Давай разрушим потолок и будем видеть бездну звёзд?
***
Влад стоит на носочках, потягиваясь к глазку, прищуриваясь и смотря через линзу на Славика, стоящего на лестничной клетке и сжимающего в руках прозрачный пакетик с чем-то зелёным. Решение позвать парня к себе в гости было принято совсем неожиданно и спонтанно: вчера вечером они как-то случайно столкнулись в подъезде, не видевшись два дня после того сомнительного удовольствия, которое они испытали, до последней нитки промокнув под дождём, и немного разговорились. По словам соседки, чей муж был заядлым гулякой и плутом, отец Влада благополучно свалил в пригород на три дня, чтобы, по всей видимости, снова убухаться, как не в себя, со своими друзьями — Владик рассказал об этом Славе, и тот в шутку попросил экскурсию по его квартире, на что брюнет, немного сконфузившись, всё-таки согласился, не понимая, что изначально это было сказано несерьёзно. Весь вечер и всё утро тёмноволосый провёл за тщательной уборкой: протёр пыль со всех поверхностей, разобрал горы непонятного хлама и мусора, убрал разбросанные вещи и помыл полы; в кухне он старательно почистил старенькую пошарпаную газовую плитку, протёр стол, стулья и другую кухонную мебель. Квартира действительно преобразилась после такой славной уборки, но никаким уютом в ней, конечно же, так и не пахло. Пахло лишь алкоголем, не выветривающимся ни при каких условиях, словно впитавшимся в стены всех комнат; тоскливой сыростью и плесенью, что поражала некоторые углы, выходящие на край дома; железом и кровью: почему-то именно этот запах так чутко стоял в носу у брюнета ежедневно гораздо острее остальных. Отвратительнейшая квартира и прискорбная убитая атмосфера. Но тем не менее Влад очень сильно постарался придать каждой комнате хоть немного порядка и чистоты, отчаянно переживая над тем, как Слава вообще отреагирует на столь гиблое место, в котором, к сожалению, тёмноволосому приходилось жить. Влад глубоко вздыхает, пытаясь унять взбаламутившееся сердце, и слегка подрагивающими руками отворяет входную дверь для гостя. — Здорова, — широко улыбаясь, говорит Слава, вручая в руки тёмноволосому пакетик и проходя внутрь квартиры, запирая за собой. — Как дела? — Да нормально, — произносит юноша и наконец понимает, что за подарок был приподнесён ему с порога: насыщенно-зелёные обёртки конфет «Одуванчик» ярко поблёскивали на свету. — О боже… Славик разувается, не скрывая довольную улыбку на своей физиономии, а затем с интересом осматривается по сторонам: первое, что он замечает, даже не глядя никуда — это запах перегара: не очень резкий, но служащий неким фоном всей квартиры, и фоном, понятно, далеко не самым приятным. Всюду, куда ни глянь, царит какая-то чрезмерная пустота и тоска: Слава думает, что в таких обстановках люди сходят с ума гораздо чаще обычного. Брюнет сгорает от стыда, но, понимая, что деться ему просто некуда, запинаясь и путаясь в ногах при ходьбе, провожает гостя до кухни. По пути Слава, привыкший рассматривать каждую деталь вокруг, зачем-то бросает внимательный взгляд на дверные косяки и замечает несколько отметок, сделанных чёрным маркером: «1 г.» «1 г. 8 мес.» «2 г. 3 мес.» «3 г. 5 мес.» «4 г. 2 мес.» Он останавливается перед дверью и присаживается на корточки, изучая старые заметки на дереве. Владик замирает, пытаясь не ворошить горькие воспоминания, — те дни, когда мать была жива — но не спеша гнать гостя прочь от призраков прошлого. — Как думаешь: сильно ты подрос? — с улыбкой спрашивает Славик наконец, доставая из карманов серых спортивных штанов короткий карандаш, неаккуратно поточенный ножом, и, поднимаясь на ноги, устремляет взгляд на парня. — Не знаю… — отвечает тот, чувствуя приятную теплоту происходящего, почему-то не боясь сейчас обнажать душу или говорить о чем-то сокровенном. — А хочешь узнать? Влад подходит к проходу, выказывая полную готовность легкой улыбкой на губах, становится к нему впритык, выпрямляя спину и держа руки по швам. Славка оценивающе смотрит на него, следя за тем, правильно ли он стоит, а затем, удостоверившись в том, что всё верно, проводит короткую чёрточку