Indivisible

— Ты слишком много думаешь. Минхён слышит от Донхёка эту фразу, кажется, в миллионный раз, и она всё так же слегка подбешивает. По одной простой причине — он и правда слишком много думает. Даже сейчас, когда они сидят на скамейке, которая вполне может через некоторое время накрепко к себе приморозить, и пьют дешёвое («Зато можно ещё чипсы взять», — аргументировал Донхёк, и Минхён не мог поспорить) пиво, он продолжает размышлять. О Джисоне, о группе, о поступлении — о многом, и голова предсказуемо начинает немилосердно болеть. Мысли не становятся лёгкими и ненавязчивыми даже к концу второй бутылки, зато Донхёка слегка уносит уже на первой: он смеётся чуть больше обычного, шутит тоже больше, но всё это — Минхён прекрасно знает — напускное, и остаётся только ждать, когда Донхёка пробьёт на слезливую тираду и долгие объятия. В парке, где они расположились, людей почти нет, да и те, что изредка появляются, не смотрят с осуждением — что поделаешь, не самый благополучный район. Не просят поделиться, и то хорошо. — Ты опять не ешь? — спрашивает Минхён первое, что приходит в голову. Донхёк выглядит осунувшимся и уставшим, но так в свете последних событий выглядит вся группа. — Ем, — вздыхает Донхёк, и вся его весёлость моментально пропадает. — Я всегда ел, вопрос только в том, что и сколько. И если ты опять поднимешь эту тему, клянусь, я буду тебя бить, больно и долго. Все наши разговоры крутятся вокруг трёх тем: группа, мой рацион питания и твоё поступление. — Наверное, потому что в нашей жизни больше ничего хоть немного интересного нет? — Нет, но так у всех, хён. Какую, например, последнюю книгу ты читал? — Задачник по математике, Донхёк, попытка провалена. Допивай пиво и пойдём, я не собираюсь тащить на спине твою пьяную тушку, у тебя родители дома. — Я знаю, — фыркает Донхёк. — И я не хочу рушить нашу традицию не ссориться, она держится уже месяца три. На ногах Донхёк стоит крепко, разговаривает вполне внятно, и хотя бы за него Минхён волноваться перестаёт: бывало и хуже, до своей комнаты дойти, не спалившись, способен. Погода просто отвратительная. Деревья гнут голые ветви к земле под натиском ветра, грязь противно хлюпает под ногами, небо грязно-серое, и неудивительно, что настроение тоже под стать. Донхёк уныло топает прямо по лужам, что-то бормочет себе под нос; Минхён узнаёт строчки стихотворения, которое младший иногда начинает цитировать наряду с десятками других. Строчки причудливо смешиваются со строчками их собственных песен, где-то Донхёк забывает рифмы и додумывает сам, получается странно, но складно, и Минхён непроизвольно отмечает, что, возможно, когда-то в будущем Донхёк тоже сможет писать сильные, проникновенные тексты. — Когда ты выпустишься… Что изменится? Вопрос настолько внезапный, что Минхён теряется с ответом, хоть и часто думал над этой темой. — Я не знаю, Донхёк. Я сейчас ни в чём не могу быть уверен. Конечно, мне будет сложнее добираться до репетиционной, да и видеться мы будем меньше, но я не думаю, что перемены будут значительными. — А если в университете у тебя появятся новые друзья, и ты бросишь нас? Этот страх какой-то детский, Донхёк, видимо, и сам это понимает, ведь говорит неуверенно и очень тихо. Это понимает и Минхён, поэтому и отвечает спокойно, в ободряющем жесте закинув руку Донхёку на плечо: — Не брошу. Новые знакомства неизбежны, но вы — часть меня, очень важная, от которой я не могу избавиться. — А если ты влюбишься и бросишь меня? А вот об этом Минхён не думал. Правда. Просто плыл по течению, и пока что течение несло его только к Донхёку. — Тебя я тоже не брошу. Всё вот это, — так неопределённо, что смеяться хочется; Минхён не знает, что конкретно подразумевает под этими словами, — возможно, бросить придётся, но тебя я не брошу. — А если влюблюсь я? А если я уже влюблён? Приходится остановиться. Минхён часто-часто моргает и переспрашивает: — Влюблён? Донхёк кивает. Смотрит на него пристально, чуть прищурив красивые глаза, и ждёт. — В кого? Она… Он, она, я не знаю, не против? — В какой-то мере, — Донхёк пожимает плечами, снова смотрит, и Минхёну кажется, что он уже близко к разгадке, что неведомый «он» приобретает материальную форму, но ощущение развеивается с громким: — Я тебя, сволочь, заставлю пожалеть, что на свет родился! Донхёк с Минхёном синхронно вздрагивают и так же синхронно, не договариваясь, заворачивают за угол, откуда голос и доносился. Застают в итоге не самую приятную картину: мужчина бьёт парня, слабо сопротивляющегося, и продолжает кричать. У подростка подозрительно знакомая куртка и не менее знакомые кроссовки, расписанные живописными кривоватыми узорами и надписями. Джеминовой рукой. Донхёк бросается разнимать, мгновенно, кажется, трезвея, Минхён — следом. Параллельно он пытается выяснить причину драки (избиения?), на что получает только злое: — Пытаюсь объяснить, что воровать нехорошо. Мужчина, напоследок пнув и без того согнувшееся тело, уходит. Тело — то есть Джено, сомнений в этом уже не остаётся — тяжело дышит и выглядит в целом очень не очень. — Не рассказывайте Джемину. Пожалуйста, ничего ему не рассказывайте. — Сначала ты нам расскажи, — серьёзным тоном говорит Донхёк. Минхёну остаётся только кивнуть.

