Невинность — это, знаешь ли, совсем не то, чем ее превозносят. Невинные дети отрывают крылья мухе, потому что ничего не понимают. Вот что такое невинность.
Джо Хилл
Шаг за шагом, преодолевая немыслимые расстояния — метры, обращенные километрами, — Чонгук пытался нагнать неизбежное. Двигался, скорее чувствуя, чем точно зная, что сейчас происходит. Спустившись с верхнего этажа, никого не нашел, а заглянув в окно, разглядел застывшие восковые фигуры, чьи силуэты расплывались, поглощенные молочной пеной непроглядного тумана. Под голыми ступнями хрустел снег, но холод, вопреки всему, не чувствовался вовсе. Чонгук не бежал, двигаясь будто в замедленной съемке. Все, что должно произойти — произойдет, как бы он не спешил к не назначенному месту встречи. (Да и стал бы он хоть что-то предотвращать?) — Крольчонок, — без вопроса, утвердительно. Узнал по шагам. Кому еще здесь быть?.. — Ты как раз вовремя. И оборачивается, и хватается руками за руки, и тянет ближе. Ноен оборачивается тоже, сверкая застывшими солеными каплями, что испещряли собой ее впалые щеки. Искаженное болью лицо. Она знала… Точно знала, — не надо было даже опускать взгляд на сверкнувший в тэхеновых руках нож. — Чонгук, — ее голос дрожит и она едва-едва шепчет, втягивая легкими кубометры воздуха разом. Готовая ко всему или неготовая вовсе. Нельзя было сказать точно, лишь предполагать и без того очевидное: никто и никогда по-настоящему не готов принять собственную смерть. Сегодняшнее утро началось обычно. Как всегда. Еще несколько часов назад счастливая и возлюбленная жена, ныне обращалась жертвой самоубийства. Это ведь она зачем-то уверила Сокджина в том, что ничего плохого не произойдет, если он на время ее покинет. «Тэхен не нападет», нет-нет. Они же семья, а Тэхен — то самое чу-до-ви-ще, что стерегло их покой столь долгое время. Но колесо судьбы нежданно развернулось иной стороной, обратившись лезвием мести от внешнего края к центру… Ноен не смела этому противиться, сгорбленная грузом вины и боли от своей ошибки, слабела и вяла на глазах, теряя веру в лучший для себя исход. — Я виновата, — на последнем слоге срывается на хрип. — Я так виновата… Когда ровная дорога Ее жизни свернула не туда: когда решила помочь? когда предала безвинного человека, собственными руками приложившись к коверканью и без того изломленной жизни? В любом случае чувствовала себя виноватой во всех смертных грехах разом. Из-за этого стояла и смирно ждала казни, будто приговоренная преступница, ступившая на эшафот? — За все ошибки нужно платить, — не своими словами. Тэхен вручает оружие мальчику, а тот, едва не роняет лезвие в снег. Странно до ужаса: Тэхен ближе некуда, а у Чонгука спирает дыхание вовсе не от страха. Касаясь холодными пальцами мальчиковой шеи, он осторожно ее гладит, дышит в затылок, вдыхает сладковатый запах шампуня, еще не успевших просохнуть до конца, волос. Это… какое-то сумасшествие! — Убей ее ради себя, — шепчет на ухо. — Убей для меня… — еще тише. Она слышит и читает по губам. Знала ли, представляла ли, что за существо все это время обитало вместе с ней под крышей? Одно дело — просто слышать и защищаться от подобного знания тем, что жертвы убийств — всего лишь бестелесные имена незнакомцев с улицы. Другое дело — наконец-то осознать кошмар, все это время скрывающийся под боком. Представить: вот был кто-то, а потом его не стало. Как сейчас не станет и ее… — Что? — мальчик дергается, но он уже заперт в мышеловке, Тэхен обвивается руками, как лоза с шипами, вокруг истончавшей талии. Ноен молчит, прокусывая губы. Не отводит взгляда от лица Чонгука, прослеживая в нем малейшие изменения. Почему жертвы замирают, в предсмертной агонии терпеливо ожидая собственного конца? Стынут конечности, напару с головой — страх парализует внутривенно, как вирус, от которого нет и никогда не будет лекарства. — Ты плохо слышишь? Мне повторить? — уже громче, степенно