В Готэме (не)спокойно

Джеремайя вваливается в его поместье как к себе домой. Через дверь даже, а не штурмом через окно, как обычно. Будто действительно имеет на это право — звонить в дверной колокол до пустоты в ушах. Но лучше так, чем забираться по карнизам. Когда-нибудь окна заменятся на противоударные и сверхпрочные, и ночные гости останутся по другую сторону. Это не имеет смысла. Альфред поджимает губы на комья сухой земли с ботинок Джеремайи. С его отвратительно грязных ботинок, он будто прошаркал по всем закоулкам, растоптал все цветы в парках и попробовал на вязкость почву у берегов рек. Налет застывшего мусора ботинок Джеремайи можно сбивать молотком, и только за одно это (далеко не за одно это, на самом деле) Альфред готов убить его. Брюс коротко кивает головой. Обувь Джеремайи остаётся в холле. — В Польше ужасная архитектура. Или это я привык к Готэму так сильно, что он стал отравлять мой взгляд. Слишком много всего. Ещё и останки прошедшей войны. Кажется, я пронёс их собой сквозь вокзал и никто не остановил меня, — говорит Джеремайя. — Тебе бы там не понравилось, Брюс. В Кракове слишком много всего светлого — построек, улиц, людей. Мне даже не захотелось замарать это всё, просто вернуться в свой чёрный город. Он точно хочет сказать что-то ещё, помимо своих впечатлений о континентальной прогулке по историческим местам. Что-то, что скрывается за этими фразами. Что-то, на что у него не хватает смелости — или безрассудства, поправляется Брюс — произнести вслух. Брюс не собирается спрашивать, переводит взгляд в пол. Ступни Джеремайи ни чем не лучше ботинок, лишь менее покоцанные. Синие черви вен переплетаются под кожей, пятки испещрены трещинами, а длинные ногти давно пора остричь. От ковра, выстилающего коридор, слышится тихий шелест соприкосновения кожи и ткани. Брюс не смотрит на Джеремайю, но знает по его шагам, что тот идёт следом. Поворачиваться спиной к врагу — не самое лучшее решение. Брюс мог быть не самым лучшим тактиком, но превосходным стратегом. — Европа. Всё это время был там? — спрашивает Брюс. Джеремайя пожимает плечами, отвечая с небрежностью: — Даже злодеям нужен отпуск, — а затем, чуть смолчав, добавляет, как бы между прочим, прекрасно зная, что это важно. — Я никого не убил. — Аркхэм так не думает, — игнорируя вторую часть фразу, Брюс не поясняет, кого он имеет в виду: здание или стоящего за ним человека. — Аркхэм думает слишком много, это сведёт его с ума, — Джеремайя поддерживает эту игру — говорить с двусмыслием, как школьники, впервые познавшие шифр Цезаря или азбуку Морзе. — Когда от него останутся одни останки, ни чем он не поможет своим… воспитанникам. Джеремайя сбивается с последнего слова, будто спотыкаясь о ступеньку. Его фраза бьёт камнем в воду, волны доходят до Брюса погодя. — Он о тебе спрашивал. Доктор Аркхэм. Интересовался, где ты? — Ты ответил? — Джеремайя резко останавливается, опираясь о стену. Его дыхание дрожит натянутой струной. Брюс останавливается тоже. — Джеремайя? Грязно-рыжая голова отнимается от стены на пару сантиметров. — В порядке. Просто устал, сколько можно ходить, Брюс? Если у меня отвалятся ноги, это не будет означать твою победу в нашей маленькой войне. Нашей маленькой войне. Брюс повторяет это мысленно, эхом, реакцией на каждое действие Джеремайи, как и всегда. В теннис нельзя играть одному. Даже в шахматы можно, но глупо. А в теннис нельзя. У кого-то «маленькая смерть» у кого-то — война. Что символично. Брюс протягивает ему руку, но Джеремайя отталкивает её, отлепляясь самостоятельно. — Тебе необязательно загонять себя, чтобы я выиграл «нашу маленькую войну», — это звучит как флирт. Флирт, который не тонкий даже, а та разновидность заигрываний, в которой можно рассмотреть намёк, а можно и нет. Всегда есть шанс обратить всё в шутку. — Я сказал Аркхэму, что не знаю твоё местонахождение. Как и комиссару Гордону. Как и Экко. Только Экко поверила мне. Она умная женщина. — Глупо держать возле себя глупцов, — говорит Джеремайя. Они продолжают идти. — Я не уверен, кто кого-то держит. Джеремайя кривится, как от боли. Косая гримаса проходит по его белому лицу, он не отвечает на