лови его
13 января 2019 г. в 12:00
Говорить о вермуте, сексе, осквернить циничным богохульством основы религии, судить политику самовыражения, анализируя общественное понятие об однополых парах, рассуждать о необоснованных обвинениях одного пола к другому, бегло затронуть проблемы расовой дискриминации и устарелую идеологию нации, смеяться над чем угодно, узнать друг о друге кое-что личное по ходу бессмысленных разговоров и изредка, в туманной весёлой забывчивости, отпускать свои убеждённости, чтобы оставить пару слов возле чужих губ, — малую толику это больший арсенал для первой настоящей встречи с простым знакомым.
— Что же получается, мне называть тебя хёном? — говорил Тэхён, задумчиво приложив палец к губам.
Они прогуливались вдоль аллеи городского парка. В вечерних ноябрьских сумерках, сквозь кроны усталых деревьев, мерк тяжёлый облик высоток, а вдали улавливались надоедливые отголоски суетного мегаполиса.
— Не думаю, что это сгладит твои манеры, — по-доброму смеялся Хосок.
— Айгу! — сетовал Тэхён, хмурясь. — Ты не называл свой возраст и учишься третий курс, как и я. Откуда мне было знать? Кстати, почему перевёлся? И на курс младше?..
Один из тех моментов, когда Хосоку неловко от тэхёниной заинтересованности, и он выразил это кроткой, загадочной улыбкой.
— Скажем, были некоторые разногласия с одним преподавателем, — осторожно признался он. — А на курс младше, потому что первое время после старшей школы я хотел поработать над собой. Мне нужно было определиться, кто я и для чего нужен.
— Глубоко, — рассудительно изрёк Тэхён.
Хосок смеялся в стеснении звучней. Тэхён бесконтрольно млел от его солнечных неуловимых бликов по коже и глубже, глубже, под самую корку всего, что бьётся, дышит, чувствует, всего, что есть Тэхён.
В порыве непредсказуемой, чуткой, хрупкой нежности он вмиг оказался точно перед Хосоком, чтобы ошалелым взглядом скользить по изящным чертам, задыхаться сладостью его тепла и почти скулить от желания испробовать губами эту чёртову, манящую родинку на уголке его верхней губы. Тэхёна клинило не на шутку, оттого что невозможно было терпеть хосокиных пакостных выходок, которые он с ним проворачивает. Он для себя осознал величину учинённой безнравственности, но принять её, к несчастью, не мог и ещё больше ломался, трещал по швам, в агонии желаний бился.
— Эй-эй! Успокойся, успокойся, — тотчас же начал тешить его Хосок ласковым шёпотом, когда Тэхён прижимался сильнее, не трогал (нельзя), только придвигался, дышал и смотрел, как потерянный зверь, испуганный своим же безумием. — Что на тебя нашло? Перестань. Здесь слишком людно.
Хосок бранил себя за то, что заигрался и затянул верёвочки тэхёниных чувств под самый узел.
— Извини, — вторили они друг другу.
Глухо посмеялись и вместе с тем расслабились: напряжение отпустило, минутные слабости были подавлены.
Они стояли так какое-то время, всего лишь взглядами ловили улыбки, такие беглые, лёгкие, краями рта, как свойственно улыбаться влюблённым. И Тэхёну казалось, что совсем скоро он найдёт место для самого интимного в своём кармане, ведь то, что он испытывал сейчас, в этот момент, на этом ничтожном удалении от своего названного предела, не опишешь словами и побоишься скопища всех превозмогаемых чувств и эмоций, что гнули и ломали его мироощущение, что низложили привычное понятие о близости и вознесли их малую, ранимую интимность в уголках хосокиной сердечной улыбки. Неужели это то, о чём говорил Хосок, или Тэхён открыл для себя истинно своё? Неужели он поймал момент? Неужели?..
— Почему ты меня сторонишься? — несмело прерывал ласковое безмолвие Тэхён в скромной надежде на честность.
— По-моему, причина очевидна, — усмехнулся Хосок.
— Дело в чём-то ещё, — недоверчиво водил головой Тэхён. — Тебе отлично известно, что я могу прекратить мои нынешние отношения только из-за тебя, если ты согласен на мои чувства. Они для меня ничего не значат, но ты...
За хосокиной спиной раздался весёлый возглас ребёнка, и вот уже возле них бежала круглолицая кроха, шустро перебирая своими короткими ножками. В беге её щёчки, милые от детской пухлости, вздрагивали, и маленькие ножки так и норовили зацепиться друг за друга, что не могло не забавлять. Вслед за ней спешил мужчина, схватил её со спины на руки, глушил её мелодичное хохотание на своём плече и целовал малиновую, детскую щёку.
