Волшебные руки

С раннего утра по всей деревне (правда, преимущественно среди женской половины) разнёсся слух, что будто бы юноша из чужого племени идёт к ним, чтобы просить обряда посвящения. Так это было или нет, Риу не знала, но мужчины, прислушавшись, действительно выставили часовых в разных частях острова, чтобы заранее узнать о прибытии чужака. Многие обрадовались подобной новости - в деревне не хватало мужских рук, да и достойных женихов для дочерей племени, и девушки в надежде, что слух окажется правдивым, отправились на побережье собирать крабов и съедобные ракушки, чтобы вечером их можно было запечь к Празднику Гостя - если тот, конечно, явится и к тому же пройдёт все полагавшиеся испытания. За этим-то занятием и застала подруг Риу, когда пришла на излюбленный берег и увидела там непривычно много народу. Спросить, в чём дело, она не могла, но болтушки сами всё рассказали - правда, обращаясь не к Риу, а друг к дружке. А заприметив её, переглянулись между собой и, замолчав, ушли. Риу пожала самой себе плечами и села на берегу, высыпав на песок горсть собранных с вечера морских раковин. Поведение девушек её не удивляло: с тех пор, как в день несостоявшейся свадьбы племя увидело страшное знамение небес, из суеверного страха её старались обходить стороной. Никто не был рад убогой немой девушке, от которой одни лишь неприятности. Однако Риу от этого не страдала - она и раньше не была дружна с другими девочками, которые попросту не понимали, каким образом с немой можно дружить. Да и интересов её они не разделяли, посвящая своё время пению музыки воды или весёлой болтовне и ведению домашнего хозяйства, часами сидя в треугольных домиках без стен, в которых женщины шили, плели циновки и корзины и пели. Риу же любила подолгу смотреть на воду - океан, в отличие от людей, всякий раз охотно разговаривал, - или танцевала с птицами, или взбиралась высоко-высоко на кокосовую пальму, откуда можно было разглядеть соседние острова. Когда спящего раненого Торико положили в каноэ и пустили лодку в океан, Риу первой бего́м покинула сборище провожавших его взглядами людей, лишь для того, чтобы успеть взобраться на самое высокое дерево. Оттуда, сверху, обняв шершавый ствол, она следила, как постепенно уменьшается в размерах лодчонка, пока непослушные слёзы не заслонили глаза, а когда ей удалось их сморгнуть, каноэ уже потерялась из виду. Возможное прибытие иноплеменного гостя не сильно её взволновало. Ловкие пальцы быстро нанизывали ракушки на нить, собирая нехитрое украшение, в тот момент, когда босой ноги девушки что-то мягко коснулось. Риу даже вздрогнула - настолько это было неожиданно и легко, словно кто-то не хотел её тревожить, но всё же не смог и дальше оставаться незамеченным. Однако, это оказалась всего лишь половинка кокосового ореха. Взяв её в руки, Риу с удивлением обнаружила плотно вставленный внутрь кусок душистого дерева - кажется, сандала, гладко обтёсанный чем-то острым и украшенный изящной резьбой. Повертев кокос в руках, девушка с беззвучным смехом узнала в рисунке силуэт черепахи. Это было очень красивое изделие, и Риу полностью отбросила свои ракушки, взявшись за черепашку и играя с ней, словно с неожиданным подарком. Это и в самом деле был подарок - океан принёс ей свою безделушку, как самой частой гостье на этом одиноком побережье. Как оказалось, сандаловая черепашка ещё и умела издавать негромкие мелодичные звуки, если в разных местах ударять по тонкому корпусу, и Риу принялась составлять из звуков короткие мелодии. Ближе к полудню из рощи послышался топот чьих-то ног, и из буйных зарослей выбежал мальчик, которого когда-то Торико прозвал Лек. - Риу, Риу, - весело позвал