теряя терпение. «Убить?» Апатия не позволят расширять спектр ощущений, но Чонгук теряется от их переизбытка. Смертельные объятия, нежность на грани с жестокостью — это все сводило с ума сильнее, чем что бы то ни было с ним до этого мгновения. Сама собой провелась грань, отделяющая нынешнее от прежнего. И все, что было раньше, отныне казалось разве что ступенями ведущими к этому мгновению… «Причинить кому-то вред?» Но в клятве, что он заучивал наизусть, явно были такие слова: не навреди… — Я не могу… — Еще как можешь, — хмыкает Тэхен. — Давай. Это просто. Стоит только вспомнить, как из-за нее изменилась твоя жизнь. — Не просто, — вертит головой из стороны в сторону, взрыхляя под ногами снег, пытаясь сдвинуться с места. Железные тиски лишь становятся крепче. — Тебе ее жалко, — утверждение, а не вопрос. — Ее? — заходится хриплым, сумасшедшим смехом. Мальчик его уже слышал однажды. Этот смех не предвещает чего-то хорошего. Мурашками по всему телу разбегается тревога смешанная с каким-то доселе незнакомым привкусом. — Ты все такой же, — Тэхен, не собираясь ждать ответа, уже крепче сжимает пальцами чужую ладонь, с, заключенным в плен, лезвием ножа. — Все такой же слабый, — будто приговор, который нельзя обжаловать. Вот и вернулись к тому, с чего начали: обучение пороку и жестокости. В убиении есть только избавление от кратковременной жажды мести, а никак не решение всех проблем. Хотя Тэхен видит это несколько иначе, пересказывая очевидные факты собственным восприятием искривленной мировой парадигмы. Мальчикова рука в чужом захвате становится еще слабее, так же немеют остальные конечности, вместе со стремительно пустеющей головой, в которой одно сплошное ни-че-го, поделенное на ноль. Кровь брызжет нежданно. Чонгук боится смотреть, зажмурившись до звезд пред глазами. А от Ноен уже слышится противный звук пробитой плоти, зачавкавшей горячей влагой, что прорываясь наружу, отдавала в воздух паром — контраст температур. Следом, совсем рядом, взорвался и крик, пробравший до костей… «Прости!» Один удар в живот, не задевая жизненно важных органов, потом еще один и еще. У самого уха крик перебивается смехом, а ощущение липкой жидкости на руках — горячим прикосновением к животу. Ноги сводит от холода — в момент, когда мир взорвался криком, вернулось ощущение пространства, будто все чувства разом обрели силу и теперь переливались тысячами осколков — вращающимся калейдоскопом. — Открой глаза, — вынуждает подчиниться. Чонгук слушается, и когда видит перед собой расхристанную по земле девушку, вместе с перепачканным в кроваво-алый цвет, снегом, почему-то не ощущает ужаса, который так ярко показывают в фильмах про убийц. Ноен еще жива, но ее взгляд постепенно теряет осмысленность. Мальчик пытается подсчитать сколько ударов они с Тэхеном ей нанесли, но у него ничего не выходит. Наверное, достаточно, чтобы та все-таки умерла. — Теперь ее не станет, — мистер очевидность. Голос из хриплого стал просто тихим. Спокойным даже. Прежде одичавший зверь, вновь обернулся «человеком», а Чонгук?.. — Жизнь за жизнь. Прощай, Ноен. «Прощай?..» «Я не хочу тебя прощать…»***
Конечно же, главная проблема — столкновение двух противоположных парадигм. И это намного хуже любой войны, хотя по сути совсем не отличается по смыслу. Разве что поле боя — один человек. А разрушений за собой несет многим больше… Особенно ужасен момент слома: прежние убеждения хрупчают, теряют всю свою основу, без права восстановления, а взамен приходит что-то новое, и это новое — нечто более сильное, мощное, большое. Большое! Чонгук ни в чем не уверен, собственный разум подводит. Всю «прошлую» жизнь прожил так, как считал правильным и в помощи другим находил собственное спасение. А Тэхен назвал это слабостью. А Тэхен… а… …Еще прижимает к груди спиной, заставляя удерживать руками окровавленный нож, выдыхает на ухо вместо ветра — забирается внутрь, хотя и так там все