Хозяин озера

      Утро занималось тяжелое, серое, пасмурное. Укутанное плотным туманом, зеркало озера затаилось, замерло. Безмолвно качало кувшинками да кивало камышом. Ветер замолк. Уснул в траве, наигравшись. Тучи закрыли небосвод, размышляя: пролиться ли дождем прохладным, али просто поклубиться, поворчать далеким громом, пощекотать животами налитые верхушки елей вековых.       Туман крался среди высокой травы, украшал ее крупными каплями росы. По ступеням, не скрытым водой, спустился в домик озерного хозяина. Днем путь туда был заказан, да только сегодня солнце не торопилось, день неверно моргал и щурился, а дверь, оставленная приоткрытой, манила.       Янисъярви глаза открыл, за голову схватился. Кружилась комната перед взглядом, вертелась, оплывала. Мутило озеро, в висках болью билось. С трудом приподнявшись, Янис осмотрелся. Память услужливо вчера произошедшее в ряд выстроила, показала-пролистала, как книгу печатную с картинками красочными. Застонал Янис, упал обратно в подушки пуховые, в перину измятую. Пил он не раз вино крепкое, людьми сделанное, но никогда так плохо не было. И ведь всего два бокала, а то и меньше, царь поднес…       Снова поднялся озеро, руками слабыми в постель упираясь. Нет следа царя Матвея, стоит только на полу подле постели бутылка с узким горлышком да бокалы полупустые.       – Человек, – улыбнулся озеро презрительно, плечами белыми передернув.       Ногти острые подушку вспороли, приступ досадной ярости недомогание потеснил, развеял. Тонкий аромат влаги по полу стелился, зябко ежиться заставлял. Слишком поздно услышал Янис шаги негромкие, поступь крадущуюся.       – Яни?       Озеро подскочил, зашипел злобно, едва понял, кто в гости зашел. Встал Ярый на пороге спальни, глядит непонимающе, брови серебряные сдвинул, мерцающим взором комнату обводит. Заметил бутылку да бокалы с вином царевым, пуще прежнего нахмурился, в три шага к постели подошел, навис коршуном.       – Утро доброе, – цедит рассерженно, в руках старается себя держать, да только плохо получается у реки текучей порыв ревности укротить.       – Какого лешего ты здесь забыл, Яр? – Янис кое-как сел, покрывало тонкое сползло на пол.       Ткань упала, открыв следы ночи горячей, утех нескромных: ожерельем по плечам горят отметки поцелуев, на груди цепочками-следами пересекаются, на нежной коже бедер пальцы царские отпечатались, видны, не ошибешься.       – С кем ты был? – прорычал Ярый, вмиг позабыв тревогу за озеро, отрава ревности по венам расползлась.       Ведь не ругаться торопился, не ответа требовать. Чаровник, вернувшийся с первыми лучами, принес весть тревожную, что у озера люди появились, на ночлег остались. Сам Янис их пригласил, позволение дал. Спешил речной хозяин узнать, не причинили ли вреда озеру заповедному. Но увидев Яниса, разглядев его получше, понял Ярый, как тот ночь провел. Дух людской да любовный в комнате не до конца выветрился, не украл все туман рассветный.       Янисъярви медленно поднялся, наготы не стесняясь, встряхнул волосами густыми, заколку из них вытащил. Чешуя серебристая проступила на теле тонком, взялась вязью жемчужной по вискам и скулам, окутала руки перчатками, затянула ноги по колени плотным панцирем. Заблестели глаза оттенка спящей воды, глубины омутов засверкали яростью.       – Прочь из моего дома, – тихо с шипением молвил Янис, растопырив пальцы когтистые в жесте угрожающем. – Прочь с глаз моих!       – Яни! – с нажимом протянул Яр, теряя терпение.       – Кто ты такой, чтоб я тебе отчитывался? Река перекатная! Прочь, я сказал! – в крик Янис едва не сорвался, с трудом удержавшись, чтобы не разрушить окно подводное, не затопить спальню водой озерной.       Водица студеная только ему подчинялась, и хоть могуч был Ярый, послушные ему были ручьи звонкие, течения быстрые, не имел он власти над озером заповедным. Только ту, что сам ему Янис дал когда-то да с изменой забрал.       Попятился Яр, отступил. Несмотря на силу свою, рост высокий, доспех плотный, не мог, боялся противостоять Янису, опасался руку поднять, боль причинить. Нрав горячий, бурливый сердцу покоя не давал.       – Яни…       – Не смей меня так называть! – рассвирепел окончательно озерный хозяин, подступился вплотную. – Уходи!       – Янис, с человеком был ты? Нарушил законы? – Яр вздохнул глубоко, ярость сдерживая. – Ты же знаешь долю мою охранную, не могу позволить подобного, должен…       – Не можешь? – зашипел озеро, щурясь и скаля зубы острые. – Тебя не честь блюсти мою приставили, чай сам не отказывался. Воду мою застаиваешь – не стесняешься, врываться и ревность свою спускать с повода позволяешь – прикрываешься мнимыми законами. Последний раз говорю, уходи отсюда. Не звал я тебя в гости, не приглашал. Нежеланен ты в этом доме, в моей постели тем более.       Ярый со свистом воздух выпустил, за пряди длинные схватил, на кулак намотал, голову Янису запрокинул, вторую руку, в перчатку затянутую, на горло открывшееся положил. Не испугался озеро, оскалился пуще прежнего, клыки показав.       – Не неволю тебя собою, – прошипел Ярый, к лицу наклоняясь, гневно дыша, – но не смей преступать законов! Наказан будешь, плетью серебряной высеку у всех на глазах. Чтоб неповадно было!       – Какой смелый, о законах говорить, – не уступил Янис, не отшатнулся, только сильнее голову запрокинул, прижавшись ненароком к доспеху холодному. – Поступай как знаешь, хоть плетью, хоть мечом каленым. Твое право. Высохнет озеро, глядишь, успокоит совесть твою, вероломство забыть поможет.       – Я тебя не обманывал! – взвился Яр, стискивая озеро, крепче сдавливая, следы оставляя поверх уже бывших.       – Ой ли? – Янис заморгал меленько, кокетливо нарочито. – Я слеп был в ту ночь или пьян, позабыл уже. Примерещилось мне. На том и порешим.       Отшвырнул его Яр в порыве яростном, бросил на пол. Упал Янис неловко, руку подвернув, ударившись об угол кровати, губу да висок разбил. Капли проступили, крупные, золотисто-алые, болью стрельнуло.       – Доволен ли? – спросил Янис нежно, кровь размазывая, глядя с ненавистью снизу вверх на любовника бывшего, надсмотрщика гневливого. – Наказал уже, благодарствую. Запомнил урок твой. Уходи, оставь меня.       Ярый руки на груди сцепил, металлом звякнуло. Броня живая, чешуйчатая, нарастала на нем, проявлялась, как давешняя суть Янисъярви. Охранник-река, река-страж, в полной готовности боевой, столь неуместной среди спальни утренней, рядом с обнаженным юношей. Прятался Яр за сутью своей, боялся не сдержаться и ударить вдругорядь, намеренно.       – Хорошо же, – склонил он голову, кудри серебряные волной на глаза заледеневшие хлынули, взор застлали, – наказание тебе отмерено будет – вторая вуаль за лесом еловым. Не смеешь ты больше к городам людским приближаться, перекрыта дорога. А захочешь – разрешение попросишь, провожатых возьмешь. Стоки перекрою еще на год, авось одумаешься, в другую сторону смотреть начнешь.       – Что еще, господин мой суровый, сделаешь? – зашипел озеро непокорно, нарочно издеваясь. – Запретишь с духами общаться? Ласками их одаривать?       Шлем блестящий лицо Яра закрыл, прорезь для глаз сверкнула острым взглядом. Развернулся река к выходу, молча покинул домик, туман да тягость оставив.       Опрокинулся Янис на пол ледяной, обнял себя руками, слезы удерживает. Да только не слушаются они, крупными алмазами на ресницах собираются, тонкими ручейками вниз по щекам бегут, губы соленым щекочут. Не могут они разговаривать с Ярым, не терпят друг друга, обида гложет. Не верил Янис ни слову реки неверной. А тот ревновал и не мог остановиться, яростью-гневом наливаясь раньше, чем успевал выяснить, что случилось.       Вода плескалась в оконце, серый свет небесный отражала. Стены не сверкали перламутром, бледной мутью окутавшись. Под настроение подходящее. Повернулся Янис, бутылку с бокалами увидел да пнул со злости посильнее. Упал сосуд тонкостенный, разбился, вино ароматное пролил. Лужа темная на пол белый наползла, сердцем кривым, насмешливым свернулась. Запах яблочный, морозный в нос ударил, защекотал сладостью да ноткой терпкой. На языке вкусом знакомым взялся. Янис глаза прикрыл, вдохнул полнее и вдруг замер, принюхавшись, чисто хищник, оленя почуявший.       – Что?! – в голос спросил он пустоту в спальне тихой, извернулся на живот, подтянулся.       Палец в вино окунул, на кончике когтя капля повисла. Сияет живой искрой, подмигивает, хоть и нет солнца, да огни потушены.       – Нет, только не это…       Янис – озеро заповедное, юное, неумелое, да только знания ему были даны великие, хоть силы большой не отмерено. В запахе густом почудилась юноше нотка жимолости, горечи полынной. Вчера не заметил, не обратил внимания, пропустил горчинку можжевеловую в напитке сладком, а сегодня на злостью чувства обостренные ударило явственно. Зелье колдовское, лесное. Ведь говорил Матвей, что с духами лесными водился. Травки особые смешивались при полной луне, настаивались, под землей зарытые. На духов влияли как снотворное или зелье приворотное. А то и все вместе. На водных – если знать меру верную по-другому действовали. Убаюкивали чувства, успокаивали да доверие поднимали. Не удивительно, что уступил Янис так легко, царя допустив до себя. Не в одном одиночестве да плохом настроении дело было, не в одной тоске и воспоминаниях.       Спохватился Янис, вскочил проворно, губу повторно утирая, ранку саднящую пережимая.       Волосы его змеями зашевелились, приподнялись, как водоросли плавучие. Волнами переходят, искры в прядях собираются. Чешуя разводами радужными засияла, глаза помутнели, налетом белесым покрылись, перламутром матовым. Развел руки широко озеро, пространство собой охватывая. Невидимой водой-волнами разлилось чутье колдовское, спешит перекатывается, уголки прощупывает. Вот толща озерная, сонная, вот берег зеленый, трава густая. Лес, опушка. Стена толстая, растущая вверх до самого неба. Живыми змейками-завитками ползет, по стволам карабкается. Не соврал Ярый, замкнул пространство. Да только не то Янис искал. След царский, яркий. Там, где ступала нога Матвея, искры синие мерцали. По ним вернулся в дом Янис, шепча беззвучно:       – Зачем? Зачем ты пришел? Что искал у меня? Ласки ли?       Кругами концентрическими, узором сложным ложилась сила озерная, словно гончая людская, вынюхивала. Искры синие множились на ступенях, путались в горнице первой, в спальне среди смятых покрывал рассыпались драгоценными звездами и… хлопнул в ладоши Янисъярви, в себя приходя, оцепенение смаргивая. Взмахнул рукой, имя Ярого прошептав. Раскрылась стена в спальне, осела снежными переплетеньями, комнатку тайную показав, постамент без зеркала.       Упал на колени Янис, глаз с пустоты не сводя, уперся руками в пол, пальцы судорожно скрючились, мрамор белый царапая.       – Нет!!!       Вой низкий, животный из груди вырвавшийся, по комнате ветром-бурей прошелся, вынес стекла-зеркала, сотряс дрожью воду и землю. Испуганно притих лес, деревья замерли. Птицы врассыпную бросились, крича истошно, живность лесная прочь устремилась. Ветер всполошился, кроны пригнул. Гром отозвался, молния небо разрезала. Мелкий дождик вывернул подол, проливаясь ливнем ледяным.       Ярый, сбросивший доспех у дома, вздрогнул, назад обернулся. Сломались сурово сдвинутые брови, кулаки сжались, ладони когтями выпущенными уродуя, капли крови в траву роняя. Подумал река, что на него злится Янис. Отчаянным бессилием зов прокатившийся полон был до краев, тоской и гневом.       Чаровник, хозяина на порожке поджидающий, округлил глаза светлые, закусил ладони ребро. С ужасом прислушался, боясь, что поступил на сей раз неправильно, донеся на Яниса.       Всю дорогу государь молчал да хмурился, опасливо оборачивался. А как опушка леса показалась, расступились деревья-стражи, тропинка влилась в дорогу широкую, тракт объезженный, припустил коня галопом, успевай только. Роман наблюдал за ним внимательно, размышлял, что царь сделал. Не от ласки же озерной сбегал столь поспешно. Осуждал цыган государя, чуял, что добром не обернется задумка хитрая. Интуиция охотничьего тонкая, годами отточенная, не унималась, нашептывала. Непогода всадников замедлила, запутала. Пыль дорожную под ногами конскими в грязь густую смешала. Артачатся лошади, уши жмут, а все равно в галоп не хотят, на рыси тряской останавливаются. Не нравится им гроза с ливнем холодным.       Вскоре показался город белокаменный, стеной крепкой обнесенный. Уже поравнялись с воротами всадники, собаки залаяли радостно, как содрогнулась под ними твердь земная. Вой гулкий, на волчий непохожий, пронесся вместе с ветром. Вздыбил траву, испугал животных. Прошел волной, до сердца достав, сдавил и отпустил, осыпался горестным стоном.       Роман перекрестился, на царя зверем глянул. В терем высокий на правах друга близкого следом шагнул.       – С возвращением, государь, – поклонились прислужницы да слуги, в сени выбегая. Приняли у царя плащ промокший, корону походную.       Хотели в баньку сразу увести, умыть-пропарить. Огрызнулся царь зло, отослал прочь. Мрачен челом, смотрит в пол, к себе куртку скомканную прижимает, оберегает, словно сокровище хрупкое с собой привез от хозяина озерного. Идет прямиком в палаты свои, следы мокрые оставляя. По пятам за ним Роман следовал, молчал покудова. Не стоит слугам слышать лишнее, уши большие да языки длинные. Пустят сплетню – не оберешься последствий потом одно другого хлеще.       Отворил дверь в комнату-убежище царь, сам вошел, Романа пропустил. Щелкнул ключ, в замочной скважине провернувшись. Остановился Матвей, дышит тяжело, словно сам бежал всю дорогу от озера, а не на скакуне резвом ехал.       – Что задумал ты, государь? – негромко спросил цыган, на «ты» дозволенное наедине переходя. – Что забрал у озера лесного?       Глубоко вздохнул царь, плечи размял – руки сведенные никак не хотят слушаться. Да вдруг рассмеялся раскатисто, голову запрокидывая.       – О, Роман, знал бы ты, как страшился я, что не получится. Как волновался, что не удастся юнца этого водного обвести вокруг пальца. Ан удача на моей стороне была. И зелье подействовало, и сам хозяин озерный в настроении был.       Баюкая сверток, чисто ребенка малого, рассказал царь о своих планах. О том, что знал про озеро и почему сокрыто оно от глаз людских, почему не сказал никому о планах, спугнуть боясь шанс невеликий. Но не почуяло колдовство охранное подвоха, пропустило. А там и Янисъярви сам в ловушку охотно зашел. Наивность да обида озера сыграли царю на руку, помогли-подсобили. Качал головой Роман, не одобряя. Но только царю все равно теперь стало. План его завершился успехом великим, достал он зеркало вещее, способное будущее да судьбу предсказывать. А коль умел тот, кто смотрел да спрашивал, так и поменять могло путь земной любого человека. Так книга говорила, да не одна, а несколько.       Осторожно развернув добычу, Матвей поставил раму, отодвинул подставочку малую, стащил куртку плотную да на пол отбросил. Зеркало матовым под покровом стало, не отражает ничего. Нахмурился царь, скорее книгу извлек из стола письменного, ящика потайного. Про Романа забыл словно, не гонит, внимания не обращает. Цыган застыл, наблюдает. Не знает, то ли останавливать царя, то ли хватать зеркало да бежать прочь, возвращать. Книг Роман не читал, да только легенды его народ издревле собирал. У костра сиживали, рассказывали. Артефактов колдовских, духам доверенных, избегать наказывалось, не прикасаться, не трогать. Не использовать, цену страшную не платить, зло в мир не выпускать. Роман и так и эдак прикидывал, губу до крови кусая, пальцы стискивая в замок крепкий.       Матвей книгу листал, хмурился. Почти половину перевернул, когда нашел абзац нужный, слова правильные. Ладони растер наскоро, лист мяты закусил, чертополоховый порошок в светильник высыпал. Дымок неверный заструился пуховой ниткой, вверх к потолку низкому. Ткнулся, расплылся сизым облачком. Матвей достал чашу большую, таз серебряный. Из комода темного, временем посеченного вынул царь бутыль большую, простой водой наполненную, тинным запахом исходившую, стоило пробку вытащить. Запахло в комнатке тесной болотом, влагой стоялой, листом давленным. Выплеснул Матвей в чашу на ладонь воды, остальное в таз слил. На дно камушек с дырочкой положил, стукнул по донышку негромко. Поставил Матвей таз перед зеркалом. Поверхность замерцала, пошла рябью. Добавил в чашу каплю крови своей царь, взболтал, окрасил ровным розовым.       – Государь… – подал голос было цыган, но Матвей лишь отмахнулся, жестом молчать приказал.       Взялся охотничий за кинжал заговоренный, слушает, смотрит, ругает царя про себя, впервые готовый пойти против воли его. Царь из книги нараспев читает, из чаши брызжет на зеркало. Потемнело вокруг, светильники зачарованные затухать стали. Мрак по углам словно сгустился, жидкостью текучей стал, дегтем живым. Двинулся вперед, по плитам мощенным, по украшениям настенным древесным. Ползет бурлит, пузырями вздымается, дышит. Роман попятился, ближе к центру светлому отступая.       Царь последний раз из чаши брызнул, ножом коротким, из кристалла хрустального выточенным, полоснул себя по запястью, густые темные капли часто застучали на дно таза, о водную поверхность плюхая.       Посветлело зеркало, поверхность заблестела. Отразила комнату и Матвея, напротив стоящего. Романа не заметило. Сбоку стоял цыган, не попадал под око зеркальное. Смотрит царь пристально в глубину холодную, нетерпеливо дрожит, шепчет бессвязно. Затягивает его зеркало как в омут, уже и голова кружится, тошнота подкатывает. Кажется Матвею, что падает он с высоты несказанной, летит, опоры не имея, теряется среди искаженного пространства. Дробится на сотни отражений, рот раскрыв в крике, ломается тело. И вдруг остановился, завис среди ничего. Легкость холодком прошла по позвоночнику, щекочет затылок, горло обвивает, вдохнуть не дает. Видит перед собой государь поверхность дрожащую. То ли вода, то ли металл расплавленный. Светлый серебристый, игривый, прозрачный. Отражается в нем царь, как в реке, подрагивает. Спустя сердца удар проклюнулись темные всполохи. Пятна расползающиеся, серебро съедающие. Шире, шире. И вот уже Матвея силуэт кривой отразился в черной воде.       Раскрылись в том черном зеркале два глаза огромных. Ни зрачка в них, ни радужки, все темнота сплошная, чернее черного, глубже глубокого.       – Здравствуй, человек, – произнесла темнота голосом певучим. – Я ждал много лет, когда кто-то попробует нарушить границу миров. За это дарую тебе один ответ на любой вопрос. Задавай.       Матвей опешил, кашлянул неуверенно. Столько лет готовился к таинству великому, а все равно горло перехватило, волнение язык сковало. Не торопит темнота, посмеивается. Щурится, разглядывает. Только не царя, за него над плечом смотрит, выглядывает мир далекий.       – Как жизнь продлить и молодость сохранить? – совладал Матвей с голосом, смог задать вопрос заветный.       Усмехнулся мрак, холодом пахнуло, морозом дыхание вырвалось.       – Два вопроса, человек. На один отвечу. Слово мое нерушимое.       Глаза черные уже стали, ближе. Тонкими линиями неуловимыми лицо наметилось, да только не поймешь, не разглядишь, не запомнишь.       – Живая вода тебе не поможет, ищи прощения. Тогда жить будешь.       – А… – Матвей нахмурился, ответа не понимая.       – А теперь, человек, пора тебе. Ты свое дело сделал, жди гостей теперь.       Засмеялся мрак, захохотал страшно. Рассыпались зеркала черные, облетели пеплом белым. Выбросило Матвея из пространства потустороннего, крепко об пол приложило. Свет померк, сознание потускнело.       Кинулся к царю Роман, на колени голову положил, тугой ворот рубашки распустил. Видит – бледен царь смертной бледностью, губы серые, обметанные. Зеркало искрами плюется недовольно, поверхность бурлит, пузырями исходит. Схватил цыган куртку, набросил на артефакт колдовской. Глухо заворчало, недовольно завозилось, словно под курткой зверь живой был, диво страшное. Сорвал Роман с шеи крестик нательный, бросил в таз с водой кровавой. Загремело, застучало, с шипением пар вырвался, и стихло все внезапно. Только слышно, как царь с натугой дышит. Приложил цыган пальцы к живчику, на шее бьющемуся. Стучит сердце, заходится, словно не в беспамятстве государь, а на поле ратном упражняется. Встряхнул Роман царя легонько, волосы с лица отвел, ахнул беззвучно. В густых каштановых кудрях государевых у виска прядь белая взялась, как снегом ее припорошило, сединой закрасило.       