Хозяин озера

      У ворот белокаменных царевича приметили раньше, чем конь ретивый домчал. В терем гонца послали быстроногого, поперек всадника по узким улочкам успел, добежал. Весть радостную на ухо кому надо шепнул, передал. Во дворе широком челядь собралась, Гавр с Николом в сторонке стоят, Милу за руку держат, не лезут поперед. Бояре поодаль бородами качают одобрительно. Как же, вернулся блудный сынок царский. Пусть и встал на ноги Матвей, ан все же с наследником спокойнее, грызни меж родами не будет, корону делить не станут. Покой, он завсегда войны дороже. А на самом крыльце резном, в тени навеса спрятавшись, Роман стоит, руки на груди скрестивши, внимательно за всадником мрачным наблюдает.       Иван как толпу увидел, чуть назад не поворотил: отвык за короткое время от людей шумных, гомона хозяйственного. У озера все больше лес шумел, вода плескалась, тишина живая. А тут девки в голос судачат, парни перекликаются, собаки брешут, да где-то куры квохчут.       Спешился царевич, приближенным кивнул, знак тайный подал – мол, позже поговорим, вижу вас, но не могу тотчас же подойти. На бояр и вовсе не взглянул, по ступенькам взошел, остановился, с Романом поравнявшись.       – Пороть бы тебя, царевич, – тяжело Роман молвил, ан в глазах искорки радостные замерцали, складка у губ смешливая взялась, брови расслабились облегченно, – да поздно уже.       Иван усмехнулся, ближе шагнул, обнял цыгана крепко, лбом в плечо уткнулся, сгорбился. Уютно ему в мозолистых руках этих, с детства знакомых. Чаще матери, рано ушедшей в мир навьин, Роман его обнимал, лелеял, истории по вечерам рассказывал, учил, воспитывал.       – Я обещал вернуться, – ухмыльнулся царевич, вздыхая глубоко. – Что отец? Все ли в порядке?       – Да как сказать, идем, – Роман в терем подтолкнул сына царского, сам вошел, увлек в покои свои. – Пойдешь к нему, говори мало, про озеро не рассказывай. Убедил я его, что ты по своим делам за девкой красной умчался, загулял.       Царевич, хоть и был не в себе, расхохотался звонко, мимо кресла мягкого на пол усаживаясь. Романа напугал, да отмахнулся только.       – Все ты меня как дите неразумное отчитываешь, – кое-как глаза утерши, Иоанн сказал. – Опекаешь. Защищаешь. Своих бы детей тебе, Роман, да только все упрямишься. Отец вышел бы… не чета моему.       – Родителей не выбирают, царевич. Ан грех тебе на отца жаловаться – вырастил тебя, выкормил, не запрещал ничего. Что стряслось с тобой, что приключилось? Не узнаю тебя, другим стал.       Пожал Иван плечами. Что говорить-то толком и не знает, в двух-то словах разве все опишешь, поведаешь.       – Позволь, отца проведаю, коли примет, и все расскажу.       Цыган сызнова нахмурился, кивнул. Пока царевич умывался, переодевался, молча его рассматривал, детали малые подмечая. Синяки новые, отметины от порезов старые, зажившие. А боле всего – задумчивость мрачную, тяжелое бремя на плечах невидимое.       Матвей сына принял, пожурил сурово. Предупредил Роман перед дверями покоев царских, что не помнит государь истории с зеркалом али вид делает умело. Напрямую спросишь – хмурится, плечами пожимает, вскользь – и вовсе не заметит, мимо ушей пропустит. В комнатку тайную не заходил опосля ни разу, книгами старинными не интересовался, оберег колдовской, дареный, не надевал. Потому рассказал Иван отцу историю выдуманную, цыганом намеченную, да так, по канве, без романтики. Прощения попросил, обещал впредь не пропадать внезапно, за ум взяться, делами государственными начать заниматься. Равнодушно Матвей отпрыска взглядом смерил, ухмыльнулся неприятно.       – Коли так, Иван, принимайся за дело. Послов созови, за стол усади да вызнай, которая из девиц королевских в пору брачную вошла, к которой свататься.       – Государь…       – Неженатому корону тебе не оставлю, – Матвей глядит на сына, глаза мутные щурит, волосы белые лицо обрамляют, смотрятся жутко. – Коли дом бросаешь, за юбкой тянешься, парней тебе мало, девок местных не хватает, так значит привязь крепче нужна. Трон, знаешь ли, за тобой сам не пойдет.       – Батюшка, – Иван от неожиданности всю прыть словесную растерял. – Какая корона?Не помышляю о ней, ты еще долго править будешь. Куда мне жена, лучше за ум возьмусь…       Государь с лавки поднялся, плечи согбенные расправил, враз на себя прежнего походить стал.       – Мне недолго небо видеть осталось, – улыбка царская страшная, обреченная. – Чую, зовут еженощно, только упрямством и живу. А сколько еще протяну – неизвестно. Коли хочешь помочь, сыновний долг исполнить, слушай меня. Откажешься – отрекусь, поперек тебя кого наследником сделаю.       Из покоев отцовских Иван вышел, покачиваясь. Мало ему было с озером переживаний, еще и дома добавили, обухом по голове шибанули. Роман у дверей сидел, посмеивался. Чай знал о планах государевых, не мог не знать.       – Что, цесаревич, боязно? – цыган подмигнул. – Пойдем за стол, да о приключениях твоих мне поведай. В голову лишнее не бери, от женитьбы еще никто не помирал.       – Кто б говорил, – огрызнулся Иван, отмахнулся, но следом пошел, затылок потирая. – И что ему взбрело так внезапно?       Роман служку выгнал, дверь затворил плотнехонько, Ивану на стул мягкий указал, сам на корточки рядом опустился, в глаза заглянул:       – Тебя долго не было, царевич. Государь, как в себя пришел, перво-наперво о наследнике спросил, а его и след простыл. Не помнит он про зеркало, не помнит про озеро, как ему еще объяснить, где сын пропал? Теперь поставь себя на место его. Никол с Гавром получили по первое число, костерил их твой батюшка. Потом хвалил, правда, что справились, не распустили челядь, слуг, и прочие обязанности не забросили. Но тебя упустили, не знают, где ты и что с тобой. Ты же не думаешь, что про них царю было неведомо? Хорошо хоть Милу до слез не довел, девка крепкая, жаль не кровей царских. Тихая да скромная, ан в случае чего – ловко словом отбреет аль сообразит, когда промолчать.       Головой качает Иван, пальцы переплетает нервенно. Понимает батюшку, с ближними поговорить как, что сказать размышляет. Роман вина молодого, разбавленного, в чарки разлил, сам на лавке развалился, прикрыл глаза устало.       – Рассказывай, на тебе лица не было, когда конь во двор вскочил. Что приключилось у озера?       Царевич по привычке сначала отнекивался, мол, люди после леса испугали, а потом, сам от себя не ожидая, в подробностях все и выложил. Как василиска отвез, как остался, как на Яниса засматривался. Про реку помянул, про совет, про зеркало. Роман как про зеркало услышал, бокал тонкостенный чуть на пол не уронил, собрался, нахмурился. Вопросы стал задавать, уточнять разное: что видели, проверяли ли, аль так просто предположили.       – Книги колдовские государевы я у себя припрятал, – цыган сказал, на опочивальню кивая. – Ничего царь больше не делал, не призывал. Как память ушла вместе с помутнением, так он не заговаривал про обряды. Если первый тот вопрос кого-то разбудил, призвал, то как теперь помочь?       Иван вздохнул глубоко, к окну поворотился, на город глянул.       – Без нас разберутся. Мне слишком часто повторяли, что человеку не место в мире колдовском, духам принадлежащем. Вот теперича знать ничего не желаю. Коли отец в порядке, книг не берет – так и нечего об этом.       