Хозяин озера

      Чаро орал до хрипоты сухой, до горла содранного. Зол был, как тысяча оголодавших чертей под замком в часовне, Баловнику за самоуправство выговаривал, честил стража младшего, на чем свет стоит поминал. Тот и сам понимал, что глупость совершил, неосмотрительно привел одно озеро к другому, да только теперь-то уж что. После драки кулаками не машут, после свершившегося не перепишешь событий, не поправишь.       Чаровник и сам себя корит, уснул крепко, пропустил момент. Засыпал с надеждой, что хозяин, с озером своим оставшийся, сможет с нареченным договориться, поладить. Вышло наоборот все. Вернулся Яр злой, растрепанный, табун на волю выпустил, зло на течении срывая. Пока суд да дело, пока Чаро выспросил, узнал, в чем суть-печаль, Ярый уже умчался. Река вспучилась, вздыбилась, едва из берегов не вышла. Вот, поди, люди удивлялись, пугались: не было дождей затяжных, а вода бурлила, пенилась, хищно наступала, порогами скалилась. Баловень винился, кручинился, руками разводил. Ирро головой качал, за кудри светлые себя с досады дергал, морщился. Один Студенец был делом занят – дно Янисъярви обходил, по протокам сновал, проверял, сторожил, наблюдал.       С собою к Ари Ярый не взял никого, не позвал с собой. Чаровник хозяина проводил, недолго думая, велел Баловнику дом сторожить, а Ирро – за рекой присмотреть, оседлал жеребца своего, к озеру помчался. На берегу Ждана застал грустного. Тот последние известия рассказал, на поцелуи напросился. Просидели до вечера позднего, пока воротились царевич со стражем. Пришлось Чаро татем за хозяином да человеком красться, от ключей таиться, подслушивать да подглядывать. Холодом лютым окатило, когда царевич в запале великом брякнул лишнее, проболтался про зеркало утерянное да им же возвращенное. Чаровник зажмурился даже, ора от реки ожидая, а услышал рык его негромкий – так и вовсе к полу примерз. Коли голоса Ярый не повысил, значит, в руках себя вовсе не держит. Наказание Янису назначенное ледком в спине отозвалось. Знал ручей неугомонный вкус плети серебряной, тяжесть руки хозяйской. Да только ему всего пять поцелуев жгучих выпало, а озерному юноше – целых десять. Не каждый выдержит…       Как мимо доспешник-страж прошагал, Чаровник за ним направился. Ярый у келпи остановился, лбом в шлеме к шее крутой прижался да так и застыл соляным идолом.       – Хозяин? – Чаро позвал тихонько, но осекся, отступил, примолкнув – вздернулась перчатка металлическая в жесте предупреждающем, остановила на полуслове.       Выругался ручей беззвучно, не знает, чем помочь, так тихо и следовал по протокам за рекой мрачной. Дома Ярый в опочивальне заперся, дверью громко хлопнул, только хрусталь на тумбе подпрыгнул. Ирро из комнаты выглянул, брови вздернул удивленно. Чаровник негромко брату все рассказал, чтоб не лез понапрасну к Яру, не схлопотал от горячего нрава. Повздыхали ручьи, понимают, что глупость глупостью, ревность ревностью, ан если и впрямь зеркало всему виной, значит, прав страж, что озеро наказывает. Не стоило дела важные замалчивать.       – Так может, забыл просто, не до того, – Ирро головой качает, в руках хлыст тонкий мнет. – Сам видел, то поссорятся, то с Аглаей случится что, потом полнолуние. Выпустил из виду, не подумал, не связал. А вот человек, конечно, оплошал.       – В чем же? – Чаро бровь удивленно поднял, хоть и согласен с братом отчасти.       – Не стоило в запале такого говорить, да при Яре тем более. Коль мил ему Янис наш, там с ним и надо было поговорить первее, спросить, выяснить, проверить, надоумить. А не так, в споре за несуществующее словами швыряться.       – Дурак человек, быть может, – Чаровник головой качает. – Я б его прогнал в шею, да только кольцо водником подаренное не простая безделушка, так просто не отмахнешься. Но прав он, зеркало, побывав в руках не тех, да еще под заклятием, может опасным быть. Артефакт древнее озера, да и сам Янис… ты ж не знаешь…       – Чего не знаю? – нахмурился Игривый, помрачнел, привык, что нет тайн от него у брата старшего.       Ручей дверь плотнее затворил, на кровать Ирро увлек, заговорил тихонько.       – Озеро как появилось – не было у него хозяина. Артефакт в нем просто лежал, никем не охраняемый. Не знал никто о том, не ведал, не посягал, ответов в нем не искал. Пока не случилось. Совет духов тогда из пяти состоял.       – Как из пяти? – перебивает Игривый, умостился на кровать с ногами, весь в слух оборотился, жадно внимает. – Четыре ж стихии главенствуют, мир творят.       – Не четыре, Ирро, – Чаровник ухмыльнулся скупо, за локон светлый ручья дернул. – Пять. Смерть – тоже стихия, мир в узде держит, не дает чаше его до краев наполниться. Поэтому было их пятеро: Огонь, Вода, Земля-камень да воздух-Ветер. И Навья. Тот, кто смертью ведал, мраком липким.       Глухо громыхнуло, в стену ударило, раскатилось дробно. Вздрогнули стражи, в коридор выглянули, прислушались. Громит комнату река, ругается, ярость выплескивает. Ирро предложил было вмешаться, но Чаровник лишь головой качнул. Не сейчас лезть к хозяину, не сейчас его утешать. Позже, когда все закончится.       – Так почему осталось четверо? – Ирро вопрос задал, устроился прямо в коридоре на полу, у стены светлой.       – Потому что власть… она не только людям глаза застит, – Чаровник рядом сел, завалился головой на колени Игривого, распластался. – Задумал Навья мир расширить, объединить. Дескать, лучше оно, если мертвые будут наравне с живыми существовать, границы не ведать. Соблазнил он всех из Совета, кого идеей, кого просто собой, кого еще чем… все в разводах темени ходили, копьями-узорами объятые. Солнце всходить неохотно стало, тускнеть, чернотой наливаться. Пока не замерло в зените слепой дырой тусклой в короне белесой. Тогда открылись врата в мир подземный, мертвый, полезли твари хищные, а за ним души припожаловали. Только живое вместе с этим умирать начало, тенями, призраками обращаться. Как увидели это хранители Совета, вмиг очнулись, испугались, что не останется мира вообще, все займет тьма липкая, неживая. Не ведаю как, знаю только, что хитростью-уговорами, спеленали Навью, силу его под корень срубили, самого в нижнем миру заточили. Неделю темень властвовала, с тех пор горы черные появились, нежилые, прорехи глубокие в плоти земной, каньоны вымершие. Вода да Ветер долго все в порядок приводили, покудова Огонь остатки тварей выжигал.       – Дак а зеркало тут причем? Янис?       – При том, что проход Навья с помощью зеркала открыл, только не знаю как. После Совет решил озеро одушевить, его стражем приставить. Да только просчитались. Так крепко привязали, что теперь Янис – это часть зеркала, потому и боятся его, стороной обходят. Есть у меня подозрение великое, коли не был бы Ярый рекой охранной, сильной, его бы отвели от Яниса, не дали им встречаться, миловаться, союз бы не одобрили. А так и присмотр и... все счастливы.       – А Яр про то знает?       Вздохнули стены, разошлись сосудами-трещинами, окатили стражей крошкой перламутровой, сизым пеплом, мелким песком речным присыпали.       – Яр-то знает... а Янис – нет.       – Как это? – Ирро дернулся, наклонился низко, носом к носу лежащего.       – А вот так. Не стали озеру всего рассказывать. Ну дух и дух, сколько их? Вон Ари – тоже озеро, ан обычное, водный и водный.       Игривый обе руки в волосы запустил, потянул сильно, больно. Пытается все усвоить, по полкам разложить осознать.       – Как же царь этот, будь он неладен, зеркало-то взял, коли это Яниса частица?       – А ты думаешь, они там в постели в ладушки ночью играли? – смеется невесело Чаровник. – Аль забыл, что при близости бывает? Так он же еще и опоил озеро, тот его за своего принял. Вот и зеркало не сопротивлялось. Я так думаю, может, не прав я. Может, так оно сложилось, не ведаю, не спрашивай. Нам бы теперь решить, что делать. Коли правда артефакт всему виной.       – Носы вешать рано, – Ирро подмигнул, потормошил брата. – Охолонет Ярый, поговорят, может, с озером нормально. Янис-то поди себя виноватым теперь чувствует, ерепениться прекратит, выслушает.       – Или в царевича ударится, как за стену каменную спрячется, – мрачен Чаровник, невесел, думы печальные нагоняет, чело морщит.       – В любом случае – зорьки дождемся, коли хозяин сам не позовет, тишком прокрадемся. Присмотрим, подсобим.       На том и порешили. Сидели дальше ручьи, к грохоту, к ругани прислушиваясь, пока дом ходуном ходил, пока Ярый в комнате, как в клетке, метался, мебелью в стены швырялся, бесился от злобы бессильной, горячей.              Царевич на полу сидел перед опочивальней Янисовой, тишину слушал, ею пропитывался, пугался. Молча озеро Ивану на дверь указал, словом единым не обмолвился. Попробовал царевич разговорить, прощения вымолить, но только перст у носа увидел. Василиск ему вслед посмотрел, короной качнул. Показалось Ивану, что осуждает его зверюшка волшебная, не одобряет горячность, языка несдержанного порыв. Сам рад бы слова назад взять, дак сказанного не воротишь. Поначалу Иван все ухо к двери прикладывал, перламутр дыханием грел, мутил – пытался услышать, что Янис делает. Но кольнуло под щекой легонько, предупреждающе, отдало болью несильной. Дом охранял хозяина, ограждал от соглядатаев нежелательных, пусть и гостями те соглядатаи числились, назывались. Ключи ушли, не оглянулись, их и просить не понадобилось. Иван моргнул только – юноши расплылись дымком голубым, туманом легким водным, и исчезли. Наверху сумерки все сгущались, киселем синим, густым потекли, из-под елок, берез тени повылезали, удлиняться начали. Озерцо вздохнуло, зашуршало, встряхнулось, к вечеру готовясь. Огоньки из кувшинок выбрались, расселись на травке, сверкают, переливаются, свет набирают. Только мавок не видно. Не торопятся водницы на поверхность подниматься, игры, хороводы затевать. Чувствуют неладное. Пусть и нрава легкого, игривого, ан не смеют, боятся.       Янис василиска обнял – тот курлыкнул негромко, – к себе прижал покрепче, лицо спрятал. Слезы душат, но не проступают, не проливаются. Виноват кругом Янис, за зеркалом не уследил, в обиде своей главное правило забыл, артефакт не проверил. Да и потом про него не вспомнил. Должен был первым делом, но как глаза застило. Ни разу в голове про зеркало колдовское и мысли не проскочило. Реке-стражу ни словом не обмолвился, не доверяя, обиду поперек долга лелея.       