на дереве. — Поздравляю, с четырех лет ты действительно подрос, — с восторгом заявляет русоволосый, вынуждая Влада коротко засмеяться. После они проходят на кухню; деревянное окно, круглый год затянутое сеточкой от насекомых, приоткрыто, пропуская в комнату свежий воздух и прохладу. — Ща чайку навернём с одуванчиками, мне их матушка ещё вчера сказала тебе передать, а я забыл. Они вообще для тебя, но ты ж поделишься, — беззаботно тараторит Славка, усаживаясь за деревянный стол, застеленный почти чистой непромокаемой скатертью с каким-то незатейливым узором. — Спасибо большое, — благодарно произносит Влад, ставя обычный металлический чайник с водой подогреваться на старенькую, изношенную временем, газовую плиту и, за неимением лучшей идеи, просто садится за стол напротив гостя. Не так давно он начал осознавать, что действительно больше всего на свете хочет сблизиться с этим человеком, стать ему по-настоящему понимающим и надёжным другом; у Влада никогда не было друзей, да и на чужие взаимоотношения он особо не глядел, поэтому не знал точно, когда можно с уверенностью называть человека другом, нужно ли это обсуждать и необходимо ли для этого сделать что-то определенное. А Слава уже давно — чуть ли не с первой встречи — считал брюнета своим другом, пусть и чувствовал себя в какой-то мере скорее заботливой мамочкой. Тёмная серая кухонка с запачканными и оборванными в некоторых местах обоями; старой, ржавеющей изнутри, сантехникой; замызганными приборами и стойким запахом спирта сейчас, при пасмурной дождливой погоде, выглядит слишком уныло. Парни сидят, слушая, как за окном начинается дождик: один из них устало водит бледным тонким пальцем по столу, обводя узоры скатерти, другой — следит за движениями первого, проникаясь чужим жизненным ритмом. Чайник кипит, издавая характерный писк, и Влад, убирая волосы за уши, хлопотливо снимает его с плиты, выключая газ и вынимая заранее подготовленные кружки из шкафчика. Тёмноволосый разливает кипяток по старательно вымытым кружкам, а затем опускает по чайному пакетику в каждую, слушая Славика, с увлечением рассказывающего какую-то забавную историю из своего детства. Небесные капли барабанят по внешней части железного крашеного подоконника, заполняя кухню приятным фоновым звуком. — Ты хоть ел в те дни, когда мы не виделись? — спрашивает Славик, мысленно понимая, что об этом у Влада нужно спрашивать каждый день, ведь тот ни за что сам ничего не попросит. — Да, ел, всё нормально, — успокаивает его Владик, говоря, впрочем, только правду; тётя Таня с первого этажа, хорошо знающая его отца — та самая соседка, рассказавшая ему про то, что тот уехал на пьянку — встретившись с ним позавчера утром, настоятельно надавала парню с собой своих фирменных булок, чтобы тот «попил с чайком на досуге», тем самым обеспечив брюнету пару сытых дней. Славик делает дырку в пакетике, не удосужившись просто развязать узелок, который он сам и завязал, и высыпает конфеты на стол, с улыбкой смотря на зелёную полянку посреди серой комнаты. Они пьют чай с конфетами, с каждой минутой увеличивая количество фантиков на столе, с увлечением разговаривая о детстве и о том, что «раньше всё было лучше», чувствуя себя бывалыми стариками с отросшими до пола борóдами. А ведь раньше и правда было лучше. И нет, дело не в каком-то временном промежутке, типа начала нулевых или две тысячи седьмого — дело в детстве. В детстве качели кажутся выше, а конфеты слаще, солнце кажется теплее, а все прохожие — добрее; а может, именно в детстве мы видим реальную картину, но с годами прорастаем паранойей и мхом. — Вау, — восторженно произносит Владик посреди диалога, неотрывно смотря на руки Славика, а вернее — на кораблик, что парень сложил из конфетного фантика во время разговора. Брюнет, конечно, умел делать примитивные самолётики и кулёчки для семечек, но красивый аккуратный кораблик, такой маленький, но уже, несомненно, отважный, готовый отправиться в далёкое плавание… — Нравится? — с улыбкой спрашивает Славка заинтересованого юношу, тут же кивающего на его вопрос. — Тогда он твой, — и с этими словами гость радостно