За день до нашей смерти: 208IV

      «Кав-Сити» — от одного упоминания этого места охотника бросало в слабую дрожь — невероятный случай географического везения и сплочённости людей во время паники, окроплённый глупыми решениями, возникшими в следствие той же паники, и вырвавшейся на свободу аморальности. Пока старый мустанг с приятным рёвом гнался вперёд, старик думал только об одном: «Закончили ли?» Чтобы понять размах того технического чуда, стоит упомянуть, что сам город, название которого также решили сохранить, расположен на своеобразном полуострове — небольшом клочке земли, омываемом с трёх сторон рекой Арканзас и озером Кав, через которое и протекает последняя. Ещё около одиннадцати лет назад, когда Уильям «Из Джонсборо» Хантер в последний раз посещал тот город, он был поражен масштабами: небольшое количество первородных жителей смогло сохранить изначальные границы острова в своих владениях, площадь которых составляла примерно пять на полтора километра в самых широких частях, и те самые границы доходили до берегов реки злосчастного штата Оклахома, где и обрывались перед когда-то разрушенным мостом, но то, что решили сделать после наступления Жатвы, то, что предприняли после того, как стены перестали быть столь крепкими, и то, к чему так страстно принуждали делать всех тех, кто бежал на полуостров из Понка-Сити, население которого было примерно в семьдесят раз больше, вызывало только два ощущения: гордость за проделанную работу и страх. Чистый, животный страх от одного осознания того, сколько же человеческих костей было погребено в той самой гордости.       Старик ехал медленно и, пока его глаза опаливались восходящим солнцем, то и дело посматривал на свои пальцы — слегка подрагивали. Нет, даже несмотря на то, что тот полуостров, судя по чрезвычайно быстрому и громкому течению воды, стал просто островом — одним из безопаснейших мест в США — он всё равно не любил его. Особенно в то время — когда и весь мир то ли от осознания собственной тупости, то ли от дрожания тех самых пальцев, всё ещё казался ему отвратительным. Впереди действительно оказалась стремительная река — небольшой и пустой канал превратился в бурный поток воды, сметающий всё и вся живое и неживое, что посмело опуститься в него. Наёмник подъехал к краю дороги и посигналил поднятому раздвижному мосту. «Ха… — зло усмехнулся он. — Интересно, а мост они на те же «средства» построили?»       Пока его монотонные и надоедающие всякому живому гудки сопровождала лишь тишина, он надел маску и оглянулся по сторонам. Где-то там, на юге, у самого устья реки, которой, как он был уверен, точно присвоили какое-то благородное название, виднелась водная мельница. Кустарная, разумеется, она стояла у самого края новоиспеченного потока воды — на границе с его могучей соседкой, рекой Арканзас. Старик завороженно смотрел на то, как большие деревянные лопасти медленно перебирали воду… или это вода перебирала лопасти — кто знает. Тот кусок канала существовал ещё в былые времена в виде косы, но уже стал самой широкой частью новой речки, которая в некоторых местах сужалась до шести-семи метров в ширь. «Маленькая гидроэлектростанция или кузня? — думал про себя он, постепенно успокаиваясь. — Наверное, кузня. Не пивоварня же… Нужно было сразу ехать в Оклахому. Чёрт, я ведь даже не знаю, где искать Джеймса, а спрашивать у жителей станет только идиот… — вода приятно шумела в ушах. — Нет, точно не пивоварня, — или это была кровь, бурлящая от давления? — Ещё и Девочка… Чёрт-чёрт-чёрт… Ну, а зачем было бы ставить такую огромную мельницу?.. Как-то всё закрутилось… Спонтанно, что ли. Не было такого раньше со мной. Да я и не хотел… Нет, точно не пивоварня…»       Мост медленно опустился, когда смотровые на невысоких, но бронированных вышках, опознали человека. Пройдя серию длинных и, как казалось Хану, ненужных вопросов, он оставил машину и медленно пошёл дальше. Сразу же за мостом начинались поля — большие подготовленные к посеву или жатве площади земли, на которых никто и никогда не построит дом. Между ними же стояли амбары — криво или не очень окрашенные деревянные дома, едва заметные человеческому глазу. Всё это занимало примерно два-три километра от общей площади. Так как начиналась поздняя осень, земля пустовала. Охотник медленно шёл по широкой дороге и, не обращая внимание на столь же медленно растущие впереди дома, вспоминал о том, как он впервые увидел то место.       Ещё в начале, в самом первом, далёком начале, когда он и его спаситель впервые пришли в этот город, Стреляный Ли был сражён — городишко казался ему просто огромным. Особенно для конца света — в его голову просто не могло влезть такое число, как пять километров защищённой земли, но почему — знал только он. Тогда шла вторая половина две тысячи пятьдесят первого года, август, и вся та земля, все те поля, засеянные колосьями, просто дышали жизнью. Тогда-то ему, Уильяму Хантеру, впервые и показалось — пришло осознание того, что если забыть о конце света, если прикинуть хотя бы мизерный шанс на то, что ничего не было, то он и не будет напоминать о себе — всё те же поля всё так же прекрасно, как и много лет назад, будут раскидываться в ширь и длину до самого горизонта, а звуки косы, которые въедаются в голову вместе с приятным ароматом трав, будут звучать вечно. Какая ошибка… Да, в то время он уже понимал это — в позднюю осень, проходя мимо пустых, почти выжженных полей и сырой земли, под серыми тучами, понимал — время сбора урожая должно будет прийти рано или поздно, и если слишком медлить — всё сгниёт.       Город преобразился куда сильнее за те одиннадцать лет, чем он предполагал — у края полей начиналась трёхметровая стена, которой служили очень плотно поставленные рядом друг с другом одноэтажные дома. Какие-то — из глины, какие-то — из шлакоблоков, какие-то — из дерева, они стояли цепким полукругом так плотно, что даже машина не проехала бы между ними — хватало места лишь на одного человека, пускай и груженного сумками, и то — то место чаще всего было ограждено высокими дверями с шипами на верхушках.       Люди просыпались рано. На часах было всего шесть и четыре минуты, но у домов уже копошились отчётливо различимые фигуры. Старики, мужчины, женщины и даже дети одевались в незаурядную, пожалуй, для любого времени одежду и медленно выходили за черту города — на поля или ещё куда. Неважные для охотника лица странно косились ему в спину, но в этом не было для него ничего удивительного — город был вполне самостоятельным, а благодаря весьма выгодному расположению, ещё и богатым — кроме энтузиастов-жителей, работающих наёмниками за блага земные, город вполне мог позволить содержать себе отряд-два военных на постоянной основе. Проще говоря, в нём, в меланхоличном и угрюмом старике не нуждался этот «Цветок Оклахомы» — у него были варианты получше.       У самых ворот, коими служила неровно мощёная дорога и наверняка украденные вывески, вывешенные на балке промеж двух столбов, он и остановился. Первой вывеской служил обрезанный дорожный знак: «Welcome to Ok» — Добро пожаловать в Оклахому. И второй: «Labor omnia vincit» — девиз штата в зеленоватой рамке формы полицейского жетона — «Труд побеждает всё». Ехидно усмехнувшись, Хан направился вперёд — на центральную площадь. Ведь из всех историй о Кав-Сити, большинство из которых он поневоле пропускал мимо ушей, ему было доподлинно известно только одно — на центральной площади была карта. «Чем-то похоже на средневековые города… — думал он, в очередной раз смотря по сторонам. — Город растёт ввысь при отдалении от уязвимых границ — идёт каскадом. Дома фермеров сменяются простыми жителями… Хотя, сомневаюсь, что в таком лакомом кусочке земли можно просто жить — как-то и кто-то да платит свои пошлины. Потом идут вывески — торговцы, скорее всего. Причём, судя по надписям на этих же вывесках, всяким барахлом — еда, вода, жилье, услуги… Думаю, за центральной площадью должно быть оружие или, хотя бы, патроны».       Центр города полностью оправдал ожидания — истоптанная десятками или даже сотнями тысяч ног дорога формой кольца изнывала от осенней грязи и бесконечных, порою пугающих человеческих следов. Над нею, словно стервятники над умирающей добычей, клубились высокие дома, достигающие уже трёх этажей в высоту — смотрели на ту израненную землю сотнями хищных погасших окон, выжидая момента, чтобы обрушиться. Мимо проходили люди в странных, скорее всего, сшитых вручную, одеждах. Выглядели ли подобные наряды топорно — несомненно да, были ли долговечными — кто знает. В лицах же граждан города наёмник не смог прочитать абсолютно ничего — все заняты, все торопились, все жили — никто не желал встречаться взглядом со странником в маске с ружьем или, вернее, ружьями наперевес.       В центре всего того изобилия душ и грязи находилось нечто, похожее на фонтан — криво слепленный и углублённый в землю цилиндр, покрытый зеленью и дождевой водой. В центре цилиндра — гора из камней, в ней — табличка на постаменте: «Kaw-City — Vita hoc labor\Кав-Сити — Жизнь есть труд». — «Vita hoc labor»… «Жизнь hoc труд»? «Жизнь — труд»? Ну, и так звучит неплохо, — прочитал Уилл в голос. — Даже девиз придумали. Неужели они действительно надеются, что былые времена когда-нибудь вернутся? — Конечно, надеются, — сказала тёмная фигура, встав рядом с ним. — С чего бы им этого не делать? Оглянись — это место изнывает от жизни. Мужчины, женщины, даже старики и дети — все, кто жив и может жить — прямо как в том сообщении из Хоупа. Дети наверняка не покидали город и ещё не знают, что за мир за стенами, старики скоро умрут, и никто не будет помнить о том, что могло бы быть вместо этих стен, а взрослые… они боятся смотреть правде в глаза — тешатся надеждами, мечтами, абстрактными идеями. Да, человек умер, но остался человеком даже после смерти, и никто, сам знаешь, не отберёт у него то, что живёт в сердце, пока он сам этого не захочет — не растопчет в пепле реальности то, о чём так сладко грезил вечерами. Но для них это будет завтра. То самое завтра, когда взойдёт солнце, в их жизни начнутся перемены, а сами они начнут меняться. А сегодня — сегодня они надеются.       Следующие полчаса охотник провёл у карты, что была нарисована на стене одного из зданий, пока за его спиной мелькали фигуры. «Да, действительно чем-то похоже на средневековые города. От запада на восток, — проведя пальцем невидимую линию, рассудил он, — к воде идёт увеличение высоты зданий, да и стенами эти «районы» в форме полу-колец огорожены друг от друга больно ровно, — на карте появилась человеческая тень, которая, в отличие от других, не спешила двигаться. — Правая половина именуется Рассветом, левая — Закатом. При том, что рассвет, судя по всему, обживают богатенькие. Ха… Ладно, поехали слева-направо: ремесленники живут или работают в основном у воды, прикрываясь от остального города полями; у полей стоят дома фермеров или же «селян» — как подписаны они на карте; «жители» — интересно, что это может означать? Ничего не делают? Всё сразу? Ладно — далее: торговцы хернёй — всё понятно, кроме того, зачем им целый район (наверное, я недооцениваю размах здешних услуг); «Зенит» — центральная площадь — смешно и логично, — тень начала приближаться, — снова торговцы, только вот теперь более «интересными» товарами — симметрично выходит, но что дальше — снова жители? Ан-нет — «Первородные»… Родились здесь? — старика, вдруг, пробрало на смех. — «Мэрия»… Нет… Нет-нет-нет… «Мэрия»… Даже «Королевский дворец» звучит не так смешно. И под конец — снова поля, а вернее, болота, и ремесленники. Неужто кто-то книгу по истории нашёл? Древней архитектуре? А рабовладельчество здесь популярно? Феодализм? Трудовая повинность? Послужил недельку у хозяина — живи себе в безопасности… Как-то же нужно было отстроить всё это? Отслужил три года «на благо Родины» — свободен… Звучит логично. И мерзко».       