он, остановившись и сияя по-детски щербатой улыбкой. - Бежим со мной. Гость идёт! Гость идёт! О, что это у тебя? Риу с готовностью протянула Леку свою находку, но тот, схватив её одной рукой, другой вцепился в ладонь девушки, с силой потянув её за собой. - Идём, идём! Гость идёт через священный лес, его вот-вот схватят! Мы всё пропустим! И они действительно побежали вдвоём. Риу любила это ощущение - быстрого бега среди лощины, мимо резной папоротниковой листвы, средь терпкого запаха хвоща, по невысоким холмам, покрытым кустарниковым ковром. Их сопровождали голоса потревоженных птиц и мелодичные перестуки кокосовой черепашки в пальцах Лека, оживавшей от каждого прикосновения пропускавших их веток, а потом из разных уголков священного леса зазвучала музыка: мужчины пели - нет, выкрикивали - старую охотничью песню, а это значило, что часовой, нашедший чужака, уже успел протрубить трижды в большую морскую раковину, призывая их, и теперь со всех сторон к новоприбывшему стекались защитники деревни, а их ритмичные выкрики и визги молодёжи, словно голоса сотни дельфинов, были призваны вызвать у гостя испуг и предупредить его об угрозе. Звонкие ореховые погремушки, повязанные на ногах, добавляли шума, похожего на звук перекатывающейся в лёгких волнах гальки. Лек и Риу прибежали на священную поляну как раз, когда поющие морские раковины просигналили вновь, и это значило, что гость выдерживает испытание храбрости стойко. Чужака было не разглядеть за плотным кольцом стражников, в их руках мерно поднимались и гулко опускались на землю бамбуковые посохи, а ноги в связках орехов звучно отбивали ритмы, словно бубны. - А-вут, ра-хэйти! - наконец воскликнул глашатай. - Тама ван*. И устрашение плавно перешло в торжественный танец, ведущий гостя в деревню, к вождю. Кольцо воинов распалось, образовав шеренгу, и лишь теперь Риу удалось разглядеть того, по чьей вине всполошилось всё племя: юноша, облачённый в ритуальные одежды и окрасивший своё лицо как подобает гостю, шёл посередине шеренги, и движения его были плавными и грациозными, словно танец дельфина, чего никак нельзя было сказать об окружавших его мужчинах; головы воинов покрывали грубо сколоченные шлемы из кокоса, но голова юноши была непокрыта, и флуоресцентные штрихи на его коже светились чуть ярче, чем белые узоры на щеках островитян. Когда танцующая процессия достигла площади, вся община была уже в сборе. В центре на возвышении, как всегда, расположился Кеут в ярких украшениях и плетёных ритуальных одеждах - он тоже приготовился к встрече гостя, - а по правую и левую руку от него должны были находиться двое самых приближённых. Пожилой жрец Эперона уже занимал своё место возле вождя, и Риу, молчаливо призываемая протянутой ладонью отца, послушно приблизилась и заняла второе место рядом с ним. - Здравствуй, вождь, и да продлится век твой. Меня зовут Нум-Инор, - представился гость, изобразив необычный поклон: неспешно провёл левой рукой от правого плеча к левому, затем обрисовал кончиками пальцев большой круг и плавно склонился, задев длинными неостриженными волосами собственные ступни. Кеуту явно понравилась красивая речь иноземца, как и его низкий поклон, и он спросил, выговаривая с особым удовольствием: - От чьего имени ты пришёл, юный** Инор? - От имени царя Ицхека. Я его сын. И имя моё не Инор, но ты, досточтимый, имеешь власть звать меня любым именем, каким желаешь. В племени прошёлся шепоток - царь, заморское слово, звучало незнакомо, а то, как сплетал между собой слова этот гость, сбивало островитян с толку, запутывая. И больше всех внутренне терялся сам Кеут, боясь как-то выказать своё невежество. «Царь» могло значить что угодно, и он аккуратно спросил: - Чем занимается твой отец? - Он правит, - кратко ответил Нум-Инор. - Но я оставил его и пришёл, чтобы просить тебя, вождь: позволь мне стать одним из вас и обрести здесь свой дом, работать плечом к плечу с другими мужчинами и петь охотничьи песни. На сей раз это были уже знакомые вождю слова прошения из обряда посвящения, и он с явным облегчением в голосе ответил полагавшейся фразой: - Кто поручится за тебя? Теперь уже гость, кажется, чуть-чуть растерялся и стал всматриваться в девушек племени, стоявших группой и изредка бросавших в его сторону пылкие или смеющиеся взгляды. Но вот он нашёл глазами кого-то и уверенно ответил вождю: - Риу. Среди народа вновь прошёл невнятный ропот, ещё более сильный, чем предыдущий. И на сей раз сама Риу была ошеломлена более, чем кто-либо из толпы зевак: она растерянно хлопала ресницами, не понимая, что происходит и не находя, как ей отреагировать. Кеут же расплылся в довольной улыбке и, опершись ладонями о колени, посмотрел на Нум-Инора совершенно иначе. - В таком случае, ты наш почётный гость, - заявил он. - Раз ты - друг моей дочери. - Риу - дочь твоя? - поразился юноша, и губы его чуть было не расплылись в счастливой улыбке, но он зачем-то сдержался, прикрыв рот руками и пряча зубы. Чтобы скрыть неловкость, он предложил: - Позволь тогда преподнести к твоим ногам мой для неё подарок. И вытянул из складок одежды жемчужное ожерелье. Кеут, а вместе с ним и часть племени, что сидела ближе всех, издали единый восторженный вздох - так оно было красиво, и даже издали были заметны крупные перламутровые зёрна. - Ты можешь передать его ей самой, - разрешил Кеут и протянул руку к сидящей подле его ног Риу. Та поднялась с колен, поклонилась отцу, затем тихим плавным шагом послушно направилась к Нум-Инору. Юноша застыл в полном замешательстве, не в силах вымолвить ни слова, и бросил быстрый осуждающий взгляд кому-то в толпе. Но, как только девушка приблизилась, Нум-Инор, кажется, ещё больше испугался и начал удивлённо разглядывать её, прищурив большие миндалевидные глаза, выглядывающие из-под толстого слоя тёмной ритуальной краски. Риу, не зная, как повести себя с незнакомцем, за которого почему-то должна была поручиться перед лицом отца и всего племени, и который явно забыл, для чего её подозвали к нему, не придумала ничего лучше и попробовала повторить его же искусный поклон. У неё, возможно, получилось как-то по-своему, но это неожиданно подействовало на юношу отрезвляюще: Нум-Инор рассеянно передал в руки Риу ожерелье, и та быстро отошла обратно. Только оказавшись снова подле отца, Риу обратила внимание на то, что украшение терпко пахнет сандалом. - Начнём состязания. Для начала посмотрим, как ты справишься с простой мужской работой. - Кеут кивком головы подал сигнал нескольким мальчикам и юношам, стоявшим в ожидании, и старшие принялись звонко ударять деревянными палочками по специальным коробочкам, поднятым в руках младших. Все двинулись к побережью, откуда изо дня в день выходили на плотах рыболовы. Сейчас на этом месте их дожидался только один большой плот, пригнанный для состязания. На нём лежали три длинных гарпуна. Первым на плот взошёл сам Кеут, вслед за ним - верный Эперона, а после - двое рыболовов и Нум-Инор. - Дочь, - позвал Кеут. - Ты должна плыть с нами. Когда Риу последней ступила на борт, юноши принялись ловко грести ладонями, разбудив лазурную воду, и плот, слегка раскачиваемый волнами, двинулся прочь от берега. Риу, до того ни разу не выходившей в море, ещё не доводилось видеть ни рыбной ловли, ни глубоких вод залива, и она ощутила небывалую радость. Сердце билось быстро-быстро где-то у самого горла. Присев на край, девушка во все глаза