вручает кораблик восторженному Владу. — Я таких целую кучу могу сделать. И делает ведь! Каждая съеденная конфета оказывается серо-зелёным корабликом в его руках; Владик следит за каждым действием рук парня, стараясь запомнить этот момент в мельчайших деталях, а дождь всё льёт и льёт… — Хочешь, научу? — произносит Слава, видя в чужих глазах искренний детский восторг, с коим тот рассматривает его работу. — А можно.? — Влад чуть смущается, закусывая нижнюю губу, но прямо-таки горя сильнейшим желанием научиться; он сильно переживает, что у него ничего не получится и мысленно уже готовит себе веревку и мыло на этот случай. Возможно, он слишком эмоциональный для этого мира, и чересчур много значения придаёт каждой мелочи. — А то! Айда, — отвечает Славик, широко улыбаясь, ему так нравится видеть эти удивительные неподдельные эмоции, сменяющие друг друга с невообразимой скоростью; затем он кивает головой, как бы приглашая брюнета подвинуться поближе, что он и делает, чуть ли не опрокинув кружку с остатками чая на пол своими неловкими движениями. Слава берет пару фантиков, вручая один из них брюнету, ёрзает на стуле, пытаясь принять удобное положение, словно собирается делать что-то очень сложное и важное, и начинает свой мастер-класс. — Сначала во так… — он загибает уголки, показывая, как именно это нужно делать. — Потом вот сюда… — сгибает фантик по линии, смотря за тем, как получается у Влада. Но у него получается не очень. Подрагивающие от волнения пальцы со старанием и усердием пытаются повторить чёткие движения Славы, но в итоге кораблик выходит кривым и неустойчивым, словно его уже хорошо потрепали морские волны. Сердце Владика замирает от тревожности, а дыхание сильно сбивается: сейчас русоволосый наорёт на него из-за того, что он понапрасну тратит его время; из-за того, что его чёртовы руки дрожат, будто в лихорадке… «О чём я вообще думал своей тупой головой, когда представлял себе дружбу с этим человеком?! Он — добрый, талантливый и всем нравится. Я — грёбаное ничтожество!» — Эй, Влад, ты чего завис? — тихонько спрашивает Слава, видя, как беспокойно вздымается грудь рядом сидящего и буквально слыша каждый удар чужого сердца. — Ты чего.? — П-прости меня, пожалуйста, — с горечью и сожалением произносит юноша одними губами, опуская голову, уже ожидая негативной реакции со стороны Славы. — Хей, ты чего? Всё хорошо, — русоволосый парень выглядит действительно потеряно: то, как резко и стремительно меняется состояние Влада, словно падая с многоэтажки в бездонную пропасть, действительно очень беспокоит его. — За что ты извиняешься? «За то, что трачу твоё время снова и снова». «За то, что срываюсь и не могу вести себя адекватно». — За всё… Слава медленно выдыхает воздух из лёгких, не зная, как он может утешить этого поникшего паренька в данный момент. Он аккуратно и мягко опускает ладонь на хрупкое плечо, опасаясь за чужой комфорт, заставляя юношу слегка вздрогнуть. — Всё хорошо, глупышка, — почти шепчет он, боясь напугать того ещё сильнее. — Ну чего ты.? Чужое прикосновение, словно электрический заряд, в один миг проносится по телу Влада; рука Славы мягко и успокаивающе поглаживает его плечо, а мозг стремительно отдаёт ложные сигналы тревоги. Владу не неприятно и не страшно: чем дольше он чувствует чужое касание, тем яснее он понимает, что ему не причинят боли. Дыхание перехватывает от новых, чуждых ранее ощущений; так комфортно ему сидеть, затаив дыхание и боясь спугнуть чужую руку; так безопасно ощущать чьё-то размеренное дыхание рядом; так спокойно чувствовать запах знакомого одеколона под шум первого июньского дождя.***