Он было хотел продолжить свой внутренний монолог, но нутро его чуяло на нём подозрительно внимательный взгляд. Хантер медленно повернул голову и увидел перед собою пару удивленных серых глаз, всматривающихся в него почти в упор. Он рефлекторно отошёл, но тут же ухмыльнулся и откинул волосы с лица назад — трудно было перепутать хозяина этого ошеломлённого выражения с кем-то другим. — …Уильям из Джонсборо? — медленно спросила седая фигура. — Он самый, друг мой Мафусаил. Или лучше говорить: «Мафусаил из Строббери»? — Сука… Ха-ха, Уилл, мать его, из Джонсборо! — прокричала хриплым голосом фигура и сжала поднятые руки в кулаки в знак успеха. — Я ещё не ослеп, дери его! Сколько лет, сколько зим! — Четыре года и… и девять месяцев, престарелый пилигрим, — сказал он, глядя на серые растрёпанные волосы почти до лопаток и короткую, но пышную эспаньолку. — Что значит «престарелый»?! — возмутился полностью седой мужчина. — Ты себя-то в зеркало видел? — последовал легонький толчок в плечо. — На семь лет младше меня, а похож на постаревшую версию Джона Уика или того мужика из «Плохого Санты»! — Уильям промолчал, ухмыльнувшись — ему недоставало человека, который хоть как-то знаком с прошлым (пускай тот человек и напоминал, в его понимании, Чувака из Большого Лебовски). — Ладно, хрен с ним со всем этим — рассказывай! — Как ты меня нашёл? — О, вечно серьёзные люди с пушками… — отпрянул от него товарищ. — Ладно. Ну, вообще история долгая — я уже довольно долго кручусь в этом городе — узнаю все самые сочные слухи первым, и подобная бредятина. Так вот! Так вот… — указательным пальцем сотрясая у глаз, начал он. — Пока ты тут стоял и рассматривал сие творение молодого Пикассо, о тебе уже народ начал болтать — каждый второй жалуется на то, что в город приходит больно много хренов с пушками и в наглую идут на центральную площадь — работу, дескать, предлагать. Вот я и здесь, — развёл он руками и демонстративно повысил голос, — за тем, чтобы проверить — а правда ли это? — Оперативно слухи работают… — почти шёпотом ответил наёмник. — «Слишком много», — получается, я не единственный хрен с пушками, кого ты встречал за последнее время? — А последнее «последнее время» на твоём языке означает?.. — крутя кистью руки, поджидал ответа пилигрим.       Только сейчас Уильям посмотрел на своего собеседника и его невзначай пробрало на смешок: тот был одет в тяжёлые осенние сапоги тёмно-жёлтого оттенка, из-за которых виднелись серые носки и шорты выше колен, цвета земли. Довершала всё это незаурядная, чуть темнее шорт, толстовка, которую мужчина предпочитал носить расстёгнутой, выставляя на вид грязноватую белую майку. — Неделя, — сдавив в себе смех, ответил он. — Тогда немного. Были тут ребята в военной форме — местные, знаю каждого по именам и то, кто с кем на рыбалку ходит, если ты меня понимаешь, и какой-то стриженый хипарь, похожий на байкера, похожий на скинхэда, похожий на наёмника… хрен его знает в общем, — он неловко запинался, отсчитывая на пальцах. — Давай про «хипаря». — Ну, сам-то я его встретить не смог — он пришёл под вечер, а вечерами у меня аншлаг — видел его только мельком: чёрный, в чёрном, чёрные короткие волосы, чёрная короткая борода, чёрное-чёрное-чёрное… Я тебе говорю — то ли байкер, то ли скинхэд, если хоть кто-то из этих отморозков ещё остался. С ним пацан… или пацанка — тоже не понять. Держался\держалась хвостом, особо далеко не отходил\а, был или была в капюшоне непонятного мне цвета. Вроде всё. — Отлично, а теперь… Нет, я не могу… Скажи, тебя ограбили, что ли? — старик провёл по лицу ладонью, уже не скрывая смешков с его стороны. — Нет, я серьёзно… — Что? Ты это о… А чего не так-то с моим прикидом, а?! — покосив голову, спросил собеседник. — Хрен ты скажешь, когда я в этом барахле, что мне пятьдесят восемь лет, понял? Хрен-то там! Я даже лысеть не начал, чего уж — шляпа не нужна! Кстати о ней… — Ладно-ладно. Слушай, я думаю поискать этого «хипаря» в каком-нибудь отеле — это мой напарник. Где здесь есть что-нибудь похожее? — Э, не, — отвлечённо ответил тот, высматривая что-то у входа одного из домов, ближе к земле. — Ты что-то отупел, дружище. Смотри, если сейчас он выходит из города, то ты, — он выставил руку за спину и снова начал считать на пальцах, не разгибая спины, — теряешь время — раз, теряешь напарника — два, теряешь моё уважение — три. А я, как хороший друг, не допущу даже шанса на то, что буду видеть здесь твою рожу больше двух недель подряд. Так что сейчас я возьму какой-нибудь еды, и мы с тобой отправимся к мосту — перехватим его, если выйдет. А вечером уже двинем в отель — мост поднимут и даже при большом желании никто… А, вот она! — он направился к какому-то пьянице и ловким движением сорвал со спящего тела чёрную треуголку с парой нашивок на ней. — Так вот: никто не сможет выйти, — всю последующую к мосту дорогу Мафусаилу из Строббери пришлось выслушивать странные шутки о пиратах. — И давно ты решил покинуть Джорджию, чтобы взять этот городишко, также, уверен, полный свобод и прав, на абордаж? — опершись на столб у моста, спросил наёмник. — Около года и шести месяцев назад — весной, — второй сел на землю рядом со столбом и демонстративно почесал бороду. — Хотя, чтоб не соврать, Джорджию покинул я гораздо раньше — спустя неделю, после твоего предложения. — Что, тебя так испугал сам шанс того, что я возьмусь за оружие, а ты будешь стоять рядом? — посмотрел на него сверху Уилл. — Нет — то херня… Надеюсь, ты понимаешь, почему я не согласился, да? — Уже обсуждали, — Хантер сел рядом. — Дерьмо то было, а не предложение. Вообще чёрт его знает, почему я это говорил. — Не гони… — Особенно учитывая то, что я сам не хотел становиться шлюхой с пистолетами, — перебил его тот, достав револьвер с кармана, — но пилигримом много не заработаешь, а… — А рак в лес не убежит. — Точно. Не пожелал бы тебе такого. Ничего бы вообще не пожелал — ни рака, ни пуль, ни убийств… Вот скажи мне, как мудрец: в чём разница физической смерти человека, — он навёл револьвер на сердце, — от моральной? — и тут же перевёл его на наклонённую голову, упёршись виском в ствол. — Только в том, — Мафусаил ловким движением выхватил пистолет из рук друга, — что после моральной смерти можно воскреснуть. Не наводи эту штуку на себя почём зря, а если и было какое-то «не зря» — рассказывай, какого хрена ты ещё жив.       Наёмник громко выдохнул и медленно начал рассказывать пилигриму события последних четырёх лет. В них было мало приятного. В какие-то моменты — в те, во время которых Хан глядел на своего товарища сквозь волосы, ему казалось, что глаза того наполнены то ли страхом, то ли сожалением, а, возможно, и тем, и другим. Серые глаза Мафусаила из Строббери тускнели с каждым сказанным Уильямом словом, улыбка медленно опускалась с лица, но не исчезала — превращалась в лёгкую, горькую и опечаленную тень самой себя. Он не задавал вопросов. Мог. Сотни раз мог, но молчал. Тучи летели быстро, слова — нет. Наёмник в какой-то момент перестал быть наёмником, и говорил открыто — не упускал ни одной подробности, ни одной детали, ни одной эмоции — рассказывал так, как переживал это. — …и вот, я приехал сюда… Не знаю, зачем. Зачем вообще было всё то, что происходило со мной в последние недели — не знаю, — взгляд Хантера был устремлён куда-то вниз — в землю, в кромешный-кромешный ад, где ему, как казалось, было самое место. — Хочу просто собраться с силами и… и попытаться искупить то, что сделал в самом начале, пока ещё не поздно. Если уже не поздно…       Нависла тишина. Хантер закрыл глаза и старался не думать вообще ни о чём — смотреть на пустоту такой, какой она и есть. Он чувствовал, как по спине, где-то в правой её части, бегут мурашки — то ли от озноба, который пробирал его даже в плаще, то ли от мысли, от страшной искры разума о том, что он уже больше четырёх лет не имел возможности так просто говорить кому-то правду о прошлом или будущем — не утаивая. И он рассказал обо всём. Почти. — Хреново, брат, хреново…       Уильям из Джонсборо обернулся и уставился на своего друга — тот сидел с опущенной головой точно так же, как и он сам. Пожалуй, именно из-за этого он и доверял Мафусаилу — тот сохранил поразительную способность к сопереживанию людям, к их пониманию. Весь последующий день они просидели в тишине — до заката оставалась всего пара часов. — Что будет, когда ты найдешь их? — вдруг спросил товарищ, смотря на смену часовых у переправы. — Не знаю… Что должно быть? — Это ты мне скажи, — он поднялся с земли и медленно зашагал в сторону города — сегодня его не покинет уже никто. — Ты же понимаешь, что Девочке будет безопаснее в башне военных? На авианосце, куда забирают всех детей? В море, где нет ещё трупов? — Понимаю. Я… Я не хочу забирать её. Не хочу отнимать шанс на что-то более… — …надёжное? — Нормальное, — Хантер поднялся и рывком нагнал собеседника. — Она маленькая. Ещё маленькая. Мне осталось недолго, чего бы я там не думал. Но сколько? Год? Два? День? Месяц? Она не успеет вырасти — не успеет стать самостоятельной и защитить себя. А это будет значить, что я соврал. Соврал не во благо ни ей, ни себе — вообще никому, — мимо с хохотом промчались дозорные — у них начинался выходной. — Хочу лишь убедиться, что с ней всё в порядке. — А что с Александрой? Нет, я не имею ввиду… Что у тебя с ней? Ты ведь упомянул её лишь одним словом, и то… — Не знаю. — Как это? Тут же, обычно, всё просто… — Нет… Да… Не знаю. Я не знаю. Она спасла мне жизнь, Мафусаил — лишь несколько людей в этом мире были способны на это. Мне достаточно — я ей должен. — Хм… Предположим, понятно, однако я не…       Но не успел пилигрим пройти и двух метров, как тут же был сметён пробегающим парнем, который, даже не оглянувшись, скрылся в толпе. Наёмник быстро поднял своего друга, пока тот держался второй рукой за плечо да выкрикивал брань, и оттащил с дороги, по которой неслись ещё несколько фигур. — Ар… Грёбаные фанатики, — процедил сквозь зубы подбитый, — Это догони! — средний палец во всю свою мощь сиял убегающим вдаль силуэтам. — Что ещё за «фанатики»? — спросил у друга Хантер, поправив тому капюшон. — Судьи, чёрт бы их побрал, — отряхнулся собеседник и прохрустел позвоночником. — А вот сейчас ты вообще нихрена не объяснил. — Ну, судьи. Знаешь, типа: «Я — закон!» — Мафусаил расставил руки и прокричал в небеса фразу. — Эти судьи. Что, нет? Не знаешь? Действительно не интересовался миром, пока стрелял? — Приходится. — Ладно… Ладно! — кивнул собеседник. — Тогда пошли в их сторону. Если эти суки бегают — кому-то крышка. А если бегают не в одиночку — намечается тотальный п… Правосудие намечается, — убавил он тон, оглянувшись по сторонам, и зашагал вперёд. — В общем: судьи эти появились около трёх лет назад — когда канал закончили. Мол: «Город закрепляется здесь окончательно — нужно восстанавливать цивилизованное общество». И, как ты понял, начать решили с закона — добавили никем не регулируемых мудаков с хреновыми атрибутами одежды. Казалось бы — неплохая идея, вот только проблема в том, что над судьями действительно практически никого нет — они подчиняются прямиком местному управлению, которое поглядывает в их сторону раз в полгода — когда народ возникать начинает. О, а вот и они… — кивнул Мафусаил, заходя за угол. — Не думал, что мы так быстро придём.       Перед Хантером предстала довольно странная картина: трое фигур с кнутами сцепились в неравной драке против какого-то мужика с серпом. Ухо нещадно резал звук плети, приносящий старику его личную — особенную боль, однако он давно научился подавлять в себе всё человеческое. Общие черты у всех троих нападавших наёмник выискивал долго — один, вернее, одна из них была одета в богато шитый плащ, второй — в сельскую рубаху и широкие штаны, а третий и вовсе носил порванный старый фрак тёмно-бордового цвета и какую-то странную маску. Однако у них было по кнуту, было по пистолету, через плечо была перекинута одинаковых размеров маленькая кожаная сумка, а лица были закрыты масками, капюшонами и шляпами. Только тогда, когда мыльная опера с жестоким избиением кончилась, он заметил странность одежды — у всех на правой руке, от запястья и до локтя, была намотана странная ткань — тёмно-синяя, цвета ночи, с пересекающей её вдоль золотистой линией. В голову лезли ассоциации, но конкретного ответа на то, как же связаны эти цвета, старик не вспомнил. — Доставайте карту, — сказала девушка в плаще. — Нету смысла — это Хьюи. Хьюи Ланз, из второго кольца Заката, — сказала фигура в сельской одежде. — Я сказала: доставайте карту!       Двое наблюдали за всем этим из-за угла дома. Неведение наёмника сопровождалось злой ухмылкой пилигрима, который наверняка успел понять, как работает система. — Так и есть — Хьюи Ланз, — протерев грязноватую карточку о перчатку, сказал мужчина в костюме. — Тридцать… восемь лет, женат, полноправный житель класса C, второе кольцо Заката.       