смотрела на переливающийся танец воды, ставшей здесь непривычно синей, и скоро взор ей уже застилали световые пятна от мелькавших в воде отражений солнца. Эти пятна не исчезали, сколько бы она ни моргала, и уже сквозь них Риу смотрела, как начинается рыбная ловля. Двое молодых мужчин перестали грести и, взяв гарпуны, стали высматривать добычу в полной тишине. Остальные с интересом наблюдали. Когда воды совершенно успокоились, метко нацеленные гарпуны с силой полетели к самому дну. Прошло некоторое время, прежде чем лёгкий гарпун с тихим всплеском всплыл на поверхность, выпуская алое облако, а вслед за ним и второй. Рыбаки выудили их из воды и гордо подняли над собой. На каждом острие металась большая серебристая макрель. Один из рыбаков протянул третий гарпун Нум-Инору: теперь он должен был показать, на что способен. Кеут и Эперона хвалили добытчиков, и дочь вождя разделяла всеобщую радость и гордость, но улыбка её вмиг погасла, стоило Риу взглянуть на иноплеменника. Нум-Инор не принял в руки орудие и даже не видел, что ему его предлагают; взгляд его в бесконечной печали был прикован к ещё живой, трепещущей макрели, и руки слегка подрагивали. - Ну что же ты? - заметив промедление, поторопил Нум-Инора Кеут. - Покажи нам, что ты можешь. Нум-Инор медленно опустился на колени и, почти не касаясь, провёл ладонью по пятнистой макрели, прикрыв глаза. - Я не могу убивать, - осипшим голосом ответил он вождю, затем поднялся с колен и, встряхнув головой и словно бы сбросив с себя остатки страха, заговорил увереннее: - Но это не значит, что я не могу быть добытчиком. Сказав так, Нум-Инор резко воздел руки к небу и нырнул. Плот заходил ходуном от поднявшихся волн, и находившиеся на нём люди покачнулись и едва не упали, но в итоге даже Риу удалось устоять, ухватившись за руку отца. Нум-Инор вернулся не так скоро, как того ожидали, и рыбаки даже заговорили о том, не утонул ли глупый мальчишка, но появление его заставило всех разом позабыть обо всём: юноша с громким всплеском вышел из воды, словно поднялся по невидимым глазу ступеням, и стоя взошёл на плот, держа в протянутых ладонях горсть светящегося на солнце жемчуга. С его волос и одежды стекали струи солёной воды, и вместе с ними на плот скатывались ещё и ещё бусины жемчужин, застрявших в складках ткани. Они ярко выделялись на фоне черных капель, стекавших с кожи Нум-Инора на деревянные брусья. Лицо его сияло улыбкой. - В самом деле, не всем ведь ловить рыбу! - весело воскликнул Кеут, почти подбегая ближе и жадно глядя на жемчужины, которых в пригоршне было больше, чем в подаренном ожерелье. - То, что умеет этот юноша, гораздо более ценное. Вождь уже мысленно давал родной земле новое имя - Жемчужный остров, где он - повелитель жемчуга... А повелители других островов падают ниц перед ним и его добытчиком морских сокровищ, маленьким Инором. - Мой вождь, - приглушённый голос старого Эпероны вывел Кеута из сладостных мечтаний, а сам жрец уже осторожно выходил из-за его спины, пригнув спину, словно охотящийся зверь. Подходя к мальчику, Эперона поднял с поверхности плота брошенный гарпун, направив острие на испытуемого. И только тут Кеут взглянул на Нум-Инора как следует. Смочённая морской солью, вся ритуальная краска сошла, открыв взорам бледную, почти прозрачную кожу юноши, напоминающую рыбью. Да и юноши ли?.. У шеи и на запястьях блестела золотистая чешуя, почти повторяя те пятна, что отличали кожу только что пойманных макрелей. Кеут был в ужасе и одновременно понимал, что видит перед собой редчайшее чудо. - Ах, ты... исчадие пучины! - раздалось хрипло, словно рык, и в следующий миг Эперона с криком бросился на Нум-Инора, вытянув перед собой гарпун и целясь