Хозяин озера

      Долго ли, коротко ли шел Иван по дороге тайной лесной. Петляет, истончается, вовсе и не дорога уже, тропка затерянная, травой прикрытая. Едва ногу поставить можно, то видно ее, то не видно. Играет, прячется, от путника убегает. Белки стрекочут, недовольные, в ветвях густых прячутся, орехами кидаются. Ни следа колдовства темного, сколько не оглядывайся. Все тихо-мирно, грибами да листьями пахнет. У дорожки, иной раз, и цветы клонятся, головками разноцветными тяжелыми качают, и травы съедобные, охотнику каждому ведомые.       Идет царевич, головой крутит, прислушивается настороженно. Вдруг птица взмыла, кустами зашелестела. Обернулся Иван, присел опасливо, руку свободную к ножнам опуская. Пригляделся внимательнее и ахнул. Прямо за деревьями, подлеском малым, тонким, полянка знакомая, а за ней дорога расширяется, приглашает. Кругом прошел, не заметил, не понял, поворотилась тропка хитрая, вернула гостя непрошеного туда, откуда пришел.       – Врешь, не возьмешь, – буркнул царевич под нос себе, наметил кинжалом крестик на коре неглубокий, чтоб дереву больно не сделать, только путь отметить, и двинулся снова вглубь массива лесного, непокорного.       Второй раз вышел к опушке, хоть и крестов своих не встречал. И третий. Из сил выбился, дошел до середины тропинки, где колоколец приметный сиреневый цвел, сел у тропинки сбоку, спиной к дубу вековому привалился, глаза прикрыл. Ноги уставшие, не привыкшие, гудят, жалуются. Сапоги запылились, рыжими из черных стали, зеркало потяжелело, руки оттягивает, к земле просится.       – Ты чего, добрый молодец, дело пытаешь али так просто, мимо шел, присесть решил? – голос скрипучий, чисто ветка надломленная, царевича подскочить, вспрыгнуть заставил.       Кинжал посеребренный сам в руке оказался, рукоятью к ладони прильнул.       Глядит Иван, моргает, диву дается, как не услышал шагов, как не заметил чужака, незнакомца. Стоит перед ним путник перехожий в хламиде темной, до пяток спускающейся. Пыльная та хламида, порванная, не поясом, веревкой подобрана. Капюшон на спину сброшен, через плечо коса длинная седая, бечевой у корня да у кончика схвачена, пряди по три перевита. Торчат из косы веточки сухие, листья да черенки цветочные, словно путался путник той косой в подлеске густом, насквозь продираясь. Нос тонкий, длинный, губы узкие, бледные, брови густые, широкие, изогнуты чисто луки напряженные, а под ними глаза болотные, тины оттенка, блестят, смотрят пищалью взведенной. Само лицо острое, треугольное, худое, изможденное, скулы выступают, только что костей не кажут. Но не тому поразился царевич, что внешность пугающая, а тому, что за руку костистую с ногтями длинными девочка маленькая держится, смотрит на Ивана с интересом, не стесняется. Волосики куделью светлой вьются, глаза лазурью отзываются.       Кашлянул Иван с натугою, растерянность, опаску, как смог, спрятал, дивится на пару странную.       – Заблудился, заплутал, лес незнакомый, – молвил царевич, спиной на ствол опираясь.       – А зачем пошел? – девочка ресничками взмахнула, враз цвет глаз сменился – зелеными стали, что трава весенняя.       – Нужда заставила, – улыбнулся Иван, кинжал спрятал, руку за спину завел, пальцы скрестил на удачу, понял, что не люди перед ним, да только бояться поздно.       Авось и помогут, если зла не почуют. Ивану зло творить без надобности, потому и резон есть, надежда малая. Смеется путник старший, губы кривит да помалкивает, помогать Ивану не спешит.       – А куда шел? – снова девочка моргнула, карими глазенками глянула.       – К озеру лесному.       – Это к Яни, что ли? – головенку маленькая задрала, на старшего посмотрела. – Пустим, тятенько?       – Пустим, милая, – улыбка змеиная, опасная по губам бледным скользнула. – Если, молодец, со злом придешь, там и сгинешь, не жалко. А если с добром да честью, то можешь и заночевать – не тронут. Иди прямо по тропинке, никуда не сворачивай.       – Толку в той тропинке, – проворчал Иван, вздыхая тяжко, с досады колоколец пиная. – Водит кругами, не пускает.       – Экий ты прыткий, скорый, – снова путник рассмеялся, косу на спину перебрасывая. – Не просто так лес заповедным зовут, знаешь же. А коль к озеру идешь, да без приглашения, вовсе не удивляйся. Накось, перстенек примерь. Коли впору придется – тропинка артачиться прекратит, доведет.       Царевич встал, отряхнулся, на девочку сероглазую косится. Улыбается маленькая, жмурится, нос курносый кулачком чумазым трет. Руку путник седой протянул, раскрыл пальцы тонкие. На ладони узкой, глубокими линиями посеченной, лежит перстень диковинный, синим камнем подмигивает. Оправа – листья сплетенные, как живые, не из металла отлитые, выкованные. В камне искры плавают, играют, словно рыбки в бассейне хрустальном, перемигиваются, огоньками поблескивают. Взял Иван перстень, а он тяжелый, словно камень из реки тащит. Противится, воздух густит, не хочет к человеку идти. Нахмурился царевич, разозлился. А ну как камень будет над ним измываться, не пускать батюшку да Романа спасти, озеру зеркало нужное, законное вернуть? Полегчало кольцо, в миг единый вес потеряло. Само поддалось, не успел Иван глазом моргнуть, само взделось, село, как на него ковали. Влитым ободком охватило палец безымянный, листьями прильнуло, оправой, камнем пригрелось.       – Спаси… бо, – Иван головой покрутил, поворотился вокруг себя.       Пуста дорога, нет на ней путника, нет девочки светловолосой. Только колокольцы кивают да ветер в кронах шумит, вечер привечает.              Калачиком плотным свернувшись, руками обняв себя, Янисъярви лежал на траве мокрой, за плотным занавесом ивовым и в точку единую смотрел, не моргал. Вечер прозрачный, сине-сиреневой дымкой укутанный, силы набирал, прихорашивался. Расстилал полотно темное по подлеску густому, прял из силуэтов невнятных замки меж камышами, подсвечивал облака над лесной просекой синим перламутром. Огоньки озерные в кувшинках играли, перепрыгивали, перемигивались, по лепесткам розовым, нежным резвились, искорки роняя. Мавки косы распустили, венками головы украсили. Хороводы водят, песни поют. Зажгли у кромки берега на воде хрустальной колдовской костер. Синим пламенем горит, вверх языки тянет призрачные. Прыгали, за руки взявшись, через тот костер духи озерные да лесные, перелетали. Брызги, гомон, песни и смех серебристый, звонкий переливами. Целовались за пологом ивовым, на пригорке открытом ключики с избранниками, уходили миловаться в лес, за стены зеленые, лиственные. Раньше Яни всегда был там, среди этого праздника. Сидел, смеялся, по воде скользил, купался в дымке неверной. Нынче сил не было на ноги встать, приподняться, до постели своей дойти, упасть, заснуть.       Силы выпило, слизнуло, землица сырая гневалась, что через нее до терема царского Янис свои токи пропускал, мутил-пугал людей. И рад бы хозяин озерный месть свершить руками своими, да только не пускает заслон колдовской. Не тягаться озеру с силой реки охранной, не перемочь запрета прямого. Бился Янис, царапался, все без толку. Не пропускала его граница. А до города людского далече по лесу да по дороге. Дотягивался с трудом Янисъярви, гневом, отчаяньем сжигаемый, вытравливал уверенность царскую в том, что ушел он безнаказанным, обманув, украв зеркало. Корил себя Янис за слабость минутную, за доверчивость глупую. Не оправдывался ни вином отравленным, ни обидой на Яра застарелой. Пробовал стену обмануть, пройти. Та обнимает речной прохладой, стискивает… да выталкивает, прохода не давая.       