Встал озеро через силу, стену от заклятья охранного освободил, в комнатку вошел осторожно, с опаскою. Ноги босые по полу ступают, холод пятки лижет. Заискрило недовольно, зашуршало, узоры колкие иголками собрались, взвились, ощетинились. Заколку из волос озеро достал, сущность свою открыл, чтоб не тревожились силы стражем оставленные. Чешуя в разводах темени быстро проступила, теплом непривычным занялась. Будто тлеет что под кожей, уголек малый греет. Сглотнул Янис со страхом, потер руки, да только без толку. Зеркало, хозяина озерного почуяв, засверкало, проснулось. Радугой по хрусталю отзывчивому засияло, рябью встрепенулось. Пичужьим сердечком малым пульсирует, вспыхивает. Прикоснулся озеро к поверхности прохладной. Все с виду в порядке, не тревожит. Чистая поверхность зеркальная Янисово лицо бледное отражает, в глазах огромных искры зажигает, темноту синюю из-под невинной зелени высвечивает. Перебирает пальцами, ногтями длинными Янис по раме простой, щербинки ощупывает, не находит ничего опасного. Ежели кровью спросить, брызгами из сосудов зеркало напоить, тогда вопрос задать – ответит, может, по-другому, а может, так и останется послушным, ласковым артефакт старинный. Страшится Янис вопроса, про плеть и вовсе старается не думать. В ушах голос Ярого звучит, эхом возвращается, взгляд его разочарованный по нервам бьет, мучает.       Вздохнул Янис глубоко, отступил от зеркала, в опочивальню вернулся, на кровать забрался, свернулся, покрывало зябко на плечи натянув. Васенька рядом калачом сдобным приютился, мурчит, как кошка человеческая, жалеет, сочувствует.       До темноты самой лежал озеро неподвижно, в пустоту перед собой глядя. Казалось ему, что голос все зовет, никак не пробьется, все имя шепчет, сочувственно что-то бормочет в самое ухо. Но слов не разобрать, да и наяву ли это? Не заметил озеро, как голос из слов отдельных колыбельную сплел, убаюкал. Забылся сном легким, нервным юноша водный, расплескал по постели волосы длинные, сам раскинулся, веки смежив.              Замерз царевич, озяб. Холод от мрамора под ним вверх полз, по позвоночнику поднимался, по телу растекался, тепло выгрызал, прогонял. Поднялся царевич, ноги разогнул, за стену схватился. На воздух пошел медленно, спину горбя по-старчески, будто плиту тяжкую на себе волок, нес.       Громыхнуло вдалеке, молнией сверкнуло за верхушками деревьев высоких, разлапистых. Лес зашумел, заворчал на грозу подступающую, недовольно загомонил на голоса разные. Потяжелел небосвод, из синего в серый оборотился, набух, нахмурился.       – Что, царевич, не спится тебе, не можется?       Иван вздрогнул, головой закрутил, не видя никого поблизости.       – На камешек посмотри, на ивушку, – смеется собеседник невидимый.       Вгляделся Иоанн, прищурился – и впрямь на валуне большом, под ветвями плакучими примостился путник знакомый в балахоне сером, пропыленном. Коса седая концом в воду свесилась, подол там же стелется. Царевич кольцо крутнул на палец вздетое, подошел.       – Ночи доброй, царский сын Иоанн, – улыбнулся водник проказливо, лицо узкое змеиное осветил. – Что опять маешься?       – Не маюсь вовсе, – Иван отпирается, не знает, что теперь говорить можно, а об чем промолчать лучше. – Гроза собирается, воздухом вышел подышать свежим.       – Вона как, – водник смеется – ухмылка лисья, оскал волчий, а глаза внимательные, настороженные. – Не бойся, без тебя все знаю. Не расскажу никому, не надо Совету знать. Сами разберетесь, образумитесь. Только ты уж, Иван, определись. Готов ли гордостью поступиться, озеро привечать, коль на другого он смотрит и всегда смотреть будет.       – Разошлись же, вижу, – упрямится царевич, серчает.       – Чай слышал поговорку – милые бранятся, только тешатся? Вот и Янис никогда от Яра не отвернется, да и тот всегда к озеру придет, стоит только пальцем поманить.       – После порки тоже?       – И после нее. Не веришь? Поспорить хочешь? Давай пари заключим, царевич: коли прав я – выполнишь одно мое желание. Коли ты прав – я твое выполню. Все честь по чести, руки пожмем, скрепим.       Опешил Иван от прыти такой, понять не может, к чему разговоры эти, к чему спор странный. На сухие пальцы длинные, за ладонь слишком узкую смотрит, все в толк взять пытается. Но чувствует за собой правоту, уверенность.       – Хорошо же, – сжал руку, скрепил спор, кольнуло в запястье Ивановом, иголка словно под кожу вошла. – Коли прав окажусь, разрешишь мне тут остаться, сколь захочу.       Птица ухнула, низко пролетела, крылом Ивана задела. Пригнулся царевич, предплечьем закрылся. А когда вновь обернулся, пустым камень стоял, серым боком из воды торчал одиноко.              – Янис? – плеча рука коснулась, из забытья очарованного озеро вытолкнула.       Колокольчик склонился над хозяином, полотном беленым одежды легкой щеку пощекотал.       – Что случилось?       – Ничего, – ключик пальцы в замок сложный, замысловатый переплел, только косточки побелели, губы кусает. – Заря скоро, ночь на исходе.       Удивился Янис, что времени не заметил, вздохнул тяжко. Василиск с постели спрыгнул мягко, вперед вышмыгнуть собрался. Колокольчик его мигом подхватил поперек живота, к себе прижал.       – Запру его, прости, если тебя защищать кинется, Ярый не сдержаться может, – ключик шепчет, с собой справиться пытается.       Не винит Яниса, боится за него.       Озеро кивнул молча, сам вышел, поднялся. Сыростью пахнет, влагой лесной душистой. Дождь ночью прошел, сгинул, капли после себя оставив крупные. Туман над водой плывет, пуховым платком ее укрывает. Едва-едва пробивается полоска на востоке, вершинами елочными прикрывается смущенно. Горят звезды на копьях синие – ручьи-стражи, все четверо, стоят охранниками по света сторонам. Шлемы безликие, гребни доспехов подняты – драться готовы, да только мишура все. Царевич понурый, виноватый у ив стоит, келпи по гриве гладит – один вожак из табуна вышел на берег, остальные по дну разбрелись. А больше и нет никого в видимости близкой. Только ветви ивовые качаются тихонько, облачко летошнее, кучерявое подозрительно близко к елке склонилось, зацепилось за верхушку, от ветра отмахивается.       