в грудь мальчика. Дальнейшее случилось слишком быстро. Нум-Инор в изумлении не мог шелохнуться и успел лишь бессмысленно заслонить себя руками, выпустив жемчужины, которые оглушительным градом рассыпались по деревянным брусьям. В то же мгновение из моря вырвалась огромная чёрно-белая косатка, пролетев над головами изумлённых людей. Раскрыв в полёте острозубую пасть, она перехватила древко орудия и, когда тот не успел отпустить злосчастный гарпун, утянула жреца за собой в тёмные воды. В лице мальчика отразилась тень ужаса, бо́льшая, чем секунду назад, когда ему грозила смертельная опасность. Не медля, Нум-Инор нырнул следом. У Риу голова пошла кругом, когда море второй раз за день исторгнуло из своего чрева необычайного юношу, со смертельно напуганным стариком на дрожащих руках. Девушка, сама того не заметив, давно потеряла равновесие и, как и остальные трое невольных наблюдателей всего произошедшего, без сил полусидела-полулежала на промокшем, шатком плоте. Бледный юноша молча опустил жреца рядом с остальными. Эперона часто-часто дышал, пребывая в диком страхе, словно застывший где-то между жизнью и не-жизнью, и его ноги обливались кровью от ран, нанесённых зубами косатки. Нум-Инор присел на корточки перед жрецом и начал водить по его окровавленным ногам ладонями, как делал это с раненой макрелью, говоря: - Хорошо, что ты не потерял свои ноги, как отрубил ты руки певцу. Мне бы не удалось подарить тебе новые, как я подарил руки Торико, ведь ты, в отличие от него, действительно заслужил наказание. Но я жалею тебя, видя в твоих глазах боль, и сделаю, что могу. Кровь перестала течь, и Нум-Инор зачерпнул морской воды, смывая её следы. Эперона зашипел от боли, но изо всех сил сжал жёлтые зубы, чтобы не закричать. А потом ран не стало. Двое рыболовов, свидетели этого чуда, в восторге склонили головы перед сыном моря, и даже сам вождь с почтением подошёл к нему, боясь, но превозмогая страх и протягивая Нум-Инору руку в знак благодарности. Эперона, ослепленный счастьем оттого, что жив, что есть сил просил Кеута: - Помилуй этого юношу! Молю, достойно награди его, мой вождь! Но эти слова были лишними. Кеут и сам после произошедшего мечтал даровать дивному лекарю всё, что тот только попросит. - Кто же ты на самом деле? - наконец спросил Кеут. - Я сказал тебе всю правду, вождь. Я действительно сын своего отца, славного Ицхека, морского царя, который правит там, где не дотягивается твоя властная рука. Мой отец любит свой народ, как ты любишь и бережёшь свой, а я волею судьбы и по рождению предан как морю, так и земле, и не мыслю убийства ни под водою, ни над ней. Человек, как и любой, в чьих глазах сияет свет живой души, не должен быть убийцей, и не до́лжно людям калечить людей, даже если они виновны. А ведь может оказаться, что они невиновны вовсе, как был и остаётся невиновен несчастный Торико, спасший твою дочь от укуса змеи. Его речь была внезапно прервана Риу, взметнувшейся и, не в силах больше молчать, сорвавшейся с места в ярком живом танце. Встав на цыпочки, она в волнении едва касалась земли, кружась и извиваясь, словно рисуя своим телом змею, а затем подпрыгнув, словно изгибистый серп молнии, и все, даже Кеут, на сей раз поняли, что она хочет сказать. - Я вижу, что ты говоришь правду, - кивнул Нум-Инору Кеут, и Риу, услышав это, упала в объятия отца, одновременно несчастная и счастливая. Поражённый этим Кеут осторожно, боясь спугнуть своё дитя, положил ладонь на её длинные волосы и погладил Риу по плечам, а затем провозгласил: - В знак благодарности за спасение моего друга Эпероны, ты можешь оставаться в племени, сколько пожелаешь. Больше не требуется никакого испытания для твоего