Рядом зашуршало, задвигалось, тенью-отсветом легло близ озера. Не скрывает, показывает два тела плотно сплетенные, в объятиях крепких слившиеся. Выгибается тень одна, волосами расплескивает, вторая крепче прижимает, к шее склоняется. В плеск, в смех стоны нескромные вплетаются, шепот горячий, страстный проникает. По ушам бьет, лаской чужой режет, досадой-завистью отдается.       Звучно плюхнуло: Милый в воду нырнул, мелькнул обнаженный, словно рыбина большая серебристая, ушел на глубину, стрелой светлой воду всколыхнув. Рассмеялся кто-то звонко в ветвях ивовых. Нахмурился Янис, через силу поднимаясь.       – Чаро! –крикнул хозяин озерный строго, рассерженно. – Иди сюда немедля.       Зашуршало в листве, блеснуло. Спрыгнул Чаровник на землю рядом с Янисъярви, глаза отводит. Поклонился легонько, ресниц не поднимает, наготы не прикрывает. Знает, не дурак чай, что не рады ему тут совсем, не зван он к костру озерному.       – Здрав будь, Янис, – молвил негромко, осторожно. – Чем служить могу?       – Прочь поди, – зло сощурился озеро, за ветку толстую придерживаясь, поднимаясь.       Шатает, будто пьяного, юношу озерного, бледность смертельная по челу разлита, оттенком темным проявляется на чешуе серебристой. Да и сами чешуйки, частички – сухие, блеклые, не блестят, не сияют, разводами радужными не расходятся. Неприязненно оглядел, следы любви отмечая, царапины да отпечатки от зубов острых, ключиком оставленных. Молчит Чаро, не отвечает.       – Что стоишь? – ярится Янис, с трудом моргая, плывет силуэт ручья перед взором, растекается, дымкой мутится, тошнотой встает. – Иди, сказал же! Не место тебе здесь, или считаешь, что коль твой хозяин сильнее меня, то и тебе можно приказов моих не слушать, границы мои нарушать?       – Прости, Янис,– Чаровник хотел возразить, но не успел.       Визг раздался страшный, крик. Над водой далеко слышно, да только далече ходить и не надо. Дернулись оба и ручей, и озеро, на зов отозвались, вперед бросились, про разногласия и ссору затевающуюся позабыв. Аглая лежит на берегу в осоке высокой, едва дышит от ужаса пережитого. На боку рана зияет глубокая, то ли зубами, то ли ветками оставленная. Кровь темная, зеленая струится, не унимается, на глазах мавка тает, в водицу перетекает. Огоньки сгрудились, облаком светящим заклубились, света дают чисто днем солнышко взошло, тени прогоняют, высвечивают нападавшего. Да только нет кругом никого, озеро мирно плещет. Пока ручей речной латами чешуйчатыми обрастал, копье слюдяное прозрачное призывал, Янисъярви на колени возле мавки плачущей упал, когтями острыми платье белое, мокрое на ней располосовал, открыл дыру сквозную, клочьями-обрывками топорщащуюся.       – Янис, не отпускай, – взмолилась водница, за руки хозяина цепляется, плачет, воет от боли великой, от страха ледяного. – Не хочу уходить в царство навье, пожалуйста, удержи!       – Тихо-тихо, – ласково воркует озеро, волосы мокрые отводя, по щеке Аглаю гладя, силы в себе последние собирая. – Не отпущу, не думай. Теперь смотри на меня, в глаза прямо, голос мой слушай.       Чаровник, в доспех плотный облаченный, легко в воду вошел, скрылся под темной поверхностью. Кончик копья еще показался да булькнул глубже. Янис краем сознания чувствует присутствие стража младшего, словно игла раскаленная его воду рассекает, мешается. Вокруг ключи да мавки сгрудились, с ужасом смотрят, в глазах огни отражаются, слезы льют. Жалко им сестрицу, страшно за нее, за себя страшно. Не водилось никогда в озере никого опаснее для духов водных сома столетнего, древнего. Корягой на дне притворялся, гонял молодежь, что с ним шутила. Здесь же хищник кровавый побывал, плотью себя потешил да сгинул незаметно.       Не думает Янис об этом, осторожно трогает края рваные, окровавленные, силу копит, в руки сводит. Тяжело черпается, почти все израсходовал озеро, да только не может отпустить своих духов просто так, упрямится. Засветились пальцы легонько, теплом окутались. Лицо Аглаи расслабилось, спокойным стало. Боль уходила, в сон мавку клонило. Голос Яниса сквозь толщу водную словно до сознания доходил.       – Не спи, смотри на меня, – приказал озеро, легонько девушку встряхивая, моргать заставляя, взгляд мутный фокусировать.       Тяжко ему самому, больно. Высасывает из него силы последние, жизненные, выкручивает, жилы вытягивает, выжигает внутренности, в пепел обращает. Аглая вздохнула глубже, разорванное смыкаться стало. Неохотнее кровь потекла, свернулась, послушалась. Рана побледнела, стала затягиваться молочным туманом, солнечным сполохам на пальцах Янисъярви подчиняясь. Стоят, не дышат кругом мавки да ключики, ручей дозорным дно обходит, слои воды перебирая, выискивая, кто напал на Аглаю, да только не слышит уже озеро ничего. Сосредоточился, сознание едва не теряя, помог мавке, залечил рану да сам на траву повалился, поймать не успели, скатился, сполз в воду прозрачную у самого берега без движенья, без дыхания. Колокольчик к хозяину бросился, перевернул, поднял да так и обомлел.       – Чаро! – заорал ключ, горло надсаживая, волны рождая.       Зарябила поверхность, забурлила, пузырями пошла. Чаровник вынырнул, сияет-переливается в полумраке сумеречном. Щелкнул шлем сплошной, забрало приподнялось, раскололось, показало в узкой пройме крестообразной глаза настороженные, губы плотно сжатые.       – Он не дышит, – удерживал голову озера над водой ключик, хоть и не могла вода та самая повредить. – Что делать?       – Ирро! – громким низким голосом, с журчанием, с яростными перекатами позвал, приказал Чаровник, копье хрустальное поднимая.       Отозвался лес глухим стоном, откликнулся ветер порывом, ответила вода свечением. Кончик копья второго показался на глубине, выше поднимается, светится – грядет второй страж-ручей в доспехе полном. Подземными течениями прошел, миновал стены, заклятия, запреты хозяйские, на зов побратима явившись.       – Что случилось? – Игривый, ручей второй после Чаровника, блондин яркий, со ртом улыбчивым, глазами ясными, смешливыми, шлем снял, озирается удивленно.       Плывет по ряске кровь мавкина, сворачивается кольцами-тиной зеленой, лежит Аглая без сознания, а рядом хозяин озерный на руках ключика Колокольчика. Чаро встревоженный, с копьем наготове. Картина непонятная, странная, разуму не поддающаяся.       – Присмотри за берегом, – Чаровник велел, убрал наручи да перчатки жесткие с гранями-плавниками режущими, копье сверкнуло и исчезло, только искры мигнули, в огоньках отозвались.       Легко поднял на руки, прижал крепко хозяина озерного, одеянье длиннополое на кулак намотал, перехватил, чтоб в ногах не путалось, идти не мешало, не стреножило.       – Вернусь, расскажу. Тварь тут странная, неведомая, не заметил, не нашел ее. Будь осторожнее.       Игривый хоть и был известен нравом веселым, шаловливым, до игр охочим, кивнул серьезно, угрозу приняв, лицо шлемом прикрыл, пяткой копья о камень ближайший стукнул. Звон стеклянный над озером пошел. Отражается волна звуковая, к пославшему возвращается, сведенья приносит. Где жаба затаилась большая, где заяц присел под кустом.       