Вечер приходит совершенно незаметно, пока подростки весело проводят время за, казалось бы, совсем глупыми занятиями: они с увлечением рассматривают старые фотографии матери Влада, иногда поражаясь их внешнему сходству и приходя к единому мнению, что брюнету достались её точные копии глаз и скул; слушают Виктора Цоя по дисковому магнитофону, что они откопали где-то в глубине огромного старого шкафа, стоящего в гостиной; играют в крокодила, безмолвно показывая друг другу различные образы и угадывая их. Славе, на удивление Влада, не противно находиться в этой квартире, и он даже не торопится домой, желая как можно больше времени провести с ним. — Знаешь, у нас же завтра, если дождя не будет, соревы будет с пацанами на дворе, если хочешь — приходи болеть за меня, — с улыбкой говорит Славка, собираясь уходить, топчась от долгого прощания в дверях. — Извини… Я бы с радостью, но послезавтра — экзамен по литературе, буду завтра готовиться, — отвечает Влад, с улыбкой глядя на гостя, стоящего в дверном проёме. — Литература — эт хорошо, — задумчиво протягивает парень, совсем немного расстраиваясь будущему отсутствию брюнета на завтрашних соревнованиях. — Ну я пошел. Они нехотя прощаются, обмениваясь улыбками, на самом деле разлучаясь лишь на несколько метров, разделяющих этажи друг от друга, и это придаёт расставанию своеобразную прелесть. Как только входная дверь закрывается на замок, Влад с нетерпением спешит на кухню, словно до этого вынашивая эту идею у себя в голове долгое время; он заходит в помещение, спешно закрывая оконную форточку, замечая, что прохлада с улицы с лёгкостью разносится по всей квартире, затем подходит к столу, с искренним теплом смотря на маленькие кораблики, разбросанные по скатерти. Он с осторожностью собирает их в ладони и переносит в свою комнату, недолго думая, раскладывая преображённые фантики на пустом подоконнике, где когда-то давно стояли горшки с геранями и другими домашними цветами. От корабликов пахнет конфетами и, кажется, они всё ещё хранят в себе мягкие точные движения Славика, его прикосновения. Часы показывают только начало десятого, но юноша, утомлённый сегодняшним днём, умывается и ложится в кровать, с огромным удовольствием закрывая глаза, снова и снова прокручивая в голове каждую мелочь, произошедшую днём, поражаясь тому, что не так давно он начал засыпать не просто с мыслями о лучшей жизни, но с настоящими ощущениями тепла и добра, получаемого им от русоволосой катастрофы.***
С самого утра день обещает быть спокойным и приятным; Слава заходит к Владу ближе к десяти и безоговорочно вручает тарелку с домашним овсяным печеньем, снова спрашивая его о соревнованиях и снова получая тот же ответ, впрочем, на лицо совсем не расстраиваясь и желая успехов в подготовке к экзамену. Влад, не ожидавший такого приятного и вкусного подарка, до глубины души радуется такому вниманию, при этом едва ли не плача от очередного проявления чужой заботы. Угощение оказывается действительно вкусным — и кто бы сомневался — ведь его готовила, несомненно, самая добрая и прелестная женщина в мире; парень пьёт чай с печеньем на кухне, мысленно распределяя день на предстоящие дела, слушая шелест молодых листьев и людские голоса, доносящиеся с улицы. Владик сидит за тетрадями и старыми потрёпанными книгами, перечитывая отрывки из прозы и стихотворения, делая важные заметки и выписки; с улицы доносятся выкрики и громкие голоса, в общем-то, не мешающие ему, но разжигающие любопытство. Он подходит к окну, облокачиваясь на подоконник, подпирая щёки ладонями, и с интересом смотрит на происходящее во дворе: турники, стоящие там, вероятно, с допотопных времён, собирают вокруг себя человек пятнадцать уж точно; кто-то пришёл поболеть и поддержать своего друга, кто-то же сам пришёл попытать удачу и собственную силу. Брюнет жалеет, что не пошел, и дело, конечно же, совсем не в подготовке к одному из самых лёгких для него предметов, да и это «жалеет» тоже носит несколько иной характер. Подросток бы не хотел прямо сейчас оказаться там, среди орущих людей, но чисто в своих мечтах, если бы он был другим человеком… Но другим человеком он никогда не был и вряд ли когда-то им станет. Эти люди — совершенно другие, и ему никогда не стать таким же простым и жизнерадостным, как бы он ни старался. Влад видит Славика, отчего у него на лице тут же появляется радостная улыбка; русоволосый смеётся, говорит что-то своим друзьям, судя по всему, только разминаясь для своих дворовых соревнований. Брюнет пододвигает к окну стул и забирается на него вместе с ногами, поджимая их под себя, а дальше просто с