Все трое уставились на стонущего на полу человека. Судья в сельской одежде, чьё лицо было закрыто чем-то вроде носового платка, а на голове красовалась старая ковбойская шляпа, достал кнут и многозначительно посмотрел на него. Парень в костюме, личность которого скрывалась за старой маской ярости — из греческого театра — достал пистолет и хотел что-то предложить, но вдруг, опешив, спрятал оружие в кобуру, поднял указательный палец у своей головы, провёл им же по шее линию, затянув её над головой в невидимую петлю. Женский силуэт отрицательно покачал головой на оба варианта. Из-под тёмно-синего, в цвет ленте, капюшона в такт голове колыхались светло-каштановые волосы и переливались золотистые узоры на маске, приятно играя цветами вечернего неба. Откинув заклёпку с сумки на бедре, она достала небольшую книгу и подняла её на уровень головы. «Только по закону», — едва услышал её голос Хан и сразу же понял, о чём напоминали ему эти цвета — так была окрашена одна незамысловатая книга в его бункере, хранящаяся на постаменте рядом с флагом, гимном и гербом страны — Конституция США. — Итак, Хьюи Ланз, вы задержаны по обвинению в краже особо крупных размеров. По законам города Кав, — Хантер усмехнулся при мысли о том, что кто-то либо решил сделать сводку Кав-Сити похожей на Конституцию, либо испортил кучу книг из Старого мира лишь ради того, чтобы вклеить туда мятые страницы своих «справедливых» законов, — первая кража крупных размеров для полноправного жителя класса С карается шестнадцатью ударами кнута и трудовой повинностью сроком от четырёх до восьми месяцев. Вы можете принять наказание, как подобает любому раскаявшемуся жителю этого города, либо заплатить пошлину в размере четырёхкратной стоимости от украденного товара. Крайний вариант: вы можете попытаться сбежать, но тогда этот столб на пару дней будет зарезервирован вами, — девушка взглядом развернула человека прямо на мужчину в костюме, завязывающего свой кнут в петлю, несмотря ни на что. — На вас, кстати, ещё сопротивление аресту.       Охотник отлип от угла и повернулся к выходу. «Пошли, — кивала его голова, — не на что здесь больше смотреть», — но какое-то из чувств старого пилигрима держало его прибитым к стене. Азарт то был или ощущение опасности — неизвестно. — Так… а за что меня? Какие к чёрту обвинения? От кого?! — спрашивал мужик в рваной и грязной рубахе. — Анонимный свядетель сообщил данную информацою, — выступил судья в рванье и сельской одежде; говорил он странно. — Покозания, значится, были проверены и подтвердылись — в складских помещениях первого крога недостаёт не токмо несколько мешков с пшоницей, а, что куда ужаснее, одной чотырнадцатой запасов просеянной муки — рямеслянники возмущены! — Как… как одной четырнадцатой? Это ж три с чем-то мешка, люди! Взгляните на меня — я в карманах их не вынесу! — Не тры, а два с четвертью, — поправил судья-селянин. — Да всё равно! У меня же прострел в спине! Вот он — гляньте! Я ж когда у берегов во время налёта… Подожди, «не тры»? Жан? — вдруг уставился избитый на хранителя порядка.       В ответ законник лишь отвернулся спиной, чтобы покрепче затянуть маску. Двое оставшихся переглянулись между собой и уставились на товарища. — Не отворачивайся от меня, сволочь! — хотел было подняться тот, но тут же схватился за ноющую икру и живот. — Это ж ты, скотина… Сынка своего на моё место поставить хочешь, да?! — Сэр, я арестую вас за оскорбление должностного лица, — проговорила девушка неспокойным тоном. — Нет, гляньте на него — он ещё и закрывается! Гляньте, люди! — улицы пустовали, приближалась ночь. — Я ж… мэм, мисс, это… судья — тут такое дело: я же работаю главным сторожем складских помещений на втором полукруге Рассвета, а эта скотина, — ткнул он пальцем в судью, — мой бывший подчинённый, значится. Мы-то и не особо разнимся: я — люд простой, он — тоже, парни с другой смены — да те вообще со мной рядом живут, но мне-то… — мужчина полез в карман. — Мне-то вот — ключики от складов на ночь дают, ибо надёжный я, значится, человек… И не грабили при мне ничего! — крикнул он отвернувшемуся. — Токмо вот как он в судьи подался — пару лет назад — сына своего как-то устроил! Скажи только: сам устраивал?! «Связи поднимал», а?! Или жена твоя колени протёрла?! — звякнули наручники. — Ладно-ладно!.. Как я с пулею на пару дней слёг — сын его, Матьез, значится, меня и подменял. Что, наживу почуял, да?! — снова обратился тот к своему предполагаемому коллеге. — Наживу, мэм, значится. Слушайте, отпустите меня на сегодня — дома жена, дочки ждут — я ж их обещал на истории интересные от чудака-странника сводить — больно хорошо рассказывает, а завтра… завтра я сам приду — у меня записи есть, — судья в сельском оглянулся. — Подтверждённые свыше, значится, печатью. Но дома они лежат, дома. И при мне, государыня, не воровали ничего — и проверки были, и люд сытый. Оставьте карту себе — не сбегу.       Наступило долгое, напряжённое молчание. Уилл поражался ситуации, череде совпадений и интуиции своего друга, а тот, в свою очередь, был полностью поглощён переулком. — Да какого хрена мы вообще его слушаем?! — высоким и странно наигранным голосом вдруг сказал судья во фраке. — Может в петлю его, да и все дела — вором больше, вором меньше. Да, крошка? — его лицо, закрытое тёмной, было обращено на женскую фигуру. — Заткнись, — рубанула та и отвела его подальше. — Если решил самоутвердиться за мой счёт или поиграть гормонами — лучше сними девку, а не болтай ерунды. Да и то… с таким тоном, тебе и шлюху придётся поуговаривать. За дополнительную плату. Итак, Хьюи Ланз… — она опустила голову и смотрела в книгу на протяжении минуты. — Вам назначен допрос на… завтрашнее утро, десять сорок пять. Явитесь в участок и запросите судью с порядковым номером ноль-ноль-четыре. Если в процессе допроса и расследования Ваша невинность подтвердится — Вы сможете предъявить обратные обвинения. Если не явитесь в назначенное время — пойдёте под статью о препятствии расследованию, уклонению от наказания, краже особо крупных размеров и, конечно же, сопротивлению аресту, а штрафы будут выплачивать ваша семья и близкие родственники, если решите скрываться — поблажку я вам даю строго на эту ночь. — Спасибо Вам, мисс… мэм, — мужчина благодарил девушку и косился в сторону судьи в обмотках. Заходите, как пожелаете, к нам — всегда будем рады. Вот, держите — это вам — номерок дома, значится. А насчёт сопротивления — Вы не серчайте — не видно Ваших этих обмоток в темноте, а никто ж не крикнул, что судьи. Говорил же, сделайте яркое что-то… Спасибо Вам! — мужчина кивнул и быстрым шагом поплёлся прочь.       Но стоило ему пройти пару метров, как в переулке раздался металлический стук. Наёмник обернулся в сторону судей и увидел, что селянин, упав на колени, держится за запястье и за живот, а на полу валяется дамский пистолет. Обвиняемый остановился на секунду, но, завидев сцену, побежал. — Какой же ты тупой, — сказала фигура в театральной маске гнева. — Предсказуемый до невозможности! — страж в ковбойской шляпе хотел было подняться, но тут же снова получил под дых. — Не-не — сиди, читай. Небось, хотел выстрелить ему в спину и оправдаться попыткой взятки? «Сэр, мистер главный-хер-города, я услышал, как этот человек говорит что-то вроде «держите — это вам» и передаёт судье ноль-ноль-четыре странный предмет. Я счёл это взяткой, а взятка карается смертью без суда и следствия, и бла-бла-бла-бла»… Нет, ты реально тупой. Будь ты персонажем в какой-нибудь книге — сдох бы, не прожив и пару дней. Эй, кроха, — щёлкнул он перед глазами девушки пальцами, — проведи своего новоявленного друга к дому — чтобы с ним ничего не случилось по дороге и возьми прямо там показания. — Нужно минимум двое понятых, чтобы… — Не тупи — возьми соседей. Или соседей соседей. Чеши отсюда, в общем — я проведу с коллегой разъяснительную работу. — Я уж думал, что он выстрелит, и дело с концом, — едва слышно прошептал Мафусаил. — Тоже.       Фигура в красном старинном костюме весело расхаживала вокруг избитого судьи, насвистывая веселые, не под стать маске, мотивы себе под нос, доставая то петлю, то пистолет. Но, в конце концов, как и в прошлый раз, он так и не предложил ни один из вариантов. — В общем так, пережиток прошлого, — обратился мужчина к избитому. — Сейчас я проведу тебя в нашу тёпленькую, только достроенную камеру, где ты просидишь ровно полтора дня — конец этого и весь следующий, пока моя очаровательная коллега не снимет с твоего гения-сынка показания и не посадит его рядом с тобой. Хотя, «гения» — сильно сказано, ведь гений даже не он — гений ты, в хреновом смысле слова. На что ты надеялся, когда бежал на задержание и прихватил нас? Неужто ты думал, что мы тебя прикроем? Согласимся с бессмысленным убийством, а, старый? Ан-нет, как видишь. Это называется, — он приблизился маской к его лицу вплотную, — читай по губам: «Смена поколений» — появляется больше людей, которые не успели стать дерьмом, знаешь ли. — Повязло тебе, падла, что лицо твоё закрыто маскою… — прокряхтел избитый судья. — Мне-то — да, мне «повязло». Тебе — нет, — раздался оглушительный хлопок — звук падающего на пол тела от удара. — Меня-то маска хоть от сотрясения спасла бы.       Наручники приятным звуком щёлкнули на судье, который в одночасье лишился своего статуса, а петля затянулась на его шее. Нет, на удивление Хантера, он не был повешен — парень в красном «загарпунил» его и медленно, но уверенно, повёл в даль. — Говоришь, всё время кому-то крышка? — Удивлён не меньше твоего. Впрочем… — пилигрим выглядел по-странному грустно. — Это, скорее, исключение из правил, чем рутина. Что ж, предлагаю направится в отель. Вернее, в отели.

***

— И куда, как ты думаешь, мог заселиться твой напарник? — голоса обоих стариков казались более хриплыми на ночном осеннем морозе. — В Кортез, номер шестьдесят четыре? — Скорее уж четырнадцать-ноль-восемь, Дельфин. Если и выбираешь из плохого — бери самое худшее — запомнят, как героя, либо забудут, как неудачника. — Много героев ты знаешь? — собеседник дёрнул головой, задрав её вверх. — Лучше спроси, скольких неудачников я пытаюсь забыть.       Ночное небо целиком и полностью вступило в свои владения — тёмную землю освещали лишь одинокие масляные фонари на столбах и редкий электрический свет в окнах. Были и звёзды. Сотни, даже десятки тысяч ярких небесных тел витали где-то в космосе, тратя миллионы лет своего существования на то, чтобы их свет когда-то дошёл на неизвестную никому планету. Два друга шли по переулкам Нового мира, вороша своё забытое прошлое. Мощеная дорога, как оказалось, была лишь на главных улицах — тех, что вели к центральной площади или были главной дорогой кольца. Дальше же шла обычная земля, превратившаяся в зыбучую, немного влажную массу, посреди которой где-не-где да лежали доски. Мафусаил не упускал возможности упомянуть о том, что он забыл перенести выступление, всякий раз, когда мимо проходила какая-нибудь фигура, а наёмник лишь замечал то, что от редких полуживых силуэтов этого ночного города всё чаще и чаще несёт кустарной выпивкой. — Скажи, — заговорил вдруг Хантер, в очередной раз сворачивая за угол, — о чем твои истории? Что такого можно рассказывать людям, чтобы они шли туда семьями? — А ты по шляпе не догадался? — спросил человек из Строббери, поправив треуголку. — Пираты. Истории о жизни этих «славных ребят». Сейчас я на восьмидесятых годах семнадцатого столетия — золотой век. Рассказываю о том, как создавались острова-государства, как после рушились и уходили под власть других. Но позже, скорее всего, людям станет неинтересно — тема начнёт себя изживать. Ты же знаешь: возвышение-пик-спад. — Судя из того, что туда берут детей, ты… — Да-да-да, — перебил его друг, — я не рассказываю всё в тех деталях, о которых ты думаешь. Более того… — Зачем же тогда вообще рассказываешь? — Потому что это история. Всё равно. Неважно, как её преподносить. Важно то… — Что есть хочется? — Да, — приподняв голову, ответил тот. — По крайней мере, я не рискую своей шкурой без надобности, не лезу прямо в зараженные гнёзда, чтобы добыть образцы учёным или и вовсе части тел, не рыщу в заполненном стаей городе в поисках библиотеки ради одной книги, не вскрываю дома Старого, как ты его называешь, мира, в надежде откопать среди тонн пыли клочок знаний — я не… — Ты и не пилигрим вовсе, я помню, — отрезав, сказал Уильям. — Не в том понятии, в каком обычно это понимают. Но если тебе удобно, то да — я не пилигрим. Больше похож на падальщика или стервятника — беру то, что доступно без риска. — Не хотел тебя обидеть. — Знаю, — они возобновили ход. — Но и ты знай: в отличии от тебя, я никогда не нуждаюсь. Знания — сила, и знания — выгода. В здешней, к примеру, библиотеке, куча разного хлама — от чьих-то мемуаров до разорванной азбуки — полезного там нет или кончилось. Люди изнывают от моральной жажды в этих круглых стенах, за этими потоками воды — им нужны знания. Но даже не в этом правда. Правда в том, что в самой правде они не нуждаются — никто не хочет слушать о «Новом» мире, и никто не хочет знать то, насколько всё плохо. Они с удовольствием послушают об эре Современности — две тысячи тридцатый, тридцать пятый — самое оно. Но за этой чертой, — рассказчик резким движением ладони обрезал невидимую ленту, — за две тысячи тридцать седьмым годом, ничего нет — не выделено у них место под то, что находится за этими стенам, но есть куча пустых надежд, которые нечем заполнить. Поэтому и идут, — два старика вышли на мощеную дорогу. — Идут не сами, а с детьми. Идут сытыми, идут голодными, жаждущими или пьяными в стельку — идут, потому что хотят послушать о временах, когда было лучше. Потому что любое время, в их понимании, до этой секунды было лучше. Или будет. Завтра, к примеру, тоже будет лучше. Будет, — театрально кивнул пилигрим. — Проблема в том, что они просыпаются на следующий день, смотрят в лучи рассвета и думают: «Сегодня». — И никому не интересно то, что может быть, — рассуждал сам себе наёмник. — какие опасности ждут, если стены рухнут; какие угрозы извне есть, пока эти стены стоят; какие тени никогда не уйдут от берегов реки, и какая война, уверен, ведётся за власть в городе или штате. Поразительно. Невежество, в своей самой грубой форме… Я знал, что правда — это больно, но неужели… Скажи мне, как тот, кто общался с людьми всю жизнь: в чём смысл окружать себя иллюзией?       