Ярый лицом темен, без доспехов, только полоска кованая, в чешуях крупных пояс охватывает, сидит на корточках, руки свесил, кончиками пальцев воду задевает, рассматривает круги отстраненно. В рубахе мятой страж, встрепанный, тени на лице мечутся, переплетаются, глаза серебряные потухшие.       Хотел было Янис поздороваться, рот отрыл, но ни звука не вылетело, лишь вздох безмолвный, тяжкий. Озеро следом вздохнуло, потянулось, клин острый в небо взвился, застыл столбом каменным, переливчатым, чисто пик хрустальный. Янисъярви тунику светлую скинул, по пояс обнажился, волосы вверх поднял, под заколку убрал, упустил пару прядей. Ступить на поверхность водную не решится никак, страшно, холодит, лопатки сводит. Яр выпрямился медленно, глаз на духа озерного не поднимая, руку правую в сторону отвел. Высветилось меж пальцами, блеснуло, вспыхнуло. Язык серебряный вытянулся, плетью по воздуху свился, петлями на траву упал. Сверкает металлом расплавленным, искрами кутается, шипит хищно. Вздрогнул Янис неприкрыто, зажмурился. Знает хозяин озерный, видывал, на что способен кнут гибкий в руках реки охранной.       Уперся Янис руками в водяной столб, по запястья погрузил. Замкнула вода оковы крепкие, к месту озеро пригвоздило, замуровало. Замахнулся Яр легонько, чуть плечом повел. Взвизгнула змея серебряная, изогнулась, сверкнула да поперек спины белой узкой, напряженной легла, вензель выписала, расчертила. Вспух рубец алый, как нарисовали его. Выгнулся Янис от боли жгучей, губу закусил, стона не сдержал. Ярый дыханье пресек, судорогу видя, обождал с ударом вторым. Янис через плечо обернулся, бледный, глаза повлажнели.       – Дальше, – шепнул едва слышно, покорно.       Вдругорядь плеть взвилась, новый росчерк оставила, поверх первого, кожу не разорвав. Зашумел лес сочувственно, ветки-руки протянул, листьями замахал, стволами заскрипел. Третий внахлест пошел, кончиком острым бок лизнул, ожег. Вскрикнул Янис звонко, голову запрокинул к небу розовеющему. Капля крови клюквой спелой проступила под лопаткой взведенной, скатилась по пояснице изогнутой, впиталась в полотно белое. Наносил удары река размеренно, стараясь плеть придерживать, не давать ей размаху полного. Каждый вскрик Яниса в его груди отдавался, впивался острыми иглами, под кожу проникал. Ложились следы багровые, множились, линиями ровными, плотными. Вспухали, бугрились. На пятом ударе закричал озеро пронзительно. Плеть обласкала жарко грудь языком узким и там полосу оставила. На шестом дрогнула рука у Яра, сорвалась. Рваный рубец вышел, рассек больше нужного. На восьмом кровь хлынула, потекла ручьем сплошным, выпачкала, по ложбинке позвоночника потекла. Жжет серебро плоть юноши водного, не дает воде его оградить, рану закрыть, кровь задержать. Боль растекается, вспышками-зубьями глубоко вгрызается, держит. Птицы всполошились, повзлетали, солнце заполошно лучи выпростало, протянуло над верхушками деревьев густых. Выхватили пятачок озерный, силятся оградить, заступиться. Ноги Янису отказали, повис на руках, плечи вывернул. Мутит его от боли сильной, тошнота к горлу подкатывает, душит. Каждый след в память врезается, словно со стороны Яр видит, как кисть заносит, как плеть ходит. Внутри все обрывается, да только остановиться нельзя ему. Яниса кнутом вытягивает, себя самого изнутри рвет, наказывает. Два удара осталось, повременил Ярый, остановился.Хлыст на отлете держит, не пускает, дает надышаться, передохнуть.       Царевич зубами скрипел, чуть не крошил их, сжимая крепко, кулаки стискивал, сам за себя держался. Когда Янис голос подал, едва вперед не бросился, защитить, закрыть собой попытаться. Удержали. Звездою синей перед лицом свет копейный вспыхнул. Один из ручьев поперек дороги встал, головой качает, глаза серые в прорезь шлема щурит.       – Не смей, человек, – шипит, не разобрать по голосу, – вмешаешься: добавишь наказание. И себе, и ему.       Выругался Иван себе под нос скороговорно, отступил, на землю сел. Отвернуться себя уговаривает, да не выходит. Ключи стоят, сгрудились, за руки держатся. Младшие ревут в три ручья, захлебываются, всхлипнуть не смеют. У Милого в глазах бездна ужаса плескается, губы в кровь искусал зубками острыми. Колокольчик с Хрусталем за плечи его обнимают, Ждана придерживают, сами бледные, вздрагивают, жмурятся.       Ртом открытым Янис воздух холодный утренний втянул, кое-как на руках подтянулся. Сгорбился, позвонки проступили гребнем малым. Ходуном ребра ходят, силятся дыхание выровнять, да боль мешает. Вскинулся росчерк серебряный, свистнул. Изогнулся, самым кончиком зацепил, погладил, не порвал. Последний удар Яр удержал, только щелкнуло громко, едва-едва ягодиц под тканью тонкой домашней коснулось, да и отступило. Исчез хлыст, искрами осыпался, свечением обратно в руку стража втянулся. Осел с тяжким вздохом Янис на колени, вода, всплеснув, его выпустила. Растекся столб высокий, обрушился, брызгами в стороны раскатился. Царевич вперед бросился, да сызнова ему стражи дорогу заступили, крест-накрест копьями скрещенными остановили.       Чаровник к ключам отошел, шлем снял, шепчет им что-то. Те кивают, слезы утирают. Милый на ручье повис, на груди в доспехе жестком лицо спрятал. Ждан по спине его гладит, утешает.       Ярый на колени рядом с озером стал, тронул осторожно. Сжался Янис, застонал, голову прикрыть попытался, отползти в сторону.       – Тише, тише, – Яр шепчет,к себе прижимая, баюкая, спины изувеченной стараясь не касаться. – Все закончилось. Потерпи еще немного.       