уже им переполнено. Если раньше не было стержня вовсе, то теперь вместо него Тэхен. — Пойдем домой. …Глаза, навеки остановившиеся в одной точке, посиневшие губы, что боле никогда не изогнутся в приветливой улыбке. Ноен казалась нимфой, застывшей в снегу; кровавые разводы только придавали необходимого антуража. Ужасное искусство: на грани кошмара и прекрасного видения… Чонгук не может оторвать от нее своего взгляда. Внутри разруха, будто рвануло атомной бомбой. Нет. Еще сильнее! Будто разорвало на молекулы и атомы что-то, что раньше являлось единым естеством. Тэхен обнимает крепче, пытаясь удержать этот распад. Все чувствует! Все… Ведь у них один мир на двоих. И одни на двоих глаза. (До-мой?) Нож падает в объятия снега, а Чонгук… в Тэхена. Еще глубже.***
Доверие — такое тяжелое слово. Неподъемное. Довериться и доверить — удел сумасшедших и глупых, ведь обычно мы вообще никому не верим, каким бы не занимались самообманом. Однако именно в связях, основанных на «доверии» наше спасение и беда — все вместе. До разрыва сердца хочется с кем-то связаться, кому-то принадлежать. Нам претит одиночество — это не наша природа. Хочется до гематом цепляться за чужие руки и тянуть, тянуть к себе, чтобы только ощутить чужой пульс — чтобы жить! Относится ли Чонгук к глупым? Сумасшедшим? Или там все настолько перемешалось, что уже точно не разобрать на составляющие. Но есть ли сейчас хоть какая-то разница? Разбор полетов останется врачам, подобным Шину, а мальчик жаждет согреться и перестать — наконец — быть таким одиноким! Ведь боле он не один. Сколько раз Тэхен пытался ему это показать?! Особенно сейчас — на руках стынет первая, пролитая общими усилиями кровь! Тэхен и сам жаждет близости — у него пик ощущений послеоргазменной нежности (поступательные движения ножа так просто сравнить с соитием тел — пунктик из описания серийного убийцы). И ему хочется еще. До отвратительного и омерзительного — хочется! Потому тысячу раз больной, миллион раз сумасшедший… ведет за собой в дом, наверх — в покои земного дьявола. Непонятно кто первым кого и где касается. Одно касание — просто касание для всего мира, и самое важное для двух людей. Особенный мир двух брошенных детей, двух сломанных людей. Двух монстров и чудовищ — ведь Чонгук так и не разобрал в себе доли ужаса от содеянного. А прежняя тревога в итоге оказалась хорошо спрятанным… предвкушением. Ноен мертва. Ну. и. что? Безумие. Тело расцветает темными синяками, словно розами на гравировке любимого тэхенового ножа. Мальчик тяжело дышит. Каждое касание — болевое. Тэхен вжимает в себя, хочет выломать ребра, хочет… до зубного скрежета. Все дороги ведут к постели, нет смысла это отрицать. Урок полового воспитания на натуре, на самом себе — вот так. Вот. Так. Вот так бывают, когда тебя… лю-бят. Матрац прогибается под, а Чонгук выгибается в… Насколько податливыми бывают мальчики в руках мужчин? Естественно, речь не о каждом мальчике и не о каждом мужчине, но… все-таки… Насколько? А в руках убийц? На-сколь-ко? Первое погружение удачным не назвать, как и все ему предшествующие. Тело Чонгука помнило лишь ужас и боль, а сам он ничего не помнил. В этом и кошмар происходящего. И вся его сложность — удержать мальчишку в горсти, рядом, с собой под боком. Только бы никуда не делся и не спрятался, крохотный кутенок. — Будь со мной, — шепчет Тэхен, заглядывая в мальчиковы глаза. — Будь со мной! — в ответ кивают и, разрывая на мгновение тончайшую связь, прикрывают веки. «Я здесь, и мне…» «Хо-ро-шо» Этого и стоило добиваться. Владея мгновением от и до, Тэхен все равно старается удержать самого себя от необдуманных действий. Он помнит свои прошлые ошибки и боле не собирается их повторять. Каждое действо должно быть верным, потому что в его руках не просто «какой-то» мальчик. Это Чонгук, у которого за спиной неприятное, мерзкое, больное… Еще гниющее где-то на самой глубине — в потаенном ящике