Застонал государь, судорогой тело выгнуло. Мышцы напряглись: вот-вот порвутся. Руки засучили суматошно, заскребли ногтями короткими по полу узорчатому. Забормотал цыган молитву старую, к древним богам обращенную. Солнечное колесо выписал на челе восковом государевом. Снова затих царь, расслабился. Роман уже думал кликнуть кого из слуг на помощь, чтоб водицы студеной принесли чистой да в постель Матвея уложили, но не успел. Открыл глаза Матвей, моргнул слепо.       – Где я? – спросил сипло, горло сухим кашлем надрывая.       – Дома, государь, – Роман дух украдкой перевел. – Все хорошо.       Силится царь встать, да не слушаются все еще руки-ноги, мелкой дрожью заходятся.       – Сволочь, – хрипит царь зло, слезы чуждые смаргивая, – не дал ответа прямого. Не то заклятье, видать, я прочел. Отосплюсь-отдохну, еще раз попробую.       Роман промолчал. Видит, дело плохо. Не услышит царь его, что бы ни сказал ему. Не вынес урока из произошедшего, только утвердился в мысли, что надо пытаться усерднее. Прикрыл глаза устало Роман, воззвал к разумению Матвея про себя.       Царь с помощью охотничьего встал кое-как, в сторону зеркала укрытого досадливо сплюнул. Погрозил собеседнику неведомому. Согнулся, как старик столетний, двинулся прочь из комнаты.       Роман, как водится, по пятам последовал. Помог Матвею раздеться, обтер самолично мокрой тряпицей да в постель уложил. Заснул государь, едва голова подушки пуховой коснулась. Цыган присел в ногах, палец кусает, думу думает. Не видел он, с кем царь разговаривал. Только глаза его остекленевшие помнил, оцепенение, словно статуя перед ним, а не человек живой. Губы беззвучно шевелились, но ни звука не издавали.       Поскреблись в спальню царскую легонько, дверь стуком приласкали. Роман выглянул. Стоит Мара, девка сенная, красавица писаная. Коса золотая в руку толщиной до пояса, брови соболиные, глаза светлые. К царевичу приставлена, любит его всем сердцем. Сын царский девку вниманием не обходит, да у него таких десяток добрый, не считая парней. В батюшку характером любвеобильным уродился, только спокойнее, вежливее и наивнее. Мягкосердечным царь звал да сетовал, что корону страшно такому оставить, всех пожалеет, казну по ветру пустит.       – Цесаревич просил узнать, вернулся ли батюшка, не желает ли его видеть, – Мара ресницами взмахнула, на Романа робко глянула.       – Вернулся, устал. Спит, передай, – цыган потер шею, плечи развел, тяжесть непомерную ощущая.       Поклонилась Мара легонько, убежала, сарафаном зеленым мелькнув. Кликнул Роман денника царского, велел не пускать никого, пусть государь с охоты да дороги долгой отдохнет, выспится.       Самому Роману немоглось. Он бы и рад заснуть, усталость великая давит, крутит. Выкупался цыган, сменил одежду пропыленную, лежит поверх покрывала узорчатого, потолок изучает. Гроза на улице гремит, бушует, молоньями небо рвет, рычит громом хищно. Стучит поток дождевой, ветер плетьми хлещет, окна витражами забранные заливает, задвижки, запоры на прочность проверяет. Ворочался Роман, ворочался, по комнате кругами вокруг постели бродил. Думал, вспоминал. Янисъярви – озеро-хранитель, таких в округе еще несколько мест заповедных, да только цыган не знал, где именно. Просить совета у духов лесных не мог он, родом отринутый за службу свою Матвею, не разговаривали с такими леса да горы, хотя таборные цыганки легко могли и наговор сделать, и с елью породниться, чтоб от дождя укрыла. Надо б в книгу Матвееву заглянуть, прочесть, о чем там сказано. О чем сердце царя печалилось так сильно, что на колдовство темное, для людей заповедное решился. Каковы последствия будут? Плох был царь после беседы первой, а чем дальше все обернется. Да и хозяин озерный, пропажу обнаруживши, так просто не отступится. Законами лесными да природными ему это зеркало доверено, чай не просто так. А ну как мстить надумает. Пожевал Роман губу. Уверенность нарастала, с острой опасностью мешалась.       Терем оживал потихоньку. Утро серое, мокрое днем сизым становилось. Разговаривали, ходили по коридорам. С кухни запахами сдобными потянуло, смехом девичьим. На стол в большой горнице накрывали, обед близился. Роман выскользнул тихонько, стараясь на глаза слугам да придворным не попадаться. Лестницей узкой, винтовой вверх по ступенькам скрипучим поднялся. Денник дремлет на табуреточке малой, спиной двери подпирает, в ногах кот рыжий пушистый прикорнул. Охраняют сон государев, чтоб муха не пролетела, мышь не пробежала. Не помеха охотничьему опытному. Бесшумно проскользнул Роман в опочивальню, ковры шаги скрадывают. Спит царь беспокойно. По подушке мечется, зубами скрипит, одеяло стискивает. На лбу испарина, складки глубокие у губ, чисто дороги возраста, в единый миг проявившегося. Цыган головой покачал, дальше прошел. Замок хитрый повернул, в комнатку вернулся. Книга на полу лежит, страницами шевелит, зеркало успокоилось, звука не издает, искр не показывает. Тихо кругом, ворчание грозы не долетает, толстыми стенами отрезанное. Присел на корточки цыган, книгу взял осторожно, потом приметил свой крестик в воде красной. Достал, протер о рубаху темную, на шею цепочку вздел. Сердце кольнуло холодной иглой и успокоилось.       Взял на колени книгу Роман, листает, хмурится. Темная книга, недобрая. В ней не законы природные, в них наущения, как обходить оные. Духов очаровывать, силу из них тянуть. Читает цыган, волосы на затылке шевелятся, по столбу спинному ужас ползет, сковывает.       Про обряды темные, на крови – простые вначале, сложные после. Как приносить в жертву духа лесного, воздушного или водного. Как избежать влияния колдовского. Составы зелий хитрых, сковывающих, воли лишающих. Все не для людей, все на существ колдовских рассчитанные. Захлопнул переплет толстый Роман, кривится, отплевывается. Противно держать в руках книгу, противно думать, что Матвей, лет испугавшись, головой повредился, если всерьез считает, что в этом его спасение. Душу бессмертную погубит, да только все равно не сдастся природа. Не так просто круг колдовской придуман, духи разные бывают. Слабый погибнет, а сильный найдет и отомстит. И будет прав. Да только потопу все равно, кто виноват. Снесет полгорода, не заметит. По всему выходит, надо убеждать царя зеркало вернуть.       Вскрикнул царь, с грохотом свалил что-то. Роман скорее выбежал, дверцу плотно затворил. Успокоил Матвея, уложил обратно. Не просыпался толком царь, от кошмаров мучился, те явью для него обернулись. Посидел еще немного Роман да пошел прочь, ничего толком не придумав.       Царевич Иоанн грозы не любил. В детстве боялся, нонче просто морщился, когда небо свирепело. Тем утром проснулся царевич поздно, уснуть не мог долго. Все ворочался, тяжкие мысли отгоняя. И вроде все хорошо было, батюшка строгий уехал на охоту далекую, в тереме не скучно, да только засела заноза внутри острая. Царапает, колется, забыться не дает. Посередь ночи затеплил светильник Ваня, кликнул Мару да под утро смог заснуть, утомленный и тревожный.       