Лови момент

      …Хосок особенно охвачен пережитым октябрьским утром того самого вторника — с басовитым тембром сокровенного признания и осенней прохладой на кончиках пальцев. Особенно часто тревожилось его нутро лёгкой волнующей судорогой от терпкого, принуждённого согласия: «Договорились»; ему особенно от самого себя мерзко, и мерзость эта невыносимо поперёк глотки комом стояла, потому что он осознавал, что терялась координация благоразумия, что сбился намеченный ориентир из-за непредвиденного астероида, который, казалось, уже основательно прижился в его орбите, и тонкими пальцами уже труднее давалось ему удерживать контроль над гравитацией — его мир того гляди уничтожится.       Тем временем Хосока рвало внутри от противоречивости подчинения и жалкого желания сопротивляться.       Он особенно удручён был мыслями о Тэхёне и его запальчивой, нескрываемой влюблённости, стоя на перроне железнодорожного вокзала в ожидании прибытия скоростного поезда из Тэгу. Тэхён накануне известил о внеплановом визите в гости, ведь летние каникулы такие долгие, а мне хочется тебя увидеть, не против?       Тэхён предполагал вернуться назад вечером того же дня, да только случайность — отъявленный шулер и мухлюет с раскладом продуманного сценария. Она играет по своим правилам. Собственно, как удержаться от желания сыграть с ней ещё партийку, когда хосокина мама так любезно напомнила сыну о комнате для гостей. Стоило ей за ужином выяснить, что Тэхён вовсе неместный и до дома ему неблизко, не задумываясь, предложила задержаться у них в гостях. Её милость не обходила стороной тэхёнино порядочное смущение.       — Оставайся подольше, — говорила госпожа Чон. — Столько времени добирался ради одного дня. Ты впервые в городе? Даже не узнал его как следует. А здесь очень чудно, между прочим (в частности, обращалась к сыну). Отец завтра работает, меня тоже днём не будет, а на вечер у нас запланирован ужин в ресторане. Я просила его этого не делать (с наигранной укоризной во взгляде смотрела на господина Чона), но не важно. (Вновь адресовала слова сыну) Если сестра не звонила, вероятнее всего она тоже завтра не приедет. Я к тому говорю, что дом остаётся на тебе, Хосок. Тэхён-щи, пожалуйста, проследи, чтобы он его не разгромил (смеялась по-доброму).       Тэхён бросил кроткий взгляд на Хосока, сидящего поодаль от него, но тот выказывал совершенную непричастность к монологу матери и абсолютное равнодушие на её предложение остаться подольше. Единственное, что не бесследно ударило в его непроницаемость, — тэхёнино согласие. Тэхён подметил это, потому что тот сморгнул пару раз без интервала и губы напряжённо сжал, обозначая прелестные впадинки ямочек, что, как правило, свидетельствовало о его мягком неудовольствии.       Вечером второго дня они остались наедине, так как у родителей Хосока годовщина свадьбы, заранее заказанный столик в ресторане и заманчивые планы хосокиного отца на грядущее продолжение праздника где-то вне дома (Хосок намеренно не вдавался в детали), а Давон так и не звонила.       Хосок разорил винотеку матери в её мастерской и цокал на проявленный интерес Тэхёна к её работе.       — Только ничего не трогай, — вежливо предупредил Хосок. — Мама очень не любит, когда кто-то прикасается к её эскизам.       — Она дизайнер? — Тэхён скорее утвердился, чем спрашивал, разглядывая схематичные наброски, хаотично разложенные по рабочему месту.       — Интерьер — её стихия, — с нескрываемой сыновей гордостью сказал Хосок, подходя к нему с двумя бокалами в одной руке и вытянутой бутылкой виски в другой.       От Тэхёна не ускользнула изысканная хосокина утончённость движения, облегаемого тёплыми сумерками мастерской. Его лёгкость и совершенство привычно встретить в описании женского персонажа любой новеллы эпохи романтизма, но вместе с тем нельзя было не отметить его притягательное мужество, аккуратно вписывающегося в основу чудесного, тонкого стана.       — Не подавишься? — ехидничал Хосок.       Мягко слышимая бархатистая хрипотца в его голосе закрадывалась в тэхёнино сознание, и Тэхён ловился мимолётным любованием прекрасного свечения его улыбки, отдалённо догадываясь, что упоение накрывало его с головой.       — Что?.. — рассеянно пробормотал он и сморгнул пелену забытья.       Хосок усмехнулся (неизменно насмешливо) с льстивым удовлетворением и повторил:       — Слюнями не подавишься?       Замявшись от незлобной издёвки, Тэхён скользил робким взглядом по эскизам на стенах и силился удержать постыдное смущение, что выходило у него из рук вон плохо, потому что на губах красовалась полуулыбка.       — Идём, — добродушно сказал Хосок, направляясь к выходу из мастерской. — Нам нужен лёд.       Они переместились в гостиную. Для виски лучшая атмосфера — это приглушённый полумраком уют, комфорт и близкий человек рядом, в котором, несомненно, сами собой найдутся нужные компоненты домашнего наслаждения.       — Ты очень красивый. — Тэхён невесомой нежностью трогал хосокину щёку, что бесстыдно проявляла действие алкоголя своей горячностью, и терялся в насыщенности своего восторга и восхищения, как человек, постигший нечто большее, чем было дозволено.       — От алкоголя у меня всегда быстро алеют щёки, — застенчивый от излучающегося тэхёниного любования, признался Хосок. — От виски — ещё быстрее, — посмеивался он и сделал глоток из бокала.       Тэхёну одного кармана, определённо, будет мало, да это слишком уж ненадёжное место для его самого интимного, очаровательного, искусного, хрупкого счастья.       Ещё никогда за всё время их знакомства он не чувствовал такой бесценной для него близости между ними; ещё никогда Хосок не говорил: «У меня щёки горят, потрогай»; ещё никогда Тэхён не испытывал невыразимого умиротворения, необъяснимой эйфории, приятную пустоту внутри, какую обычно создаёт утолённая потребность в чём-либо; ещё никогда Тэхён не был влюблён до восхваления прозаиками высших форм проявления чуткости, что ему важно было бы лишь заглядывать в миндалевидные, красивые, выделяющиеся очертания хосокиных глаз и осознавать, насколько бессмысленными являются любые другие чувства, кроме как желания неиссякаемой заботы к этому человеку.       Тэхён поклялся, что никогда не покинет его орбиты, ведь Хосок на самом-то деле стеклянный в холодном свечении своего страха, и хосокина скрытность являла его важность.       — Мне с тобой хорошо, — произнёс Тэхён с тихой зачарованностью голоса и щекотал хосокину щёку подушечками пальцев, наслаждаясь её мягкостью.       — Мне тоже, — не задумываясь, проговорил Хосок, но улыбался с горечью так, словно был виновен в этом, будто это незаконно, невозможно, против него. — Очень.       — Поговори со мной, — вновь мягко настаивал на своём Тэхён, так как на ментальном уровне ощущал хосокину тяжесть невысказанных переживаний. — Чего ты боишься? Я не знаю, как мне добиться твоего доверия. Ты всё время меня отталкиваешь, а я даже не знаю причины. Ты признался, что тебе тоже со мной хорошо, но продолжаешь упрямиться, как ребёнок, молчать и ржать.       Хосока веселили и одновременно согревали тэхёнины бережные упрёки.

