. . .
у меня нет мыслей хватит кружиться ты не можешь прижимать меня ты не можешь обращаться так со мной думаешь, жизнь прекрасна? думаю, она ужасна. . .
Выходить из полубодуна-полупоиметого состояния то еще испытание. Чего только стоит процесс поднимания век. Тяжелые и грузные, они повисли, залепив взор. Я не в силах даже крикнуть кому-то «Поднимите мне веки!», я маленькая лужа, расплывшаяся под многоэтажкой. Я искалеченный, я горю, я «болю». — Мне не придется… — подаю голос, в ответ тут же слыша гадкий храп. Он быстро поднимает меня в сидячее положение. Рукой случайно натыкаюсь на что-то продолговатое и вялое… и скукожившееся от холода… Да бля! Резко одергиваю руку. Насилие и члены не хотели меня отпускать. Осматриваюсь и вижу типичную гопарскую свалку. Вот только нигде не наблюдаю виновника праздника. Ползу вперед. Ноги словно отказали. Чуть кто рядом с ползущим мной ворочается или потягивается во сне, как меня пробивает дрожь. От одного воспоминания кореша становятся врагами, а лучший друг… папиком? Кем я был в нормальной жизни? Может, проститутом? Должно же мое поведение иметь хоть какое-то обоснование. Память уходит, страхи роятся внутри, но что-то на уровне рефлексов, что-то в виде мышечной памяти остается. И почему-то это именно привычка быть шалавой. Необъяснимая херь. Ползу, с осторожностью огибая каждое валяющееся тело. Проползаю мимо Костыля. — Вэ-э-э. Я хааа… — посапывает тот. Он либо видит себя во сне ковбоем, либо пытается сообщить миру о том, что он Халк. И то, и другое звучит похоже на его нечленораздельную сонную речь. Утопаю в боли в коленях, пока наконец не заползаю по ту сторону проема в стене. Вот и он. Развалился пятнышком прямо на ботинке Борца. — Эй, — тыкаю в него пальцем. Кажется, это не самое разумное из того, что я мог бы сейчас сделать. Гораздо более логичное действие — проверить, есть ли у него еще пульс. Пацан и вчера на труп смахивал, а сегодня так и совсем алая кочерыжка. Аккуратно протягиваю два пальца к его хрупкой шее, боясь ее ненароком передавить в своем странном полуползущем состоянии. Одно дуновение ветра — и я свалюсь на гота вперед всем весом. «Займи положение поудобнее», — говорю себе, но тут, словно какое-то чудо, малец открывает заплывшие глаза. — Эй, — повторяю, будто других слов и нет. — Эй, — монотонно отвечает мне он. Голосок у него прямо-таки похоронный. Хотя чего я ждал от почти трупа? Чуть приподнимаюсь и хватаю его легонько за плечо, чтобы помочь и ему встать, но за сим действием слышу сдавленное «ой». И это не просто «ой». В этом задушенном возгласе слышен подтекст в духе: «Придурок, мне все ребра переломали, руки, ноги, лицо, — все исколотили ботинками, а ты меня за плечи дергаешь вверх, совсем урод какой-то». — Хочешь добить? — Хочу помочь. Ты мне нужен, — почти шепчу в ответ, потому что дико боюсь, что кто-то из ребят услышит нас. — Зачем? Чтобы снова в рот дать? Хмурое красно-синее личико выглянуло из-под челки. Его губы по-детски сжались в обиженной гримасе, а потом он снова сказал «ой». — Не так резко. По поводу того, что было вчера, — смотрю ему куда-то в глаз, в один, потому что второго глаза в принципе не видно за волосами и кровью, — послушай, я не такой, как они. Я не хотел это делать. Меня заставили. — А член-то стоял. Ишь, не хотел он. И… он что, снова обиженно надулся? Так-так, мы тут что, оба, получается, чертовы мазохисты-шлюханы? — Встать сможешь? Нам нужно уходить. Если проснутся — тебе хана, а я ничего не узнаю. И… постой, ты случаем меня не знаешь? — Склеротик какой, что ли? — Похоже, скоро это все-таки станет моей кличкой. Малец поднимает голову повыше, стараясь оказаться со мной на одном уровне. Лицо к лицу, взгляд ко взгляду. — Да ну. Да не может быть. Это же ты! — вдруг восклицает гот. — Кто? — Второй труп на rullex-вечеринке.