Батюшка вернулся не рано, хотя по первой зорьке его ждали. Хмыкнул царевич, мол, зорька задержалась, да и отец решил не торопиться. Иван на конюшне был, когда ввалились соколиные да псовые, возбужденно меж собой переговариваясь. Царевич с ними на короткой ноге был, выспросил, что да как случилось. Узнал, что ночевали они у озера с духами водными, жгучей зависти преисполнился. Не ездил он на охоту царскую, неинтересно ему было кабанов да оленей травить. Предпочитал он охоту птичью, из лука ловко стрелял, стрелой каленой шишку с елки высокой сбивал, не целясь. Жалел теперь, что не оказался там, у озера, с мавками не смеялся, рассказы ключей журчащих не слушал. Любопытно было. Какие они, духи лесные, как люди выглядят, да только суть у них иная.       – Ничего, царевич, не переживай, – Гавр, сокольничий лихой, гривой светлой встряхнул, подмигнул Иоанну весело, – и мы выберемся в лесные угодья. Стрелять там некого, разве что на белку глаз положить, да нам и не затем надобно. Верно?       – Верно, – поддержал Никол, ясноглазый, щуплый, да только кинжалами управлялся, что дышал – легко и просто в цель с любого расстояния попадая. – Ты, Иоанн, подумай, может и впрямь, погода небо прохудившееся подлатает, солнца отмерит в срок – съездим в лес, развеемся, соколам да кречетам роздых дадим.       Заулыбался Иван, закивал. Правы парни, мысль дельную подали, а он уж сумеет отца уговорить, отпустить его ненадолго. Послушав еще немного про приключения ночные, про то, как мавки заигрывали, но в воду не тащили, хозяина слушая, царевич уверился, что должен сам побывать, увидеть, озеро круглое, в короне ивовой шелестящей.       – А что, – Ваня спрашивает, – каков хозяин озерный? Слышал про него легенды от Романа. Правдива ли молва людская?       Гавр да Никол тоже глазами сверкают, любопытство тешат. Псовые и рады угодить, подразнить.       – С виду баба бабой, – усмехнулся один, рыжий да конопатый. – Волос долгий, до бедер, сам худой да бледный. Глазищи на пол-лица, темные. То ли синие, а может, зеленые, не разберешь. Голос не высокий, как у ручьев, но и не низкий, не мужской.       – Много ты в красоте понимаешь, – посмеивается другой, приятеля в бок локтем пихая. – Красивый он и непростой, оттого красота его опасной кажется, боишься подойти.       – Неужто испугались? – хмыкнул Гавр, глаз синий щуря. – Не подошел никто познакомиться?       – А как же, – захохотали псовые в голос один. – Государь всем нос утер. Извините, царевич, не след нам…       – Царь за хозяином озерным ухаживал? – уж кто знал нрав батюшкин, так это наследник его.       – А то, – закивали псовые, видя, что не гневается цесаревич, что про отца заговорили. – Ночь у него провел, только под утро вышел да поспешно велел собираться.       – От те раз, царевич, может, и не получится прогулки-то у нас, занято озеро.       Засмеялись все разом, по плечам друг дружку хлопая. Да только мысль посетить озеро у царевича никуда не делась. Диковинно было бы с ним познакомиться, самому оценить, красив аль нет, чем пугает и что в нем такого, что даже Матвей не устоял.       Позвала Ивана Мара, без боязни среди молодцев на конюшню прошмыгнув. С косы, с платья капли стряхивает, поясно Ивану кланяется. Не трогали ее, знали, с кем милуется. Не смели посягать на царское. Гавр и Никол над девушкой подшучивали, теми же привилегиями обличенные, не задирали, присматривали. А Мара им тем же отвечала. Не ссорилась троица ближних цесаревича, не делила постель его и внимание. Лишь изредка беззлобными шутками кусались промеж собой да затихали от греха подальше, чтоб никто не узнал. А вот пришлых от Ивана отгоняли, когда словом крепким, а когда и кулаком да сталью.       В горнице Иван умылся, сменил рубаху, отправив Мару узнать, не угодно ли батюшке его увидеть. Сам тайком пожелал, чтоб не случилось у них разговора, не очень любил цесаревич наставления государевы о том, что жизнь свою неправильно ведет. Прибежала девка скоренько с ответом отрицательным. Спит царь, отдыхает, тревожить не велел.       А и на руку это Ивану. Подумал, поразмыслил царевич, да и решил попозже к Роману подойти. Друг и охотничий царский хорошо знал Иоанна, крестным ему был, заместо отца порой дельные советы давал, что делать, да как себя вести. Много рассказывал, что сам видывал, что от людей слыхал.       Как сквозь землю цыган провалился, ни в его комнатах, ни в царевой опочивальне нет его. Заглянул царевич осторожно – Матвей спит крепко, одеяло сбилось. Денник седой плечами пожал, мол, не знает ничего, не ведает. Сон сторожит, а остальное не его ума дело.       На Романа наткнулся Иван погодя немного. К столу обеденному брел, головы не поднимая. Уперся в спину широкую, темной тканью обтянутую.       – Роман, здравствуй! – воскликнул Иван, улыбаясь приветственно, да только сползла улыбка сразу же. – Случилось чего? На тебе лица нет, друг старинный.       Цыган невидящим взором окинул царевича, моргнул. Брови темные нахмурились, на переносице сошлись, складку глубокую породив.       – Что? – поторопил, понукал Иван, за отца всерьез опасаясь. Всем при дворе было ведомо, только царская судьба да наследника волнует хмурого цыгана, что ловчими да соколиными ведал. К остальному равнодушен и слеп, семьи не имея. Злые языки и пуще того упражнялись, что любил царя цыган любовью не братской, да и Иоанна не просто так привечал, но в лицо спросить не решались, о шее своей радея. Гневлив был Матвей, да и Роман недолго бы думал, рот болтливый затыкая.       – Не молчи, сказывай, что с отцом? – Ваня схватился за рукав темный, плотный, потряс руку непослушную.       – Поговорить надо, царевич, – молвил, наконец, Роман, оцепенение сбрасывая, снова в жизнь возвращаясь. – Да только без ушей лишних. Обедать иди, потом в комнаты возвращайся, подожду тебя там.       – А сам голодный сидеть будешь? – возмутился Иван, тоже брови нахмурил, да только выходит как волчонок против медведя – вроде и жест тот же, а угрозы нет, забота да тревога показалась в глазах карих, теплых. – Идем за стол, велю – силой приведут!       Рассмеялся Роман, головой кудрявой покачал.       – Хорошо, – кивнул, за царевичем идет послушно. – Дело срочное, Иван, нужна мне голова твоя светлая, чтоб подсобил, подсказал.       Молчит царевич, про себя пуще прежнего удивляется. Не спрашивал Роман у него никогда совета, свои больше давал, мудрее и опытнее всегда был. Что-то вестимо с батюшкой. Утка печеная да настойка на бруснице прошлогодней в горло не лезли, застревали. Не до еды стало, думы мрачные застили, мешали, одна сложнее другой выстраивались, громоздились.       Кое-как насытившись, Иван из-за стола встал, на слуг внимания не обращает, а те дивятся да косятся. Что, мол, с наследником царским.       