Я действительно тебя очень беспокою, прости.

      — Мне кажется, я разучился доверять, — совестливо говорил Хосок.       — Научить? — воодушевился Тэхён и своевольно придвинулся теснее, чтобы бок о бок его чувствовать.       — Каждый сам для себя определяет степень важности чужой проблемы и часто не может понять, почему другой так мучается, ведь это такой пустяк, — усмехнулся на тэхёнин пылкий энтузиазм Хосок.       — А ты скажи, — вкрадчиво просил Тэхён, зависая на манящих вишнёвых хосокиных губах, на которых, как на фарфоре, покрытым лаком, отражались игривые, слабые, созерцательные отблески. — И я оценю твою проблему от одного до пяти, а дальше — решим.       — Ты был прав, — сказал Хосок.       Тэхён умолк с затаившимся ожиданием и с серьёзным вниманием наконец-таки узнать правду хосокиных странностей.       Хосок вдохнул глубже, собираясь с рассеянными алкоголем мыслями, и произнёс без утайки, глаза в глаза, и ничто его уже не страшило, потому что в нём ничего, кроме Тэхёна:       — Ты был прав, называя меня фригидным*.       Трепетные, душевные рассказы хосокиного прошлого слились одним моментом, который Тэхён никогда не отпустит. Он слушал, нахмурив брови, вникал, изредка делал в уме акценты на особенно животрепещущих ситуациях, по типу его попыток лечения названной патологии, порой усмехался нежно на какую-нибудь хосокину неловкость в процессе повествования такой личной и, по-видимому, стыдливой для него истории; и почти незаметно выражал безотчётное человеческое сочувствие, когда Хосок наиболее всего хотел закончить говорить о том, с чего питался его страх, порождалась отрешённость и внутри снедал вакуум одиночества.       — Я принял позицию асексуала**, — говорил Хосок. — Удобная отговорка, чтобы избежать правды с теми, кому она не нужна. Многие из тех, кто соглашался на такие своеобразные отношения со мной, сбегали через месяц-полтора, и я о них ничего не помню, кроме одной и той же фразы: «Я так не могу, прости». — Он усмехнулся невесело. — У меня есть круг знакомых из своих. Но они остаются просто знакомыми, ведь сердцу не прикажешь, верно? И тебя я не хочу в своей жизни. — Болезненно, но искренне. — Ты нормальный парень с нормальными человеческими потребностями, которые я не смогу удовлетворить.       — И кто из нас глупый ребёнок? — возмущённый хосокиной недальновидностью перебил его Тэхён. — Ты стыдишься? — Хосок опустил понятный ответ в молчании. — Не подпускал меня, потому что не хотел, чтобы я привыкал к тебе, я правильно пониманию? И когда ты собирался сбежать окончательно? — В Тэхёне зачиналась глухая буря: кипела досада и хрустел обломками озлобленности гнев. — Говоришь о моих потребностях, но понятия не имеешь, что моя единственная потребность — знать, что я могу быть рядом с тобой, наперекор твоему недовольству позволить себе коснуться тебя и увидеть ту самую высокомерную ухмылку, когда ты увернёшься от моей попытки это сделать. Молчи сколько угодно, потому что есть кое-что неопровержимое: однажды я поймал тебя в мой самый лучший момент.       Хосок сжал в себе неисчислимый избыток перемешанных чувств сейчас, на периферии его конечных слов, и сорвался на отчаянный поцелуй, прогорая на тэхёниных губах нетерпеливым желанием, но продолжая тлеть дрожащими сомнениями, изничтожая друг друга в обоих сердцах останками сверхновой, где появилось нечто куда более впечатляющее, будоражащее: обречённая любовь.       Больше уже ничто, даже свет не мог покинуть горизонта их неразделимых губ.