Колокольчик с Хрусталем, ключиком младшим, братом родным, из одной жилы земной бившим, Аглаю осторожно на дно утянули, в колыбель плетенную из водорослей, ряски и тины устроили, одеялом зеленым, травяным прикрыли, окружили чистой водицей прохладной. Мавки оставшиеся следом на глубину ушли, Верена последней, тревожно оглядываясь. Ирро кивнул ободряюще, головой покачал, обещая, убеждая, что не тронут их больше. Сам озирается, к звону прислушивается, пульсирует копье, подрагивает в руке в металл закованной.       Чаро к дому подступился, гадая, прикидывая, пропустит ли его жилище хозяина, коль гневался на него Янис. Да только дом живой, разумный, уловил-почуял, что плохо озеру лесному. Воду расступил, ступеньки поднял, перламутром подсветил, дорогу указал. Дверь сам отворил бесшумно в горницу да в опочивальню. Светильники колдовские приглушил, окно затянул матовым жемчугом. Уложил Чаровник Яниса на простыни прохладные, отступил доспех снять. Пока чешуя сползала, исчезала, оставляя ручей нагим, как встретился он озеру, рассматривал Чаро Янисъярви бессознательного. Круги под глазами, губы бледные, сам на скелет похож, похудел, осунулся. Волосы потускнели, пряди светлые в глубине взялись, сухой ряской поблескивают.       – Дураки оба, – ворчит едва слышно ручей, губы кривит, поджимает. – Нет бы помирились, так только изводите, жилы тянете. И как бы вас столкнуть, в одну постель уложить? Чай сговорились бы тела быстрее разума.       Помялся ручей, не знает, что делать. Вроде и хозяина надо позвать, да только что-то останавливает, мешает. В прошлый раз рассказал он Ярому про человека у озера, обернулось все скандалом да руганью. Злой вернулся река домой, разметал комнату в щепы, все не мог успокоиться. Чаро и Ирро в четыре руки усмиряли, утомляли, спать укладывали. Потом два дня синяки заживляли, укусы глубокие, ходить и сидеть с трудом могли. Значит, не стоит повторять ошибку, лучше кровью малой обойтись, дать озеру в себя прийти.       Вздохнул Чаро тяжко, прикидывая, воображая, как голову с него хозяин снимет, коль узнает, что делал ручей в тайне, но в руки себя взял, подле Яниса на постель лег, прижался. Осторожно на бок перевернул, к себе спиной притиснул. Гладит, скользит ладонями невесомо, по груди, плечам, на живот спускается. Разгоняет крупицы сил оставшиеся, теплом едва слышным под пальцами отзывающиеся. Шевельнулся Янис, ближе подался. Выгнулся томно, голову запрокинул. Чаро лбом ледяным в плечо ему уткнулся, молчит, дышит тяжко, себя сдерживает. Тяжело отдавать силу, не прикасаясь по-настоящему, тянет поцеловать, укусить. Клеймо свое оставить. Да только не его озеро и не будет никогда, а за проступок такой смерть грозит сразу же. Но коли не сделает сейчас этого, не поступит правильно, умрет озеро, не доживет до рассвета. А если и протянет, ослабнет, потухнет. Прорастет ряской, трясиной гладкое зеркало водное, болотцем затхлым станет. Ярый с ума сойдет, себе никогда не простит, что не поспел вовремя, из-за обиды отгородившись, не смог помочь паре своей избранной… хоть и не признавались в том оба. Все ручьи знали, что Ярый Яниса своим назвал, а тот согласился незадолго до утра несчастливого, когда в неурочный час озеро в гости зашел.       Стонет Янис неприкрыто, выгибается, тянется за лаской нехитрой. Чаровник губы кусает, терпит, дрожит, себя неволит, в кулак охоту зажимает. Спасает, что одежда на Янисе осталась, хоть и мокрая, тонкая, изгибов не скрывает, ан все одно не живая плоть к плоти.       Коснулись пальцы холодные руки гладящей, сжались на запястье требовательно. Чаро шумно вздохнул, замер. Недовольно заерзал Янис, мимо сознания в сон погружаясь.       Полежал еще немного Чаро, послушал дыхание выравнивающееся, погладил по волосам мокрым да встал легко, пошатнулся. Много отдал, отмерил, все равно малой кровью отделался. Теперь на поиски твари голодной. Про нее надо Ярому рассказать, да так, чтобы не проболтаться, лишнего не обмолвиться.       Вышел на берег озера пустынного, помедлил, прохладу вдыхая. Ночь пришла незамеченной, разлила чернила синие, разбросала горошины яркие по небу, месяц подвесила, рога ему позолотила. Ирро стоит у кромки водной, настороженный, напряженный. Увидел побратима, шлем стянул, головой качает. Кудри белые по плечам стелются, за гребень на доспехе цепляются.       – Нет никого, пусто, – Игривый поморщился, потушил копье, эхо звонкое отозвал, напряжение в воздухе развеял. – Если и пришел кто, сгинул неведомый, дорогой неизвестной. Барьеры не тронуты, ни наш, ни природы-матушки. Не узнаю существа. Спускался к мавкам, осмотрел следы раны. Янис слишком хорошо поработал, шрам почти не виден. Но это не оружие. Это зубы, Чаро.       – Какая же пасть должна быть у зверя, если он полбока мавке выдрал? – Чаровник тяжело на камень присел, руки в воду холодную опустил.       Ластится вода, как Янис только что, запястье обвивает, держит.       – Волнует меня вперед другое, братец. Если он прошел неведомым, то вернуться может в любой момент. Рассказать надобно хозяину.       – Расскажу, – спокойно, холодно, с нажимом суровым Чаровник произнес. – Сейчас пойдем, отдышусь маленько.       – Что, вытянул Янис силушку? – Ирро засмеялся, враз другим сделался.       – Об этом молчи, прошу. Ни шутки, ни полслова.       – Себе я не враг, братец, с головой оторванной, пусть не сам делился, ходить не хочу. А ты там придумаешь, что сказать, о чем умолчать. Подсоблю, скрою, знаю, на кону что стоит.       Ручьи переглянулись, улыбнулись друг другу криво, беспокойно. Шутки-шутками, а опасность реальная, угроза непризрачная. Надо действовать.       Вспенилось у кромки озеро, пузырями изошло и затихло. Нет рядом ручьев-стражей, только кувшинка сорванная, копьем примятая на траве лежит, огонькам игрушкой служит. Пустынный берег туманом низким подернулся, в ленном свете лунном серебрится.              Иоанн в кустах стоял, прятался, за сердце держался. Не заметил, как тылом примостился, на травку присел, вымачивая штаны и без того потрепавшиеся от путешествия пешего, напрямки по лесу по тропинке заросшей. Кусты закрывали от него половину картины озерной, только костер странный синий он приметил, залюбовался. Парнями стройными с волосами длинными да девушками изящными в платьях прозрачных. Затаился, шею вытягивая, наблюдая, подсматривая, про себя восхищенно ахая. Водные духи на людей похожи, только бледные да тонкие, далече танцуют, лиц не видать, но ни клыков, ни рогов не заметил, не разглядел Иван, только странно поблескивают руки в свете сумеречном, отблесках костра синих. Словно статуи мраморные на солнце или слюда в сколе породном. Плавников нет… обычные. Только раскованные больно.       