интересом наблюдает за происходящим, словно наказанный ребёнок, смотрящий на своих гуляющих друзей сквозь оконное стекло. Хотелось бы ему быть самым обычным ребёнком, не знающим слово «насилие», а главное — не испытывающим на себе его ужасную суть; быть самым простым мальчиком, как Славка и его друзья, не боящимся каждого шороха и не страдающим от вечной тревожности. Отец всю жизнь ломал его, просто разбивал на части хрупкую детскую психику, не готовую к вечной агрессии и стрессу. В последнее время, после того, как брюнет встретил Славу, его жизнь на самом деле изменилась: в ней появилось хоть что-то хорошее, что-то невообразимо стоящее и дорогое, что просто нельзя потерять; Влад никогда не привязывался к людям, потому что, по сути, не к кому было привязываться, но как сильно всё поменялось в тот день, когда русоволосый лохматый парень не бросил его в беде. Юноша очень долго смотрит в окно, пока ребята не расходятся по домам после обеда, он не знает, кто выиграл, и были ли вообще в этой забавной сходке победители и проигравшие, но Слава уходит домой в хорошем настроении. Время неумолимо близится к вечеру; Владик сидит на полу, окруженный тетрадями и листочками, старательно пытаясь сложить кораблик из конспекта по произведению «Мёртвые души», но дрожащие пальцы, никак не желающие сосредоточиться, снова превращают лист в кривое подобие судна. Подросток вздыхает, с досадой сминая очередную попытку и вырывая из тетради ещё один лист; он прикрывает глаза, внимательно представляя руки Славы, их спокойные движения, заставляющие липкие фантики превращаться в маленькие фигурки, затем, почти не глядя на листик, старается повторить каждое действие чужих пальцев. За попытками создать свой собственный кораблик, чтобы после подарить его русоволосому, уходит как минимум час; у юноши уже неплохо получается, но идеальных линий по-прежнему не видать. Всё время, вплоть до глубокого вечера, темноволосый готовится к экзамену, иногда отвлекаясь на бумажные корабли, но снова возвращаясь к тетрадям, понимая, что это у него выходит пока гораздо лучше. Уставший и утомившийся после целого дня, проведённого в своей убогой квартире, Владик ложится спать пораньше, чтобы не проспать и прийти на сдачу вовремя, надеясь на спокойный и глубокий сон. — Спокойной ночи, — говорит он, глядя в потолок, зная, что несколькими метрами выше Слава, скорее всего, уже лежит на своей кровати, укрывшись одеялом с медвежатами, и так же, как и он сам, пытается уснуть, а может, уже спит, видя сны про турники или матушкины пироги.***
Громкий хлопок двери пробуждает юношу от чуткого, но такого сладкого и приятного сна; он трёт глаза тыльными сторонами ладоней и с ужасом осознаёт происходящее: отец, про которого он благополучно забыл, наконец почувствовав себя гораздо лучше, вернулся со своей жалкой пьянки-гулянки; такой же жалкой, как и он сам. Парень больно прикусывает нижнюю губу, затаив дыхание и слушая шум чужих шагов за дверью; сердце лишь беспокойно стучит, с двойной силой качая кровь по венам. Слышится звон разбивающегося стекла, а затем целая поэма из матов, обращенная на разбитую посудину; Владик понимает, что отец явно не в духе, а ещё, конечно же, пьян до невозможности, отчего его мысли беспорядочно сбиваются в один бесполезный комок, а тело словно парализуется от сильного волнения и страха. Шаги слышатся всё ближе и ближе, подросток всеми фибрами своей души чувствует агрессию и злость чужой ауры. «Если бы вокруг каждого человека была видимая аура, определяющая его сущность, то над ним был бы зловонный болотный пар, от одного вида которого хочется выблевать свои органы и выколоть себе глаза», — с нотками ненависти думает Влад, неосознанно дрожа всем телом от волнения. Дверь в комнату со скрипом отворяется и родитель сильно ударяет по выключателю, но лампочка в одно мгновение перегорает, не готовая к такой неожиданности; тогда мужчина спешно направляется к окну, чтобы освободить его от штор, ибо пьяный взгляд плохо ориентируется в полумраке. Влад не шевелится, боясь даже вздохнуть, ибо от пришедшего веет каким-то необъяснимым сумасшествием и