Они вышли на улицу с отелями — огромное количество неоновых или деревянных вывесок вещало одну и ту же тему: «Свободная койка». На некоторых вывесках даже светились названия отеля. Тепло-желтым, ярко-розовым, бледно-синим или ледяным белым горели разнообразные надписи, снятые так или иначе с домов Старого мира — та его часть, которую не хотят забывать жители. Самодельные неоновые вывески тоже имели место быть, но отели носили странные названия, а сами надписи смотрелись скорее глупо, нежели привлекательно. — Не знаю. Не знаю, как и того, в чём смысл знать. А, Уильям? Смысл от знаний? — первый отель ничего не дал — список заселённых был почти пуст. — Вот вслушайся. Вслушайся во что угодно. В этот мир, в эту улицу. Слышишь? Это пищат крысы, которых никак не выведут с этого острова. Там, в переулках, они грызут друг-другу глотки за редкие остатки объедков. Там идёт война, Уильям, — второй отель тоже оказался пустышкой, хоть и за список посетителей пришлось повоевать. — Серьёзная война, жестокая. Там умирают десятки, а, быть может, сотни крыс в жалких попытках что-то изменить, окруженные абстрактными идеями. Там матери лишаются сыновей и дочерей, а дети становятся сиротами. Выкашиваются целые кланы и поселения просто под ноль, пока палачи утопают в крови собственного вида. Но это их война. Да, междоусобная, но их собственная — только на этой улице. И одна крыса никогда не захочет слышать о смерти другой, не захочет видеть. Знаешь, что случается с этой хвостатой тварью, когда она видит смерть? Она бежит. Поджимает хвост и прячется в свою норку. Но не это главное: главное, что-то, что она увидела или услышала ничего не изменило, и на следующий день она вновь выбежит на улицу, чья земля впитала в себя кровь её сородича, потому что есть нужно всем — к чему острить свои ушки ради жестокости, если есть вещи приятнее? Есть что-то другое, кроме выживания в том мире, где все могут умереть.       Некоторое время Хантер молчал, обдумывая то, прав ли его друг в этом случае. Прав ли он сам. Обдумывал, пока мимо них быстрым шагом проносились то пьяные мужчины, то судьи, то разгульного вида девушки. На часах было около десяти вечера. — Не стоит приводить в пример войну с крысами, когда сам являешься такой же крысой в этой междоусобной, как ты сказал, войне, — начал Хантер, обдумав ответ. — И это место — не улица. Ты словно стоишь посреди воды на островке с куском мяса, окруженный собратьями. Они шипят, они скалятся на один только запах, но боятся — сколько бы они не выпячивали свои зубы, клочок земли слишком мал и далёк для них — не дотянутся, — третий отель оказался закрыт — двери заколочены намертво. — Но они терпеливы и, что главнее, они голодны. Да, ты шипишь в ответ — не допускаешь даже мысли у них о том, что можно попытаться, но ты знаешь… должен знать, — они остановились прямо под вывеской, — лужа вокруг тебя рано или поздно высохнет. Мелкой мышке нельзя уповать на дождь, Мафусаил, а крупной крысе нельзя уповать на удачу — думать, что все сцепятся сами с собой, а острые лапы лишь просвистят мимо её ушек и желанного всеми мяса. Дело вовсе не в выборе истории на один день — дело в типе мышления, созданном такими историями — нельзя считать, что всё, что у тебя есть, будет всегда; нельзя думать, что безопасность и достаток, окружающие тебя, будут всегда; нельзя думать, что тот островок — та улица, у которой расположена тёплая крысиная норка, будет всегда. У тебя есть редкий шанс спасти эту ничтожную крысу. Маленький, как она сама — ты можешь показать, куда больнее укусить врага, можешь рассказать, что земля вокруг спасительного островка стремительно высыхает, можешь даже сказать, как пробежать мимо крыс, чтобы они не обратили внимания — ты все равно получишь свой кусок от манящей тебя еды, как падальщик. Но знаешь, что? — Что? — без поддельного интереса спросил его пилигрим.       В ответ наёмник лишь щёлкнул легким щелбаном по треуголке и ухмыльнулся, открывая дверь: — Йо-хо-хо, дружище.       Внутри отеля с незамысловатым названием «Изнанка» было пыльно и, на удивление, малолюдно — в холле, если так можно было назвать не слишком-то просторное помещение, полное стульев у стен-стоек, тёмно-коричневых столов и тусклого света, не было никого, кроме по-домашнему одетого темнокожего парня на ресепшене — тот, видимо, исполнял все возможные роли в этом месте, а, быть может, и вовсе был хозяином. Отель казался Хантеру абсолютом спокойствия в этом мире — один человек, а рядом — никого. Не было ни живых, ни мертвых, ни зверей, ни птиц, даже звуков не было — старый граммофон, за который наверняка отдали бы немалую сумму коллекционеры старья, молча стоял на угловом столике. И посреди всего был лишь человек, окруженный самим собой. В руках парня красовалась старая книга, характерный запах от которой разносился на пол комнаты и отдавал и наёмнику, и пилигриму приятными воспоминаниями, ассоциациями о прошлом — так пахли знания. — Добрый вечер, — тихо проговорил парень, стараясь не прорвать плеву тишины. — Добро пожаловать в отель «Изнанка» — свободные номера с видом на стены соседних домов. — Добрый, — сказал наёмник низким, почти приглушенным голосом, — мы ищем одного человека. — Как и все в этом мире? — поправив странную прическу, название которой Хан вспомнить не смог, ответил парень. — Нет, не так, как все — этот человек вполне может быть в вашем отеле — нам нужен список номеров.       Увлечённый книгой руководитель поднял глаза и медленно обвёл стариков тёмно-карими глазами через закрученные в многочисленные косички локоны волос. — Уходите, — отрезал он. — Мы даже не сказали, кого ищем. — Это не важно. Уходите. Мне не нужны проблемы, а вы двое не выглядите так, будто собираетесь пригласить кого-то там на чашку чая. — Следуя из твоей логики, ты должен наоборот сказать нам всё, что знаешь, опасаясь быть этим «приглашённым на чай», — оскалился Уильям.       Парень вновь посмотрел на стариков. Затем — на книгу. Затем — снова на стариков. Тишина начинала давить на уши. — Неловко, не правда ли? — улыбнувшись, вновь спросил тот, парень же кивнул, вновь уставившись на книгу, тишина расплывалась со страниц давящим шуршанием прессованного дерева. — Так ты будешь сотрудничать или нет?       Ответом вновь служила тишина. Столь плотная, что даже дыхание казалось монотонным, а моргание глазами — раздражающим. В один из моментов наёмник заметил, что свет за дверью, что находилась за стойкой, стала загораживать какая-то тень, а сквозной до этого замок, больше не пропускал и лучика света. В подозрении о худшем, Уилл медленно повёл руку на бедро — к револьверу. — Не бойся — сегодня никто не умрёт, — вдруг заговорил пилигрим. — Даю слово. Ты наверняка знаешь, кто я или хотя бы слышал обо мне — ещё ничего не произошло в этом городе по моей вине или в соучастии. Но мне нужно знать, был ли здесь чернокожий коротко стриженый парень с пушками и пацаном лет шестнадцати на хвосте. Одевается в чёрное, — человек за стойкой вгляделся в фигуру Мафусаила. — Надеюсь, истории о тебе не врут, — прошептал под себя менеджер. — Да, парень был — заселился… — администратор достал из-под прилавка тяжелую книгу, открыл место, помеченное закладкой, и пролистал страницу назад. — Пять дней уж как… — Ну, а номер комнаты? — Нет нужды. Я позову его сам. Говорите, пожалуйста, здесь… или на улице. Как я говорил… — Тебе не нужны проблемы — помним. Поторопись, — сквозь зубы ответил Хантер.       Несмелым окриком парень позвал кого-то из коморки администратора. Через несколько десятков секунд тишины послышался скрип ручки. Этим кем-то оказалась девушка незаурядной, в сравнении с парнем, внешности — бледно-коричневый цвет кожи подчёркивало старинное тёмно-зелёное платье с бордовыми воздушными плечами, не закрывающими ключицы. Не поднимая глаз, она тенью подошла к столику и, прослушав просьбу на ухо, так же плавно проплыла мимо двух мужчин, даже не оглянувшись… в отличии от них самих, смотрящих вдаль ухоженным чёрным волосам, собранным в элегантный хвостик. — Красивая… — прошептал вслух пилигрим. — Сестра? — Да. Нет. В смысле… не родная — сводная. — М-м-м… — задумчиво потянул Мафусаил. — А похожи, — парень промямлил что-то похожее на «знаю». — По ней и не скажешь, что вы наверняка прогибали спины и заливались седьмым потом, чтобы получить это место. — Это да…       Вновь воцарилось молчание. Наёмник молча стоял у стойки, рассматривая часы и думая о том, что девушка слишком сильно уж задерживается для здания, которое больше походило на личный дом планировкой, нежели на отель, пускай в нём и было три этажа. — Или не прогибались? А, пацан? — рассказчик сел за стул перед ресепшеном. — Больно уж много старья тут для тех, кому нет тридцати, — парень молчал. — Что, мать с отцом постарались? Ну да, родители — это… — пилигрим обернулся на Хантера. — это хорошо. Особенно, если они о тебе заботятся… или любят. Стараются, по крайней мере. — Пф… — выдохнул парень, взъерошив одну из косичек. — Стараются, как же. — Что-то не так? — Ничего… — собеседник владельца отеля театрально покосил бровь, сомневаясь в словах. — Эх… Да если бы мой отец хоть на йоту старался для того, чтобы что-то получить, — темнокожий перешёл на шёпот и, казалось, говорил с самим собой. — Но нет — он родился в правильном месте, а строит из себя… Неважно, — он вдруг опомнился. — Да, ты прав — отец владеет этим местом. Я и Джина — просто персонал. Или дети, которые должны окупиться — выбирай сам, но я хочу сказать, что…       Уильям «Из Джонсборо» Хантер медленно отошёл от стойки. Не то, чтобы его не интересовала беседа, но поддержать её он не мог — разучиться находить общие темы с людьми было для него куда более простым заданием, чем вновь обрести этот навык, а стоять безмолвной тенью просто не хотелось. Его взгляд пал на столик в углу — тот, что со стороны выхода. Под тусклым светом настольной лампы узоры на небольшой скатерти столика обретали причудливые очертания. Наёмник молча сидел, подставив руку под лоб и крутил пуговицу на рубашке — мысли в голову не лезли, однако, думать всё же пришлось — девушка не торопилась.       «Слишком много проблем для одного человека. Нужно идти в Оклахому. Обратно — прямо в башню к военным. Пристрелят? Нет, не должны. Тем более, что…» — И он просто не мог! — вскричал вдруг парень, который сидел уже за ресепшеном — рядом с пилигримом. — Понимаешь?! О, куда же ему, великому, смириться… — голос медленно начал заглушатся мыслями.       «Тем более, что у них есть открытая частота на радио. По крайней мере, для передачи сигнала — точно, а вот для приёма… Ладно, чёрт с ним. Что я скажу, когда увижу её? Что должен буду? «Эй, рад, что ты выжила, прощай»? «Я бы взял тебя с собой, но ты, скорее всего, умрёшь по дороге»? «Слушай, побудь здесь, а я нагоню одну девушку, и все будут счастливы»?» — А он родился за месяц до конца! Месяц, блин! Вот он и помешался на этом старье, особенно с де…       «Нет. Нет, не так. Не так… «Прощай», — старик провёл по уставшему лицу руками. — просто «прощай»… А ведь это было куда проще, пока не начал это представлять. Вот дерьмо… Но почему я туда пойду? А что дальше? Отправиться одному? Отослать Джеймса в далёкие дали? Чёрт…»       Двери отеля отворились, и в него вошла странная, как минимум необычная для того мира, фигура. Наёмник бы и не заметил её в своих порывах самоистязания, как и многие люди не замечают мира вокруг себя, если бы мужской силуэт буквально не светился в затемнённом зале затемнённого города.       «Зачем я вообще иду за Сашей? Чтобы… Что? Я ей не нужен. Зачем? Она говорила, что там, куда она идёт, есть место для меня… А если нет? Даже если останусь — умру. Рано или поздно. Что, скрючиться и загнуться прямо на её глазах? Нет… Нет, не могу».       По полу ступали белые туфли, всюду заляпанные грязью с дорог; начищенный до блеска когда-то костюм, в который входили брюки и немного длинный пиджак, мог бы выедать старику глаза своим сиянием, но посерел… или побледнел… или… охотнику трудно было понять, но было то явно то ли от метода стирки, то ли от возраста. И перчатки! О, даже они, несмотря ни на что, были белыми, дорогого пошива — материал полностью закрывал руки, пускай и начал протираться и чернеть на кончинах пальцев. Единственное, что выделялось из всей той снежной белизны — чёрная трость с серебряным ободом у сферической ручки и подошва туфель, которая, к счастью, не оказалась белой.       «Но нужно попробовать отблагодарить её. Нужно. Итак, что я делаю? Расставляю все точки над «и»? А они есть? Есть, чем закрыть всё это? Как закончить? — узоры на куске ткани действительно начинали завораживать внимание. — Нужно… нужно догнать их. Обеих. Догнать и попробовать сделать так, чтобы гнаться больше было не за кем, а бежать — не от кого. Получится — чёрт с ним — вернусь в Вашингтон и попробую договориться с Эволюцией за их чудо-лекарство, а нет… Что ж… в любом случае, у меня не получится долго горевать…»       Фигура медленно подошла к ресепшену. Администратор, завидев её, подорвался с места и, что-то медленно мямлил в ответ на едва слышимые вопросы. Выслушав всё, силуэт, хромая на одну ногу, направился к Уильяму, который, в свою очередь, медленно повёл глаза вверх. Над воротником фиолетовой рубахи виделось гладко выбритое темнокожее лицо с короткими, почти под ноль, чёрными волосами и парой седых пятен в них же. — Наёмник? — низким, почти замогильным голосом спросил он. — Воланд? — саркастично и тихо спросил старик, как только завидел, что из полутьмы на него смотрит один тёмно-карий и один полностью белый глаз; шрамов, при этом, не было. — Да, наёмник. Уильям из Джонсборо, — осознав, что мужчина не оценил шутку, ответил тот. — Отлично. У меня есть заказ. — Мимо. Вряд ли ты меня сможешь заинтересовать — нет желания уходить из этой помойной ямы, которую вы кличете «городом», чтобы потом опять в неё вернуться, — мужчина оскалился на ответ одним уголком губ. — Этот город — единственный, что выстоял в США. Во всём мире, быть может. Один смог сохранить свои границы и доказать, что цивилизация может существовать в руинах — не называй его «помойкой». — Не бросайся словом «цивилизация» там, где её нет. — Нет? Ты стоишь в доме из Старого мира, — обратив свой взгляд против старика, начал мужчина. — Отлично сохранившемся. Со светом, с мебелью, с фундаментом. Даже горячую воду можно подогреть, пускай это и затратно, а уходит эта самая вода в старую систему канализации. Чем тебе не цивилизованный мир? — «Мир-то да, а вот люди… — подумал охотник. — Херня это, а не цивилизация». — Или ты не согласен со мной? — Тебе не плевать? Ты здесь по делу. Я говорю: «Дела не будет», — почему ты ещё здесь? — Если я скажу, что из города выезжать не нужно, а цену установишь ты? — Скажу, что у города есть свой отряд военных и целая карманная рота судей-палачей, которые, думаю, не прочь выполнить грязную работу — если бы всё было просто, твоей проблемы уже не было бы. — Верно подмечено, но запомни одно, — мужчина чуть повысил голос и ударил тростью о пол. — Мои судьи представляют закон. Они — не наёмники.       Старик поднял взгляд на ресепшен и начинал понимать, с кем имеет дело. Кажется, он начал это понимать ещё тогда, когда противящийся простым вопросам администратор быстро и испуганно отвечал на всё, что требовал этот странный человек. Он вновь взглянул на стойку — пилигрим оглянулся на удар трости вместе с парнем, а сам он, Уильям, заинтересовался лишь двумя словами «мои судьи». — Я-то думал, что мы, люди из прошлого, сможем найти общий язык… — Ты не тянешь на человека «из прошлого», — оскалился и резко ответил уже Хантер. — А «твои» судьи лишь представляют, что представляют закон. Даже не так: они представляют, что знают хоть что-то о законе. Если хочешь найти оправдание тому, что творится здесь, то «построение новой цивилизации» — худший вариант в моих глазах. Диктатуры — да, монархии — да, цивилизации — нет. И мы всё же сможем договориться, если уж о деле, но только если ты достанешь мне всё из этого списка, — он вытащил из «Бестиария» небольшой клочок бумаги и бесцеремонно кинул его на край стола. — Не знаешь, кто я? — брови полуслепого опустились ещё ниже. — Догадываюсь. Сможешь выполнить свою сторону условий?       Мужчина взял стул из-под соседнего столика и сел напротив. Тон его казался всё тише и тише. — Для наёмника ты слишком дерзок. Я бы лучше вдавил тебе глотку тростью, чем «выполнил свою сторону условий». Список приличный, кстати говоря. Понадобится не один день, чтобы достать всё это. Скажи: что будет, если я сейчас просто поднимусь наверх и завербую другого человека с оружием, который, вроде бы, всё ещё здесь? — Скажу, что ты этого не сделаешь. Ты ведь всё ещё здесь, верно? Не сдвинулся от меня, хотя мог ещё после первой фразы. Выслушал, стерпел, продолжаешь. Что нужно? — Мне нужно, чтобы ты проник в отель. Нет, не дергайся — он заколочен и безлюден — там случилась вспышка эпидемии. В таких случаях мы либо сразу зачищаем здание во избежание распространения, либо заколачиваем до лучших времён вместе с обитателями — в случае если жители района не захотят платить военному отряду за риск, — «Вот тебе и цивилизация». — Как ты понимаешь, случилось второе. Итак, мне нужно, чтобы ты достал мне шкатулку с верхнего этажа. Сроку тебе не даю — сделаешь это сегодня и до наступления утра. Без вопросов, без домыслов, без объяснений. Моё условие: тебя никто не должен видеть. Никто. Ни то, как ты входишь, ни даже то, как идёшь по улице рядом с этим отелем. Сможешь — получишь плату. — Что же такого может быть в шкатулке, что ты готов отдать мне всё, что угодно? — Без. Вопросов, — строго повторил мужчина. — По рукам?       Старик не думал долго — получить сразу весь список из того, что он запросил — сказочное везение. И именно из-за этого единственная мысль, которую он допустил в голову, звучала так: «Что-то мне всё это не нравится…» — да и лицо Воланда, всё ещё пронзительно глядящее на него слепым глазом, не внушало ему доверия. Впрочем, не только оно. — По рукам.       Кивнув, мужчина поспешил покинуть отель, всё так же непринужденно и гордо разбивая тишину своей тростью. — Скажи, — вдруг заговорил он на выходе, — почему ты не считаешь меня человеком прошлого? — Риторический вопрос, надеюсь? Нет? Хм… Как можно считать «человеком прошлого» того, кто родился на руинах мира? — Не понимаю. — Нечего понимать — даже я, «человек настоящего» буду постарше тебя. Стоит ли вообще говорить о нём, — тот показал на пилигрима, — он старше нас обоих, и только он — человек прошлого. Не мы, которые едва помнят этот мир таким, каким он был, если ты вообще помнишь, — мужчина молчал. — Ты похож на парня, тоскующего по Башням-Близнецам даже не потому что так делает весь мир — из солидарности, а из-за того, что через день после их обрушения не нашёл, где купить себе кроссовки. А он — вот этот седой старик — видел, как они горели, — Хантер вновь указал на пилигрима и поднялся со стола. — Слышал взрыв и вытаскивал осколки стекла из рук, потому что стоял прямо под зданием. Видел, как люди превращались в прах или выпрыгивали из окон просто потому, что другого выхода у них не было. Бежал от сотен тысяч тонн падающего бетона и тел, видя то, как они сметают рядом бегущих. Но хуже всего, что он знает… знает, что виновные в этом теракте ещё долго топтали землю по ковровым дорожкам — сидели и, наверное, сидят в своих бункерах, пока он выл на костях, потому что мир так работал. Быть человеком прошлого — не значит одеваться, как раньше, или иметь зачатки этики, слушать старую музыку или украшать ёлку на Рождество. Быть человеком прошлого — значит пережить самые большие лишения, на которые способен человек. Выжить, когда все умерли. Но и после всего этого в нём, в этом старом мешке знаний, жил и мяса, больше жизни, чем в нас обоих; больше, чем во всём этом городе жизни. И, поверь мне, радуется он вовсе не тому, что мир сгорел в огне, а он выжил — нет. Он радуется, потому что здесь, в куче пепла и останков, в мире бессмысленных смертей и кровавых рек, просто некому зажечь этот огонь заново. И хуже… — он смотрел на Мафусаила, который, казалось, читал по губам, — хуже, чем вчера, для него никогда не будет. Ни сегодня, ни завтра — никогда. Вот, что значит «человек прошлого», — он вновь осел на неудобный стул. — Ты же больше похож на простака посреди дождя, который горюет за догоревшей спичкой. — Я уже высказывал своё желание вдавить тебе глотку тростью? — с тем же безликим выражением лица, спросил Воланд, смотря на улицы. — Да. — Отлично.       Силуэт скрылся в проеме. Вопросов становилось больше, чем ответов, а предположений — больше, чем вопросов. Джеймса всё ещё не было. Прошло более получаса с ухода девушки. — Сеньора, мэм, мисс, хватит! Друг! Друг, понимаете? — сверху наконец раздался знакомый голос. — Amico? Amigo? Freund? Мать твою… Дай пройду-то!       По деревянной лестнице, что была у ресепшена, пролетел напарник наёмника, чуть не снеся его на лету всем своим весом. За ним бежала та самая девушка в платье, говоря что-то настолько не членораздельное, что Хантер, увы, не смог опознать в этом ни один из языков — слова то замедлялись, то ускорялись, скатываясь в неразличимый сумбур из странных звуков, в слогах, если так их можно было назвать, чаще всего не попадалось ни одной гласной, а самые громкие всплески бреда больше напоминали рык, нежели разговор. Увидев эту картину, парень кинулся к своей сводной сестре и пытался что-то шептать ей прямо в лицо, пока она всё ещё махала руками в сторону Виттимы. Через несколько десятков секунд сцена кончилась — девушка вновь опустила руки, скрестив их внизу, и опустила глаза в пол. — И что это было? — Да я только пройти мимо неё хотел! Она зашла в номер и спокойно сказала: «На главном входе Вас ждут люди с оружием. Уходите через запасной выход». Ну, я попросил описание «людей», узнал тебя, а когда… Погоди… Что за хрень с твоими волосами?! Ты действительно седой?! Как так? — парень опомнился и заметил «небольшие» изменения в человеке, которого он знал, а наёмник лишь отрицательно покачал головой на замечание, что значило: «не сейчас». — Ладно-ладно. Блин, белый весь… Я узнал в одном из людей тебя — ещё тогда подумал, чего это «два седых мужчины»? Сказал ей: «Спасибо, но я сам разберусь», — и попытался выйти из номера. Она стала настаивать. Потом просто задерживать меня, а потом… Не знаю… Это, — просто указывая на девушку, сказал он; старик кивнул. — Пыталась остановить, говоришь? — Уильям из Джонсборо подошел к менеджеру, направив на него пушку. — Что, «лишь бы слухи оказались правдой»? — тот быстро забежал за ресепшен. — Ох, блять, прошу прощения, — администратор вытащил из-под прилавка обрез, голос его же сделался странно высоким. — Но, надеюсь, и так было понятно, что шанс на то, что вы не врёте, был довольно мал! А как по-мне: шла бы нахер вся эта идея отсылать людей с пушками именно сюда! Не нужны вы здесь! — сотрясая воздух стволом, прокричал парень. — Идея? — Блин… Блять… Да, мать твою — идея! Все идиоты, которые додумаются приходить в город с чем-то, длиннее, чем рапира, отсылаются сюда — в «Изнанку»! И хрен я его знает, зачем это нужно, когда такие же дебилы ходят по улице с оружием и бросаются на людей с петлей! И доверять вот ему, — ткнул он в Мафусаила, — я не буду! Иди нахер со своей народной поддержкой! А теперь хватит уже тыкать в меня! — Ладно, — сказал охотник, сняв палец с курка и подняв запястье с оружием вверх, — Допустим. Предосторожность — ещё не преступление. С мнительными владельцами — всё. Джек! — старый пилигрим дёрнулся, как от удара током — он не любил своё настоящее имя. — Сколько здесь заколоченных отелей в городе? — Два, насколько я знаю. Один ты видел — проходили же. Думаю, в минутах четырех-шести быстрой ходьбы отсюда. И второй… А второй — на болотах. Он заколочен из-за оползней, как и весь район — не думаю, что тебе туда. — Ясно. Джеймс, держи пушку, — наёмник кинул ему винтовку в руки, — Скоро вернусь. Под утро, быть может. Потом и поболтаем… Есть у меня пара вопросов, а ты, думаю, тоже молчать не собираешься. Да, и уедем мы как можно быстрее. Чем дальше — тем больше меня тошнит от этого города.

