Фантастические недоразумения

Когда Серафина Пиквери добивалась поста Президента Магической Америки, она не предполагала, насколько тоскливую жизнь она выбирает. Расписанный по секундам день, протокол высоких встреч, в котором нельзя лишний раз голову наклонить, не рискуя смертельно обидеть коллег из какой-нибудь страны в Центральной Африке… Она умела вершить судьбу страны несколькими короткими фразами, которые тут же схватывали нерасторопные помощники, передавали своим подчиненным, а те — своим. Но иногда ей ужасно хотелось видеть результат своих действий и слов явно и незамедлительно, ощутить свое влияние. Рождество ее раздражало и лишь усиливало ощущение заколдованного круга, из которого никому не вырваться. Те же слова поздравления, те же ожидания, которые не сбудутся, те же пьяные лица на торжественном приеме МАКУСА. Грейвс, сославшись на нераскрытые дела, улизнет пораньше, чтобы провести вечер в любимом ресторане. Серафина будет встречать Рождество одна, за любимой книгой, отгородившись от дурацких елок, бубенцов и сладких поздравительных стишков. Но каждый год, за несколько дней до праздника, мадам Пиквери откладывала все дела, прогоняла многочисленную свиту и закрывалась у себя в кабинете, предварительно положив на стол список всех сотрудников Конгресса. Коренные американцы верили делам, а не словам. Они жили в дикой природе, были частью ее и каждый день подвергали испытаниям свою силу, волю и решительность. Их потомки под влиянием некоторых религиозных течений расслабились и променяли эти качества на рождественские песенки, мишуру и сверкающие гирлянды. И все же Серафина верила, что мир принадлежит сильным и целеустремленным. Тем, кто готов переломить свою жизнь при первом признаке однообразия. Поправив на голове скромный черный тюрбан, она скользнула взглядом по лежащему перед ней списку и тут же уперлась в нужное имя. Что ж, здесь все ясно. — Садитесь, мисс Голдштейн. На лице девушки было написано скорее любопытство, чем испуг. Она не так часто бывала в этом кабинете и оглядывалась украдкой, присаживаясь на кресло напротив Пиквери. Конечно, это не совсем обычно, что президент вызывает на разговор рядового аврора, но Голдштейн в последнее время вела себя хорошо и считала, что никаких промахов за ней не числится. Хотя могла ли она знать наверняка? — Я так понимаю, вы собираетесь в отпуск на Рождество? Вот теперь в глазах девушки мелькнула тревога, но она выпрямилась и отвечала без смущения: — Да, госпожа Президент, мы с сестрой хотели съездить в Вашингтон. Мы всегда куда-нибудь уезжаем на Рождество, это традиция. Еще одна нашлась. — Ваша сестра ведь тоже не замужем? — Нет, мадам. И не думаю, что это изменится в обозримом будущем. Госпожа Президент кивнула и принялась перебирать на столе бумаги в поисках нужного листа. — А почему в Вашингтон? — Просто никогда там не были и решили, почему бы и нет. — Я рада, что вы хотите лучше узнать свою страну, — сказала Серафина, наконец доставая из очередной кипы нужный документ. — Но вы же знаете, что Рождество — напряженная пора для Аврората, так что я еще не подписала ваше заявление… — Мистер Грейвс подписал, — выпалила Голдштейн. Серафина подняла взгляд, и она быстро добавила: — Я хочу сказать, разве этим не должны заниматься начальники отделов? — Вы правы, — Пиквери никак не прокомментировала наглость собеседницы и вернулась к бумагам. — Но ваш случай особенный. — Почему? — c прежним вызовом и плохо скрываемым отчаянием спросила Голдштейн. — Потому что вы далеко не самый лучший сотрудник и ваша инициатива порой ставит под угрозу Статут о секретности. — Это было всего один раз и очень давно, я уже понесла наказание. — А жизни ваших коллег? Это было недавно. Серафина ткнула пальцем в небо, но попала: Голдштейн сразу начала оправдываться. — В плане операции была ошибка, я говорила об этом с самого начала, но меня никто не слушал! Пиквери не ответила, зная, что на многословную девушку именно молчание подействует лучше всего. Да и не только на нее. Иногда Серафина жалела, что не стала делать карьеру в Аврорате вместе с Персивалем. Вот бы они повеселились. — Мы уже взяли билеты на общественную каминную сеть и договорились с гостиницей, — отчаянно тараторила Голдштейн. — Если все это пропадет… — она запнулась: гордость мешала ей пожаловаться на их с сестрой бедность. — Я все понимаю и не хочу портить вам праздник, — наконец сказала Серафина. — Я готова подписать ваше заявление, — Голдштейн выдохнула, но слишком рано. — При одном условии. — Все что угодно! О, не нужно бы бросаться такими громкими словами. — Вы поцелуете мистера Грейвса. Если бы Голдштейн сейчас не сидела, точно упала бы в обморок. Она так широко открыла глаза, что они, и без того