Приметил царевич несколько пар милующихся бесстыдно, не скрываясь на траве раскинувшихся. Одна дак и вовсе близко к кустам, засаде Ивановой подошла. Затаил царевич дыхание, во все глаза смотрит, веткой цветущей прикрывается. Про зеркало на время забыл, на колени положил его. Девушка, мавка озерная, волосы синие, до пояса спускаются волною густой. На носу курносом, вздернутом веснушки темные россыпью, губы бледные, светло-розовые, нежные. Таких не видал Иван никогда, привыкший к цвету алому, сочному. Юноша с нею, тонок и строен, гибок, как ветвь ивовая, волосы темные, рыжиной подмигивают медной, до бедер струятся, в косу тугую увитые. Ласкает мавку, к себе прижимает, губами скользит по плечу открытому, платье стягивает. Водница хихикает, сама льнет, поддается, спину выгибает, не жеманничает. Как на траву опустились, Иван привстал даже, сухим горлом сглатывает, высматривает различия. Нет их, различий тех. И у девушки, и у парня все так, как Иоанн у людей видывал, только светлее да тоньше. Завороженный смотрит Иван, не замечает ничего вокруг, чисто глухарь токующий. Чувствует в штанах шевеление, а что в руках зеркало нагрелось, сквозь рубашку печет, накаляется, не осознает.       Недовольное зеркало дернулось, чисто пичуга в силке спеленатая, на волю просящаяся, жаром, мороком всколыхнулось, едва рубашку не прожгло. Потемнела ткань, закоптилась. Свезло Ивану, невысоко поднялся, наклонившись, согнувшись, за духами подсматривая, любуясь. Зеркало руку опалило, на траву вскользнуло, плашмя упало. Ткань истончившаяся с него съехала, открыла. По поверхности волны идут, кругами расходятся, радуга сверкает, сполохами расцветает. Испугался царевич, вздрогнул, впопыхах на конюшне вздетую на торс голый куртку чужую, потертую, снимает, стягивает, на зеркало набрасывает да прижимает. Про себя упрашивает простить ему глупость, любопытство великое, с цели, с мысли сбившее.       Закричал кто-то страшно у озера, ветром колыхнуло, росой странной на спину голую просыпало. Зажмурился Иван, дыханье придержал, шепчет беззвучно, ругает свою голову глупую. Дрожит зеркало, вырывается, жжет огнем, артачится. Комком напряженным согнулся царевич, рук не разжимает, не пускает артефакт. Угольком ледяным, странным кольцо дареное зашевелилось. Морозный узор растекся, мягкими лапками прошелся, каплей в зеркало устремился. Затихать артефакт непокорный начал, меньше дрожит, выкручивается, меньше жжет, холодеет. Сколько пролежал так, пробыл, не ведал Иван, не уследил. Пот утерши, кое-как на ноги поднявшись, видит царевич, что сгрудились духи водные, в одном месте собрались. Молчат, высматривают, по напряжению видно – не дышат даже, боятся, ждут чего-то. Рядом, да не с ними, стоят два водника в доспехах лунным отблеском седым светящихся, копья острые, длинные, прозрачные, как хрустальные, да острия вовсе не хрупкие, жала хищные вверх смотрят. Потускнел один, с косой длинной черной, копье искрами прыснуло в стороны разлетелось. Перчатки с рук исчезли. Поднял он на руки кого-то, кто в воде у берега лежал, и в сторону двинулся. Озеро под его ногами забурлило. Волнами раздалось, лесенку показало куда-то в глубину свою. Спустился водный дух, исчез с глаз, из поля зрения. Пустеет берег озерный стремительно, уходят мавки да ключи с ручьями, лесные и вовсе исчезли, растворились, одеждой зеленой прозрачной мелькнув.       Только страж в доспехах и остался. Не рискнул царевич выйти, показаться, хоть и по делу пришел. Кто их знает, стражей водных. У батюшки в тереме воины охранные гостей незваных сначала железом привечают, а уж потом разбираются, кто таков, зачем пожаловал. Пока молодец одоспешенный по берегу бродил, вышагивал, недалече от ступеней перламутровых отступая, царевич ужом, змейкою ближе подбирался. Кусты в осоку плавно перешли, та – в камышовые заросли. Сапоги измочил Иоанн, сам поцарапался, комарам ужином добротным послужил. Кольцо палец холодит, трава спину щекочет, мошкара гудит, вьется. Терпит Иван, не отмахивается, только иногда с лица сдувает, то волосы налипшие, то комара особо наглого.       Второй страж появился, к первому подошел, разговаривают вполголоса, головами качают. Повели дружно взглядами, Иван в воду опустился, один нос оставил, чтобы дышать, не тонуть. А когда вынырнул – везде ночь царствовала единолично, плащом развевала, звезды-горошины начищала. Выскочил Иван на бережок пологий да бочком, бочком к ступеням все еще видным. Не смыкается озеро, не прячет потайной спуск. Странной уверенностью движимый, спустился царевич по лесенке. В горнице светлой, просторной оказался. Окно в горнице прозрачное, воду с водорослями, дно, камни показывает. Рыбок мелких, серебристых, вдоль проплывающих. Пуста почти горница, пара лавок да стол беленый, из чего неясно, скатертью кружевной укрыт. Вокруг хоровод кресел, кушетка длинная. Сундуков малых парочка да коробов с пяток, высится в углу ваза диковинная с цветами неживыми стеклянными да корягой какой-то кривой причудливой. Три двери веером на стене дальней, картина белесая, розовым жемчугом украшенная, ивы на ветру изображающая да пару влюбленную под их ветвями обнявшуюся. Вот и вся обстановка немудреная, спокойная.       Ступил Иван на пол светлый, узорчатый, обувь сыто чавкнула, мрамор белый под собой лужами грязными приветила. Смутился Иван не на шутку, сапог о сапог стянул, босиком дальше пошел. Первую дверь на себя дернул, закрытой оказалась. Вторая поддалась легко, жилую комнату открыла. Тоже светлую, серебристую, только мебели больше да светильники потушены – не разглядишь. Ивану и не надо – пустая она, без толку.       Третья дверь в спальню царевича пропустила. Горят огни жемчужные под потолком, играются, а на постели широкой раскинулся юноша. Бледен лицом, губами бескровен, руки бессильно разомкнуты, ресницы вздрагивают. У Ивана челюсть до пупа отвисла, не видел он никогда таких людей. Черты тонкие, изящные, изгибы плавные, тело стройное, по пояс обнажено рубашкой распахнутой, покрывалом приспущенным, белым жемчугом речным светится. Линии корсета реберного проступают так трогательно, ключицы хрупкие, шея длинная, манящая. Вязь вычурная из чешуек полупрозрачных не отталкивает, манит необычностью.       Вздрогнули веки нежные, поднялись ресницы густые. Взгляд у юноши тяжелый, как булавой по голове обиходил, глаза прозрачные, а дна не видать и цвет не понять.       – Ве... чер добрый, – сухо Иван каркнул, ничего умнее не придумав. – Я…       – Человек?! – голос злой, с шипением у юноши оказался, хрипит, едва в рык не срывается. – Опять человек?!!       – Стой-погоди, не гневись! – царевич руку вперед выставил, второй зеркало покрепче прижал. – Я по делу пришел. Верну…       Как юноша метнулся, бросился, Иван пропустил начисто. Его сшибло на пол, дух выбило. Юноша сверху уселся, руками когтистыми в горло вцепился. На плечах и груди кровавые борозды взялись. Пальцы тонкие-хрупкие, а сдавили так, что не продохнешь. Царевич дернулся, скинуть юношу пытается, а не выходит. Крепко держит, ногами сжимает. У Ивана мало того, что от страсти голова мутится, так удушьем добавляет. Пытается сказать дальше, краснеет с натуги, но не может. Зубы острые, клыки тонкие юноша водный скалит, шипит неразборчиво проклятия разные:       – Вы, с делами своими, – ядовито цедит на ухо, – со своими законами, правилами и желаниями. Довольно уже! Хватит!       – Зеркало, – из сил последних царевич выдохнул.       Замер юноша, моргнул озадаченно.       – Что ты знаешь о зеркале? – еще яростней зашипел, когти вонзились в основание шеи, до кости едва-едва не достают. – Говори, ну же!       Царевич запястья обманчиво ненадежные обхватил, отвести руки от горла пытается. Вздохнул юноша, распустил немного хватку, взглядом сверлит, пытает.       – Подо мной, – прокашлял Иван, воздух втягивая.       – Что? – озадаченно вздернулись темные густые брови.       – Я на нем лежу, – царевич повторил. – Мой отец, царь Матвей… украл у тебя зеркало. Я принес. Вернуть хотел, но…       Царевича под ребра пихнули бесцеремонно, сверток под поясницей жесткий открыли. Куртка полетела прочь, за ней рубашка обугленная. Юноша зеркало обеими руками обнял, чисто любовницу желанную, к груди прижал. Глаза закрыл, застонал от облегчения. Сидит, артефакт баюкает, про Ивана мгновенно забыв.       Покашлял царевич.       – Ты… Янисъярви, верно? – спросил осторожно. – Озеро лесное.       Янис недобро оскалился.       – А если так? Требовать что-то будешь за возвращение зеркала? По законам тронуть тебя не могу, пока не отблагодарю, а там уж не обессудь.       – Мне ничего от тебя не надо, – царевич оскорбился, но тут же спохватился, с трудом сел, шею потирая. – Только сними проклятье с царского терема, отпусти разум царя. Плохо батюшке, государством управлять некому.       – А мне какое дело до этого? – озеро прищурился. – Что хотел, на то и налетел.       – Янисъярви, я зеркало вернул. Все честь по чести. Отзови свою воду.       Забурчал озеро раздраженно себе под нос, ругательством помянул Матвея. Да только делать нечего, по законам положено, да и самому лучше – не будет силу из него пить наговор темный.       – Хорошо, – Янис поднялся, осторожно завернул зеркало в простынь и положил на постель, подальше от человека отодвинув.       Сам на край уселся, виски потер, волосы растрепанные убрал. Разглядывает Ивана на полу оставшегося.       – А ты кто таков? – спрашивает. – Что сын Матвея, я понял. Что ж, отца уговорил отдать артефакт, аль он сам одумался?       – Не одумался. Батюшке нездоровится. Он разум потерял, на зеркале твоем помешался. Не спит, не ест, из опочивальни не выходит, все книгу свою изучает, пытается зеркало к ответу призвать.       Нахмурился озеро, складка глубокая на лбу гладком проявилась, брови сошлись.       – У зеркала спрашивал? Странно это. Не для людей его создавали, не вам оно подчиняться и отвечать должно. За каким таким ему понадобилось и спрашивал что?       – Не знаю, – плечами царевич жмет, вставать не спешит, на юношу исподтишка любуется. – Мне не говорил. С Романом долго выясняли, как повлиять на него. Поняли, что нужно зеркало тебе вернуть. Я и пришел. Не гневись, отзови воду. Верни ему разум.       – Ну, допустим, воду я могу отозвать, – Янис руки на груди скрестил, ногу на ногу заложил, мыском босой ступни в пол уперся. – А разум я его не забирал. Совесть, наверное, нечистая отца твоего мучает. Кошмары поди снятся. Выспится, забудет. Там и в себя придет.       Очередь Ивана хмуриться пришла. Он-то был уверен, что виной батюшкиной одержимости зеркало и озеро осерчавшее. А оказалось нет? Сам себя Матвей довел до сумасшествия? Надо б вернуться, посмотреть, как теперь стало. Озеро молча его рассматривал, ждал, пока разговор продолжит. Зеркало приглаживал, зевал в кулак украдкой.       – Коли так, спасибо, – Иван вымолвил, ничего путного не придумавши; верить на слово хозяину озерному приходилось, царевич и верил отчего-то.       – Пожалуйста, – фыркнул озеро. – Теперь ступай откуда пришел, не возвращайся. Да лучше языком не плещи, поменьше рассказывай, что был у меня. Верну воду, а с ней чего похуже придумаю. Прощай, царевич.       – Меня Иоанном зовут, – уточнил Иван зачем-то.       – Как-как? – озеро бровь насмешливо вздернул, оглядел с ног до головы, до костей пробрало. – Босого, поцарапанного – Иоанном? Ха-ха, насмешил, потешил. Ох, царевич Иоанн, спасибо теперь от всей души. Ха-ха-ха, давно не смеялся.       Расхохотался юноша водный, голову запрокинув. Думал Иван обидеться, да не получилось, заразительным смех оказался. Усмехнулся царевич, вздохнул расслабленно, на руку кровью украшенную покосился. Царапины долго заживать будут, но не жалко шкуры порченной, не жалко синяков наставленных. Тепло внутри стало от смеха переливчатого, потянуться приголубить захотелось, обнять Янисъярви.       – Можно ли на ночь у тебя остаться? – спросил Иван, и смех как отрезало.       Злобный прищур вернулся, зубы показались.       – Еще один. Яблочко от яблони, как известно, далеко не катится. Вина с собой не принес, царевич? Нет? Странно сие. А батюшка твой предусмотрительней был. Знал, как подступиться. Постель моя приглянулась?       – Да я и от лавки простой не откажусь, – смекнув, на что ярится хозяин, сказал Иван, интересу своего к нему не показывая, смертельно усталым притворяясь. – Не хочется в лесу темном блудить, сюда еле добрался.       – Хм, – Янис поднялся, одежда облепила, что высветила всего его в полный рост; царевич словами поперхнулся. – Лавку, говоришь. Ну ладно. Идем.       Отворил Янисъярви дверь в комнатку жилую, указал жестом широким.       – Отдыхай, царевич, да только запомни слово мое: не выходи из комнаты, чтоб не услышал. За свою голову сам ты в ответе, коль ослушаться надумаешь. А утром попрощаемся с тобой.       – А не найдется ли во что переодеться? – спросил Иван, штаны подтягивая, комариный укус на плече почесывая.       Старался отвлечься, не смотреть слишком пристально, руки сами тянулись к созданию волшебному. Хоть потрогать, настоящее ли все.       – Наглый ты, даром, что царевич, – Янисъярви вздохнул сокрушенно, усталость и сонливость в нем злобу перебороли, лишь бы отделаться. – Вон там сундук открой, рубаху, штаны поищи. Впору будут – возьми, не придется на тебя – в этом потерпишь. Доброй ночи.       Хлопнул ожесточенно дверью хозяин, скрипом, искрами отразилось. Иван за ручку подергал, заперто. Ошарашенно помотал головой царевич, приметил лавку периной накрытую, узкую, но длинную, под окном незанавешенным, добрел до нее и сел – на пол рядышком, штанами не вымочив, постель не испачкав. Потер уши горящие, глаза, лоб следом. С трудом верилось, что все прошло так быстро и гладко, дорога больше времени заняла. Зеркало вернул, словом заручился. Не обманул ли озеро? Хотя вроде бы духи лесные не обманывают. А духи водные? Все шептались сомнения в голове буйной, да только заглушал их другой голос, не разума, а странного чувства теплого, которое из груди никуда не делось, не растворилось, не исчезло. Греет, светится, изнутри лучики расправляет. Нашептывает ласково, какой нежной должна быть кожа у водного юноши, какими губы сладкими, прохладными. Пусть его зубы когти острые, тонкий-гибкий, как ветвь осиновая.       Щелкнуло за окном, как хлыстом по воде взвизгнуло. Вздрогнул Иван, вскинулся. Понял, что усталость подкралась к нему незаметно. Руки-ноги потяжелели, в спине тянет, в коленях гудит. Кое-как поднялся, в сундук указанный сунулся. Нашел рубаху простую – едва в плечах села, натянулась, нашел штаны темные – хороши, да спать в таких не ляжешь. Сложил царевич одежду стопочкой да на перину в чем мать родила завалился.       Утро вечера завсяко мудренее.              Янис с трудом до кровати добрался, лег рядом с зеркалом. Гладит поверхность прозрачную, чувствует, как пальцы покалывает, искрами прохладными обдает. Плохо помнит, что случилось озеро, с трудом вспоминает. Аглая раненная, силы его невеликие, в нее переходящие, увечье затягивающие. А потом провал, чернота пустая. Смутно помнилось тепло чье-то, руки крепкие. Человека? Да быть того не может! Однако зла от него не чувствовалось. Ехидный голос внутренний напомнил, что и от царя Матвея ничем окромя любопытства да восхищения не веяло.       