***

      В меру тяжелые ботинки раскидывали по обе стороны от себя влажную грязь. Моросило. «Да, действительно дождливая осень». На плащ с небольшими потоками вихря налетали десятки тысяч едва заметных капель, чтобы тут же уступить место другим. Голове было холодно — на макушке не хватало кепки, но Уильяма грела мысль, что в тот момент его головной убор, быть может, согревал не только кое-чью голову, но и душу.       Здание действительно было в нескольких минутах ходьбы — забытый памятник архитектуры, облезлый и обветшалый, забитый таким количеством гвоздей и досок, что гробов, пожалуй, хватило бы на всё то кольцо. Без надписей, без названия, без цели то двухэтажное напоминание о прошлом с треугольной крышей медленно уходило в века. Старик шёл украдкой — незаметно для всего мира подходил к цели, меняя улочки, когда замечал идущую тень. «Чтобы тебя никто не видел», — дело всё больше походило ему на подставное. Пожалуй, он это окончательно понял, когда оставил винтовку в отеле — такое оружие было ценнее многих жизней. Впрочем, быть может, он осознал это ещё тогда, когда Воланд рассказал ему об условиях. Нет. Нет, ещё раньше — ещё на подъездах к городу. Да, ещё там он понял, что ничего хорошего от цивилизации, в которой хоронят десятки тысяч людей ради простой забавы, ждать не стоило. В те же секунды то чувство просто обострилось — вывелось в абсолют ненависти ко всему, что находилось в «идеально сохранившихся границах».       Дом из тёмно-коричневого выцветшего дерева поприветствовал Хантера скрипом сотен досок, что, казалось, покачивались даже от слабенького ветра. Старые, прогнившие почти насквозь двери были кое-как заколочены у самой ручки, а на одной из деревяшек было выжжено то самое: «Не входить». Встав у окна и обострив все свои чувства, наёмник только собрал себе ещё больше подозрений — из дома не раздавалось никаких звуков, не было видно ни одного живого человека, а пыль на шкафах, полках, полу и даже мебели выглядела так, будто уже несколько лет там никого не было. Нашлось и окошко, в котором и вовсе не было досок — одинокая выемка в стене, лишенная мародерами даже рамы. Быстрым движением старик оказался внутри и сразу же заметил ещё одну странность: окно было лишено рамы, двери — ручек, а сам дом — любых электрических деталей — фонарей, звонков, проводки, труб, но внутри… внутри всё было идеально целым — пыль и небольшая паутина покрывала когда-то ценную мебель, мох обвивал мягкие диваны, вываливая из обшивки мягкий и грязный материал; даже фотографии с явно серебряными рамами, содержание которых было скрыто толстым слоем времени, остались на месте. И в том саркофаге, в настоящем музее, который разваливается подобно тем, кто помнит о ценности здешних вещей, была лишь одна вытоптанная от пыли дорожка — чуть более, чем средним размером следов, она десятками или сотнями раз вела в одном и том же направлении — в холл.       Центральный зал оказался просторным — вместо второго этажа там был высокий, заканчивающийся самим чердаком, потолок, с которого свисала старая железная люстра, изредка поскрипывая звеньями цепи. Вытоптанная тропинка вела наверх — по лестнице, которая располагалась в центре и вела в комнату на втором этаже, несущие колоны которой также были прямо у всех на виду. Охотник медленно пошёл по скрипучим доскам, всматриваясь в тёмные углы. Его рука машинально скользнула на перила и тут же отпряла от них, почувствовав резкую боль в пальце. Уильям перевёл взгляд на изделие из дерева и увидел, что оно покрыто странными рубцами и засечками, об одну из которых он и вогнал себе занозу. «Странно», — пронеслось у него в голове. Следы, в конце концов, привели его к небольшой деревянной двери — самой стандартной из всех, которые только могут быть. Пыли не было только на ручке. Он схватился рукой за замок, но тут его взгляд опять поймал странные рубцы уже на двери. Набрав в лёгкие побольше воздуха, охотник выдохнул что есть силы и тут же скорчился в порывах кашля, прочищая от пыли и крови свои лёгкие.       «Что это?» — уже после, когда дыхание уже было ровное, а глаза — поднятыми, он и увидел то, что дверь была полностью исполосована разными линиями. Длинными и короткими, дуговыми и прямыми, глубокими и объемными — всё они драли краску со старого дерева, срывали слои породы, рассекали на части связи, на создание которых у природы ушёл не один десяток лет. То, что он наблюдал, напоминало ему о монстре, который он встретил в доме у Роки Байу — о странной, новой и неизвестной угрозе, имя которой он ещё не успел дать. Неужели то чудовище ждало его за дверью? Свило гнездо себе прямо там — в центре города и изображало местного Джека Потрошителя? Рука наёмника скользила от пистолета к ручке в неловких подёргиваниях — он понятия не имел о том, что же выбрать, что предпринять. А вдруг всё так и было, и за этой дверью ожидал бой всей его жизни, а, быть может, и смерть? Где-то далеко-далеко — на задворках своих мыслей и желаний, он даже надеялся на это. В какой-то миг сам момент смерти показался ему проще, чем те длинные долгие вечности, за время течения которых ему так много нужно будет сказать и сделать, чтобы потом всё равно умереть.       Но нет — он ошибался. Горько и глубоко охотник принял свою ошибку, когда водил рукой по царапинам. Нет, его смутило даже не то, что они были куда менее глубокими, чем в отеле, не смутило и то, что дверь была захлопнута на замок, не смутило то, что из этой странной комнаты не доносилось ни звука — нет. Единственное, что вернуло Уильяма из Джонсборо в мир логики и трезвого ума — одна из царапин, в которую идеально помещался его ноготь. И ещё одна. И вон — у петель двери. Он всё быстрее и быстрее подставлял руку к разным ранениям двери, просто чтобы убедится в одном: всё это нанёс живой человек. — Заходи, — раздался голос Воланда из-за двери. — Нечего простаивать.       Уильям «Из Джонсборо» Хантер медленно отворил дверь и увидел перед собою ничем не примечательную комнату: чердак служил с правой стороны стеной, так, что комната теряла прямоугольную, продолговатую от дверей, форму; прямо впереди — у старого деревянного окна стояла небольшая кровать на низких ножках, рассчитанная на ребёнка-подростка; слева — массивный стол, доходящий до потолка и едва ли вписывающийся в картину. Довольно трудно было осознать с первого взгляда, что то место было детской — нейтральные цвета коричнево-песочной палитры преобладали почти везде: тёмно-коричневые двери, коричневый стол, тёмно-коричневая кровать, песочные стены, тёмно-коричневая рама и светло-коричневый пол, а посреди всего этого — когда-то белое постельное на детской кровати, и Воланд, костюм которого, несомненно, тоже был когда-то сиял белизной. Мужчина сидел на скрипящей перине и пялился на город сквозь заколоченное окно. — Скажи, сколько раз ты подумал о том, насколько всё это подозрительно плохо? — спросил он из темноты. — Четыре минимум, — сказал и вновь провёл по царапинам пальцем. — Пять. — И когда был первый? — Рано — ещё тогда, когда я был у раздвижного моста в это проклятое место.       Мужчина поднялся и медленным шагом пошёл к старику. Отодвинув его аккуратным движением руки, тот закрыл дверь и потянулся к небольшому гвоздю за ней, на котором висел предмет его желаний. В пыльной тишине раздался треск — небольшая масляная лампа, металлический обод которой уже покрылся кое-где ржавчиной от сырости, начала освещать комнату более мягким, нежели тусклым светом. Силуэт Воланда, странно игравший на стенах от дребезжащего света, вновь откинул наёмника от двери, и старый железный ключ приятно зазвенел в замочной скважине, оставляя двух «людей прошлого» наедине в том маленьком мирке, сотканном из самого времени. Он тажке неспешно передвинул деревянный стул с резной спинкой, приятно поскрипывая ножками о старые доски, и сел за стол, скинув лишь небольшую пелену пыли своими перчатками. Лампа теперь стояла справа — ближе к окну. Ладонь скользнула под пиджак и ловким движением достала оттуда небольшой шёлковый мешочек, который в ту же секунду оказался на уже чистом столе. В одном из ящичков раздался щелчок, и отполированный кусок дерева медленно выехал наружу. Мужчина просунул руку куда-то вглубь полки, и через мгновенье он уже держал в руках небольшую шкатулку — достаточно маленькую, чтобы её с небольшими усилиями можно было обхватить двумя ладонями. Он положил изделие на стол и, опустив руки вниз, уставился в пустоту. — Скажи, — тихо начал он. — почему ты ненавидишь этот город? — Не знаю, — неискренне ответил Уилл. — Быть может, потому что я помню всё о нём, а не то, что мне хочется? — И тебе этого хватает? Разве людская история не показала тебе то, что жертвы неизбежны? Разве твоя собственная история не говорит об этом? — Жертв не избежать — да, — голос наёмника сделался ниже, — избежать можно лишь их количества. Откуда вы берёте воду? С той же реки, верно? — Воланд кивнул. — Тебе не отвратно её пить, а? Зная, сколько трупов в ней раздулось и сгнило? Сколько рыб копошилось там над сырыми и вязкими кусками мяса только для того, чтобы доделать вашу работу? — Некоторые и сами шли на это — сами бросали себя в пекло. И не ради себя — ради других — тех, кто останется после. У нас была благородная цель, чужак. — Да, была — в этом и есть ваша проблема. Даже не ваша — всех. Я понял это однажды, когда мне довелось командовать небольшим военным отрядом: люди, обременённые целью, расценивают других людей как средства. Согласись, трудно послать кого-то на смерть, когда знаешь то, кто он, как жил или живёт, о чём мечтает по ночам — когда смотришь на человека, а не на число. Но вот в другом случае… в другом случае, люди — это просто резерв. «Эй, пошлю-ка я того вот с поддержкой, чтобы добрался до позиции. Да, они могут погибнуть, но в случае выигрыша, у нас будет преимущество» — верно? — Всё совсем не так… — Скажи тысячам трупов, что всё совсем не так — они поверят. Вас интересовал лишь результат. Результат рушил жизни, разбивал сердца, громил семьи и ломал хребты только ради того, чтобы остальные зажили счастливо, окруженные мнимой защитой. Ваш ведь канал в некоторых местах и десяти метров не достигает, верно? Скажешь, трудно будет такой перепрыгнуть тому уроду с большими ногами… Как вы их здесь зовёте? Ах, верно — никак. Вы ведь так и не смогли построить те стены, о которых грезили, но зато сделали себе другие, более прочные — в головах.       Мужчина молчал. Молчал и старик. Он соглашался? Он думал над ответом? Он пытался сдерживаться? Неважно. Тот бой, в котором нужно было воевать, давно прошёл. — Красиво говоришь ты для человека с оружием. — Если запереть тебя в комнате с сотнями тысяч книг и жаждой знаний да оставить на несколько лет — будешь говорить так же, — с легкой самоиронией ответил бывший пилигрим. — Ради чего был весь этот цирк с зараженным отелем и шкатулкой? — Ради приватности, разумеется. Рад, что ты всё-таки пришёл, несмотря на очевидные «странности» заказа. Сказал бы я, что ты либо глуп, либо чертовски смел, но кто я такой, чтобы судить?       Он открыл шкатулку, разнеся по небольшой комнате звук скрипящего дерева, и вытащил оттуда миниатюрную записную книжку. Даже сконцентрировав всё своё зрение, Хан смог разглядеть лишь то, что в этой книге, кроме текста, время от времени мелькали фотографии. — Ты должен убить его, — Воланд вытянул из книжки небольшое фото и положил его под тусклый свет лампы, Уильям начал приближаться, чтобы разглядеть. — Не всё так просто, как ты уже понял. У тебя есть ровно двадцать четыре часа на выполнение — к завтрашнему дню он должен быть уже мертв, — мужчина вытянул из шкатулки небольшую ампулу. — Убить его ты должен вот этим. Не спрашивай о составе — этим уж я делится с тобой не буду. Эффект будет почти мгновенным — спустя минуту он вряд ли сможет нормально двигаться, а через три — дышать. Да и вряд ли ты ему позволишь, сдаётся мне. Без свидетелей, само собой. Труп оставь на месте — яд практически незаметен во время вскрытия — всё будет выглядеть, как смерть по естественным причинам.       