это. Ему не нравится думать, что Экко умнее его. Что кто угодно умнее его. Слишком эгоистичен и слишком привык быть самым лучшим ребёнком в семье. Испорченный до невозможности. Однажды он вошёл в департамент полиции Готэма, ранил по пути трёх полицейских, чтобы найти в архивах личное дело своего брата и сжечь его. Нарциссизм — говорит доктор Аркхэм о своём отвратительном пациенте. Аркхэм его не любит, как и каждый хоть немного, да здравомыслящий человек, но в силу профессиональной этики и деонтологии не может сказать это вслух. От подобных обязательств Брюс освобождён. Но сказать точно не может. — Куда ты ведёшь меня, Брюс? В свою тайную пыточную комнату? Приостановившись, Брюс распахивает дверь и включает свет. Белый кафель, чугунная ванная с резными ножками. — Думаю, ты вырос из того возраста, когда принятие ванной ассоциируется с пытками. — Ты вполне можешь утопить меня, — говорит Джеремайя, крадучись заходя в комнату. За несколько лет бытия злодеем, преступником и террористом сменялась только его одежда — от вычурных костюмов до черно-белого комбинезона лечебницы (сейчас — рваное в нескольких местах пальто да сизый свитер). Вместе с безумством — сколько было комиссий на этот счёт, доктор Аркхэм лично выносил диагнозы — в характер Джеремайи вкралось экстравагантное чувство стиля, которое является, по сути, его отсутствием. Общие повадки остались при нём, как и набор из двенадцати лезвий. Эта его манерная эпатажность нервирует всех, потому что за ней никто не знает, что скрывается — обыкновенное ребячество или летальный исход для его окружения. Сутулость и незаметное припадание при шаге на одну ногу выглядит нелепо и опасно. Хищник, оценивающий обстановку. — Не принимал ванную отвратительно большой промежуток времени, сырые душевые гостиниц — не в счёт. Как и общая душевая Аркхэма. Полная антисанитария и измывательство. Я написал жалобу в трёх экземплярах и отправил заведующему хозяйственной частью, доктору Аркхэму и действующему мэру Готэма. — Не приняли? — говорит Брюс, поворачивая вентили с горячей и холодной водой, затыкает слив. — Не приняли. Вода шумит. Брюс мог бы уйти, но он остаётся, даже не придумывая себе отговорок. Джеремайя смотрит ему в глаза прямо и открыто. Невозможный человек, оставаясь пока в одежде он умудряется выглядеть нагим. Его взгляд пронизывает сквозным выстрелом. Просто Джеремайя очень опасен. Даже сейчас. Джеремайя снимает плотный плащ и вешает его на крючок; карманы плаща оттопыриваются, тянут ткань вниз до тугих складок. Если провести опись имущества, то там можно найти всякое разное, чему место быть в хранилище вещдоков преступлений. Отросшие спутанные пряди спадают на его лицо изломанными линиями. Вместо глазниц — чёрные впадины. Джеремайя моет руки в раковине, вода с них серая, как пепел. Отряхивает новоприобретенной — Брюс не следит за ним, просто замечает — привычкой, быстро взмахивая руками. По-плебейски нерешяливо  Капли долетают до Брюса картечью. Тёмные точки на тёмном фоне. Достаёт линзы вытертыми насухо пальцами, кладет их в футляр из плаща. Без силиконового пигментного слоя его глаза выглядят иначе, как разверзнутая рана со слезами вместо крови. Глаза Джеремайи инстинктивно покрываются влагой, он смаргивает с частотой смены картинок калейдоскопа, вспахивая кожу щеки кривыми дорожками этой концентрированной кислоты — слезами. Свитер Джеремайя складывает на полку, как и выцветшую рубашку, и обыкновенные чёрные штаны, оставаясь в одном белье. Брюс смотрит на него, отощавшего с последней их встречи, замечает новые раны, думая, чем могли их нанести и как давно. На животе, под самыми ребрами косая линия и такие же стежки: разные по размеру неровные отрезки. Кустарная работа. Синяки разбросаны пятнами то тут, то там, тёмные и отдают зелёным. Стянутая на плече кожа — давний рубец от пули — ребристая и грубая на ощупь. Медицинская карта Джеремайи в Аркхэме известна Брюсу до каждого завитка и каждой точки, но как и всякий документ, она имеет искажения. Брюс думает, что лет через двадцать случай Джеремайи будут разбирать студенты — будущие криминалисты, психиатры и юристы. По этим самым записям лёгкой руки