посвящения, Нум-Инор. Направимся назад, и женщины устроят нам праздничный ужин. *** Чудесное событие, произошедшее с ловцами, обсуждалось в этот вечер и потом ещё много дней спустя. Именно в этот день была написана на устах темнокожих жителей острова Тассна легенда о первом бледном человеке, пришедшем в племя из самой морской пучины. Ступив на твёрдую почву, Кеут был встречен любящим народом. И там же, на берегу, вождь торжественно и с большим почтением провозгласил во всеуслышание: - Этот сын океана отныне и наш сын. Он доказал племени свою верность, ревностно защищая нашего жреца. Я принял его в своём сердце. Примите и вы. А потом Нум-Инор под торжественное пение был проведён в самое сердце деревни, где в треугольных тростниковых шалашах, стоящих на высоких шестах, уже ждали нагретые вулканические камни, на которых был приготовлен большой ароматный пирог, и своих героев встречали красивые женщины в платьях из лиственных лент. Мужчины расположились на плетёных гамаках, женщины жгли сухой тростник и пели, и в деревню приходил вечер. Когда начался дождь, мужчины принялись высекать огонь, подпаляя солому, и домики-шалаши постепенно наполнило тепло дыма, в густоте которого они готовили каву - излюбленный напиток, от которого гость почему-то наотрез отказался. Приготовленный женщинами ужин был завернут в свежие зелёные листья фикуса, гладкие и блестящие, пирог разреза́ли, подавая прямо на горячих обугленных листьях. За трапезой Кеут обратился к Нум-Инору: - Прошу тебя, будь для нас тем, кто лечит раны, а в награду проси у меня, что хочешь. - Это и есть именно то, чего я хочу, - улыбнувшись, отвечал юноша, блеснув пугающе острозубой улыбкой. Но Кеут уже знал: эта улыбка не оружие, а их защита. Было в этом юноше что-то, что заставляло любить его и восхищаться им, а кроме того давало уверенность в абсолютной безопасности. И Кеут был счастлив, словно обрёл наконец сына. Спать легли на тростниковых циновках. Пели цикады и в тишине ночи звенели голоса лесных родников. Не в силах успокоиться после необыкновенного дня, Кеут вышел из своей хижины, и ноги вывели его на ночное побережье. Вхету́, большая и яркая звезда, откусанная с одного боку, отражалась в море белёсой дорожкой света. Под ноги вождя попался лёгкий камешек, и Кеут поднял его с мокрого от пролившегося дождя песка, увидев, что держит в пальцах небольшую полосатую раковину. - Это ты, Нум-Инор?.. Кеут оглянулся на мелодичный голос, не в силах поверить собственному слуху. Ещё до того, как он увидел стройный стан и развевающиеся на ветру длинные волосы, выбившиеся из высокой причёски, он уже знал, кто явился ему. В льющихся, подобно воде, одеждах стояла совсем юная, и как всегда встревоженная, дивная Суммали. Такой он её и запомнил: со складкой на переносице и грустной серьёзностью в больших глазах, неустрашимо смелой и вместе с тем болезненно слабой. - Суммали, Суммали... - почти шёпотом поражённо пробормотал Кеут, а по губам уже растекалась непрошенная улыбка. Он и сам не заметил, как стремительно вошёл в воду и двинулся навстречу любимой, не глядя под ноги. - Стой! - Суммали испуганно отшатнулась от него, взмахнув рукой, облачённой в живую волну. - Не ходи ко мне! Не смей тонуть! Кеут послушно остановился, но не переставал улыбаться, как не улыбался уже шестнадцать лет. - Я вижу сон? Суммали, ты снишься мне, ты пришла... - Я пришла не к тебе, - тихо, стараясь отвести взгляд, произнесла морская дива. - Мой сын ушёл туда, где ему не будет места, к вам, бесчеловечным созданиям... и не хочет возвратиться в свой дом. Скажи ему, чтобы шёл за мной! - Нет, - мягко встрял в их разговор Нум-Инор, выходя из тени. Кеут почти не смотрел в его сторону, не в силах