снаружи. Фотографии, детские поделки, какие-то статуэтки, коврики, камин с тлеющими в нем угольками, кресло качалка рядом… У них с матерю этого никогда не было. Перебирающиеся с места на место, постоянно терявшие вещи, перебивающиеся едой быстрого приготовления, постоянно недосыпавшие, вечно замерзшие и так до бесконечности. А здесь пахнет свежей выпечкой, горячим чаем с мятой и… уютом. Здесь пахнет уютом. Мальчик до этого момента даже не знал, что уют может пахнуть. Иметь собственный запах… — Виен, милый! — Субон за руку затаскивает Чонгука в комнату с камином. На оклик оборачивается высокий худощавый мужчина. Выглаженная рубашка, брюки со стрелочками, зачесанные назад черные волосы без проплешин и даже легкой седины, легкая небритость… идеальный даже дома. С иголочки. Бр-р. Чонгуку вдруг хочется причесаться или даже принять душ, потому что он вдруг чувствует себя замарашкой рядом с этим человеком. А Виен лишь приветливо улыбается, подходит ближе, тянет руку, но Чонгук эту руку не пожимает — не находит сил. И смелости. А вот Юнги тем временем — за спинами — будто бы обмирает. — Это Чонгук, — женщина не отпускает парня ни на секунду, приобнимая за плечи. — Мы так тебя ждали, Чонгук, — Виен заглядывает в мальчиковы глаза, словно что-то ищет. — Так переживали… Хочется бежать. Вот прям сейчас. Сорваться с места и бежать, не оглядываясь. А его тянут дальше — за стол. Семейный ужин, идиллия, празднование возвращения блудного сына, будто они его действительно ждали. Именно (черт его дери) сегодня! — О! Мин Юнги! И Вы здесь?! — слышится где-то в проходе. Чонгук оборачивается на голоса, успев застать чужое рукопожатие. Не укрылась (даже издалека) напряженность господина полицейского. Чонгук ее прочувствовал сполна. — Пройдем к столу? — Нет. Спасибо, — максимально холодно и неприветливо. — Пацан, — обращаясь к Чонгуку, — жду тебя снаружи. До свидания, — наверное, хотел сказать «до никогда». Желательно. — Не расскажешь нам, Гуки, — Виен садится напротив сразу после того, как провожает гостя к выходу. Субон стоит у плиты, как и подобает хозяйке дома. Очага… — Что с тобой было все это время? — Ничего, — у Чонгука откровенный дефицит слов, он не может подобрать нужных, а потому почти все время со своего появления в этом доме молчит. Или отвечает односложно, как сейчас. — Ничего? — Виен хмурится, Субон в разговор не лезет, она вообще слишком молчалива для радостной матери, совсем не расспрашивает сына о случившемся… — Как так «ничего»? Ты хоть знаешь… Не знает. Он не знает, понимаете? Большую часть времени даже не думал о том, что скажет, когда вернется. Потому что думал, что не вернется. Потому что не собирался возвращаться. Ладно бы, если он пропал на день-два, неделю. А тут несколько месяцев! Он числится без вести пропавшим или того пуще — мертвым. Его нет. Нигде. А тут вопрос в лоб… Все равно, что восставшего из мертвых посадить за стол да начать спрашивать, что там с ним было. На том свете ничего нет! Ничего… — Мне пора, — снова тихо, хрипло, но уверенно. — Гуки! — Субон подхватывает его за локоть, тормозит, вцепляется едва ли не ногтями. — Останься не на долго, пожалуйста. Скоро девочки придут… они так хотели с тобой познакомиться. У женщины в глазах стоят слезы, губы непроизвольно выпячиваются, как у ребенка выпрашивающего леденец у родителя. — М? Останься. Мы тебя в университете восстановим, тебе больше не придется подрабатывать, появляться в этой клинике… у нас все будет хорошо. — Мне пора, мама… — Сынок. Прошу тебя. — Мама! «Отпусти» «Я тебя прощаю…» Не успевают добраться до выхода, как двери распахиваются, и внутрь дома вбегают два крохотных существа — девочки, каждой лет по десять. Улыбки от уха до уха, громкий смех… — Папа! Папа! Виен приходит на крики, и девочки прыгают к нему в объятия. А Чонгук так и стоит, словно окаменевший, чувствует только, что хватка матери на локте слабеет. И стоит в стороне, когда его локоть отпускают совсем, чтобы обнять этих девочек. «Мама, они же… чужие» «Мама, а как же я?» Когда потерялся в лесу надо кричать «ау». А когда потерялся среди людей? — А это кто? — спрашивает одна из малышек. «Никто» — Это наш Чонгук, девочки, — Субон звонко целует кого-то в щечку. — Он вернулся. И прежде, чем хоть что-то еще случилось, Чонгук делает то, что ему хотелось больше всего — бежит. Уже не слышит, как Виен тихо и строго говорит, останавливая дернувшуюся за сыном женщину: — Он сделал свой выбор.