Прильнул к нему Янис доверчиво, молчит. Иван чуть волком не воет – все сызнова повторяется. Ярый на руках озеро в дом относит, а он, чурбан как будто, стоит и сделать ничего не может. Отпихнул стражей, обошел их кругом, следом за рекой поспешил.       Ярый внес Яниса в опочивальню, на живот уложил, волосы выбившиеся убрал. Ладонью над кожей рассеченной провел, не касаясь. Выгибается озеро, стоны не удерживает.       – Сейчас уймется, – Яр шепчет, одежду с себя срывая, на пол швыряя. – Успокою, боль сниму. Только доверься… последний раз. Пусти меня, Яни, прими…       Услышал Иван, споткнулся на пороге, отступил. А как ответ едва слышный озера до него долетел, так и вовсе попятился. Выходит, прав был водник, сколь не упрямился царевич. Прочь выскочил Иван на поверхность, слушать, видеть и верить не желая.              Вело от боли Яниса, спину жгло, выворачивало. Одежда мешала, давила, воздух раскаленным казался. Земля больно под колени ткнулась, травой не смягчила. В голове пустота поселилась, ни мыслей, ни чувств, только тоска одна щемящая. Руки Яра прохладные облегчение дарили, его объятья осторожные успокаивали. Прижаться к реке хотелось, утешиться. Когда лег рядом с ним Ярый, Янис позабыл себя и все вокруг. Пил поцелуи нежные, под руки подставлялся. Дарили ласки речные успокоение, от боли спасали.       Ярый не торопился, как мог себя останавливал, силой делился щедро, целовал сладко, поддерживал бережно, не давал на спину опрокинуться, еще больше пораниться. Скользили пальцы по следам-отметинам, кровью пачкались, но унималось жжение, серебром пожалованное. Спиной уперся крепко в подушки взбитые, ворохом приставленные, на себя верхом Яниса усадил, за плечи подхватил, прижал легко. От губ оторвался, шею языком приласкал, вылизал, под ухом местечко нежное пощекотал. Заерзал Янис на нем, ногами сжал крепче, откинулся, в спине прогнулся, охнул болезненно, всхлипнул, вздохом давясь судорожным.       – Тише, не торопись, – зашептал река на ухо острое, губами прихватил, отвлек.       Мычит Янис бессвязно, головой встряхивает, пряди из-под заколки роняет. А те по рубцам вспухшим, ранам открытым проходятся. Собирает их вновь Яр, на руку наматывает, держит. Плечи целует, вкус крови чувствует. Ледком сила речная по позвоночнику озера скользила, расплескивалась, вслед за губами стража тянулась, обвивала. Утихало жжение, расслаблялось тело под ласками. Просил, лепетал Янис, сам поцелуи ловил, губы прикусывал.       – Не двигайся, Яни, – Яр уговаривает, – я сам все сделаю, только позволь. Напитаю собой, сколь смогу отдать. Прими меня…       Приподнял Ярый любовника изнемогающего, на себя опустил медленно, чувственно, качнул бедрами навстречу, погрузился. Застонал Янис, зажмурился крепко, в шею Яру уткнулся лбом, дыхание потерял. Послушный замер, расслабился, следует за ритмом заданным. Яр и сам ресницы смежил, забылся в зыби сладкой, назад откинулся.       Сколько времени прошло – оба не ведали, на волнах прохладных их качало, искрами в волосах прыгало. Испугалась боль удовольствия, силы кипучей, чувств безудержных, оставила озеро, зубы свои разжала.       Излился Ярый, остановился, вжался, вздох рваный задержал, задохнулся. Стучит сердце в унисон с сердцем рядом, перетекает пламень серебристый из тела реки в тело озера. Сколько мог Яр, столько отдал, сколько мог Янис, столько впитал, растворил в себе. Вскриком не боли, наслаждения взорвалась тишина напряженная.       – Яни, слышишь меня? – уложив озеро на бок бережно, Ярый рядом пристроился, скулу погладил, из волос заколку вытянул.       Взял пряди шелковые, приласкал, свернул, пальцами, словно гребнем, прошелся. Перевились кудри тяжелые, в косу послушно ложатся, укладываются. Плетет Яр, перебирает, речь негромкую ведет.       – Прости меня, за недомолвки, прости за слабость, что волю дал тебе сомневаться. Я всегда буду рядом, если понадобится – позови меня. Помогу, подсоблю, заступлюсь.       Не сразу понял, о чем он толкует, озеро; хмурился, в туманной неге пребывая, морщился, не хотел вслушиваться. А как расслышал – дернулся, на локте привстал, про спину вмиг позабывши. Серебряные глаза близко-близко – серьезные, грустные, тусклые, как луна за облаком.       – Возвращаю тебе слово, – Ярый улыбнулся скупо, дрогнули губы едва-едва. – Ты свободен быть с кем хочешь.       – Яр…       – Ты сам мне сказал тогда, без доверия нет ничего. Коль веришь ты мне меньше, чем человеку пришлому, значит пустое все. Люблю тебя, Яни, но больше не приду, покудова не понадоблюсь. Страж я твой, всегда на защиту встану. Про зеркало не забывай, все же, спроси, что должен. Если от него темень идет – с водником надобно поразмыслить, как снять, как прекратить все. И еще одно… люди не для мира колдовского, сам знаешь. Послушайся совета, хоть не моего, но того, кто знает больше.       Сжал губы исцелованные Янис, глядит, что сказать не знает. Сам прогонял недавно реку, не слушал, а теперь… Доплел косу Ярый, лентой серебристой перевил, узелок затянул неумело, крепко. Склонился к виску озера, губами горячо прижался, поднялся во всей красе обнаженной. Молчит Янисъсярви, смотрит, слова произнести не может. Так и остался, Ярый вышел, дверь за собой затворил.              