Заперлись с Романом в горнице малой, в цесаревича покоях. Иван сразу к цыгану обернулся, ответа требует, терпеть мочи нет. Уселся за столик малый, полированный, вазон фарфоровый заморский в руках крутит, вот-вот уронить грозится.       Кусает Роман губы, не знает с чего начать. Решился, к окну обернулся, слова с трудом подбирает, лишнего сказать опасается. Слушает Иван, не перебивает, у самого глаза круглые, руки холодные. Сначала про лес да озеро вроде знакомое услышал, что ночь стояли, да царь с хозяином озерным миловался. А когда Роман про зеркало колдовское сказал, про задумку государя, сглотнул ком шершавый, горло перекрывший. Выходит, не просто так отец в библиотеке, в комнатах у себя запирался, меньше выходить стал. Страх подступал к царю, страх старости да смерти. Великий ужас, снедавший не один ум крепкий.       – Стой, погоди, – ладонь царевич поднял, переносицу сжал, мычит невнятно, пытаясь суть уловить. – Выходит, батюшка забрал артефакт заповедный да сюда принес? А Янисъярви? Проснется и увидит, что будет?       – Этого не знаю я, царевич. Но сдается мне, хозяин озерный обиды не спустит, мстить начнет всенепременно. Не уверен я, что переубедить царя смогу на сей-то раз. Крепко в нем идея засела, заразила, глубоко корни пустила. Если…       Не успел Роман поведать, что плохо Матвею было от одного разговора, не успел опасения высказать, что от второго царь и вовсе заболеть может, как вдруг звук странный, тонкий по горнице разлился, в фарфоре тонком отразился. Чувствует Иван, что в сосуде крутобедром вода забурлила, чисто в чане кипящем. Пузырями пошла. Лопнул вазон, брызгами острыми разлетелся. Изрезал, изранил руки царевича, глубоко под кожу занозы-осколки засадив. Вскрикнул Иоанн, от стола отскочив, стул резной опрокинув. Руки кровью окрасились, капли вязкие собрались. Вода разбившаяся змеей хищной собралась, хвостом виляет, ползет, двигается. За сапоги царевича хватает, норовит обвиться. Выругался Роман, ногой придавил хвост прозрачный, осенил крестным знаменьем. Растеклась лужа бесцветная, холодная, неживая.       Пока Мару кликнули, пока тряпки да мази принесли, Роман сам осколки из рук вытащил, в горку немалую побросал, сложил.       – Значит, не зря ты волновался, – сказал Иван, когда вновь всех выставили и двери закрыли, заперли. – Мстит хозяин озерный. Почему мне?       Тяжко осел Роман, сгорбился устало, утомленно. Руки крепкие в коленях стиснул, молчит, голову свесил.       – Духи… они по крови мстят, а ты его сын, наследник, – молвил тихо и горько. – Все, что он сделал, на тебе отразится. Наследием обернется, не спрячешься.       Бинтует руки царевичу, близко наклонился, пропущенные осколки высматривает. Морщится от боли неприятной Иван, за отца волнуется.       – Надо переубедить батюшку, заставить отступиться! – царевич воскликнул.       Роман только зубом звонко цыкнул, помогая рубашку порванную-испачканную снять. Упрям Матвей, ничто его не переубедит. Выход другой надо искать. Да только где он, выход тот? Не машет платком кружевным, не показывается.       Через седмицу неполную в тереме царском бояться стали к фонтанам да кадушкам полным подходить. Вода бесновалась, мутью плескала, запахом затхлым. Прорывала сосуды. В кастрюлях вспенивалась, готовить мешала, еду травила. Поначалу думали, шалит кто просто из детских. Всплески редко были, да все больше слабые. А потом на конюшне царской крыша обвалилась, скакунов накрыла. Вода столбы-опоры подмыла, грязевой вал выстроила. А как подтолкнул ручеек малый тот вал, рухнул, рассыпался, крепи да опоры повытолкал. Следом в умывальнике царском, заморскими умельцами построенном, вместо воды прозрачной жижа навозная потекла. Да не успели сразу спохватиться, пол изгадило-затопило, смрадом зловонным царя да челядь повыкурило. Полы каменные на этаже первом, низком затопило на палец-другой. Застаивается вода мутная в углах, прорастает ряской, тиной пахучей. Сколько не выметай, не вытирай ее, все равно возвращается. Ни врачеватель городской, умудренный, ни коллега его, крестом ознаменованный, ничего сделать не могут, только руками разводят да бороды седые комкают, пытаются ответ найти.       Слуги царские с ног сбились, бояре высокие в другие терема переехали, опасаются, страшатся воды заговоренной. Челядь помладше перешептывается, истории одну страшнее другой рассказывает. Тайком от всех кто-то пригласил волхва. Тот пришел, посохом постукивая, солнечное колесо принес. Вспыхнули лучи загнутые, отогнали водицу проклятую. Да только не помогло. На следующий день снова вернулось все. Стал похож царский терем на болото цветущее, кочками заместо мебели наполненный.       Иван с Романом с ног сбились, всю библиотеку царскую доступную перерыли, пытаются, стараются ответ верный найти. Как помочь да беду неминуемую от себя отвести. И так и эдак прикидывали, все попусту. По всему к озеру надо идти, спрашивать. Да только как? Поклониться в ноги? Роман криво улыбался, помнил хозяина озерного. Не успеешь рта раскрыть, разгневанный дух попросту сердце вынет.       – Но не может же он быть таким кровожадным! – царевич руки заламывал, тыкал в разворот книжный, где Янисъярви описывался.       К описанию картинка малая прилагалась, каким-то неумехой написанная. Со спины хозяин озерный нарисован, окромя волос длинных, густых, да заколки вычурной, в тех волосах запутавшейся, не разглядеть ничего.       – В праве он своем, – головой кудрявой Роман качал, жевал чубук трубки, дымом сладким выдыхал, хоть и божился себе курить бросить, да какое тут. – Месть священная, а здесь кругом мы виноваты выходим.       Лег царевич грудью на стол дубовый, нос свербит пылью книжной, в глазах двоится, плывет от ночей бессонных, чтения постоянного.       – Значит, выход у нас один, Роман, единственный. Зеркало хозяину вернуть. Успеть показать до того, как гнев он свой на нас опрокинет. Авось и остаться в живых удастся.       Побледнел цыган, дымом поперхнулся. Сам давно уже мысль подобную от себя гнал, да только упорно она возвращалась. И все бы хорошо, да только было два заковыристых препятствия в том плане простейшем. Во-первых, не верил цыган, что озеро сумеет ярость свою сдержать, опоил его царь, обманул, в постель попросился да вещь ценную из дома украл. В мире людей за такое головы не сносили, татем не уходили, а в мире заповедном, колдовском, и подавно пустят, не позабудут. Смертником должен быть посол, кто зеркало к озеру понесет. Пусть так, согласен был Роман голову свою за успокоение всех сложить, да только Матвей с зеркала глаз не спускал. Спал и ел теперь, в покоях запершись, не звал внутрь ни слуг, ни помощников, ото всех за дверями схоронился, на зов неохотно отвечал. Третьи сутки не показывался, беспокойство вызывал. Кабы не страх, суета великая, давно бы пустили слух, что преставился Матвей, пошли бы двери дубовые ломать, запоры прочные отворять, проверять, как государю живется аль неможется.       