Пандоры. Вот так. Приласкать, погладить по холке, прижать к груди, согреть руки и ноги, окутать собой, как путами, как тяжелым пуховым одеялом — защитить от всего мира. Но не от себя самого. Нет-нет. В этом вся прелесть. Помочь раздеть, раздеться самому. Из курса выживания: лучше всего можно согреться касанием кожи к коже. Плоть к плоти. Еще ближе. Стены этого дома никому не скажут, что даже монстры могут быть нежными. — Будь со мной, — молитва — Возьми меня за руку. Рот, полный клыков, как у каждого зверя, находит себя за поцелуем нежных мальчиковых губ. Он, наверное, и вовсе не знал, что это такое — целовать, целовать, целовать. Какая в этом простом прикосновении зарыта магия и удовольствие, помимо банального обмена слюной. И этому научим, покажем наглядно. Потом ниже по подбородку, к шее, ключицам, груди, — с бьющимся, как крошечная птаха, сердцем — втянутому до позвоночника животу и… еще ниже. Там все еще нет ответа, но они никуда не торопятся. Поцелуй более откровенный, рвет наружу всхлип и слезы. А так тоже можно было? Прикосновения к безответному мягкому члену, мошонке и по мягкой складке ниже. Тэхен удобно умещает голову у дрожащего бедра, щекоча кожу подвивающейся от влаги шевелюрой. Еще поцелуй, еще. След языка до сокровенного места, сжатого до предела. Слюна — не совсем приемлемая замена смазке, но все-таки… Так и засыпает бдительность. Стон боли от неприятного проникновения разрывает надвое тишину. Внутри горячо, мягко и склизко. Узко до невозможности. Еле пролезает палец до основания. Не мудрено, что в прошлый раз не обошлось без крови — порвется на раз, два. Значит надо быть еще нежнее, терпеливее. Один учит нежности, а другой жестокости — разве не отличная метафора, описывающая идеал баланса человеческой природы? Удачно находится заветный комочек нервов, и мальчика накрывает девятым валом. Первый оргазм, а сразу до отключки. Тэхен сам пугается на секунду, когда закатываются за веко чужие зрачки, но Чонгук вдруг жмурится, стонет — кричит. Пачкается спермой впалый живот. Пока тянется послеоргазменная нега (они квиты теперь, а за первым шагает второй), Тэхен не теряет времени, добавляет еще: палец, слюна; уменьшает трение. Чонгук, как ошалевший хватается за предложенную руку, опять взвывая от удовольствия, что постигал впервые. — Ты тут? — спрашивают с улыбкой, вынимая пальцы, заглядывая куда-то… в самую душу. — Я тут, — осипшим шепотом. Это важно! Чувство пустоты — временное чувство. Не успевается его прочувствовать. Сзади затыкают членом, и вместе с этим заполняют все возможную пустоту внутри. Прижимают ближе, так, что сердца начинают биться в унисон. И губами сплестись — это тоже обязательно. И руками ухватиться, чтобы удержаться наплаву. И глаза прикрыть, чтобы острее чувствовать… Им больно. Обоюдно. Делят все на двоих, заменяя «я» и «ты» логичным «мы». Чонгук не знает, куда себя деть, теряясь в темноте. Но ему не дадут так просто потеряться. Обхватят лицо, заставят открыть глаза и смот-реть. Целоваться и трахаться с открытыми глазами — интимно до сумасшествия. Старые, как сам мир движения, шлепки вспотевших тел друг о друга, стоны, всхлипы — грязная музыка. Но музыка тоже. И ее хочется слушать. Этот раз не похож не на один из предыдущих. Потому что боль тонет в удовольствии, как в море, потому что мир сужается до двух человек, а больше в этом мире не поместится. «Вот так бывает, когда тебя л ю б я т!» Извращенно и свойски — пусть! Мир не обеднеет, разорившись хотя бы крохотной частичкой счастья для двух чудовищ, спрятанных в стенах одного конкретного дома. Собственное тело мальчика подводит, движения внутри, скольжение… Вскрик, подлетают бедра, давно забыли о смущении! Тонкие ноги вокруг крепкого смуглого торса — эстетика, первородная красота. Скрещенные щиколотки на чужой пояснице — полный восторг! Сплетающиеся в узел руки, встречающиеся в поцелуе губы и эти сумасшедшие качели… Тэхен