Распустил стену Янис, зеркало на место отнес, поставил. Навесил огоньков вкруг, пологом светящимся, обманным скрыл постамент с рамою от любого глаза, взгляда неосторожного. Теперь отвори комнату, не открой, не видно артефакта. А кто дотронется, огоньки упредят хозяина.       Часть души успокоилась, озеро в постель забрался, одеялом, покрывалом по макушку укутался, заснул сном крепким. Не видел, как зеркало вначале встрепенулось, задребезжало рамой, потом матовым белым обернулось, а после, словно патокой, чернотой густой занавесилось. Потянулся дымок темный, призрачный, словно щупальца выпрастывает неведомое существо за зеркальной поверхностью. Ощупало огоньков заслон, потыкалось, неуверенно вверх направилось. Выхода не нашло и втянуло щупы дымные. Успокоилось, вновь прошло все стадии. Зеркало обычным стало.              Утро ясное воду всколыхнуло, прошило нитками золотистыми, зайчиками пушистыми солнечными раззадорило. Домик засветился, жемчужинами заиграл.       Янис недовольно сморщил нос, по постели перекатился, под покрывало, подушку прячась, от света скрываясь. Голова гудела, словно вчера он выпил вина крепкого, людского, али самогона болотного, что гнали тамошние жители да никому не давали, только по праздникам. Вставать озеру не хотелось, думать о произошедшем тоже. По всему правильно, да по уму – идти надо было на поклон к Ярому, рассказывать, что завелась в озере гадость… а почему завелась? Что она тут забыла? Не потому ли, что вода застоялась? Перекрытые стоки замутились, затянулись гнилью?       Не испугались мысли подушки пуховой, под нее забрались, в голове варятся, сталкиваются, сон гонят. Вздохнул Янис, поднялся, умылся, домашний костюм белоснежный накинул, ворот пуговицей жемчужной застегнул. Волосы в косу сложную переплел, узлом на затылке уложил, заколкой лунной придержал. В зеркало глянул внимательнее, ахнул. Изможденный лик отразился, бледный. Махнул Янис на себя, вышел в горницу и споткнулся о порожек малый, ногой ударился, зашипел.       Стоит к нему спиной царевич в одних штанах кожаных, что в сундуке валялись. Босой растрепанный, в затылке чешет, кудри сбив, раны от ногтей Яниса всем желающим демонстрирует. На плечах – царапины кровавые, на пояснице – укусов красных, комариных венчик малый. Видать прицельно жалили, кровопийцы мелкопакостные. Копается Иван в шкафу ледяном, в стене спрятанном, в котором продукты хранятся, по пояс едва не влез. Что-то напевает, намурлыкивает.       – Экий ты, царевич, пронырливый, – озеро молвил, стену подпирая, руки на груди складывая. – Что нашел? Рассказывай. Вдруг я чего не знаю в холодильном шкафу своем.       Дернулся Иоанн от речи внезапной, затылком гулко к полочке верхней приложился. Посыпались фрукты-овощи из корзинки малой на той полочке, весело по спине запрыгали да по полу разбежались. Рассмеялся Янис. Забавный человек, второй раз его смешил. А вроде крепкий, высокий, молодец пригожий, серьезный. Да еще и царевич. Но слишком открытый, эмоции все на лице.       – Утро доброе, Янисъярви, – улыбнулся Иван, шею почесал, переминается с одной ноги на другую. – Я завтрак хотел тебе сделать… ну, и сам перекусить.       – Удивляюсь я на тебя, царевич, – Янис к столику присел, свернулся на кушетке, на локоть опустился. – Завтрак мне? Зачем? Тебе в дорогу не пора ли? Взял бы хлеба, луковку и вперед, до дома. Там во дворце бы и отобедал, потешился.       – А ты голодный? – Иван набычился, челюсть упрямо выпятил. – Бледен больно ты и худ. Вона как скулы выпирают, ребра тоже.       У Яниса удивление в шок переросло, рот приоткрыло, да так и оставило. Моргает озеро, пытается слова воспринять как должно. А не выходит, застревают в голове шестеренки, не прокручивают.       – Это чем же тебе ребра мои не угодили?       – Всем угодили, – Иван отвечает, помидоры ловя раскатившиеся. – Мил ты, пригож. Но словно болел тяжело. Откормить надобно, чтоб гладкость, лоск появился.       – Хм, – Янисъярви нос потер, удивляется. – А не смущает тебя, царевич, что продукты людские в шкафу ты нашел? Я не ем пищу людскую, для тебя шкаф расстарался. Глянулся ты, видать, дому моему чем-то. Чем, правда, ума не приложу. Но коли так, готовь себе да иди.       – А ты? – Иван нахмурился, озадачился, на шкаф косится недобро, с упреком. – Что ты ешь?       – Рыбу, молоко иногда, может еще что. Водоросли разные, корешки лесные сладкие, – улыбнулся озеро, про себя вздохнув, наивность свою обругав.       Смягчилось сердце от заботы Ивановой, надо же. А должен был бы урок затвердить.       – Открой еще раз дверцу, царевич.       Иван с любопытством полез. Достал миску большую, деревянную, в ней корешки с листьями перемешаны, причудливым, чем-то острым на запах политы. Рядом рыба речная аль озерная, ломтиками настругана, светлым мясом переливается.       – Сырая рыба-то, – на стол все выставляя, царевич комментирует.       – А мне другая не нужна, – Янис улыбнулся, нарочно зубы показал. – Я хищная тварь, не человек тебе.       – Это я уже понял, – Иван потер грудь исцарапанную – будто кто кошачий на него напал да развел розу алую из царапин глубоких.       Лепестки борозды тянулись от шеи через солнечное сплетение да там свивались в бутон, запекшейся коркой бурой кое-где украшенный. На руках порезы подсохли за ночь, потемнели, на предплечье глубокий ров кровавый коркой взялся, запекся основательно.       – Это я тебя так? – кивнул озеро на отметины, шрамы будущие.       Смутился царевич, глаза отвел, потупился.       – Нет, это случайно вышло, по дороге сюда. За гвоздик на заборе зацепился.       Янис брови темные вскинул, глаза прикрыл, губы поджал скептически. Всем видом показывает, что не верит ни слову Ивана, да тот, кажется, сам понимает, что ложь придумал неудачную, наивную да неубедительную. Но молчит, упрямится, как та рыба, во льду застрявшая.       – Ну ладно, – озеро лоскут нежный мяса прозрачного подцепил ногтями длинными, в рот отправил, жует, гостя изучает.       Вчера со злости, с расстройства да усталости не рассмотрел толком. Не до того было. Хорош собой, высок, строен… ребра не торчат. На Матвея похож немногим: волосы каштановые, локоном крупным завиваются, губы твердые да подбородок волевой. В остальном мягче, легче, глаза ореховые янтарем на свету отливают, теплые, широко поставленные, наивностью светятся. Не верит озеро в эту наивность. Люди все одно людьми остаются.       Сел Иван напротив, хлеба себе отрезал, молока в кружки – где нашел только – налил, одну Янису подвинул, жует, рассматривает, по всему видать, любуется, интерес не скрывая. Озеро хмыкнул.       – Ты один тут живешь? – царевич издалека начинает. – Ну, то есть. Мавок я видел, духов водных. А сам ты, хозяин здешний…       – Знаешь, царевич, а иди-ка ты домой. Воду отозвал я, за отцом приглядишь, государство поддержишь, – ласково молвил Янис, улыбнулся во все клыки, только уголок губ нервно дернулся, напряжение выдал. – Утро ясное солнце жаркое обещает. Дорогу сам найдешь, коль сюда пришел. Прощай.       Поднялся юноша озерный, от руки царевича увернулся, глянул предупреждающе.       – Не смей, царевич, руки распускать, оторву.       Вышел Янис, дверью хлопнул, дому наказал приглядывать.       На берегу светило небесное лучи расправило, сверкает в каплях росы блескучих, по воде дорожки гоняет. Свистнул озеро громко, келпи подзывая. Не любили лошадки водные света яркого, дневного, но ослушаться приказа не могли. В брызгах алмазных выныривали один за другим пять жеребчиков, красовались, ноги высоко поднимали, по мелководью круг заводили, к хозяину мчались. Вспрыгнул Янис на вожака табуна, пятками в бока вонзился, в лес велел направляться. Конская спина под ним выгнулась, к всаднику приноравливаясь. Пошел келпи легкой трусцой, в галоп переходящей. Не боится водный лошак ни кореньев, ни ям, скачет по тропинке лесной витиеватой, как по полю гладкому, широкому. Ветра порывы обгоняя, домчал до опушки, на пригорке встал.       Осмотрел Янис реки изгиб широкий. Слепит вода, играет, шумно по камням плещет. Келпи топнул, расфыркался, на месте танцует, рвется с перекатами наперегонки побегать, подразнить речных скакунов могучих. Прищурился Янисъярви против света – не видать колесницы, дом туманом скрыт. Нет хозяина речного, объезжает владения, а может, в гости кому наведался. К озеру какому, к речушке мелкой. Сколько их под его покровительством, под крылом водным широким.       Поворотил келпи, Янис с пригорка съехал, к крыльцу полупрозрачному подобрался. Псов нет каменных, охранные плетения мигают завитками, водорослями. У коновязи речной только один жеребец стоит скучает, грива долгая по течению стелется, водными прядками рассыпается. Черен, как ночь безлунная, только пятно звездчатое на крупе одно, белоснежное полукровку выдает. На этом скакуне с виду мирном-тихом, кроме Ярого, только один усидеть может, самый сильный после реки.       – Чаро? – позвал Янис негромко. – Чаровник?       Минуты не прошло, показался ручей заспанный, растрепанный.       – Янис? Случилось что опять? – забеспокоился страж, зевок ладонью прикрывая. – Тварь вернулась? Напала на кого?       – Нет, – озеро на землю соскочил, на ступеньку уселся. – Спросить хотел, что после Аглаи было. Не помню ничего, беспамятство настало.       – Еще бы ты помнил, – ручей усмехнулся, рядом присел, плечом голым, теплым со сна прижался. – Силы отдал, куда только? Не злись, не серчай, не мое это дело. Не сказал хозяину ничего. Хмур был ночью, спал плохо. Видать все же та тварь неведомая, непростая, раз страж-река кошмары видел. Или просто на тебя настроен, не отпускает.       – Чаро, – с укоризной покачал головой Янис.       – Молчу, молчу. Упрямые вы, оба упрямые. Но не про то речь. Мы с Ирро все дно изучили. Не нашли ничего. Притоки крепко перекрыты, по ним ни один головастик бы не прокрался. Стена вокруг тебя тоже прочная. Либо эта тварь спала внутри круга охранного, либо не знаю, что это.       – Мало, неясно, – Янис руки потер, пальцы озябли внезапно, холодом острым отдалось в них. – Но ничего не сделать сейчас. Яр… Ярый знает?       – Конечно же. Рассказал ему, след от зубов на Аглае наметил, на себе показал, сколь плоти у мавки выдрано. Про тебя промолчал. Лишь добавил, что спас ее ты да после спать к себе ушел.       Молчит Янис, думает, губы кусает.       – Что за молчание хочешь?       – Ничего мне не надобно, Янис, – Чаро косу переплетает, глаза светлые прозрачные смеются. – В гости пускай иногда, чтоб Мил да Ждан не извелись, капризами да слезами тебя не тревожили.       – Ты и Ждана окрутить успел, соблазнить лаской? – озеро хмыкает, знает, что Чаро ветреник, с одним скучает, с двумя улыбается, а коль третьего полюбовника заводит – счастлив ходит, светится.       Ручей улыбается белозубо, делает вид, что краснеет.       – Дождешься? – вдруг спрашивает. – Недалече отправились Яр с Ирро, вернутся через час-другой. Сам ему расскажешь, что видел, что чувствовал.       – Нет, – Янис поднялся, с одежды пыль невидимую стряхнул. – Поеду. Коль не нашли вы ничего, не знаете, толку в том разговоре не будет.       Вздохнул Чаровник, помолчал. И убедить не знает как, и настаивать боится. Янис– озеро не вспыльчивое, но злопамятное.       – Как знаешь, не вмешиваюсь.       – Чаро, а ты больше никого у озера не видел?       – Нет, – хмурится ручей, плечами жмет, вспоминает. – Ирро копье разбудил, эхо пустил. Вернулось ни с чем, не было никого вокруг озера.       Удивлен Янисъярви, встревожен. Выходит, человека стражи пропустили, отродясь такого не было. Ручьи – не река сторожевая, не столь могучи да чутьем тонки. Однако помощники знатные, видят, слышат многое, лесных зверей по силуэту мелькнувшему различают. Отчего ж человека не видели? Не с луны же Иван свалился. Спросить надо было б, как пришел. Нечисто дело с этим царевичем.       – Спасибо, Чаро, – озеро на ноги поднялся, келпи взглядом выискивает.       Заскучать успел лошак водный, по брюхо в реку забрел, голову под волну сунул, высматривает кого-то аль водоросли щиплет.       – Янис, – ручей озеро придержал, в глаза открыто глянул. – Искупайся. Тебе надо силы пополнить, ты слишком ослаб. Коль с ним мириться не хочешь, с водой не ссорься. Любит тебя река, и Яр тебя…       – Хватит, – оборвал юноша озерный звонко. – Не надо.       – Хорошо, – Чаровник соглашается, снова вид сонный на себя напуская, зевая, потягиваясь. – Но искупайся все же. Не узнает он, не скажу.       – Сводник, – хмыкнул Янис, но по тропинке следом за келпи спустился, на корточки присел, волны малой речной коснулся.       Плеснула река, узнала, водой потянулась, ноги босые обняла. Скинул одежду Янисъярви, вошел в течение. Обняло речной прохладой, гладит, ласкается водица, силы питает. Как озеро от притока наполняется, так Янис пьет, остановиться не может. Лег на поверхность, раскинулся. Чаровник стоит на крыльце. Любуется, глаз отвести не хочет.       Забылся Янис, расслабился, реке на волю отдался. Глаза закрыл, вздрагивает, времени не замечает, как заснул, сам не ведал.       Солнце выше карабкается, жару набирает, землю припекает. Высохла роса давно, теплом духотой в тени наливается, ветер малый гоняет, на грозу напрашивается. Запели птицы дневные, зачирикали, по пригорку шныряют, в траве густой прячутся, перекликаются. Звенит вода, поет песню колыбельную ласковую, шепчет на ухо Янису, струями-руками обвивает, держит, не хочется отпускать.       Вздыбилась гладь речная, бурунами встала, рассыпалась каскадом брызгами, радугой переливчатой. Арка водная вмиг раскрылась, поднялась из реки колесница блестящая, крылатая. Влекут ее кони могучие, гривы водные в пол, шеи гнут, фыркают, далеко плеск и ржание разносится. Ярый Серебряный одной рукой правит, небрежно поводья придерживая, во второй копье светлое блестит, сверкает, чисто звезда на острие красуется, лучики тонкие топорщит. Шлем глухой лицо закрывает, доспех сегментарный тело хранит. По спине гребень высокий с кромкой режущей, поножи плавниками украшены.       