Иоанн внимательно за лицом цыгана наблюдал, ждал реакции. Согласится, воспротивится? Молчание за столом тянулось, множилось, среди клубов дыма настаивалось.       – Роман, знаешь ведь, что прав я, почему не отвечаешь? – не выдержал Иван, руку цыгана, в кулак сжатую, накрывая, стискивая крепко.       – Не знаю, что сказать тебе, царевич. Прав ты, понятно это, да только как ты у батюшки зеркало то вырвешь? Безумие крепко в нем проросло, корни пустило. Давеча пытался к нему зайти, так выгнал меня, словом бранным в след напутствовал. А я лишь указал, что плохо он выглядит, силы из него зеркало пьет.       Вздохнул царевич глубоко, тяжко. Крепче стиснул пальцы на кулаке, к себе тянет, смотрит снизу вверх тревожно.       Сорвалась с потолка капля крупная, попала прямо на лицо Ивану. Вздрогнул царевич, кубарем со стола слетел да на колени цыгану упал. Роман прикрыл, будто от опасности великой, вверх смотрит. Ползет, разливается по потолку узорному, расписному тонкая пленка водная, краски пожирает, каплет вниз, чисто слезами. По углам гул собирается, плачем оборачивается, будто хнычет кто-то жалобно, по-детски. Тянется нитка водная, паутиной свивается, та, в очередь свою, клинком хищным заостряется. Метит вниз, в спину царевича, да только на пути Роман стоит, не пускает. Медлит лезвие, змеей качается, бессильно спадает. Роман к кресту нательному потянулся. Жалобно всплакнула вода да на пол стекла, упала. Лужа впиталась, ушла прочь.       – Видишь? – царевич кое-как поднялся, за плечо Романа держится, смаргивает мокрыми ресницами, лицо утирает от краски растекшейся. – Нет у нас выхода, надо зеркало возвращать. Это спасение единственное, шанс наш последний.       – Хорошо, согласен. Вечером попробуем к царю подойти.       Иван усмехнулся, к окну подходя. Мутное стекло, непрозрачное, едва улицу показывает, кривится, насмешничает.       – Только как бы его отвлечь, заставить отойти от зеркала?       – Я знаю, – цыган сказал, в полный рост поднимаясь, плечи могучие расправляя. – Иди к батюшке прямо сейчас, попробуй разговор завести, да только про зеркало да озеро ни полсловечка. Расскажи ему про дела государственные, про переговоры с купцами да прочие премудрости.       – Дак я же не знаю ничего, – царевич брови вздернул, смотрит удивленно. – Гневаться станет.       – На то и расчет, – цыган усмешку скупую спрятал, трубку выбил о край чаши хрустальной, пепел горкой осел.       Царевич маковку почесал, постоял.       – Хорошо, – говорит, – пойду прямо сейчас. А ты что делать будешь?       – Чуть позже подойду, – Роман царевича подпихнул, сам следом идет, высматривает, где кто из слуг притаился.       Пока Иван поднимался по лестнице широкой, перилами точеными украшенной, Роман кликнул денника. Не сразу тот пришел, косится, оглядывается, боится силы неведомой, хоть и тихо в тот день было.       – Достань из погреба вина вишневого, царем любимого, – Роман махнул повелительно, хоть и не смели перечить, противиться воли охотничьего царского, друга его близкого, – бутылку и две чарки, к опочивальне принеси, у двери оставь. Внутрь не заходи, стучаться тоже не смей.       Денник покосился испуганно, в плечи голову втянул, в пол смотрит, кивает меленько. Страшно в погреб лезть, там вода по пояс плещет, живому погибель обещает. Да только спорить с Романом себе дороже. Не ударит охотничий, слова поперек не скажет, ан житья потом не будет провинившемуся, все одно удача отвернется. То ли дурной глаз цыганский, темный виной тому был, то ли само случалось.       Иван, меж тем, к палатам подошел, у дверей запертых остановился. Прислушивается, старается звуки по ту сторону дубовой доски поймать. Тихо, мирно, только за окном птица малая на подоконнике чирикает, солнышку теплому радуется. Невдомек пичуге бесхитростной, что творится в людском тереме. Постучал Ваня громко, ответа не дождался. Постучал вдругорядь, снова тишина. В третий раз руку занес, шаркнули шаги, бряцнуло железо замковое. Отворилась дверь легонько, щелкой светит, огни желтые внутренние показывает. На пороге царь Матвей, в одеянии потрепанном, испачканном. Отшатнулся Иван, отца разглядевши, в ужасе рот приоткрыл, дивится, моргнуть боится. Всегда здоров, могуч был государь Матвей, росту высокого, сложения крепкого. Волосы буйной волной рассыпались, взгляд открытый, уверенный. А здесь стоит перед царевичем старик седой, едва-едва цвет каштановый среди белизны пробивается. Лицо морщинами глубокими взялось, губы бесцветные, запавшие сжаты в линию. Глаза бегают, с трудом смотрят, словно болезнь гложет. Воспаленные красные веки, синяки под ресницами нижними. На висках жилы синие выступили, пульсируют натужно.       – Батюшка, – каркнул царевич, прокашлялся, исправился, – батюшка, доброго дня тебе. Дозволь последние новости от послов заморских рассказать.       – Не сейчас, сын мой, не к спеху оно, – отмахнулся царь, да только Иван проворно в щель дверную просочился, в покоях оказался.       Оглядывается, в ужас приходит. Разбиты зеркала драгоценные, весь пол осколками усеян, а в каждом лес шумит, качается, кронами кивает. Клочки неба, словно нарисованные, и по ним облака малые плывут. Пастораль веселая, если б поверх всей картинки разрозненной не клубился туман мертвенный, черный. Тонкими струйками вверх поднимался да рассеивался быстро, будто не было. Царь вниз не смотрит, голову отворачивает от косых полос зеркальных на стене оставшихся. Дверь малая в комнату потайную настежь стоит распахнутая, зеркало видно без покрова на столике малом. Рядом книга колдовская и кинжал с лезвием окровавленным. Руки царя исчерчены свежими рубцами-шрамами, коркой черной запекшимися, местами алым сочащимися.       – Батюшка, дела государственные… – начал было Иоанн, да царь рявкнул, перебил, сурово кулаком слабым потряс.       – Нет мне интереса до дел ваших никчемных, – зарычал царь, пеной брызжа. – Мне ответ нужен, а зеркало не отзывается. Не могу найти заклятье правильное, крови мало отдаю. Не пускает артефакт проклятый, не дает вопрос задать.       – Батюшка, да разве так можно, – попытался Иван царя увещевать. – Отдохнуть тебе надобно, а там, глядишь, и получится. Силы-то неоткуда черпать тебе, не ешь, не пьешь толком, который день уже взаперти сидишь.       – К черту лысому питье-еду твою, к черту дела людские, мелкие, – заорал царь, власть над собой потерявши. – Мне ответ нужен!       Вдруг остановился Матвей, присмотрелся, на сына глядит хищно. Схватил царевича за руку, сдавил крепко, потащил за собой к зеркалу. Иоанн шагал послушно, а как увидел, что отец за кинжал взялся, вырваться захотел, да поздно. Рассекло лезвие предплечье царевича, по повязкам аккуратным, цыганом сделанным, прошлось-взрезало. Вскрикнул Иван, дернулся, да крепко отец вцепился, не отпрянешь. Кровь капнула, водицу заново окрасила.       