доктора Аркхэма они будут строить гипотезы и выдвигать теории, проводить исследования. Личное дело Джеремайи обширное, десятки листов сплошного текста. Когда Брюс начал читать его впервые, то считал, что это поможет ему узнать Джеремайю лучше. Когда он закончил, то понял, что совсем не знает Джеремайю Валеска. Как мало могут сказать бумаги, как много — человек. Настоящая карта Джеремайи не подшитые страницы под буквой «В» в запирающемся на ключ (простейший замок) шкафу в кабинете доктора Аркхэма, а его собственное тело. Брюс опять думает. Что когда патологоанатом будет вскрывать его скальпелем по белой линии, то цвет кожи Джеремайи не изменится. Возможно, его похоронят на муниципальном кладбище у стен лечебницы, где на его могилу будут складывать цветы фанаты и поклонники. Брюс прячет интерес за створками шкафа, к которому отворачивается, когда Джеремайя стаскивает последний элемент одежды. Видеть его обнаженным — не редкость, не новость и даже не примечательное событие. В разнообразных контекстах. Брюс видел его плачущим, испуганным, расстерянным; полумёртвым, восторженным и сонным. Как извращенный коллекционер собирает его состояния в воображаемый фотоальбом. Видел его маски и почти научился различать ложь. Элементарная вежливость опрятного мальчика Уэйна прорывается наружу, не даёт следить за каждым шагом, вдохом и выдохом случайного гостя. — Я принесу тебе одежду, — не глядя говорит Брюс. Джеремайя мог порезать его горло лежащей рядом бритвой; утопить в ванне или удушить полотенцем. Или всё сразу. Вместо этого Джеремайя соглашается. — Оставь плащ. Когда Брюс возвращается, несколько минут, несколько неловких реплик с Альфредом, несколько просмотренных сводок из Европы спустя, то Джеремайя уже искупался и сидит на бортике ванны, закинув ногу на ногу, суша волосы полотенцем. От горячей воды его кожа розовеет, и если бы не бесчисленные травмы он мог быть похожим на фарфоровую куклу в полный рост. — Убедился? — не поднимая головы, глухо спрашивает Джеремайя. Его голос стал мягче, словно и его вымыли-вычистили и повесили сушиться на верёвку. Досадливо выдохнув, Брюс укладывает чистые вещи на полку. Смотрит на узкую спину Джеремайи с выпирающими краями лопаток, и как они двигаются под кожей от его движений. Отмахиваться не имеет смысла, но то, как сильно Джеремайя знает его, оставляет после себя неприятный осадок, словно его провели, как ребёнка. — Доверяй, но проверяй. — Ты мне не доверяешь, Брюс, — резко перебивает Джеремайя, оборачиваясь. На скулах и щеках румянец из-за жара, а, кажется, от праведного возмущения. Щеки гладко выбриты, он помолодел лет на десять без щетины и грязи. — Если не доверял, то стал бы ты здесь находиться? — жёстко спрашивает Брюс. Джеремайя отбрасывает полотенце в корзину и поднимается в полный рост. Он ниже на пару сантиметров, но это не мешает ему выглядеть устрашающе и смотреть сверху вниз. Шаг вперёд. Джеремайя мог бы его ударить, но не станет. Брюс мог бы отойти, но остаётся на месте Между ними расстояние вытянутой руки, и Джеремайя ступает ещё ближе, тянется через Брюса к полке с одеждой. Его голая рука касается плеча. Прикосновение жжётся даже через слои ткани. — Знаешь, о нас ходят слухи, — тихо  говорит Джеремайя, не отнимая руки. Его взгляд направлен прямо на Брюса, по губам расползается тонкая улыбка. — Удивлён, что их распространители всё ещё могут говорить. Это не в твоём стиле. — Я стал слишком добрым. Это всё твоё дурное влияние, Брюс. Нужно пойти убить парочку младенцев, чтобы восстановить баланс во Вселенной, — отшучивается Джеремайя, зябко дергая плечами. Прежде чем Джеремайя скажет что-то ещё, Брюс спешно спрашивает его: — Что ты делал в Кракове? Недовольство читается на его лице большими буквами, Джеремайя с раздражением хватает сложенную стопкой одежду, и наклоняется, почти шипя: — Не думаю, что тебя касается это. Это личное. И пытается отстраниться. Брюс удерживает его за предплечье. — Всё, что имеет отношение к тебе, меня касается. Джеремайя смеётся. Коротко и невесело. Смотрит исподлобья с эхом усмешки в глазах. — Именно поэтому слухи и ходят, — он одёргивает руку и отходит, отворачиваясь.