Чаровник, на крыльце задремавший, вскинулся, облик сменил, в реку нырнул. Духи мелкие, ликом зеленые, страшные вынырнули, коней у привязи остановили, лопасти колес серебристых крутиться перестали. Псы каменные с лаем, гавканьем, вперед хозяина на берег выскочили, гривами трясут, капли разгоняют, скалятся, довольные, бегом раззадоренные. Ярый сошел, броню снимая, Чаровник рядом оказался, шепчет, на изгиб, заводь указывает. Дрогнул лицом Яр, нахмурился, ладони, словно озябли вмиг, потер. Крыльцо обошел неслышно, по поверхности водной ступает, кругов бликов не рождает. Видит, спит Янис, водой укрытый, голову запрокинувши. Губы улыбаются нежные, ресницы вздрагивают, не иначе сон снится приятный. Стоит Ярый, не дышит, спугнуть сладкий морок боится. Да только морок тот сам почувствовал внимание пристальное, очнулся под взглядом острым. Одурманенный рекой не сразу понял, где он, когда он, улыбнулся светло любовнику бывшему, руку протянул. Ярый обнял осторожно, привлек к себе, хоть и видит, что дурман владеет Янисом сонный, не может отказаться от ласки мимолетной, устоять перед соблазном. Пусть так, за плату ссорой последующей, но прикоснуться, ощутить. Потянулся к нему Янис, глаза сызнова прикрыл, обвил шею крепкую, прильнул. Прикоснулся Яр к губам желанным, разомкнул поцелуем глубоким, сам едва не застонал. Как вино крепкое в голову ударило, ладони немеют, на талии тонкой замерли, двинуться не решаются. Вдруг застыл Янис, одеревенел в объятиях. Сломались брови темные в гримасе растерянной, заморгал непонимающе озеро, прочь дернулся, в реку глубоко погружаясь, наготу пряча в хрустале течения. Бессильно Ярый руки опустил, стоит, молчит, грудь тяжко вздымается. В глазах переменчивых Яниса видит, наблюдает с болью, как уходит туман сонливый, свет нежный, вместо него обида проступает, острыми росчерками, морщинкой вертикальной на переносице обозначается.       – Здравствуй, – невпопад Ярый произнес, прокашлялся, не зная, как разговор завести, ссоры, упрека избежать.       – Здрав будь, – Янис ответил, взгляд отвел, смотрит, где одежду на берегу оставил.       Далеко отнесло его течением, горка шелка светлого среди бережных зарослей виднеется, да идти за ней надобно. Потянул Яр из реки плащ свой темный, ночной, на плечи белые набросил, складки тяжелые запахнул.       – Спасибо, – едва слышно отозвался Янисъярви, мимо побрел.       Не знает, какие слова подобрать. Рад бы сам на шею кинуться, поцелуй полусонный пробудил чувства и без того не исчезнувшие, всколыхнул в душе многое, взбаламутил, да только сразу вспоминает, как рука Яра смуглая поперек груди светлой в волосах зеленых пальцами запуталась, держит осторожно, как только он умеет.       Не поддавалась одежда, капризничала, Янис зубами скрипел, торопился. Навеяла река снов прошлого, вернула назад на шесть месяцев. Когда высоко вился костер синий, смех и песни ввысь улетали, плели колокольчиками серебристыми да огоньками сеть задорную, куполом озеро накрывавшую. Яр рядом сидел, глаз не сводил, за руку крепко держал, не пускал.       – Больше нападений не было? – спросил Ярый, стоя на отдалении – то ли подойти не решался, то ли стеснялся порыва. – Ты не пострадал?       Прижгло заботой показной Яниса, чисто плетью поперек спины обвилось, по позвонкам прошило.       – Я – нет, спасибо стене твоей крепкой, – колко, холодно сквозь зубы стиснутые поблагодарил ядовито озеро, запахнулся наглухо, рукава на ладони натянул. – Внимание твое охранило.       – Яни, не для того я…       – Да, не для того, – перебил Янисъярви. – Вели ручьям посмотреть дно еще раз, вчера упустили кого-то. Знаю наверняка. Не ведаю, как. Не за себя прошу, за духов водных. Не смогу за всеми сразу присмотреть, скоро полнолуние. В силу войдут цветы дурманные, обряды начнутся. Я буду не в состоянии.       Сжал челюсти Ярый, злится, знает, чем Янис будет занят. Духов своих лаской одаривать, силой делиться. Раньше не печалило это реку, мог сдержать себя, его Янисъярви был, лишь руку протяни. А теперь только наблюдать, жилы вытягивать да губы до крови обкусывать, зная, что право потерял.       – Хорошо, – среброглавый кивнул, обещание давая. – Присмотрим за берегом, стену не сниму, не обессудь, не для тебя она, для людей. Нечего им у озера твоего делать.       – А коли сам позову? – Янис из упрямства спросил, знает, что некого звать ему, а после Матвея и вовсе, не пробрался Иван, ноги людской на берегу б не было. – Понадобится мне человек?       Желваки на скулах реки проступили, ярость клокочет, водоворотом вспенивается.       – Если позовешь – пропущу, – Яр выдохнул, ноздри раздувая, гневу воли не давая. – Но сам вслух скажешь, что нужен тебе человек, необходим.       – Согласен, – скалится Янис. – Слово твое услышано.       Сказал, развернулся. Заколка от воды сползла, ослабла. Выпустила плеть-косу длинную, по воздуху хлестнуло, плечо Яра задело. Тот только и успел перехватить, сквозь ладонь пропустить.       – Яни? – в спину окликнул Ярый озеро.       Не обернулся юноша, свистнул звонко келпи подзывая, взлетел на спину, к лесу поворотил. Взбрыкнул ногами лошак водный, на дыбы встал, громко заржал, припустил с места в карьер. Только его и видели.       – Ну что, хозяин, никак? – Чаровник подошел поближе, Ирро пропустив, обвил-обнял реку крепко, виском в плечо уткнулся, впитывает злость хозяйскую.       Игривый с другой стороны прислонился, крепко за пояс взялся. Знают оба ручья-побратима, что страшен покровитель их в гневе, усмирить нрав тяжко ему. Себя не контролирует, а река беснуется, из берегов выходит, корабли, лодки топит, камни перекатывает.       – Может, в полнолуние с нами пойдешь, хозяин? – Ирро предлагает. – Сложно ему будет тебя отвергнуть в том состоянии.       Молчит Ярый, думает, сам собою борется.              Остановил келпи Янис, только деревья за спиной сомкнулись, скрыли реку с опушкою, за шелестом неслышно стало реки разговора, плеска. Запах ее сменился листвы ароматом, влажный, густым, с ноткой горечи острой, с пряным вкусом травы сочной. Сполз неуклюже по боку белоснежному озеро, вздохнул тяжко и поплелся по тропинке узенькой, кусты, ветки сшибая, ни о чем не думая. Так и плелся, нога за ногу, келпи в спину подталкивал, торопить пытался.       У озера все тихо стояло, камыши шуршали, кувшинки цвели. Даже жабы нестройным хором из тенечка вещали, как привольно хорошо им в водице холодной. Малиновка распевалась, вдалеке кукушка куковала, горлинку перекликивала. У ивовых ветвей, там, где камни-валуны крупные из земли да из воды торчали, где мавки сиживать любили, песни тоскливые напевать, сидел Иван-царевич. Босой, встрепанный, вовсе не царского вида, рубаха другая на нем, незнакомая, сапоги добротные да сумка объемная рядом лежат. Колени обнял, по воде лягушек пускает, улыбается. Из-под полога зеленого два келпи косят, подходить не решаются, не понимают только, что тут человек забыл, почему не уходит, к ним равнодушен. Разглядывает Янис человека, недоумевает.        – Эй! – позвал, не выдержал.        Вздрогнул приметно Иван, обернулся. Осветилось лицо царевича радостью великой.        – Ты почему не ушел, как я велел? – сурово спрашивает озеро.        – Я ушел, – царевич усмешку спрятал, на ноги поднялся. – Проверил батюшку, дела царские и вернулся.       – За часа четыре? – хмуро Янис уточнил. – За дурака меня держишь, человек?        Иван покачал головой, зачем-то руку пряча за спину.        – Меня дорога твоя запомнила, пропустила коротким путем. Не сердись, но коли принял меня колдовской мир ваш, в гости сызнова пришел, подарки принес. Прими благодарность мою, хозяин озерный.        Янисъярви растерялся.