Отпихнул тотчас царь сына, в зеркало глядит пристально. Мутна мертвая поверхность, спит, не отражает, волны радужной не кажет, не желает Матвею отвечать, другой мир показывать. Выругался царь злобно, Ивана c дороги отстранил.       – Почему?! – вскрикнул отчаянно.       – Государь, – Роман на пороге появился, сапогом дверь приоткрыл.       В руках поднос большой, на нем яства расставлены да большая бутыль темная, чарками окруженная.       – Что?! – обернулся Матвей в ярости, книгу едва на пол не сбил, кинжал бросил.       – Силы вам понадобятся, давайте перекусим, вина выпьем. После все вместе еще раз посмотрим, книгу почитаем, зелья проверим. Говаривала бабка моя, что, возможно, если артефакты не подчиняются, то надо варевом травным их уговаривать, будто духов непокорных. Посмотрим в библиотеке, в книгах запретных.       Царские очи вспыхнули светом недобрым, огнем безумным. Кивнул неохотно, к столу присаживаясь. Иван шипит болезненно, глубокую рану на руке зажимая, да только не торопится порог переступать, из комнаты потайной выходить. С опаской на отца и цыгана косится, не отвлекает. Государь от еды отвернулся, чарку поднял. Роман вполголоса легенду рассказывает, на ходу придумывает, лишь бы правдивой казалась. Матвей слушает, кивает, соглашается, да только не сознанием, машинально. Осушил чарку, вторую, цыган подливает, не замолкает ни на мгновение. За спиной знаки тайные Ивану подает, мол, не медли, не мешкай, единственный шанс сейчас. Справился с болью царевич, к зеркалу опасливо подступился. Голыми руками брать боязливо, да и крови на тех руках много, мало ли, что артефакт захочет, сможет. Рубашку стащил с себя Иван шитую, все одно ей не быть ношеной, набросил на зеркало, раму, чисто младенца укутал. Поднял осторожно – тяжелое зеркальце, весит больше, хоть и кажется малым. Но не ворчит, не противится, живым не кажется, не вырывается.       – Поможет, думаешь? – царь с непривычки и питания плохого, долгого от еды отказа, захмелел быстро.       Вино коварное в голову ударило, веки тяжелит, языку мешает. Да кабы только вино в бутылке было. Не один Матвей знал, какое зелье подсыпать. Да только Роману всего лишь снотворного надо было на ноготь мизинцевый, чтобы сомлел государь, не противился. А там все равно цыгану доля одна – не вернется из леса живым.       Иоанн медлит, не торопится. Батюшка напряжен, хоть не оборачивается, сидит вполоборота, голову тяжелую рукой подпирая. Роман поглядывает тревожно, знаки Ивану делает.       Бочком, тишком, двинулся царевич через порожек малый, в опочивальню саму. Рассказывает цыган новую легенду, царь вопросы уточняющие задает. Слова коверкает, звуки заплетает, проглатывает. И вдруг замолчал, затих, моргнул бездумно да со стула на ковер повалился. Роман поспел, подхватил, не дал на осколки упасть. С трудом поднял, чай не юноша тонкий, к кровати потащил, отдуваясь натужно. Осколки мигающие потускнели, обычными стали, зеркало как зеркало, леса не кажет, ничем не пугает.       – Как он? – Иван тревожится, близко не подходит, мало ли что, зеркало у него подмышкой, а ну как худо царю во сне сделает.       – Заснул всего лишь, – цыган лоб Матвею пощупал, сапоги стаскивает, одеялом укрывает. – Выспится, авось отпустит его безумие липкое. Надо только задуманное осуществить, зеркало отнести. Путь неизвестен к озеру, да только мы по дороге заброшенной ехали, авось найду тропинку там, духи лесные сжалятся.       – Это по которой дороге? – Иван еще шажок другой к дверям делает, внимания не привлекая.       – По разбойничьему тракту, – цыган склонился к руке царевой, венами перевитой. – Прости меня, государь, за обман во спасение, только лучше тебе будет, коли оставишь эту затею. Проснешься, помяни добрым словом цыгана верного.       – Роман, – позвал царевич с порога.       Обернулся мужчина спокойно, подвоха не чувствуя.       – Постарайся головы не лишиться, покудова не вернусь я, – сказал и выскочил, через порожек перепрыгнул, пружину тайную нажал. Затворились двери хитро, замком внутренним, без ключа не отопрешь. А ключ тот у царя спрятан, пока отыщешь, пока разомкнешь.       Бросился Роман следом, да только о доску крепкую ударился, кулаками замолотил. Да все одно – не сдвинуть с места. И в окно не выскочить, чай самая высокая горница у Матвея, только ноги переломаешь, коли шею быстрее не свернешь.       – Иван, вернись! – закричал Роман, ставни распахнув, вниз перегнувшись.       Видит, бежит царевич, торопится через двор по диагонали, колодец обогнув, прямиком к конюшне полуразрушенной. Мара на пути стояла, отпрянула, не заметил ее Иоанн. Скакун царевича любимый, гнедой, тонконогий, с кривой короткой челкой остриженной, узнал хозяина, заржал призывно, копытом топнул. Оставил седло и уздечку Иван, понадеялся на друга верного, взлетел на спину, едва стойло отомкнул. Удивленно встряхнул головой жеребец, расфыркался, да только верен хозяину. Тронулся мягко, всадника оберегая. В ворота вылетел, по узким улочкам молнией промчался, хвост длинный, в косу заплетенный, стелется. До опушки леса домчал, ветер вперед поспел. Сжимает бока конские царевич, пригибается, будто стрелы в спину опасается. Старается не думать, что с Романом царь сделает, очнувшись, а надеется, гнев батюшка на сына направит, и обойдет цыгана приговор смертный.       Лес удивленно взглянул на царевича, раскрылся поляной широкой, первым рядом стражей-елей отступив. С той поляны две дороги ведут. Одна гладкая, светлая, прямо идет, не петляет, приветливая да езженная. А с другой стороны полянки, в траве-мураве теряясь, узкая тропка заросшая виляет, не углядишь, за хвост не ухватишь. Конь к тракту широкому было направился, поворотил его Иван, на разбойничью дорогу свернул, пятками понукал.       Проехал еще недолго, озираючись. Духов не видать, не слыхать, только ветки древесные все теснее да ниже. Шелест стоит громкий, пенье, щебетанье разливается. Лес как лес, ничего колдовского, пугающего. Тонкие лучики солнышка летнего струйками-лентами сквозь заслон зеленый пробиваются, тянутся до самой земли, траву ласкают, цветы привечают. Только лошадь под Иваном идет все медленнее, настороженно ушами прядает, мордой недовольно крутит. Птица серая из-за куста метнулась, криком резким залилась. Вздыбился скакун, на задние ноги поднялся. Соскользнул царевич со спины сильной, кубарем в траву укатился. Мягкая она была, плотная, не убился, не покалечился, зеркало не потерял. Да только конь развернулся, умчался в испуге прочь, только его и видели. Стоит Иван посреди леса, дорога сапоги пылит, зеркало колдовское руки оттягивает.       – Делать нечего, – сам себе говорит Иоанн, шаг первый делая, – назвался груздем, будь добр в туесок лезть. Не гриб я, но в лес моя дорога лежит.       Так и двинулся по дороге заброшенной, лес за ним затворился, от глаз людских спрятал.