Ключи в озеро поныряли, ушли на глубину, затаились, солнце взошло разлохматилось, лучами крепко за траву ухватилось, в листья проникло, обустроилось. Греет воздух, воду выпаривает, туман прогнавши, в глади слюдяной отражается, любуется. Иван со злости круги по поляне наводил, вытаптывал, со счета сбился. Гложет и вина, и ярость пополам с ревностью вскипает, пузырится, руганью площадной выходит. И про зеркало забыл, и про отца, что к нему воротиться обещался Роману вскорости. Мужское самолюбие задетое больно гложет, как пес брошенный, терзает. Слышится водника сдавленный смешок. Прав бы один из Совета, ох как прав. Проспорил ему Иван желание, да пусть его. Хоть выгоняет пускай, что уж там.       Ручьи давно ушли, копья с собой забрали. Чаровник последним растворился – посидел у валуна, на дом оглядываясь, да не дождался, али позвал кто. Спрыгнул в воду, только мелькнул. Раньше царевич считал, что у духов водных, как у водяных сказочных, хвост щучий должен быть.       – Еще один обман, – Иван рассмеялся сам над собою, вдруг приметил реку поднимающуюся.       Шатает Ярого, еле ноги переставляет. На ходу рубашку надевает, в рукава попасть не может. Осунулся, скулы выступили, складки горькие, глубокие вокруг рта залегли. Будто не в кровати с озером лежал, а работал тяжко. Невдомек царевичу, что между духами происходит, коли силой делятся. Не знает про то человек, удивляется. Окликнуть хотел, да передумал вовремя. Руки широко раскинул Ярый, навзничь в воду упал, разошелся силуэт мужской всплесками, рябью. Вздохнул царевич, постоял недолго и в дом поплелся.       Тихо в горнице, тихо в опочивальне. В комнате Ивановой скребется кто-то, жалобно поскуливает. Приоткрыл створку опасливо царевич, отпрянул. На него фурией василиск выскочил, с ног едва не сбил, не опрокинул. Заметался, круг цельный описал, между ног юркнул, в спальню промчался. Иван следом, как привязанный, двинулся, соображая плохо, зачем и куда идет. Янис на животе вытянулся, поперек кровати раскинулся. Рука свисает безвольно, спина вся в крови, покрывало запачкано, а лице озера пустота отпечатана. Она же в глазах темных, безучастных.       – Янис? – позвал Иван испуганно.       А ну как сотворил что-то река необдуманное, непоправимое. Слабо пошевелился хозяин озерный, не ответил.       – Я не понимаю, Янис, – Иван порога не переступает, за василиском наблюдает; тот покрутился, вспрыгнул, в ногах у озера улегся, морщится от запаха крови свежей. – Почему ты его привечаешь? Ведь… ну.       Озеро привстал. Резко, будто подбросили его с углей горячих, уставился на Ивана колко, не моргает, ресницы только вздрагивают меленько.       – Вон, – холодно приказал озеро. – Моя спальня – не дом проходной. В гости тебя звал, не к себе. Услышал ли меня, царевич? Устал я от советов пустых, от упреков, от поучений. Вон поди, человек.       Вспыхнул Иван, на скулах пятна алые взялись. Отшатнулся, за порожек зацепился. Дверь хлопнула у самого носа. Подвигался Янис, скривился, хоть и ослабил Яр боль в спине, да только плетка серебряная недаром стражам да Совету давалась, слушалась. Жжет плоть духов серебро светлое, не заживает так просто рана ею нанесенная. Шрамы останутся, сгладятся не скоро, да и заживать будет долго, мучительно. Не трогает, не тревожит это озеро, не о том голова болит. Встал кое-как, защиту снял. Покудова кровь сочится свежая, покуда солнышко в зенит не поднялось, зеркало надо спросить.       Вспыхнула поверхность зеркальная, стоило капле малой на него попасть, жадно слизнула подношение, сыто замерцало, комнату отразило, скривило. Разводами растеклось, за раму выбралось. Дрожит, как лужица живая, дышит. То выгнется, то пузырем вспухнет. Янис, завороженный, кормит артефакт, руку чашей держит, по капле позволяет стекать. Вопросы задавать не спешит, да и ни к чему вслух произносить. Без того знает зеркальце, зачем хозяин пожаловал. Только не отвечает, не показывает ничего опасного. Ластится как василиск молодой, угощение выпрашивает. Вздохнул озеро глубоко, кулак сжал, по столу стукнул.       – Ну же! – сурово прикрикнул.       Замерла поверхность зеркальная, кружение остановила. Ровное зеркало, прозрачное. Яниса показывает, всего, каков есть – глаза огромные потемневшие, вязь чешуи на скулах, теменью припорошенная.       – Озеро мне покажи, – приказал Янис мрачно. – За камышом, ключа западенку, где Милый спит обычно.       Мигнуло зеркало, послушно затуманилось. Берег показало, изгиб его плавный, скос высокий, травой прикрытый. Узкий перехлест, как будто за руки травинки держатся над водой прозрачной, ледяной. Под ней водоросли колышутся, а присмотришься – не водоросли, косы зеленые, длинные, спина белая изгибается, руки тонкие колени обхватывают. Милый спит сном спокойным, на забвение похожим, как все источники спят, почивают. Не тревожит его больше темень, не снятся кошмары.       – Теперь терем царский, Матвея хочу видеть, – снова приказывает хозяин озерный, щурится гневливо.       Замешкалось зеркало немного, задумчиво посветлело. Тянется через лес, через полянки и дороги. В терем царский окошко открыло, моргнуло, отобразило, как занавески отдернуло. Стоит царь Матвей на балконе широком, упершись руками в перила резные. Вдаль смотрит пристально. Седая голова непокрытая, белее снега волосы, в глазах нет больше норова прежнего, лишь остатки упрямства да воли. Повыцвел облик царский, морщинами подернулся. Весь возраст ранее незаметный на лице проступил. В пальцах узловатых четки яхонтовые, медленно проскальзывают, щелкают, как ягоды алые. Цыган, знакомый Янису, со спины к царю подошел, руку на плечо положил тяжелую. Говорит что-то, губы шевелятся. Матвей хмурится, головой качает.       – Довольно, – отвернулся озеро. – Что у тебя человек спрашивал?       