ужасом; тот отдёргивает шторы, впуская в комнату свет белой ночи, бросает мимолётный взгляд на подоконник и на секунду замирает. Кораблики. — Эт-то что ещё за д-дерьмо?! — он поворачивается к Владу, переменившему своё положение в сидячее, как только мужчина закричал; его красные глаза и распухшее лицо нагоняют ужас и страх, заставляют сжиматься от перенапряжения и тревоги. — Я… — Тебя, б-лять, вооб-бще ничему м-мои уроки не уч-чат, т-тупица? — подросток чуть ли не впервые при ссоре чувствует не столько страх, сколько бесконечное омерзение к стоящему напротив. «Уроки» — так, оказывается, называются регулярные избиения несовершеннолетнего, виноватого во всех проблемах этой планеты. Юноша вжимается в стенку, боясь даже представить, что сделает мужчина, если захочет сейчас выпустить свой пар на его теле, но то, что он делает, приводит парня в настоящую истерику. Мужчина со злобой сминает кораблики, открывая форточку и выбрасывая бóльшую часть через окно. Брюнет не совладает со своими чувствами и начинает рыдать, закрыв лицо ладонями, содрагаясь всем телом и шепча проклятия одно за другим. — Больн-ной п-педик! В-вообще уже ох-хуел, блять… Ты зд-десь живёшь, ч-чтобы м-мусорку разводить.? — по мужчине видно, что он уже не в состоянии даже стоять, но он, тем не менее, держится. — Т-ты нак-казан! Влад не понимает, что отец имеет в виду, но тот лишь разъярённо скидывает все вещи со стола, будто в поисках чего-то. — Где т-твои ключи? Живо д-дал ключи! — парень слёзно просит отца прекратить и пойти спать, но тот лишь больно хватает его за волосы, буквально скидывая с кровати на пол, заставляя вскрикивать от боли. — К-ключи! Задыхаясь и захлёбываясь в слезах, Влад спешно достаёт связку ключей из рюкзака, дрожащими руками протягивая её родителю. — Из к-квартиры н-никуда не выйдешь, с-сука, — желчно бросает мужчина, выхватывая связку. Затем он победно выходит из комнаты, видимо, получая удовольствие от чужих страданий. Влад срывается за ним, сквозь слёзы крича о завтрашнем экзамене, о том, что дома ни крошки еды и даже что-то о полиции и соседях; мужчина останавливается в дверном проходе, безумно восклицая что-то типа «вот и умирай тут один», а затем захлопывает входную дверь, запирая её, словно искусный маньяк, на два замка снаружи. Брюнет срывается окончательно; панические атаки и нервные срывы не раз случались у него во время или после скандалов с отцом, но за последнее время этот срыв отличался своей ужасной силой. Подросток кидается к двери, с силой колотя по ней кулаками, из всех своих сил крича «Помогите!», рыдая навзрыд и сбивая костяшки пальцев о железную дверь: так больно и плохо, так больно и плохо… — Помогите.! Пожалуйста… На помощь! — кричит он, надрывая голос, не переставая стучать уже окровавленными руками о металл. Но никто не помогает. Все так привыкли к крикам и плачу, доносящемуся из двенадцатой квартиры, что просто не придают значения мольбам о помощи. «Ой, опять в двенадцатой бойня», — так обыденно говорит женщина, делая телевизор погромче. «Когда им уже надоест?» — качая головой, соглашается с ней муж. — Помогите мне… Пожалуйста… Помогите… Папа! Последнее слово срывается у него с губ так неосознанно и непонятно; как давно он называл этого чужого человека своим папой? Но тот и не заслуживал этого почётного звания никогда. И никогда не заслужит. Юноша обессиленно спускается на пол, всё ещё стуча по двери, размазывая по ней алую кровь, всё еще рыдая, шепча мольбы о помощи. Но никто не приходит помочь ему.***
