Лови момент

      Бодрость пятичасового утра трезвит сонливые мысли прохладной, чарующей лёгкостью. Удивительное время для зачинающихся рассветов, только-только мелькавших в утробе горизонтальной пустоши; нужное время для запятых в жизни, после которых обычно пишутся подчёркивающиеся итоги изложенных размышлений; время для начала или послесловий, подводящих к завершению, а конец приходит с рассветом, и острым мановением он прожигает лучом точку в окончании строки...       — …чтобы начать новое предложение, — задумчиво проговорил Тэхён, — именно так я бы начал описание этого утра, если бы взялся писать какой-нибудь рассказ.       Он поёжился, немного одёрнул назад капюшон толстовки на голове, едва вжимая голову в плечи, чтобы скрыть оголённую шею в вороте ветровки от рассветной свежести утра. Хосок шагал поблизости, улыбался. В молчании, дарующим его тэхёниным эстетичным взглядом на, казалось бы, закономерный природный процесс, он обдумывал замысел рассветных сумерек, когда ночь позволяла приподнять свои непроглядные полы очаровывающих одеяний в крапинку из жемчужин-звёзд, чтобы дневная блеклость смогла порадовать истерзанные души, мучимые бессонницей, своим обнадёживающим присутствием.       Небо всё ещё вязалось перекрестьями обстоятельств времени: ни день, ни ночь, ни что-то, что было бы близко и тому и другому. Это время ярких контрастов того с тем, мягких изгибов грации этого с этим, вкрадчивого шёпота чего-то с напевами о чём-то, животрепещущей, неуловимой милости кого-то для чего-то — или незамысловатого восхищения красотой во всём, что есть, недостающего одному.       Тэхён по-прежнему терялся. Для него всё вмиг возымело границы, сжалось до хосокиного есть и зачеркнулось угловатой линией его опущенной из-за смущения ухмылки, когда Тэхён впервые признался, что его чувство сильнее, чем ему показалось однажды: он любит, а не влюблён.       — Не давай мне больше, чем я могу взять, — настоятельно говорил Хосок, легко ступая по обмёрзлой тротуарной плитке.       — Извини, не умею распределять свои чувства по пробиркам и к тебе применять дозировано, — ёрничал Тэхён.       Хосок смеялся приглушённо, запрокинув голову и направляя смех куда-то к небу. Ему смешно от правдивости тэхёнинской иронии. У меня места внутри не хватает от количества заполненных скляночек, печально думал он и смело перескакивал на бордюр, балансировал. Тэхён, не задумываясь, порывался навстречу его возможному падению, когда Хосок опасно наклонился в сторону. Он протянул руку, чтобы поддержать, и тут же одёрнул себя, потому что заметил хосокин неодобрительный взгляд.       — Будь осторожен, — только и произнёс беспокойное Тэхён, продолжив следовать рядом и прослеживать хосокины переходы по узкой бетонной дорожке. — Я не хочу, чтобы ты пострадал.       Ничего из того, что указывало бы на реальную угрозу здоровья, Хосок не делал. Всего лишь ребячился. Но Тэхён ненамеренно принуждал прекратить это занятие своими волнительными вздохами, когда Хосок оступился ещё пару раз.       — Нравится издеваться над моими нервами? — настороженно щурился Тэхён. — Я знаю, что ты специально соскальзывал ногой.       Хосок лишь лукаво скалился и смеялся:       — Люблю держать их в напряжении.       — Поэтому я продолжаю терпеть твои выходки, — с какой-то обречённостью говорил Тэхён, а по его губам скользила томимая полуулыбка.       Хосок умолк и с любопытством поглядывал на него.       — Наш договор... Почему ты согласился на мои условия? — поинтересовался он наконец.       Он едва ли хмурился, потому что вопрос вполне себе не весёлый, но и не серьёзный; скорее, заставляющий задуматься над его сутью, что не давало покоя Хосоку с момента их уговора. Хосок сделал свои выводы о том, что Тэхён, с типичным юношеским максимализмом, намерен добиться своего, обнадёженный мыслями о скорой взаимности, или же его привлекла и заинтриговала хосокина недосягаемость, и Тэхён попросту не хотел с ней мириться; опять же предположения вели к одному: Тэхён лишь ждал момента хосокиной слабости. И всё же позиция самого Тэхёна по-прежнему оставалась значима для Хосока.       Тэхён не медлил с ответом, словно бы он готовился к данному разговору с той уверенностью и знанием, что Хосок не сможет опровергнуть его слов.       — Ты мог бы категорически послать меня, — беспристрастно сказал Тэхён, — но вместо этого ты выдвинул альтернативу, а значит, тебе на самом деле хочется, чтобы я был рядом. — Ему оглядываться на Хосока, идущего позади, не требовалось, чтобы понять, что тот сконфузился сейчас, как разоблачённый обманщик, и делал вид, будто бы всё в нём как прежде непроницаемо, твёрдо, безразлично. Тэхёну не составило бы труда назвать признаки его нервозности, но ни к чему затрачивать на это время, когда есть внутреннее знание происходящего. — Ты, как прежде, можешь назвать меня глупым, самонадеянным ребёнком, что, кстати говоря, довольно сомнительно, ведь моей наивности хватило, чтобы понять, что глупых-то двое: ты и я.       Он остановился и повернулся к нему. Хосок оказался ближе, чем он думал, поэтому Тэхёна внутри тронул мимолётный испуг и пронзил тот самый, присущий Хосоку, высокомерный, насмешливый взгляд, который сжигал в Тэхёне всякую решительность, оставляя ожоги нежного смущения на его щеках.       Хосок — на расстоянии три четверти от вытянутой руки.       Хосок молчал, взгляда с него не сводил и чуточку злился на свою расторопность и на тэхёнину неунывающую самоуверенность.       — Теперь ты всего лишь заносчивый засранец, — изрёк Хосок.       — Как ты, — усмехнулся Тэхён.       — Мы друг друга стоим, — посмеялся тот.       Тэхёна увлекли его смех и внезапно пойманные солнечные лучи, что так ласково, трепетно касались хосокиной правой щеки, зазывая, прося его внимания. Он улыбался довольно и проследил за ними взглядом вдоль асфальтированных дорог и мимо мелких закусочных, точно в промежуток между двумя высотками, где вдалеке берёт начало день. Оказалось, что весь небосвод, ранее облачённый в серо-синюю дымку, осветился пурпуром морозного зачинающего утра и стал полем для игр золотистых, ослепительных, горящих солнечных львов.       — Когда я был ещё совсем маленьким, — мерно проговорил Тэхён (сейчас нужно быть предельно почтительным к созиданию, иначе и без того редкий момент блаженного успокоения в прекрасном, незамысловатом чувстве восхищения прервался бы, потерялся и вовсе исчез), — я как-то спросил у мамы, почему у львов такая яркая шерсть. Она сказала, что львы — солнечные кошки; они освещены солнцем. Я думал, что они живут там, где живёт солнце.       — Теперь я тоже так думаю, — произнёс Хосок и к солнцу повернулся раньше, чем Тэхён успел поймать его упоённый любованием взгляд на себе.       Солнечные лучи целовали их мягкие улыбки, одарив едва ощутимой, но значимой теплотой, а солнечные львы резвились высоко над ними и просили больше взглядов, просили внимать их величественной грации.       — Хочу мороженое, — ни с того ни с сего говорил Тэхён и улыбнулся шире, счастливее. — Эти аппетитные, сливочные облака напомнили мне о самом вкусном мороженом в Корее, которое я знаю, где достать в столь ранний час!       — Не люблю мороженое, — признался Хосок и поджимал губы, скрывая улыбку. — Но покупаю его. Нечасто, но всё же… Стоило однажды сравнить его людьми и теперь не могу избавиться от этой мысли!       — Как можно сравнивать мороженое и людей? — в непонимании спросил Тэхён, задумавшись.       Хосок посмеялся.       — Я подумал, что люди покупают мороженое, — впрочем, как и любой другой продукт, товар, вещь, — на подсознательном уровне зная, что оно закончится, то есть они готовы к маленькому разочарованию. И всё равно они покупают его. Ради вкуса. Человек для меня — то же самое мороженое: я тянусь к нему ради вкуса момента.       Едва сконфуженный неловкой интимностью разговора, Хосок отводил глаза в сторону.       — Значит, я предложу тебе самое вкусное мороженое, — прямо, категорично, с абсолютной настойчивостью заявил Тэхён.       Тэхён решительно убеждён, что Хосок совершенно не против, иначе его улыбка, переливающаяся отсветами зари, не скрывала бы в уголках томимую робость.

Когда-нибудь я укрощу твоих солнечных львов, Хосок-а. Ты очень проницательный, малыш. Я — глупый ребёнок, который прячется в тени своих страхов. Когда я с тобой, я ощущаю это острее, чем обычно, потому что ты смелый и не боишься быть со мной честным. Это то, что меня в тебе восхищает, и то, что я в тебе ненавижу.