Задумалось сызнова зеркальце, потускнело. Кружение замерло, затаилось. Ждет Янис, нетерпеливо пальцами постукивает, ответа не получает. Заупрямился артефакт, аль не может. Не всегда зеркало ведает, куда сквозь него течет силушка али вопросы. Безмолвен проводник колдовской, безмолвный и безвольный.       – Потухни, – с досадой озеро приказал, поворотился.       Потянулся Янис болезненно, вспомнил про спину истерзанную, хоть и не печет больше, ан все равно надо прикрыть, дать срастись. Вышел, защиту взмахом восстановил, василиска придержал, чтоб не сунулся. Покудова стена росла, зеркало спокойным было. А как последний кристаллик на место встал, помутнел, монолитом взялся, так и засверкало агатовыми звездами, дымком плюнуло насмешливо. Радужные разводы светлые пеплом подернулись, чернотой захолонули. Раскрылись глаза теменные, моргнули. Пропало все, испарилось. Только зеркало черным осталось на сей раз, не выцвело.              Выскочил царевич из домика озерного, как волк из капкана освободившийся. Мечется, глаза бешеные, куда бежать не знает, да только все равно, лишь бы прочь, подальше. Кольцо подаренное на пальце теплеет, тяжестью наливается. Не замечает того наследник царский, как среди ветвей ивовых густых и тени вытянутой, косы седой. Запнулся царевич за корешок ивовый, чуть кубарем в воду не полетел, выругался. Воздуха побольше в грудь набрал да как закричит, горло надсаживая, злость выплескивая. Примолкли птицы, поперхнулись, ветерок в иве запутался. Мавка синеокая из воды высунулась по пояс, увидела человека невменяемого, обратно поспешно нырнула, только пузыри оставила. Уперся Иван в ствол шершавый ивы могучей, на руку покосился, озверел еще больше. Перстенек сдирать начал, до крови кожу стесывать. Не идет прочь обод плотный, не слезает. Проще палец оторвать.       – Пропади оно пропадом, – в сердцах царевич сплюнул, пояс поддернул, рубаху оправил.       Тропинку малую в лес ведущую приметил, на дом не оборотясь, зашагал решительно. Прочь, прочь отсюда. Обидно Ивану, досадно. И вроде не обманывал его никто, обещаний-то не давалось – ан скребется изнутри на душе, царапает. Глупым себя сын царский многократно назвал, пока лес проходил, не замечал как.       – Ты куда это так спешишь, Иоанн-царевич? – девочка светлоглазая на опушке стоит, платьице измявшееся поправляет, из кудели волосиков светлых цветок тянет.       – Домой, – Иван хоть и был зол сверх меры, остановился, на коленки присел.– Загостился у вашего озера.       – А,– девочка протянула, моргнула, цвет глаз на карий сменился. – Так озеро не мое, не дают поиграть. Меня, кстати, Ладой зовут-величают. Тятенька просил за тобой присмотреть, лошадку твою привести. Ты извини, но в лесу ногами проще. А вот по дорожке – на лошадке. Вон она, пасется.       Иван оглянулся и впрямь увидел, стреноженный конь его под седлом в полной сбруе, траву щиплет лениво, больше ушами стрижет настороженно.       – Спасибо тебе, Ладушка, за заботу. И отцу передай мою благодарность. Колечко снять можешь? Вернуть хотел.       Улыбается Лада, один глаз зеленью веселой подмигивает, второй фиолетовым стал.       – Зачем тебе его возвращать? – бровки светлые домиком встали, реснички похлопали. – Обратно дорогу не найдешь, от духов не защитишься. Тятенька наказал перстень носить, не снимать.       – Да на кой черт мне теперь ваша дорога? – Иван воскликнул, вскочил на ноги.       – Тятя придет, его встретить надо. Рядом он уже, подождать совсем чуть-чуть осталось, – Лада улыбнулась широко, плечиками пожала и была такова, только куст разлапистый папоротника зеленого качнулся.       Потер лоб Иван, головой потряс, наваждение отгоняет. Куда водник ушел? И почему, когда воротится, встречать его надобно? Непонятно. Тем более, что к озеру возвращаться царевич не собирался. Сейчас бы согласился царевич зелье какое испить, забыть все разом, эти дни на берегу озерном.       Конь застоявшийся хозяина радостным ржанием встретил, ноги спутанные вкидывая высоко, навстречу двинулся. Освободил его Иван, в седло вскочил, пятки в бока вонзил, взвесь сухую на дороге неезженой поднял.       – Все люди такие вспыльчивые, тятя? – Ладушка за костистую руку держится, на водника глазами голубыми небесной чистоты смотрит.       – На то они и люди, милая, – улыбается хранитель. – Духи юные, к артефактам привязанные, не сильно от них отличаются. Потому и слушаются их предметы колдовские, на кровь откликаются. Пойдем домой, пора уже. Солнышко в зенит скоро войдет, жарко слишком.       – Тятя скоро придет?       Ухмыльнулся водник проказливо, лицо вмиг поменялось. Изможденность, сухость растворилась, другой облик явила: глаза разные, один – зеленый, темный, второй – синий, глубокий, озорством-предвкушением сверкают; вместо угловатой костистости текучая плавность в движениях пролилась. На одной руке из-под рукава широкого теменные узоры выступили, не густые, белесым, словно инеем, припорошены, копьями острыми кожу пронзают, вверх стремятся, на лице – шрамы наискось гладкие через всю щеку, губы задевают, чисто зверь хищный когтями отмахнулся, задел.       – Скоро, милая, скоро. Уже на подходе, поэтому и спать тебе пора, сил набираться.       Кивает девочка, цветок завядший в ручках баюкает, напевает. Подошла к стебельку сломанному, венчик сиреневый приставила, подула легонько. Закивал колокольчик, заволновался, вновь жизненных соков набрал. И стоит возле дороги пустынной, у поляны лесной, тропу заказанную охранять остался.              