Не спорит мудрый цыган, знает натуру упрямую, от Матвея унаследованную. Коль обижен, так и вовсе не сдвинуть этого осла с места. Охолонуть царевичу надо, временем чтоб обиду подзатерло, гордость уняло. Тогда и сызнова спросить можно.       К ночи вечер катился, подмигивал первыми звездами. В палатах царевича Никол с Гавром мялись, ждали, а Иван с Романом вино пили, разговаривали о разном, вид делали, что все хорошо теперь, по-прежнему.              К вечеру глубокому река успокоилась, перестала берега кусать, размалывать, на перекатах шуметь, плескать, в ответвлениях малых бурными водопадами сшибать деревья вековые. Устал Ярый, сил на ярость не осталось. Лишь тоска серая, безликая внутри поселилась, апатией отравила, расползлась. Лежал страж, на постели раскинувшись, в потолок смотрел безучастно, узоры причудливые, трещинами оставленные, рассматривал, мысли от себя гнал. Тяготился постом своим, долгом-обязательством на время. Отдохнуть, не видеть никого, не слышать, не знать. На зов чужой не кидаться. Плеть верная кольцами свилась, у постели лежала позабытая. На кончике серебряном, из света сотканном, пятна крови остались. Нарочно Яр приказал оставить их, не стирать, зачем – и сам не знал.       Бесшумно возникли в опочивальне Чаровник и Игривый, туманном влажным соткались, на кровать по обе стороны от хозяина прилегли, перемигнулись. Вопросов лишних не задавали, прильнули тесно, в четыре руки обняли, обвили. Поцелуи крепкие от грусти отвлекали, питали ручьи реку полноводную, наполняли. Растормошить пытались. Поначалу вяло Ярый отвечал, все больше отворачивался, но кровь кипучая, сила пенная по венам разносилась, дурманила, тянула за собой. Не позволяли ручьи реке подниматься, сами вились вокруг него, обнимали крепко, не давали вести, как привык. Подчинялись охотно малейшему касанию, покудова не забылся страж, себя не отпустил.       – Хозяин, что теперь делать станем? – Чаро голову с живота Яра приподнял, волосы длинные за ухо заправил. – Надо бы зеркало повторно проверить, а то, глядишь, и к воднику обратиться. Если наново порвется ткань мирская, можем и не сдюжить, не стянуть.       Нарочно задает вопросы Чаровник про зеркало, Яниса имя не произнося, огибая. Ирро рядом вытянулся, хозяина гладит лениво, прислушивается, сам не встревает.       – К Янисъярви сходишь утром завтра, – Яр прятаться в недомолвки не стал, все равно привыкать надобно. – Спросишь, что зеркало ответило. Коли будут подозрения, следы темени – водника зовите, меня. Будем думать. Неспроста эта чернота сейчас проявилась, не верю, что просто так, с обиды и злости, Милый смог проводником стать. Пусть костер синий ему сил дал, ан все равно. Не выдержал бы ключик, умер раньше, чем открыл проход такой широкий.       – Но дак зеркало же Янис не отпускал, – Ирро в бок реки носом уткнулся, говорит невнятно, вслух размышляет. – Что там человек мог такого спросить, что темень разошлась? Если уж дух не справится, то царь и подавно умереть должен был.       – Не знаю, что царь спрашивал, – Ярый вновь нахмурился, сел на постели, ручьи его насильно удержали, обратно в подушки опрокинули. – И знать не хочу, если откровенно. Надо выяснить, к кому он обращался, что за заклятье использовал. Но только в том случае, если и впрямь зеркало виновато.       Вздохнул Чаро, помолчал. Лежали втроем, переплетенные, каждый о своем думал. Вдруг келпи всполошились, заржали, волну на привязь обрушили, в стену дома копытом ударили. Вожак табуна и вовсе под крыльцо прискакал, волнуется, гарцует на месте одном, пену взбивает. Баловник удержать пытается, повод поймать, да куда там. Едва от копыта увернулся, от зубов острых, клыков хищных.       