срывается с цепи, а Чонгука просто подхватывает, сносит волной, забирает куда-то в неизведанные дали. Соитие тел — это всего лишь следствие из соития душ. Поэтому так важно не растрачивать подобную магию по пустякам… «Я чувствую!» «Тебя!» Тэхену хорошо до одурения, сводит мышцы, но до них нет никакого дела… Как сквозь слипшиеся ресницы его с ума сводит мальчиков взгляд! А как заводят бордовые губы! А как приятны взгляду темные следы засосов по всей шее! Чонгук вытянется в струнку, и вновь закатятся глаза, чтобы на изнанке век увидеть взрыв сверхновой. Второй оргазм еще сильнее, еще больше… после такого не выживают. Или… выживают? Тэхен тоже разгоняется, подхватывает под коленками и задирает мальчиковы ноги к самой голове, проверяя на гибкость и доверие. Самая беззащитная поза… самая раскрытая… Чонгук кричит, когда движения становятся еще грубее, а потом кричит, когда Тэхен замирает и сам начинает трястись от удовольствия. Сперма растекается по животам, внутри — это ведь только последствие. Конечности не чувствуются, эйфория топит остатки разума. Тэхен облизывает губы, отпускает ноги, нехотя вынимает опадающий член. Так грустно заканчиваются все истории про секс. Наступает время нежности… Чонгук пробирается под бочок, скромненько пристраивает голову на чужой груди, теперь и сам вслушиваясь в тэхенов пульс. Тэхен путается пальцами в густых черных волосах в своей излюбленной манере. И как-то так… как у людей все получается. И как-то так все… по-человечески. Вот как.***
Но время их не ждет, поэтому вся оставшаяся на дне нежность — потом. Тэхен позволят считанные минуты для ощущения чистейшей эйфории, а после подскакивает с места, тягая растекающегося Чонгука за собой. Тот лишь липнет с объятиями и никак не хочет двигаться, пока не получает по лицу. Бледная кожа полнится следами, среди которых уже не разобрать — какие по любви, а какие нет. — Нам надо уходить, крольчонок. Пора. — Куда? — Меньше вопросов — больше дела. Потом поговорим. Банные процедуры на двоих, одевание, даже перекус. Будто ничего и не было. Потом Тэхен, надев какой-то плащ, смахивающий на тонкий дождевик, вместе с парой резиновых перчаток, выходит наружу, возвращаясь уже с окоченевшим телом их прежней подруги. Чонгук по прежнему ничего не чувствует, только с любопытством разглядывает труп. Совсем недавно эта девушка помогла ему в «смене имиджа», а теперь годилась разве что на корм для червей в земле. — Вот ты сказал: «потому что он ни в чем не виноват», — завел старую шарманку Тэхен, умещая мертвеца в любимом кресле Джина. — Что ты имел ввиду? Ты не винишь его за то, что он тебя насиловал? Ты бы плакал сейчас, если бы на ее месте был он? Сдергивая с себя странное одеяние, Тэхен даже не оборачивается на оппонента, продолжая делать что-то, только ему известное, понятное. Листок бумаги, ручка… что? «Прости»? Послание для брата… — Нет, не плакал бы, — холодно до жути. Безразлично. — Правда? — усмешка. Но в ответ пустая тишина. Не заплакал бы? Точно. А что тогда сделал бы? Убил сам? Очередные вопросы, на которые даже Чонгук не сможет найти ответы. Предполагать — это изначально неверно. Ведь он никогда не предполагал, что однажды поучаствует в убийстве, а еще… Мог ли представить мальчик, болтающийся связанным, как тушка в мясном отделе, — в тот самый первый день — что он окажется здесь? Будет рассматривать труп бывшего друга и ничего не чувствовать? Мог ли? Нет. «Молчи, слушайся, беги» в итоге обернулось бессмысленным отголоском прошлого. — Идем, — не дождался ответа, зато обернувшись нашел все в глазах напротив. Иногда слова ни к чему. — Идем, — безропотно согласен на все, что простирается дальше. А далее протоптанной тропинкой: дверь, туман, машина, долгая дорога. Рука к руке, и нежданный свет фар по встречке. Хруст стекла и визг металла — уже не по сценарию. Машину уносит в кювет. И «плоть к плоти» — приобретает совсем иной смысл.