отвести глаз от Суммали. - Я нашёл здесь свою сестру, мама, я узнал её. И я честно заслужил сегодня своё право оставаться. - Ты не хочешь возвратиться к отцу? - Суммали протянула к сыну руки, и Нум-Инор медленно двинулся ей навстречу, волны радостно окатили его, но не стали удерживать или уносить с собой на глубину. - Этот человек, который любит тебя, заменит мне отца, - Нум-Инор указал кивком головы на Кеута. - А ты можешь навещать меня, ведь знаю: океан дарует волю жёнам видеться с родными, что на земле, раз в году. Почему ты никогда не говорила мне о моей сестре? Ты приходила к ней? - Нет, - горько ответила Суммали. - Ведь я не умею и не хочу прощаться. Легче забыть. - Не забывай меня, мама. Прижав к груди подошедшего сына, Суммали поняла, что, возможно, когда-нибудь вновь придёт к нему, как бы ни было тяжело, и тогда, быть может, захочет повидаться и с маленькой дочкой, и с верным Кеутом, который издали смотрел на неё, не смея ослушаться, но наполненный странной надеждой: теперь он будет жить, зная, что она жива. Это, как ни странно, успокаивало и её метущуюся душу, а ещё - едва слышимый дробный стук сердца любимого сына, напоминающий наигрыш двух барабанов. - Странно, - отнимая голову от его груди и вглядываясь в глаза Нум-Инора с сомнением, проговорила Суммали. - Я слышу, как бьются два сердца. - Два?.. Значит... Дальнейшие слова Нум-Инора заглушил гул прибывающей воды, ударяемой о камни. Это значило, что пришёл отец. Им с Кеутом нужно было поскорее возвращаться, если они не хотели оказаться перед грозными очами царя Ицхека. Суммали тоже должна была скрыться: в летнюю пору царь никогда не отпускал своих жён на поверхность и мог быть гневен. Поспешно развернувшись, Нум-Инор бросился в обратном направлении и нагнал вождя племени, схватив его за руку. Вместе они вплавь добрались до берега. Стоило им уйти, как буря улеглась, так и не начавшись. Они вернулись в деревню молча, словно храня в этом молчании трепетный, готовый в любой миг растаять образ Суммали, и каждый вошёл в свою хижину. Но уснуть Нум-Инору в ту ночь так и не удалось, и уже под утро, незадолго до рассвета, он вновь поднялся со своей тростниковой циновки и вышел наружу. Утренняя прохлада встретила его лёгким ветром. «Итак, я сын человеческий, и в моей груди бьётся настоящее, моё сердце. Выходит, я зря отнял сердце у Торико в обмен на волшебные руки». Осознав это, Нум-Инор никак не мог успокоиться, и ходил взад-вперёд по пустынному побережью. Стремясь стать человеком, он забрал у этого несчастного последнее и самое важное, что у того было; а что же отдал взамен? Всего лишь пустые перчатки. Но если у Нум-Инора всё это время было своё сердце, то почему же раньше он не чувствовал ничего так, как теперь? Почему не слышал дивной музыки природы, не радовался жизни с таким упоением? Возможно, сердце Торико - особенное, и ему даровано видеть и слышать больше, чем другим. Нум-Инору совсем не хотелось отдавать его назад и перестать быть особенным. Но в то же время возвращение сердца - это жертва, на которую сможет пойти только истинный человек, или тот, кто им стал. Стал по-настоящему, а не обмениваясь, словно играя в игрушки. Разве не так говорилось в людских книгах? «Настоящий человек - тот, кто жертвует собой ради другого». И Нум-Инор принял решение. Собрав ладони «лодочкой», он прижал их к груди и зажмурился. - Отдай, что взял, - велел он, и, когда открыл глаза, в ладонях его плескался радужный солнечный свет, словно в золотой чаше, делавший и всё вокруг таким же золотым и сияющим. Да, это было оно, отнятое сердце. Затем трижды протяжно позвал Торико и стал ждать. Сияние сердца, как и его зов, должны были приманить странника, где бы