Оба молодых человека не упустили этой славной идиллии.
— Догонишь меня — разрешу коснуться, — вновь заигрывал Хосок с тэхёниным соблазном, вдохновившись чудесной семейной картиной.
— Не меняй темы, — возмущался Тэхён. — Перестань, — цедил он сквозь зубы, раздражаясь на хосокину фамильярность, когда тот вызывающе полез в карман его пальто и достал гигиеническую помаду. — Поговори со мной, — настоятельно просил Тэхён и прибавил со знанием: — Хватит убегать.
Хосока трогала его сердечность и искренняя отзывчивость. Он губу кусал, размышляя, бесцветную мрачность в глазах, преследуемую невысказанным беспокойством, периодически обращая к Тэхёну.
И Тэхёну страшно. Страшно, потому что Хосок вдруг перегорел, потух, иссяк, как умирают звёзды, постепенно: угасают, сжимаются и уплотняются и, достигая своего апогея, изничтожают всё близлежащее своей взрывной и отчаянной силой, некогда наречённой жизнью. Он хотел быть тем, кто с примирением встал бы под его удар и отдал отмеренные вечностью года, лишь бы Хосок возродился ещё раз в своей звёздной колыбели и вобрал в себя пылинку, мельчайшую песчинку тэхёниной наивной, мальчишеской влюблённости.
Хосок по-прежнему сторонился ответа, снимал колпачок с помады и, прикоснувшись холодом на кончиках своих пальцев к мужественному тэхёниному подбородку, аккуратно мазал вязким ароматным составом по его нижней губе, пока тот, в свою очередь, пробовал сбавить дозировку эндорфина у себя в крови, что так больно ударяла по сердцу.
— Какой ты милый, глупый мальчик, — ироничной мерностью произнёс Хосок, приступая к верхней губе, наслаждаясь её равномерной притягательной полнотой с нижней.
— Глупый здесь только ты, — бормотал в неудобстве выражения Тэхён, обращая внимание на хосокину трусость и нежелание решать вопросы взрослым путём.
Кто, в конце концов, из них старший?
— Верно, — безропотно согласился он и с незаметным щелчком закрыл помаду.
— Поговори со мной, — склонял его Тэхён, в душе умоляя, потому что небезразлично.
— Не здесь, — обнадёжил Хосок, но истребил тэхёнину надежду на корню: — Не сейчас. Нам с тобой рано для лишних откровений.
— Ты знаешь меня на протяжении учебного года. Разве я не заслужил твоего доверия? — досадовал Тэхён.
— Лови момент, малыш, — с притворной шутливостью произнёс Хосок, утаивая в словах условную, трусливую просьбу.
Приглушённый расстоянием, доносился женский голос, который послужил Тэхёну провидением, и далее тот же озорной, детский смех:
— Лови его! Лови, не то опять убежит!
С Тэхёна достаточно избитой мелодрамы. Настало время хватать момент цепко, жёстко и упрямо, если понадобиться, и удерживать всеми возможными силами в своих руках, как хосокино изумлённое лицо покоилось сейчас в его горячих ладонях.
— Тэ… — робко пробовал противиться Хосок, на что его держали крепче и мягкую, кукольную кожу на щеках мяли сильнее.
— Заткнись! Замолчи! — сердился Тэхён. — Ты не раз нарушал наш договор, значит, и я имею на это право!
Он жмурился в гневе, злился и на себя, и на него, и на эти глупые чувства, челюсти сжимал до спазма, только бы не сорваться (а мог бы, но Хосок такой подлости не простил бы наверняка). Хосок не сопротивлялся, с немой понятливостью изучал тэхёнины напряжённые черты лица, выражающие печаль его неудачи. Тэхён очень красивый. Все мы красивы перед порывом встречной безысходности.
Хосок с упоением держал под контролем учащённые горячностью отражённые удары сердца на его запястьях, с невозможной, немыслимой для самого себя покорностью, принимал его тепло, его ласку, его целомудренный, по-родному заботливый, длительный, хранимый поцелуй в лоб. Он сжимался весь до лёгкого покалывания на коже и от поцелуя, ниже, облачался негой лихорадочного сияния, того самого, умирающего в ком-то, влекущего приятное лёгкое онемение конечностей, и прятал благодарную улыбку в его сокровенном углублении от подбородка до основания шеи.