Мавки Янису помогали, ухаживали. Кровь смыли, рубцы маслом травяным пахучим смазали, тинной кашицей лечебной успокоили, рубашкой тонкой сверху прикрыли. Кивал озеро рассеянно водницам осторожным, не обращал на них внимания, узоры тер, размышлял напряженно. Про Ярого вспоминать себе запретил, боится озеро в уныние впасть, кругом себя виноватым чувствует, как все исправить – не знает. Не готов был прощать, много обидного в запале сказано было, друг другу упреков брошено, ан все пустым, опостылевшим теперь виделось. Боль-то река снял телесную, а душевной добавил, разворотил раны, вывернул да перцу сверху красного присыпал.       Не знал ответов, не знал пути теперь верного Янис, потому на зеркале сосредоточился, мысль на него оборотил. Нет в артефакте темени, но тревога не отпускает. Сомнения зернышко в почву добротную, жирную упало – растет, прорастает, ветвится. Если от него все идет, то на места вся мозаика хитрая встает. Коли вмешался Матвей в дела колдовские, зеркалу кровь подарил, вопрос задал, то артефакт мог взбрыкнуть, обидеться. Но темень пришла от озера, от Милого… где мог ключик заразу подцепить? Неужто и правда обида его глубока настолько была, что теменью оборотилась? Водник тоже так считал, что, мол, спровоцировал все Янис сам, обидел ключика, а потом и проход открылся спонтанно, тварей голодных миром верхним поманив. Да только есть одна пичуга серая, среди цветных малиновок этих: Мил к полнолунию уже плох был, а на Аглаю и вовсе хищник кровавый раньше напал, едва не сгубил. Что ж получается, прореху первую никто не заметил? Коли даже стражи, рыскавшие псами охотничьими, ничего в тот раз не вынюхали.       Надо бы водника расспросить, выведать тихонько, что он думает. Старый дух водный, болотами да трясиной ведает, потому часто Болотником зовут его, хранит много артефактов в топях смертельных, в бочагах глубоких, бездонных.       – А надо ли, хороший мой? – вдруг шепнуло над ухом, по плечам легкой лаской прошлось.       Вскочил Янис с постели развороченной, в стену спиной ударился, вскрикнул болезненно. Пуста опочивальня. Мавки скрылись, ушли, нет никого. По спине, по чешуйкам вдоль позвонков-камешков холодном скользнуло, мягкой прохладной лапкой погладило.       – Сам не ведаешь, какова сила твоя, озеро студеное. Не одним волосом долгим, чай, славен, м?       Сглотнул Янис, в стену вцепился, спиной прижался.       – Кто ты? – спросил неуверенно, со страхом, опаскою.       Стена крепкая, монолитная, шевельнулась. Будто кто занавеску отдернул, тронуло. Отскочил Янис, споткнулся, на кровать упал, ноги поджал. Мрамор узорчатый рябью собрался, вздохнул, на один удар сердечный силуэт показал.       – Не бойся, озеро, – смеется голос ласковый, – не обижу тебя.       – Почему не показываешься? – шепотом Янис вновь спрашивает.       – Рано еще, славный, рано. Солнышко высоко, для духов неласково. Потерпи до вечера, познакомимся, увидимся.       Вновь стена содрогнулась, с потолка водица закапала: прозрачное озеро, светлое, а капли набухают темные, густые, точно деготь вязкие. Скатились вниз, след-борозду оставили и сгинули, будто не было. Выждал Янис, с собой справился, с постели сполз бесшумно, к двери прокрался, на себя потянул пальцами непослушными. Не поддалась дверца перламутровая, не дрогнула. Василиск с той стороны заскребся, зашипел зло. К дому Янис прислушался, поманил. Молчание откликнулось, не чувствует хозяин мрамора живого, не откликается на его зов камень.       – Ярый! – в голос позвал озеро, на окно оборачиваясь – мирная картина за ним простирается, живет спокойно: водоросли колышутся, рыбки плавают. Сом старый мимо проскользнул, хвостом махнул.       На имя свое страж всегда откликался, приходил. Исправно нес службу, даже обиженным будучи – отзывался. Нынче тишина в комнате лишь сгустилась, придавила чисто периной взбитой, двойной, плотной.       – Яр? – повторил озеро неуверенно, слыша свой голос ломкий, ощущая пустоту сосущую в груди.       Нет отклика, лишь смех легкий, далекий. То ли чудится, то ли впрямь витает.       – Не зови, мой хороший, не старайся, – шепот вернулся. – Спи покудова, отдыхай.       Налились веки тяжестью, ресницы неподъемными стали. Подкосились ноги, колени подогнулись. Как был возле дверей замкнутых озеро, там на пол узорчатый осел, скорчился, коса длинная рядом легла, свернулась. Сон непреодолимый навалился, погасил сознание трепещущее, страх отодвинул, хмарь сладкую вместо него принес, укутал.       Расступилась стена в комнату, зеркало открыла. Черным-черен воздух дымный, раскатами, молниями бесшумными росчерки проскакивают, в клубок тугой свиваются, раскручиваются смерчем малым, воронкой жадной. Соткали из темноты силуэт мужской, худощавый: вместо глаз – провалы, вместо рта – дыра кривая. Руки-змеи длинные, форму меняют, извиваются, ноги – столпы прямые, подпирают, переступают тяжело. Голова неровная, плети-волосы ниже пояса свисают, вьются, рассеиваются на концах, расходятся. Походкой рваной, кособокой существо из комнаты шагнуло в опочивальню, зеркала щупальца за собой потянуло. Склонилось над Янисом спящим. Смотрит дырами пустыми, скалится, ухмыляется.       – Спи, славный, спи, – шепот струится нежный, культя дымная по косе тугой озеро гладит. – Большие планы на тебя, огромные. Маленький лучик куда богаче может отмерить силушки, нежели весь совет колдовской. Я скоро приду.       Смех неживой, морозный в стекле звоном отозвался. Рассеялся силуэт мрачный, разлетелся дымом плотным, расползся по комнате да так и замер, недвижимый.       Ждет, когда его срок настанет.