С немного размытой фотографии на Уильяма из Джонсборо смотрела знакомая ему маска из греческого театра. В голове всплыла недавняя сцена в переулке. — Почему он? — неожиданно для самого себя, спросил старик. — «Почему он?» — Я хочу знать. — Я-то думал, что наёмники хотят знать, когда не стоит задавать вопросов. — Ты же уже привык к ощущениям исключения? — В любом случае, об этом не тебе думать, — даже не поведя бровью, ответил белый костюм. — Это мои судьи, и моя задача — не допустить разлада между ними. Я не потерплю самоуправства. Тем более, частого. А убийство — это предел. И этот предел, если не справишься, будет достигнут завтра. Сейчас он находится в тюрьме — сторожит камеры и останется там, насколько мне известно, на целый день. Лучшая возможность убить его — попасть в камеру и заманить к себе. Нет, у тебя вряд ли получится просто пробраться в участок без свидетелей. Будет проще, если ты попадёшь туда под видом пьяницы или ещё кого-нибудь — дело твоё. Но не смей судить меня и мои методы — я делаю то, что считаю правильным. — Мда… Это место и люди совсем не меняются, — наёмник взял ампулу и шприц, заблаговременно припрятанный в шкатулке, и направился к выходу. — Жаль, что лучший пример этого не видит даже себя в упор. — Если у тебя есть немного времени, я смогу тебе рассказать, почему всё именно так. А заодно, быть может, смогу объяснить, почему всё не так, как ты считаешь. — Время для грустных историй из прошлого? Знаешь, — отходя от двери, шепнул Хан, — я могу быть больно любопытным для наёмника, но и ты больно болтлив для человека с тайнами. — А что мне с того, что я расскажу тебе хоть что-нибудь? Думаешь, это будет иметь какую-то ценность? Ты пришёл, ты исчезнешь, а вот здешние люди останутся — им я многого не могу доверить по-настоящему или так, как я это вижу. Да и, к тому же, если какая-то правда и всплывёт… я буду прекрасно знать, какой из седых псов войны в плаще стоит за этим. Всё проще, чем тебе кажется. Всегда. Так ты будешь слушать?       Наёмник утвердительно кивнул и, придержав плащ, уселся на стул возле лампы. «Я слушаю» — говорила нависшая в комнате тишина. — Этот дом… когда-то принадлежал одной семье: мать и отец примерно моего возраста, старшая сестра — красивая, как сам дьявол, брат и младшая. Чтобы хоть как-то подзаработать во время присмотра за ребёнком, мать предложила сдавать пару комнат. Все согласились — в тесноте, да не в обиде. Приезжих в те дни было немного, но им хватало, да и уютом их дом обладал просто нечеловеческим. И вот, в один из таких дней к ним заселился некто — женщина тридцати лет, которая вечно хотела спать и жаловалась на слишком шумных людей за окном… — мужчина опустил глаза и уставился в пол. — Это — последнее, что я от них слышал — в ту неделю меня отправили командующим в канал — города я не видел.       «Так ты ещё и управлял всё той бойней, — пронеслось в голове охотника. — Ублюдок». — А по приезду… по приезду, меня не захотели пускать внутрь. Соседи… здоровые, мать его, мужики с топорами и вилами ссались под себя, потому что слышали крик, — голос его начинал дрожать. — Им было плевать на то, что там живёт многодетная семья, чтобы спасти которую, достаточно было бы просто убить одну сонливую дуру! Но нет! И я… я заставил их пойти со мной — навёл пистолет и пригрозил повесить точно так же, как и тогда, потому что это было необходимо. Потому что цель оправдывала средства, — наёмник зло улыбнулся в спину рассказчику. — Я оказался внутри. Зашёл через то самое окно с двумя трясущимися олухами, прошёл по той самой тропинке… Знаешь, что я видел? Я видел кровавые разводы, разбросанную мебель и побитые стёкла там, где ещё вчера мечтал оказаться… Где ещё миг назад хотел быть. Но самое страшное… Самое страшное было в том, что заразилась почти вся семья — мать, отец, брат, Клара… Осталась только одна душа там — маленькая младшая сестрёнка. Ей тогда было пять. Пять лет, наёмник! Она заперлась здесь — в этой комнате. Как ты думаешь, легко ребёнку понять то, что вся её семья больше никогда не вернётся в мир живых, потому что кто-то просто испугался?! Что её жизнь может оборваться не из-за того, что никто не слышит, а потому что всем плевать?! Нет, конечно, нет…       Он повернул голову на секунду, и старик очень легко смог заметить пылающую ярость в его слепом глазу. Одно из жутких ощущений, которые приходилось испытывать за всю жизнь Уильяму — когда человек, обременённый ненавистью, забывал обо всём, включая собственные лишения. То случилось впервые тогда, когда одна женщина, не сумевшая договорится о цене, попыталась дать ему пощёчину отсуствующей рукой. — Она пыталась говорить с ними… Пыталась достучаться… Но они давным-давно одичали, и единственное, что могли выговорить — рык. И говорили. Все они. Вся семья поднялась по этой чёртовой лестнице, соскребая от голода краску, и билась в эту чёртову дверь — к маленькой пятилетней девочке. Они выли, рычали, стонали, вопили… И это длилось днями. Знаешь, что в конце концов предприняла девочка? — он усмехнулся. — В тот момент, когда два тех ссыкла убежали от одной этой картины, наплевав на мои угрозы… Я видел эту семью. Мертвую, иссохшую от голода, разваливающуюся на части далеко не от разных ранений… родную мне семью. Я достал пистолет. Ты когда-нибудь стрелял двенадцатилетнего парнишку, который даже убить тебя пытается с улыбкой?! Уверен, что нет. Я пристрелил отца и мать семейства точно в голову, отдавая им дань уважения за прекрасную семью, за прекрасных людей, но потом… Потом осталась она… Клара. И я не смог. Она подошла так близко… Бледная, холодная. Даже тогда, я видел в её глазах это… Я видел жизнь, наёмник. Я до сих пор боюсь этих… Боюсь, что в тот момент, когда я сжал её горло… когда… а если ей просто не хватило дыхания? Не хватило одного вздоха, чтобы шепнуть «помоги мне»? Я бы услышал… Клянусь, я бы услышал… Как ты не боишься этого? Этих глаз? Как? — Дело привычки, — тихо ответил тот и тут же подумал: «Никак — я боюсь». — Не нужно было отпускать её… Не нужно было уходить в ту неделю… Но, как всегда, ничего нельзя уже было поделать. Она упала на пол и потянула руки к моим глазам… а её брат, который оказался более живучим, вцепился мне в ногу. Я так и не понял, чего же было больше — слёз или крови… И знаешь, что странно? Всякий раз, когда я вспоминаю об этом, мои шрамы не болят… Болит здесь, — Воланд незаметным движением коснулся своей груди, — где-то глубоко внутри. Сжимается и мешает мне дышать. В какой-то миг я ведь был готов умереть… Я хотел этого — хотел стать частью той семьи навсегда. В этой жизни… Смерти. Хотел. Но я услышал крик этой девочки. Человеческий. А Клара… Каждый раз я думаю о том, что можно было бы по-другому… Когда я добил её и её брата, поверь, мало что уже оставалось от этого… — мужчина ударил себя по икре ноги. — Мало что остается вообще. Но я поднялся наверх. С болью. С адской болью. Каждый шаг, каждая ступень… Я открыл дверь и увидел её — маленькую, голодную, грязную, чумазую. И она… Она не говорила мне — она рычала на меня. Подобно своим родичам. Ты представляешь, насколько это тяжело?! Слышать, как твои любимые рвутся на части там, за стеной? Как умирают, наёмник?! Она не нашла лучшего способа… Она подумала, что единственный способ достучатся до семьи — стать как они. Днями. Часами. Вечно долгими минутами она пыталась… Джина… И эти припадки нагоняют её до сих пор, стоит ей занервничать…       Снаружи улицы раздался непонятный шум, прервавший рассказ. — Я так и не смог вернутся в этот дом. Не так, как того хотел. — мужчина выдохнул и, поправив рубаху, встал точно перед стариком, Хантер поднялся в ответ. — Прошло уже девятнадцать лет, но всякий раз, когда я прохожу здесь, всякий раз, когда вижу это место — оно напоминает мне о них. Я не святой, Уильям из Джонсборо, и не прошу меня жалеть, рассказывая, но, надеюсь, что ты понял… На примере меня самого, ты понял, что цель оправдывала средства — что рискни эти два идиота, которых я повесил после, зайти в этот дом и убить одного человека — не умерло бы пять. Так же я поступал и с каналом — решал проблему ещё до того, как она возникнет, — в глазах Воланда загорался огонёк. — Загонял тех, кто отказывался идти, потому что нужно было. И плевать было на жертвы. Плевать, потому что каждая семья, каждый маленький домик в этом грёбаном городе уже переживал свою трагедию. Да, я допустил сотни новых, но остановил тысячи — тут уже ты волен судить так, как хочешь. Я сделал свой выбор и несу наказание за него всю жизнь.       Уильям Хантер молчал — смотрел прямо в глаза и пытался понять, правда ли то, что за всеми теми смертями, что произошли там, в Кав-Сити, у тех людей могло оставаться ещё что-то живое? Но нет — глаза Воланда вновь сделались пустыми, а лицо — безразличным. Охотник схватил ампулу со стола и, захлопнув дверь, поспешил удалиться. Да, возможно, именно за то он и ненавидел тот город — за умение адаптироваться быстрее, чем он сам.       Он неспешно вернулся в Изнанку, оставил всё оружие и плащ Мафусаилу, всё ещё болтающему с парнем, и пошёл на поиски местной тюрьмы. Найти участок было довольно просто — на карте он обозначался небольшой золотой звездой. На деле же это оказалось небольшим двухэтажным зданием, окон в решетку в котором, на удивление, не было.

***

— Моё имя Хьюи Ланз, мне назначен допрос у судьи номер ноль-ноль-четыре, — низким голосом проговорил Уильям из Джонсборо двум судьям-охранникам, стоявшим у входа. — Не рановато ли для допроса? Три часа ночи, мужик, — сонно проговорил один из них. — Чувство глубокой социальной ответственности заснуть не даёт, ваша Честь. Так что? — Её один хрен нет, — так же сонно проговорил второй. — Ночная смена. Будет здесь к пяти-шести утра. — Я подожду внутри? Погода — дерьмо, — он указал на всё ещё моросящий дождь. — Как только увижу твою карту. — У судьи моя карта — отдал, как залог того, что не сбегу. Да и что, по-вашему, сможет сделать старик без оружия и в одной рубахе? Сам себя убью, чтобы на допросе не быть? Сожгу участок, чтобы было негде допрашивать? Да ладно вам — жена меня домой пускать не хочет. «Здесь ночуют только честные люди», — женщины, мать их.       Залившись громким смехом, стражники впустили человека из Джонсборо, предварительно проведя процедуру сонного обыска — не заметили бы даже шпагу, выпирай она из рукава. Ему показали на небольшой стул, где можно было «упасть на пару часиков», и вновь вернулись на службу. Само помещение из себя представляло несколько небольших комнат, содержимое которых можно было разглядеть через небольшие окошечки в двери — раздевалка, комната для допросов, холл, запертая лестница на второй этаж и подвальные помещения. Рассуждая из того, что на окнах второго этажа не было решёток, наёмник решил для себя, что камеры находятся в подвале. Дернул дверь, она была не заперта. Он достал миниатюрный шприц и набрал в него содержимое ампулы.       Спускаясь по лестнице медленными шагами, он обдумывал то, как должен был поступить. С одной стороны, всё было просто, а с другой… слишком сильно ему хотелось узнать причину того, зачем же человеку, который чтит судей больше, чем себя, заказывать одного из них. — Я хочу признаться в убийстве, — сказал Уильям фигуре в красном фраке, пялящейся в одну точку. — Чешешь, дед, — не поднимая головы со стола, ответила ему маска, которую явно не удовлетворяла монотонная работа охранника. — Этот человек — ты, — фигура оживилась, но в ту же секунду вновь осела на стул перед камерами. — О, да. И зачем бы тебе всё это говорить? Чтобы я испугался перед смертью? Как тебя вообще сюда впустили? — Мне интересно знать, за что тебя могли заказать. — А-а-а-а, так ты типа наёмник. Крутой, да, старый? Песок не сыплется? — Скажи, кто отвечает за вас, судей? Есть какая-то верхушка над вами? — парень вытащил пистолет и положил его перед собой на стол. — Какой-то полуслепой хер в белом костюме? Да, есть. Не делает практически ничего. Чёрт, да его только один раз и видел — грёбаный белый воротничок. Нет, идея-то с судьями неплоха, но как он умудряется сохранять костюм чистым?       Наёмник одним рывком оказался у стола и, скинув пистолет в тёмный угол — к ступенькам, ударил прямо по маске. Парень быстро оклемался, и старик, получив под дых, оказался запертым в одной из камер. — И нахрена? — спросил тот, поправляя своё средство маскировки. — Ну, мне же чётко было видно, что ты не воспринимаешь меня всерьез. К тому же я знал, что через маску удар слабее проходит. Сядь, — Уильям из Джонсборо беззвучным движением указал ему на лавочку, что находилась в его камере у стены напротив. — Долбанулся, что ли? С чего бы мне садиться с тобой в одну камеру? — Потому что я ещё не решил, убить тебя или нет. Будь добр, присядь и выслушай, если жить охота. — Учитывая то, что было только что, у тебя вряд ли получится даже ранить меня, — он медленно открыл камеру и, положив ключи рядом с собой, уселся напротив, закинув ногу на ногу. — Валяй — выкладывай. — Скажи, зачем лидер судей мог тебя заказать? — Выкладывай, а не гони, старый. Зачем бы тому лысому хрену меня заказывать? — Ты должен быть убит в течении двадцати… одного часа. Тебе слово «самоуправство» о чём-нибудь говорит? «Разлад в рядах судей», быть может? — Да не заливай! — всё тем же спокойным тоном говорил он. — За такую херню не убивают, — взгляд человека из Джонсборо говорил об обратном. — Да ладно? Что, серьёзно? Ха-ха, вот же сука одноглазая… — Просветишь? Как-никак, я твой убийца, — он терял терпение. — Ну, короче, старый… Есть судьи, которые мудаки, — парень сел нормально, поставив локти на колени и согнулся в спине. — Не мудаки в плане поведения, а в плане мудаки мудаки — могут пристрелить человека за маленькую провинность, повесить кого-нибудь из-за плохого настроения или личных мотивов — как тот говнюк, что дрыхнет в соседней камере. Непрофессионалы, короче. Таких нужно ставить на место, сечёшь? Прям конкретно на место. А лучше — и вовсе избавлять от этого, — парень указал на тёмно-синюю ленту на руке. — И поскольку большинство моих «коллег» ссытся это делать — это делаю я. — И каким же способом ты это делаешь? Избиваешь их? — А хрен ли б нет?! — Это не справедливость. Это преступление. — Да? А что, о великий убийца, я должен делать по-твоему? — Справедливость подразумевает наказание, равное преступлению. Как вы наказываете простых убийц? Петлёй? Пистолетом? Что же тебя останавливает, парень? — Ха. Попробовал бы ты повесить судью — тебя прибили бы на следующий же день. — А избивая их, не наживёшь себе врагов? — Срать я хотел на врагов! Для врагов у меня есть пушки. — И всё же ты нажил довольно крупного, а я не могу назвать то, что ты делаешь, справедливостью — ты даёшь лёгкий щелбан за крупный проступок — неравноценная расплата. Чаши весов не в твою сторону. — Пошёл бы ты нахер, а? Я несу справедливость. Пофиг, какую — я делаю хорошее дело. — Не думаю. Скажи, на ком эти самые избитые судьи выплёскивают свою злобу? Хочешь самоутвердиться — сними девку, но не делай ерунды, — перефразировал он речь напарницы-судьи. — Да и болтать кому-то об убийстве — не лучшая идея. — Ах ты, говнюк! Да я!.. — вдруг в холле раздался женский крик, прогремел выстрел. — А это ещё что за хрень?!       