Хосок поутру заваривал себе крепкий чёрный кофе, закидывая в рот попутно крекер из миски для всяких мелких перекусов, и обдумывал вчерашний до смешного нелепый и весьма, весьма опрометчивый инцидент. Не сказать, что Хосок сожалел о том, что выложил всё начистоту, да, ко всему прочему, позволил Тэхёну расслабиться и почувствовать своё преимущество в их, казалось бы, взаимных манипуляциях друг другом. Грамотно обработанная правда, подогнанная под шаблоны трагизма, и правильно подобранный случай — верный психологический приём, чтобы узнать настоящие намерения человека.
Хосок про себя напевал что-то, изредка довольно усмехаясь на выборочные воспоминания тэхёниной наивности, но, тем не менее, губы жгло и жутко хотелось их облизывать при мысли о вчерашнем поцелуе.
Признаю, незабываемо.
Хосок не юлил. Он тоже влюблён. Но есть хосокино понятие о гордости и его обречённые принципы. Однажды их начало накренилось, дало трещины, но не сломилось, и Хосок намерен был исправить то, на чём оступился, а именно на своей слабости к этому глупому ребёнку.
Он — неисправимый одиночка. И всё-таки с Тэхёном как-то иначе, как-то чересчур по косой и много внезапных поворотов с тупиком на одержимых чувствах. Хосок поклялся: выпрямит. Среди них двоих только один может быть кукловодом — тот, кто устанавливает правила.
Кнут и пряник, малыш.
Раздались слышимые, размеренные шаги по коридору, и Хосок предвкушал утренний пытливый разговор, стоял спиной к проходу на кухню и чувствовал
его появление позади, в проёме.
Оба молчали, следили: Тэхён — за тем, как Хосок беззаботно пританцовывал под какой-то неизвестный душевный ритм, Хосок же — за его предполагаемыми мыслями.
Смелее...
— Мы вчера не договорили, — подавленным, едва сиплым спросонья голосом сказал Тэхён, вальяжно опираясь о дверной косяк.
Верно. Между ними осталось достаточно недомолвок перед тем, как Хосок всё отрезал одним лишь поцелуем. Достаточно для вопросов Тэхёна.
Хосок отставил в сторону утреннюю чашку ароматного кофе, не успев сделать и глотка. С довольной, сдержанной улыбкой на тэхёнину предсказуемость он развернулся на пятках и оперся о столешницу.
Тэхён был в замешательстве, но вида не подавал, только глаза щурил, приглядывался. Ему как будто мерещилось очередное хосокино ехидство, скользящее по его острому чуть вздёрнутому высокомерием подбородку, когда он слегка склонил голову к плечу.
Хосока словно подменили за ночь.
— Ты получил, что хотел. Давай на этом и остановимся, — холодно изрёк Хосок, скрещивая руки на груди.
Раскалённым железом по вскрытой ножевой вдоль груди — так в меньшей мере ощущались Тэхёну его слова. Собственные ноги готовы были предать и подкоситься от этого отвратительного, оскорбительного заявления, которое сокрушало всю обнажённую нежность свершившейся ночи резкостью и неоправданностью.
«Какая муха тебя укусила,
ЧёртЧон Хосок?!» — только и крутилось в голове обомлевшего Тэхёна.
Тэхён закатил глаза. Его грудь нервно вздымалась от глубокого вдоха. Ему нужно прийти в себя, иначе кто-то мог и пострадать этим утром, и неважно, что этот
кто-то обожался Тэхёном во всех смыслах.
— Ты говорил серьёзно? — парень пытался не выдавать явного раздражения хосокиным необоснованно дерзким поведением. — Или снова обвёл вокруг пальца, чтобы посмеяться?
Хосок надул невинно щёки и качал головой, как будто выбирал вариант ответа, затем замер в одном положении и протянул сладко, издевательски:
— Не-е-емножко преукрасил.
И улыбнулся своими чёртовыми ямочками. Сатана наверняка им завидовал и страсть как хотел заполучить их очарование.
В ту же секунду Тэхён сорвался с места. Его руки волей-неволей сжимались гневливостью в кулаки.
— Насколько немножко, — процедил он сквозь зубы, прижимаясь вплотную к самодовольному Хосоку, чьё пренебрежение к тэхёниной доверчивости перегибало палку, а горделивые насмешки тесно соприкасались с грубой несерьёзностью.
— Эй, успокойся, — нервный, судорожный смешок вырвался у того, когда тэхёнино лицо мгновенно рядом и уже в упор до того, что Хосоку его дыхание опаляло нос и губы.
Он не сбавил обороты и говорил с вызовом в глазах и нещадным, лукавым оскалом:
— Троечка. Ну, помнишь: от одного до пяти. Не всё в моей истории слезливо, по крайней мере, не для меня. Болезнь есть. Причина моего поведения была разъяснена убедительно. Я был подавлен суетным, пустым негодованием о невозможности удовлетворить чьи-то естественные сексуальные желания, но не упомянул, что это было очень и очень давно, до того, как мы встретились. После двух неудачных попыток близости, я принял свою фригидность, как данное, и ценю каждое потенциальное прикосновение, адресованное мне. Вчера, сегодня, сейчас я живу моментами и ловлю каждую чужую эмоцию…
И как-то, будто по щелчку, будто какой заслон у Хосока сработал, или чёрты в его мозге в сумасбродстве своего карнавала сбили переключатель, но он вновь сменил гордыню на ласковость, отчего Тэхёна повело вниз по накатанной к откровенному непониманию.
— …твой вопрошающий взгляд, — романтично продолжал Хосок. Уголки его губ заметно дёрнулись, взгляд смягчился, потеплел, нежил невесомым касанием на тэхёниной коже лица. — …твою заботу, твои губы — всё это живёт во мне, не умирает; всё это заставляет вздрагивать от мысли, что мне этого хватает, чтобы сделать новый вдох. — Он умолк на секунду, чтобы всмотреться в тэхёнины глаза, которые тяготили редкой непроницаемой чернотой, и, не разглядевши в них просвета хоть какой-нибудь эмоции, кроме тупого затишья, он выравнил сбитую язвительность в тоне: — Так вот у меня троечка. Неровная, но красивая настолько, насколько мне нужно было, чтобы ты понял.
— Что понял? — недоумевал Тэхён.
Хосок наклонился к его уху с обольстительной улыбочкой и, в сладостном своей коварностью ворковании, искушал двусмысленностью:
— Момент был прекрасен, правда? Так вот запомни меня перед тем, как будешь пялиться в окно поезда.