Он просыпается к полудню, прижавшись к двери; чувствует сильную боль в конечностях, словно он не спал, а усиленно разгружал вагоны всю ночь. События, произошедшие этой ночью, заставляют его подняться и несколько раз попытаться открыть железную защитницу их никчёмной квартирки, убеждаясь, что она действительно дважды заперта снаружи. — Ненавижу… — произносит он одними губами, вытирая новые дорожки слёз с щёк, понимая пару ужасных вещей — у него нет еды, и экзамен по литературе придется сдавать в сентябре вместе с провалившими. Юноша глубоко вздыхает и, едва не валясь с ног, добирается до кровати. Пустота. Внутри него будто зияет огромная тёмная дыра; он лежит на спине, смотря на серый потолок, тихо и размеренно дыша; руки, липкие от крови, побаливают в ушибленных местах, а седых волос на висках становится ещё немного больше. У него нет сил встать и умыться, нет сил закрыть глаза и поспать, нет сил и желания жить. Желудок ноет, прося еды, которой у него просто нет, а пересохшее горло просит воды. Но брюнет неподвижно лежит, смотря на одну точку, более всего на свете желая исчезнуть и никогда больше не быть. Он проводит в таком ужасном состоянии более трех часов, всё-таки засыпая от хронической усталости, сопровождающей его на протяжении всей жизни.***
Просыпается Влад к полуночи, чувствуя себя немного лучше; он находит в себе силы и принимает душ, после переодеваясь в чёрную чистую футболку и коротковатые шорты такого же цвета, которые он носил лет с тринадцати. Смотря на себя в зеркало, он ужасается седым прядям на висках, спешно пряча их за чёрными; выглядит он измученно, но сон действительно благоприятно повлиял на его состояние. Подросток перерывает все свои вещи, с огромной радостью находя в тайнике под матрасом почти целую пачку красных «Мальборо», а затем, недолго думая, направляется на старенький балкон, такой ветхий и хлипкий, что кажется, что он вот-вот рухнет. На улице так же светло, что, если честно, очень раздражает парня; пустынные улицы выглядят так, будто наступил конец света. Плевав на то, что железные перила не вселяют никакой уверенности в том, что они способны выдержать чей-то вес, брюнет, не без мучений, садится на них сбоку балкона, прислоняясь спиной к стене; чиркает спичкой и зажигает такую долгожданную сигарету, глубоко затягиваясь серым дымом. — Вот это сюрприз! Не знал, что ты куришь! Парень едва ли не падает вниз от неожиданности, закашливаясь, и роняя никотиновую палочку вниз. — Ой, боже мой, сорян! — испуганно произносит Слава, свешиваясь со своего балкона почти наполовину. — Ты в порядке?! Влад и не представляет, как на самом деле рад видеть этого взлохмаченного юношу, с таким волнением смотрящим на него сейчас. — В полном… Слава видит разбитые костяшки на тыльных сторонах ладоней и хмурится, явно не собираясь отступать так быстро. — Что с руками? — спрашивает он, наблюдая за тем, как тёмноволосый зажигает вторую сигарету. — Ударился… Слав, давай не будем об этом, пожалуйста, — ему не хочется говорить с русоволосым о своих проблемах; Слава — тот, с кем ему хочется забывать о них. — А я и не знал, что у нас балконы ровно друг под дружкой, — произносит парень после недолгой паузы. — Может, сходим погуляем? — Не могу… Я закрыт снаружи, ключей нет, — на выдохе говорит Влад, делая очередную затяжку. — Ты голодный, наверное?! — обеспокоенно спрашивает русоволосый, всё так же свешиваясь с перил своего балкона, чтобы лучше видеть Влада. Юноша коротко кивает, очень сильно желая положить в рот хоть кусочек хлеба, и Славик сразу же скрывается из виду, возвращаясь через несколько минут, снова свешиваясь с перил и протягивая парню что-то в плотном непрозрачном пакетике. — Спасибо большое, — благодарит Влад русоволосого, снова выручающего его из беды, а затем, аккуратно забирается ногами на перила, принимая пакетик из чужой руки. Там оказываются слойки со сгущёнкой, приготовленные тётей Людой с любовью и старанием, которые он, с наставления Славика, начинает кушать сразу же, потушив и выбросив сигарету. Они сидят, каждый на своём балконе, и разговаривают на посторонние темы; Влад совершенно забывает о своих проблемах, слушая смешные истории Славки, а тот специально старается отвлечь его от плохого, не в силах сейчас сделать что-то ещё. Ближе к утру на город медленно опускается темнота; подростки успевают замерзнуть и сбегать за куртками, выпить несколько кружек чая, прочитать два сборника Есенина и просто, как выражается Славик, «поговорить за жизу». На небе появляются звёзды: такие далёкие, но одновременно настолько близкие, что кажется, что можно протянуть руку — и без сомнений дотянуться. — Бросай курить, убивает зараза… — доносится сверху, и Влад невольно улыбается.***