Парень выбежал из камеры и машинально хотел захлопнуть дверь, но наёмник вовремя подставил руку. Судья в красном тщетно метался по комнате, пытаясь найти пушку, видимо, не замечая её в тёмному углу. «Сиди, блять!» — прокричал он какой-то фигуре в соседней камере. Сверху послышались шаги. — Эй, ребят, что пр…       Вновь прогремел выстрел. Красный фрак покосился, схватившись за плечо, и медленно упал на стул. Наёмник закрыл дверь, не захлопывая замок. В комнате с камерами раздались шаги. — Жан?! Жан, ты здесь?! — за дверью соседней камеры раздались стуки. — Здесь он! Где эти чёртовы ключи?! Быстрее обыщи этого придурка, пока кто-то остальных судей не созвал!       Уильям из Джонсборо поднял глаза к небольшой дырке в двери и увидел, как двое охранников, что сторожили вход снаружи, обыскивали его ещё живую цель. Парень в маске пытался сопротивляться и схватил одного из охранников за руку, когда тот полез в его внутренний карман костюма, но его силы было недостаточно — откинув руку, «страж порядка» сделал шаг назад и выстрелил с малокалиберного пистолета парню прямо в голову — из правого глаза маски Ярости потек ручеек крови. Судья дышал, но не шевелился. — С этим всё, Жан. Наверное, ключи у той девки — успел их передать, пока она переодевалась, или хрен его знает. Мы выждали, пока все соберутся здесь — всё, как ты и говорил. Остался только тот ссыкун — Хьюи. Наверное, убежал на второй этаж. Держись, мы быстро! — Да, держись, пап! — прокричал второй голос. — Дядя Стефано, я за ключами, а ты обыщи его ещё раз — мало ли, мы что-то упустили.       На лестничном пролёте начали раздаваться шаги, а второй человек, как и было сказано, снова начал обыскивать паренька в красном. — С… Су… С… Сука ты… Стефано… — медленно проговорил раненый. — То-то… мне лицо твоего напарника… — Живой?! Нихера себе! Ну, это ненадолго! Эй, Жан! У меня для тебя сюрприз — сможешь сам пристрелить этого сукина сына! — из соседней камеры раздался едва слышимый смешок. — Та-а-ак. Да где же блядские?..       Дверь открылась молниеносно, и Уильям из Джонсборо, вооруженный связкой ключей в ладони, нанёс удар прямо в висок охраннику, от которого тот повалился на пол. Следующий удар пришёлся по лицу — некоторые из ключей дырявили щеки. Следующий — в рёбра. Из камеры раздавались едва различимые всему миру крики. Достав из фрака парня петлю, охотник ловким движением закинул её на голову Стефано и, лишив его возможности вскрикнуть, поставил на колени перед парнем. — Что, живой, да? Обидно, не правда ли? — обратился тот к парню, в ответ послышался лёгкий кашель. — А теперь скажи мне — с позиции жертвы, так сказать: чего ты хочешь больше всего на этом свете? — Спра… в… ведливости… — едва слышно проговорил умирающий судья.       Петля стянулась мгновенно и очень сильно — охотник поставил ногу прямо на спину лже-судье и продолжал тянуть, пока тот захлёбывался собственной слюной. Не дожидаясь развязки, он ударил Стефано по затылку и, пока тот был оглушён, положил его голову на плаху — в открытый дверной проём.       Кости черепа неприятно хрустнули яичной скорлупой, когда наёмник с размаху попытался закрыть дверь. Волосы слиплись, окрасившись от крови и были перерезаны в некоторых местах железным ободом. Глаза мужчины неимоверно расширились, словно готовясь вылететь из орбит, челюсть замерла в неприкрытом изумлении. Чавкающим звуком отозвался мозг во время второго удара. Тело охранника забилось в сильных конвульсиях, но охотник лишь положил ему ногу на грудь, препятствуя уходу со смертельной траектории. И, в конце концов, небольшими ручейками серое вещество начало вытекать вместе с кровью после третьего удара, заливая собою пол как в камере, так и вне её. Один из глаз Стефано нелепо растёкся по сломанной глазнице, будучи раздавленным собственным черепом, а второй лишь неуклюже вылетел, потеряв связь с нервом, и скатился на пол по щеке. Тело продолжало немного подергиваться.       Уильям Из Джонсборо неспеша оставил труп и подошёл ко второй камере. Да, он видел там тот же самый силуэт, который наблюдал вчерашним вечером — более испуганный, пораженный, ошеломлённый от того, что всё пошло не по-плану, но до боли знакомый. Охотник улыбнулся лишь на одну половину лица, смешивая яростный гнев с ненавистью и подошёл к камере вплотную. — Матьез! — прокричал он голосом, максимально похожим голос на дяди второго судьи. — Я нашёл ключи! Давай-ка освободим твоего папашу.       На лице мужчины в ковбойское шляпе замерло выражение ужаса. Казалось, что даже если он и не слышал наёмника, то точно читал по губам. «Иду» — раздался голос сверху. Охотник лишь снял петлю с остатков головы и стал за углом лестницы — тем, что у камеры. Он был готов. — Дядя Стефано, я здесь! Где?.. Боже!..       Прогремел выстрел — наёмник стрелял с пистолета раненого судьи прямо в ногу сыну зачинщика. Раздался стон, а петля так же быстро оказалась на шее парня. Уильям Из Джонсборо поднял паренька на ноги и, ударив под дых, подставил лицо прямо к стеклу в двери. — Прощайся. — Пап… — задыхаясь, ревел парень. — Пап, помоги… Мне б…       Пожалуй, он специально нацелился убийце прямо в темечко — чтобы пуля крупнокалиберного пистолета, которая, по его расчётам, должна была прошить череп насквозь, не разбила стекло. Голова второго лже-судьи, которую человек из Джонсборо до этого держал за те самые кучерявые волосы, осталась у него в руках. Вернее, верхняя её часть. Уши заполнил гул от выстрела. Где-то там — вдалеке, за стеклом, бился об дверь Жан. Вопил, молил, грозился, выл и рычал, как те самые заражённые, но это не интересовало охотника — его взгляд остановился на небольших частях головного мозга, которые элегантно и медленно падали вниз, отлипая от верхней части черепа. Парень очень быстро обмяк, очень быстро умер мужчина в камере, пускай его сердце всё ещё билось. В тот момент, когда Уильям открыл замок, единственное, на что хватило сил у Жана — это упасть на колени и попытаться собрать руками кровь, пока глаза заливаются слезами, — вновь оживить того, кому он посвятил целую жизнь. Наёмник достал из кобуры только что убитого пистолет. — Скажи, стоила жизнь твоего сына того, что он мог занять в какой-то халупе главенствующую должность?       Мужчина не ответил, а просто закричал. Протяжно, отчаянно, искренне — так кричали дети в своём самом раннем возрасте, когда ещё не умели скрывать эмоций. Когда жертва взглянула на своего будущего убийцу, в глазах её были лишь слёзы. Сожаление это было или гнев — не ясно, но кроме них не было больше ничего. Выстрел. Наёмник закрыл глаза и медленно, не двигая ни одной мышцей тела, выдохнул, пока его губы не начали дрожать. — И всего этого можно было бы избежать, понеси он наказание вовремя. Вот, что значит справедливость, парень. Это кара, что соответствует преступлению, — не оборачиваясь, говорил с маской Ярости палач. — Эр… Эрика… Эрика… пожалуйста… — едва шевеля пальцем, указывал тот на лестницу, старик кивнул в ответ и пошёл наверх.       Что же он мог увидеть на первом этаже? Чего ожидал? Где-то в глубине души он надеялся на то, что сейчас также увидит полуживую девушку, которая хочет нести закон даже при ранении. Надеялся, что вся та история не закончится так, как ей пришлось закончиться. Прямо с того угла, где находился его стул, на него смотрела она.       Три — в сердце, один — прямо в голову. Стянутая с её лица маска раскрывала всё то, что сделала пуля с черепом: прошив нос насквозь у самого разреза глаз, она буквально вдавила лицо девушки, заставляя глаза раскрыться шире, перекошенная верхняя челюсть прокусывала нижнюю губу до крови, а разрезанный неровными линиями треснутой кости лоб рвал на себе кожу, пытаясь высвободить свежую кровь. «Надеюсь, это было быстро» — попытался соврать себе старик. Он подошёл к ней вплотную.       Как же он мог не боятся тех глаз? Никак. Их невозможно не бояться. Всякий раз, когда он видел мертвого и всякий раз, когда будет видеть. Уильям из Джонсборо медленно опустил веки девушки вниз и поправил челюсть — она стала больше похожа на человека, а он ещё больше думал о том, что ни она, ни парень… никто вообще не заслужил этой участи. Старый охотник снял с её плеча книгу с законами, залитую кровью, и медленно пошёл вниз — в подвал, думая о том, что раньше, когда-то давным-давно, гонца убивали за очень плохую весть. — Где… где она? — сглатывая кровь, шептал парень. — Вот, как всё было: двое человек ворвались в здание, пытаясь убить судью, находящегося под стражей, из-за ценной информации с его стороны. Твоя напарница… Эрика пала жертвой неожиданности. Ты добрался до этих подонков слишком поздно — судья был уже мертв. Ты пристрелил одного, когда он стоял перед камерой и, получив ранение от второго, сцепился с ним в схватке. Ты победил. Ты — герой. Меня здесь никогда не было. — Что з… значит «жертвой неож… жиданности»?       Старик молча положил книгу ему на стол и пошагал к выходу. Он видел, как дрожал раненный судья. Видел, как тот пытался кричать. Понимал, что то было всё, на что он был способен, что даже в лице смерти он сожалел не о собственной кончине, а о том, что подвёл своего напарника. Да, место хорошим людям было явно не в жизни.       Всю дорогу к Изнанке он молчал — просто смотрел то в грязную, то в мощенную землю и старался не думать. Ведь каждый раз, когда он начинал это делать — перед его взглядом всплывали те самые глаза. Сотни глаз. Нет, их нельзя не боятся.       «Нужно бежать. И быстрее», — дверь в отель отворилась почти беззвучно, едва ли разбивая местную тишину. Он призраком поднялся наверх и мертвецки тихо зашёл в номер. — Собирайся. Мы уходим. — Как так, Хан? — спросил Джеймс. — Я даже душ не успел принять. Тёплый душ!       Охотник промолчал. Он лишь забрал свой рюкзак, который отдал Джеймсу ещё на мосту в Оклахоме и винтовку. «Жду в машине» — говорил его взгляд. В тот момент с ним трудно было спорить. Он спустился вниз — на ресепшн и застал там полусонного Мафусаила, без устали рассказывающего о всяком уже со стаканом выпивки. — Уилл! Наконец-то! Ну что, рассказывай! Ты выполнил заказ на этот отель? — В этот раз нам придётся попрощаться. — Снова спешка? — Будем считать, что да. Если хочешь услышать хорошую историю — иди к участку и найди того паренька в красном, что мы видели вчера. — Что… Что ты натворил, брат? — с опаской спросил его пилигрим. — Ничего, о чём бы мне стоило вспоминать глубокими ночами. Прощай, друг мой. Надеюсь, мы оба доживём до нашей следующей встречи, — собеседник, казалось, отлично понимал причину спешки, так что вопросов не задавал.       Наёмник забрал своё оружие и плащ и направился к выходу. Спустя несколько десятков минут, он уже оказался в машине. Он точно ненавидел тот город. Ненавидел людей, которые закрывали глаза на то, что им не нравится; ненавидел элиту, которая стала таковой только по праву рождения; ненавидел несправедливость, которая гуляла на тех улицах, невзирая на попытки бороться с ней; ненавидел себя, потому что ему чертовски трудно было приспособиться к тому месту; ненавидел даже мостовых, которые не хотели опускать мост, пока не наступит хотя бы шесть утра. Да, он точно ненавидел тот город. Ненавидел и обещал себе не искать ни одной причины возвращаться. — Вот ты где, — прокричал нагнавший его Джеймс. — Нихера себе — вот это тачка!.. Пацан, запрыгивай!       Уильям перевёл взгляд на пассажирское сиденье и увидел то, чего он и боялся. В немой тишине, наёмник заглушил мотор. — У тебя пятнадцать минут, — сказал он Виттиме. — Избавься от него…