***

Джено доставляют к Донхёку, который живёт ближе всего, успешно проводят мимо его родителей (Минхён с кривой усмешкой замечает, что прятать от них в итоге пришлось вовсе не Донхёка) в ванную, туда, где аптечка, и пока Донхёк уверенно приводит Джено в надлежащий вид, тот выкладывает всё как есть — от этих двоих, особенно от Донхёка, всё равно не утаишь. Не называет только имён, будто умаляя этим вину за то, что слишком много болтает. — И зачем ты воруешь? — логичный вопрос после рассказа. — Донхёк! — шипит Минхён. — Что Донхёк? Он ворует, с этим не поспоришь. — Можно было сказать помягче, ты же… — Стоп, стоп, — прерывает их Джено. — Вы же знаете, что у Джемина не всё хорошо в семье? А снимать квартиру отдельно довольно дорого, поэтому я и… — Дебил, — выдаёт ёмкое Донхёк. Минхён на него в этот раз даже не шикает. — Дебил, — соглашается Джено. — И я накопил ещё совсем немного, поэтому не брошу это дело. Только, пожалуйста, не рассказывайте об этом Джемину. Донхёк захлёбывается возмущением, и это вполне ожидаемо. — Ты хоть понимаешь, о чём нас просишь? — Понимаю, — так просто. Джено правда понимает, но понимает ещё и то, что ради сохранения тайны готов обречь друзей на явные неудобства. Сейчас это второстепенное. — Он имеет право знать, — пытается Минхён, но Джено прерывает его неожиданно твёрдым: — Ради группы. Ты не расскажешь ему хотя бы ради группы. Минхён молчит, молчит и Донхёк: оба понимают, что это так. Джено знает, что использовал запрещённый приём, потому что о Джемине он думал чуть больше, чем о группе, но зато подействовало на все сто десять. — Я не расскажу, — соглашается Минхён. Он внезапно кажется Джено каким-то резко повзрослевшим и придавленным сверху невидимой тяжестью, измотанным, но пока справляющимся. — Но жить с этим тебе. Он выходит из ванной, хлопнув дверью и оставив Джено и Донхёка наедине. Последний некоторое время собирается с мыслями, поджимает губы и отводит взгляд, затем говорит: — Я тоже не расскажу, можешь спать спокойно. Но Джено, оно того стоит? Думаешь, он тебя простит, когда узнает? — Если. Не «когда». — Когда. — Не простит. И не узнает. — Дело твоё, — пожимает плечами Донхёк. Вздыхает, смотрит как-то тоскливо на закрывшуюся за Минхёном дверь, и говорит: — Пойдём, что ли, чаю выпьем. С мелиссой, нам всем успокоиться нужно. Он тоже уходит, а Джено роняет лицо в ладони, глубоко дыша. Всё зашло слишком далеко. Но остановиться он не может. Только не сейчас.