большие, вдруг заняли пол-лица, и хрипло спросила: — Что? — Мистера Грейвса, он как раз сейчас зайдет, я его вызвала. — Но я не… я не… — Смотрите, я и омелу повесила, чтобы вам было удобнее. — Я же не могу! — Значит, останетесь без отпуска. — Вам-то это зачем?! — воскликнула Голдштейн, готовая сорваться с места и убежать в любую секунду. — Да просто я не люблю Рождество. Поработаете в МАКУСА с мое, поймете. — Но при чем тут я?! И мистер Грейвс?! — Надоело выслушивать, как он раз за разом вас выгораживает. Скоро у него закончатся отговорки и ему придется в качестве наказания вычитать из своей зарплаты, а не из вашей. — Но… Но… Я не… Нет! Короткий, четкий стук в дверь заглушил слова Голдштейн, а затем дверь сразу же распахнулась и Грейвс собственной персоной вошел в кабинет. — Сера… Госпожа Президент? Добрый день, мисс Голдштейн. В глазах девушки застыли слезы и ужас, она вцепилась руками в подлокотники кресла, не в силах обернуться и посмотреть на вошедшего, который так кстати остановился точно под омелой. — Да, мистер Грейвс, у меня к вам есть пара вопросов, а мисс Голдштейн вот пришла поздравить меня с Рождеством. Очень мило с ее стороны, правда? Мисс Голдштейн открыла рот, но не смогла сказать ни слова. — Гм… да, действительно, — вежливо согласился Грейвс. — Сказала, что и вам что-то приготовила. — Я… — пискнула Голдштейн. Она смотрела на президента с отчаянной мольбой. — Думаю, это лишнее. — Это ей решать, — Серафина как бы невзначай положила руку на лежащий перед ней лист бумаги. Еще несколько секунд Голдштейн смотрела на ее ладонь. Медленно сглотнула, как будто пыталась проглотить огромный, колкий, гадкий на вкус лакричный леденец. Потом поднялась со стула и повернулась навстречу Грейвсу. Он не предвидел никаких выпадов в свою сторону и вежливо смотрел на подчиненную. Трясущимися руками Голдштейн схватилась за лацканы его пиджака, дернула на себя и впилась в его губы поцелуем. Сделала она это от всей своей молодой горячей души: мистер Грейвс, столп, на котором стоял весь МАКУСА, покачнулся от неожиданного напора. Среагировал он довольно интересно. Подняв руки, обхватил ладонями плечи подчиненной, явно собираясь отлепить ее от себя, но в последний момент передумал да так и не убрал. Поцелуй затягивался, а минус и плюс сходились где-то посередине. Напряжение и ужас Голдштейн, нескрываемое изумление Грейвса — и то, и другое исчезало с их лиц, плавно превращаясь в отсутствующее выражение, как у человека, который очень глубоко задумался за любимым делом. Все это произошло за считанные секунды, и Серафина с затаенным восторгом, подперев голову рукой, следила за метаморфозами. Наконец Голдштейн таким же резким движением, обеими руками, оттолкнула начальника от себя и шумно вдохнула. Грейвс опомнился и отпустил ее плечи. — Простите… там… омела… Рождеством… — пробормотав еще что-то неразборчивое, Голдштейн вылетела из кабинета быстрее Патронуса. Грейвс проводил ее вопросительным взглядом, но Серафина увидела, что прежде чем он снова обернулся, кончик его языка скользнул по губам — в том месте, где только что были губы Голдштейн. — Она всем такие подарки раздает? — как ни в чем не бывало спросил Грейвс. — Не знаю, мне она подарила елочное украшение. Серафина обратилась к бумагам и они обсудили еще несколько ничего не значащих вопросов. Несколько минут спустя, когда Грейвс выходил из президентского кабинета, вид у него все еще был немного отстраненный, и Серафина мысленно пожелала ему удачи. Голдштейн свое испытание прошла с честью. И если Грейвс будет таким же смелым и целеустремленным, возможно, к следующему Рождеству порочный круг глупых традиций разомкнется. Полчаса спустя Тина сидела в пустом кабинете, нервно обрывая лепестки бумажной гирлянды. Когда дверь открылась и в дверном проеме появилась знакомая фигура, она подскочила, словно игрушка на пружинке. — И что это было? Тина сделала вдох, а потом забегала из стороны в сторону, безостановочно и несвязанно восклицая: — Она меня заставила! Она меня шантажировала! Она что-то подозревает! Ты ей что-то говорил?! Она… — Разумеется я ничего ей не говорил, — с трудом вклинил Грейвс. -…будет за мной следить! Она меня уволит! — Не уволит. — Она подумает, что… — Что? — Ну… — Да? — Что мы… — А что, мы не? — Но мы же не можем… — Я все могу. — Ты — да, — уже немного тише согласилась Тина. — Значит и ты можешь. Она сердито скрестила руки на груди, но все же позволила себя обнять. — Даже если она что-то и подозревает, а это не так, считай, что это было ее благословение на наше первое совместное Рождество. Тина все еще хмурилась, когда положила голову ему на плечо. — Знаешь, начальник из нее еще хуже, чем из тебя. — Зато в чувстве юмора ей не откажешь.