он ни находился. Но отклика всё не было. Море безучастно шелестело, отражая дивный свет. Возможно, Торико уже сменил имя, став полноценным жителем океанского города? Тогда Нум-Инор решил позвать своего дельфина. Тот, в отличие от Торико, отозвался сразу, радостно выпрыгнув к хозяину из переливающейся всеми красками лазури. - Вернёшь тому, у кого я его забрал, - велел юноша, погладив мягкий нос дельфина и протянув ему шар золотого света. Дельфин послушно нырнул обратно, подталкивая сияющий шар, словно мяч. Проводив его взглядом, Нум-Инор развернулся и стремительно вошёл в тростниковый лес. Лес в ответ неестественно зашумел, листья деревьев заметались в разные стороны, издавая треск ломаных веток, и Нум-Инор почти сразу же натолкнулся на свою старую знакомую. Поняв, что прятаться и дальше бесполезно, та заметно растерялась: - Ой... Я тут, э-э-э... Мне не спалось. Да. Я просто шла мимо и совсем ничего не слышала, правда! - Как твоё имя? - грустно поинтересовался Нум-Инор. Девушка виновато замолчала и, надув губки, недовольно протянула: - Юй... - Здравствуй, Юй. Зачем ты подслушивала? - Я не!.. - Нет, ты подслушивала. Зачем? И позволь мне узнать, ради чего ты скрыла от меня своё настоящее имя? Юй в панике попробовала отболтаться, но видя, что это не приносит никаких плодов и Нум-Инор ей ни капли не верит, всё же призналась, что назвалась чужим именем только из ревности к подруге. - Ты, такой весёлый и такой необычный! - обиженно протянула она и шмыгнула носом. - Ты искал Риу и хотел узнать любовь, а я... Я первая тебя нашла, ясно? Почему вся любовь всегда должна доставаться кому-то другому, а не мне?.. Вот я и решила сама добиться своего счастья, и... И... - И стала подслушивать, юлить, лгать, - удручённо перечислял Нум-Инор, не замечая, как глаза девушки неестественно заблестели, а голос чуть надломился. - Драться, бить кулаками в глаз... Это не счастье и не любовь, Юй. - Знаю! - не выдержав, закричала девушка, рассердившись. - Но ты так нравился мне, дурачок, что я готова была ударить тебя ещё раз, в один глаз, а затем в другой, чтобы ты только не видел красоты Риу! Сказав это, Юй заплакала, и, осев на землю, ревела долго, никак не в силах успокоиться, пока лицо её не стало бордовым и опухшим. От такой реакции Нум-Инор обомлел и совершенно растерялся. Он почувствовал, что сделал что-то неправильно, глядя, как она страдает, и ему стало жаль глупышку. И несмотря на то, что он совсем не одобрял обмана Юй, как и её варварских методов - ударить того, кто нравится, чтобы он не сбежал к другому, немыслимо! - однако сейчас ему очень захотелось, чтобы Юй не плакала. И чтобы теперь же её успокоить, он, не найдя ничего лучше, присел возле девушки на корточки и запел старую-старую колыбельную, которую когда-то пел кто-то в его детстве: - Ветер скрипучий отво́рит в дом дверцу, Но ты не пугайся, дитя! Ветры противные прочь улетят, Не тронут тебя, моё сердце. Котёл молока в очаге закипит, Я дам тебе сладкий калач, Только не плачь, моя радость, не плачь, Скорей успокойся и спи. Песню пришлось пропеть несколько раз подряд, пока музыкальный голос Нум-Инора совсем не успокоил девушку. Наплакавшись всласть, Юй напоследок шмыгнула носом и спросила: - Откуда ты такую колыбельную знаешь? Нум-Инор улыбнулся. - Кажется, моя бабушка пела. Она много людских песен знает. - Пойдём домой? - Пойдём. И, взявшись за руки, они вдвоём вернулись в ещё спящую деревню. За океаном вяло и сонно вставало солнце, его лучи дотягивались до самой дали, проникая даже в темень морских вод и отражаясь на гладкой спине дельфина, который нёс сердце всё дальше и дальше, пока наконец не спрятал его в самых глубинах как десятки своих сокровищ.