UnderGrell conceptual Tarot

      В мире подсолнечном законы сменяют друг друга, и лишь единицы остаются без правок. Как, например, правило труда, обернувшее некогда обезьяну в человека: тем более гнут изможденные спины десятки людей, чем изворотливее и эффективнее был ранний труд одного. Век один истекает в чашу истории, и на смену ему рождается иной, сраженный извечным недугом, проказой, что искажает лик гуманизма неистребимым, калечащим неравенством. Так измышлял статный юноша, с кожей белее снега и без единого рабочего мозоля на холеных дланях, сидя в тени раскидистого дуба. Дряхлое, рассеченное молнией дерево, как ни удивительно, ощущало себя вольготно среди высоких стеблей пшеницы, на обозрении с любого конца поля, в абсолютном одиночестве. Уединение предпочитал и тот, кого в селении прозвали за глаза Гробовщиком — привычка сына и наследника местного бургомистра разгуливать по погостам ужасала пахарей и скотоводов, но молвить что-либо вне плотно запертых горниц те не смели, — и ровно оттого без живой души поблизости никогда не оставался. Возмущенный столь ярой несправедливостью судьбы, свободный разве что номинально скрывался у всех на виду чаще и чаще, пока не осознал, что скромная обитель зеленеющего исполина, крошечного ростка Древа Жизни, сохраняет его покой стократ милее опостылевшей поместной возни.       Подолгу наблюдал он, как с кряхтением склоняются плешивые головы к земле, надрывно стонут совсем еще желторотые человечки, тянущие из леса вязанки с хворостом. Впитывал с интересом, неподдельным и жадным, агонию умирающих (для того приходилось заглядывать в окна, и одним сумрачным вечером его приняли за служителя самой Костлявой) и скорбь павших, чрезмерно цветущих для отживших срок старцев. Зрелище то воодушевляло непомерно медленно тлеющего изнутри знатного сына, и он почти забывал, что более мертв, нежели поглощаемая могильными червями холодная плоть. Так было и, казалось, пребудет вечно… Пока в ослепляющем свете, в плену удушающей жары днем одним не повстречал того, кто спалил его мир до основания, не тронув лишь молчаливого лиственного защитника царственных тылов, и окропил враз занывшее сердце полубезумным вожделеющим оскалом.       На изящный его стан Гробовщик готов был взирать часами. На то, как вьются по ветру густые и длинные, как у очаровательной фройлен, волосы цвета медных песков, как болезненно краснеет и вспухает волдырями тонкая полупрозрачная кожа, как с висков скатывается ручьями пот. Днями и неделями скрывался он среди густых зарослей лопухов и с все растущим любопытством впитывал каждую деталь, каждую мельчайшую песчинку этого неземного создания. И стоило тому однажды выплыть багровой ладьей в золотистые воды колосьев, потревожив тем отрешенную дремоту отпрыска старосты, последний впервые не стал скрывать пагубной, отчасти постыдной привычкой бесконечно зреть, как работают другие.       Селянин тот звался Греллем, и разум его был столь же остер, как и длинный шаловливый язык. Глубокими часами, позабыв о спаде полуденной жары, вели они беседы пространные и легкие, как гагачий пух. Иногда товарищ с горестью и бунтовской обидой укладывался на колени Гробовщика, и не ведавшие серпа руки принимали в себя чужие, опухшие, стертые рукоятью. С неясным трепетом и благоговением целовал Гробовщик пылающие Геенной пальцы юного, как он сам, жнеца и с поразительной четкостью осознавал, сколь великая меж ними изначально сложилась пропасть и сколь ловко выстраивается хлипкий, подвесной, но все-таки мост.       — Ты столько усилий прилагаешь, чтобы познать наш быт, и тем очерчиваешь разницу, — ворчал порою Грелль жарким шепотом, щекочущим ушную раковину.       — А ты в достаточной мере дерзок, чтобы разницу эту стирать, — отвечал ему Гробовщик и ловил в сладостный плен алеющие губы с явственным привкусом смоковницы и жажды красочных свобод, воспетых бардами и трудами сентименталистов.       Нежность и боль захлестывали его с головой в августовский зной, пока жнец задорно срезал колосья и дразнящими жестами узких бедер приковывал взгляд. Чистота их связи, и искренность, и эйфорическое пение незрелых сердец — все это угнетало бургомистрского потомка растущей недоступностью, с тяжестью амбарных мешков укладывалось на груди. Как желалось сойти с вершины их крошечной социальной пирамиды, отбросить оковы проклятой крови и сбежать в долины ручьев и цветущих лугов, сжимая любимые трудолюбивые руки у впалой груди! И голос долга отсекал тотчас же тягу, молвил отцовским голосом, надевал ярмо труда толка совсем иного, подчас в разы тяжелее. Выбор изничтожал его, подтачивал у основания и сковывал члены застывающей лавой. И однажды — осознавал он с печальной улыбкой, обращенной в даль и милому усмехающемуся Греллю, — этот выбор прогремит в их судьбах, враз изничтожив одну из дорог.       Милый усмехающийся Грелль не ведал, что дорожную котомку Гробовщик заготовил с ночи.