Ярый, как был обнажен, вышел, ладонь протянул. Ткнулся в руку хозяйскую конь, приплясывать не прекратил, ан присмирел немного.       – Что случилось? – страж спрашивает.       Баловник сонный плечами пожал.       – Не ведаю, хозяин. Всполошились чего-то, а вроде все спокойно. Гроза далекая гремит, всполохи над лесом вьются, дак то обычное дело.       – Чаро!       – Здесь я, – ручей в доспехе полном, куда только томность подевалась, косу туго лентой перевил, на спину отбросил. – Отправлю Ирро течение проверить, его эхо далече идет, быстрее справится.       Кивнул Яр согласно, сам копье в руку принимая, плетью брезгуя. В седло вскочил, бока лошадиные коленями в чешуе доспешной сжал, поворотил на месте, в лес отправил. Серебряным росчерком всадник мчится через сумерки сизые, за собой туман тянет. Вдоль изгиба русла мчится, высматривает. Лес сонливость вечернюю скинул, к ночи готовится, не видать никакой опасности. У порога первого, где река изворачивалась хитро, за холмом разливаясь широко и полноводно, олень стоял задумчиво, ногу переднюю навису держа. Вокруг его убежища волки сходились, чуяли добычу скорую, раненную. Яр покрутился здесь, на пятачке травянистом, за хищниками наблюдая, от взгляда их туманом закрываясь. Не чуяли они ничего странного. Охотились как обычно. Пятками келпи понукав, Яр с обрыва верхом сверзился, течением оборотился, растворился в волнах своих, единым с рекой стал. Развернулось русло, во всю ширь разошлось. Суда носит, до моря дальнего переправляет, мосты не терпит, сбрасывает, только переправу вброд дозволяет. Волну мягкую перекатывает, плещет в берега. И снова все тихо, спокойно. Темно, звезды занимаются, луна ущербная по небу плывет, на себя в воду любуется.       Ручьи меж тем разделились. Игривый дном илистым, каменным прошел. Верхом поднялся на гладь водную, призраком прозрачным, туманным промчался до истока, вернулся до порогов, с водопада спрыгнул. Чаровник по цепочке озер устремился. У реки охранной своя долина обширная. Ан незащищенных, требующих присмотра не так уж и много. Озера одинокие, пара тонких сестер-речушек, впадающий в Ярого много дальше, почти у самого моря. Баловник у дома речного остался, за табуном присматривать надобность была великая. Коли сорвутся келпи в бег оттаянный, вспучится река вновь, из берегов выйдет. Студенец ему помогает, отвлекает лошаков беснующихся, кругом водит, котел водный создает.       Полночь приблизилась, не нашли ничего стражи. Ан келпи не унимаются, гарцуют, ржут взволнованно. Ярый вернувшийся отпустил вожака в табун, сам в реку вошел по пояс, вздыбил, заслон установил. Пусть лучше дом его всплывет, водой затопленный – не страшно, но не выскочат келпи на равнину вольную, не потопят деревни, города рядом с берегом стоящие.       Угомонилось все как началось: внезапно, негаданно, нежданно. Только зорька первая проклюнулась, рассыпались лошаки водными струями, вниз на дно ушли, залегли. Яр на траву мокрую сел, лоб утирая. Рядом ручьи попадали утомленные, из сил выбившиеся.              Долго спал Янисъярви, сном тяжелым, забвенным. Кошмары не тревожили, обходили его стороной и сны светлые. Боялись тумана темного, клубящегося, что вокруг озера вился, опутывал. Купался Янис в тумане том плотном, себя терял. Уходил словно далеко-далеко, возвращался с неохотой, а очнулся, глаза открыл, от поцелуя жгучего, шею опалившего. Глаза Янис распахнул, вдохнул полной грудью воздух ночной, искрами озерными напоенный. Лежит он на постели, не укрытый, без одежды, коса растрепалась. Рука чья-то нежная, осторожная, по спине его гладит, жемчужинки позвонков выступающих перебирает, щекочет.       – Проснулся, мой хороший? – шепот ласковый змеиной сладостью в уши вползает, дурманит.       Дернулся Янис, прочь откатился, охнул, на спину перевернувшись. Боль, хоть и легкая, охотно зубы показала, напомнила. Вспыхнули огни болотные, яркие, заместо светцов озеру служившие, охватили опочивальню светом зеленым, призрачным, тусклым. Словно боятся подступиться к темени, что крыльями рваными вокруг постели лежит, дремлет чутко.       – Не пугайся, тебе отдохнуть еще надо бы, пока раны затянутся окончательно.       Смотрит Янис, глазам не верит. Лежит на его постели мужчина незнакомый. Лицом красив, бледен только, глаза большие,темные, бездонные, едва зрачок угадывается, а более нет светлой точки даже. Волос длинный, черный, густой, волной по подушке раскинулся, кляксами густыми до пола стекает, кончики в темень окунаются, искрами подмигивают. Пальцы тонкие шелк простыней сжимают, перебирают, играются. Тело гибкое, в одежду странную, узкую затянуто, чисто шкура змеиная – переливается, блестит узорами, очертания меняет. Моргнул Янис, гость его незваный тут же рядом оказался, за руку взял, запястье ледяным прикосновением ожег, выстудил. На полголовы выше будет, да только толку в том росте – худое тело, призрачное. Сквозь него, как сквозь завесу, комната проглядывает. Но хватка крепкая, настоящая.       Вырвал Янис руку, на ноги вскочил, к стене спиной хотел прижаться, защиту ее почувствовать. Но нет стены – в комнату с зеркалом открыт проход, будто и не было никакого заклятья. На полу снежинки его беспомощные рассыпаны, мертвые. Не дозваться, узор наново не собрать.       – М, не расстраивайся, – мурлычет незнакомец, слова вибрируют, будто от стен отскакивают, голос глубокий – в таком утонуть легко, будь ты хоть дух водный. – Новая будет лучше, не на слове честном, на силе замешана.       – Кто ты? – Янис спросил, к дверям пятясь, босыми ногами на осколки наступая.       – Навья, – улыбка широкая, клыкастая вмиг лицо бледное осветила, в черноте глаз отозвалась. – Чай слышал обо мне, озеро студеное, заповедное? Не царь, конечно, я, не страж, да и не гостил давно в верхнем мире, ан должен ты имя мое слышать. Не чужой я тебе.       Еще шажок маленький Янис сделал, на комод резной едва не наткнулся, край острый больно в спину кольнул, уперся, прямо в рубец незаживший. Шире улыбнулся Навья, боль как запах зверя раненого чуя.       – Имя слышал, – кивнул хозяин озерный. – И про то, что нежеланный ты гость в верхнем мире. Но в знакомцы тебе не набивался, первый раз вижу.       Туманом фигура мужская рассеялась, облачком черным по комнате метнулась, у дверей сызнова соткалась, дорогу заступила. Прянул Янис в сторону, на окно оглянулся нервно.       – Яни, Яни, – пропел, протянул Навья, за плечо озеро ловя, придерживая, – тебе еще столько предстоит узнать. И сделать.       – Сбежать бы, – буркнул озеро себе под нос, чувствуя, как щиколотки темень охватывает, по чешуям ползет.       Щелкнул Навья пальцами звонко. Взвилась тьма с пола, щупальца вытянула, опутала озеро, назад отбросила. По постели, простыням шелковистымраспластала. Обвила плотно ноги-руки, кандалами стала прочными. Силится озеро выкрутиться, только сильнее плети дымные сжимаются, давят.       – От меня сбежать? – смеется Навь, рядом оказываясь, верхом садясь, прижимая. – Полно те, Яни. Куда бежать-то? К кому? Кому ты нужен теперь, теменью порченный. Смотри, как она тебя обвила, прильнула.       По знаку короткому, щупальце крепкое Янисову руку вздернуло. Ногтем длинным Навья проследил узора завиток лихой, тугой, наклонился, губами коснулся. Извивается Янис в путах, силится отстраниться, но не получается, крепко держит туман призрачный, не дает двинуться с места. Крутится озеро, бьется. От прикосновений ледяные иголочки под кожей расходятся, как льдинки в мороз крепкий, колют, обжигают. Смеется Навья, играется, на Яниса посматривает.       – Не бойся меня, озеро, – шепчет на ухо, рядом вытянувшись, к себе привлекая. – Не причиню тебе зла. Ты же драгоценный, как зеркало твое. Вот уж не думал, что такой подарок мне совет преподнесет к возвращению моему.       – О чем ты?       Вдохнул Навья глубоко, запах озера втягивая хищно, потерся щекой о его плечо, чисто кот ласкается, только когти острые уже выпущены, готовы вонзиться. Янис мысленно Ярого звать пытается, да только сам понимает, что зов его в пустоту уходит. Не слышит его страж, будто стена между ними. Вода в озере волнуется, хозяина своего потеряв, плещет, перекатывается, бессильна без приказа прямого в дом ступить, помочь, подсобить.       – Ты никогда не думал, зачем тебе, такому юному и беспечному, зеркальце отдали? – хозяин мертвых прядку тонкую с лица Яниса отвел, приласкал скулу, ухо тронул, контур обвел, зашептал. – Артефактом ты не пользуешься, не спрашиваешь его ни о чем. Среди людей легенды ходят, дескать, тайны хранит зеркальце, ан какие и как взять – никто не знает. Потому и царь твой намудрил, напутал, не то и не у того спрашивал.       – Я не понимаю, – едва слышно перебил озеро, мечтая отчаянно, чтоб все сном обернулось. – Откуда ты про Матвея знаешь?       – Яни, – снова ласково тянет Навья, поцелуями легкими путь от шеи к груди протягивая, намечая, – давно за тобой наблюдаю, слежу. Нравишься ты мне, озеро. А царь твой вопросы задавал, угрожать мне смел. Представляешь? Отчаянный человек, потому и пожалел его, смерти полной не отмерил. Ан недолго ему осталось на свете этом. Дурак человек, зеркало кровью своей напоил, думал, мне хватит этого подношения. Не питаюсь я кровью человеческой, без надобности мне она. Жизней и без того накопилось много. Читал бы правильные книги, знал бы царь, что не зеркало надо спрашивать, а… озеро, которое его хранит. Тебя, Яни.       Видит Навья, что удивлен хозяин озерный, не знает, что дальше спрашивать. Дрожит под ним, замирает. Тонким звоном отзывается дом его, силится туманные объятья темени скинуть, помочь своему хозяину, но не выходит. Крепко опутан, заперт.       – Расскажу тебе легенду старинную, сказку забытую. Как решился один из совета на дело великое, правое. Дать живым с мертвыми видеться в один день положенный, чтобы не забывали друг друга, грустью темень не множили. Долго другие духи противились, как же, им удобно пугать людей, смущать умы да души, власть свою утверждая. Ан если расскажут ушедшие, что нет ничего страшного в мире загробном, то какая ж это власть? Но потом сами поняли, что лучше так будет, миру легче. Стали думать, у природы позволения выспрашивать. Смирилась матушка, показала, надоумила. Создали мы впятером зеркало особое, хитрое, что проход могло держать, пропускать души в мир верхний.       – Ты обманул их, – Янис перебивает, терпеть не в силах касания легкие, откровенные.       Словно за рассказом забывшись, Навья рук своих не контролирует, не ведает, что творят они. Хмыкнул хозяин мира нижнего, душ ушедших покровитель, рассмеялся. Темень послушная вздыбилась, волосы его ветром взметнула, растрепала.       – О нет, хороший мой, не обманывал. Все как есть рассказывал, надоумливал. Только не слушали меня, не понимали. Каждый считал, что он будет главнее, ссорились, козни строили. А темень любит распри, обиды да слова резкие. Росла, множилась, поглощала. Покуда все четверо под ее сень не встали. Тогда раскололась дорожка намеченная, разорвала мир. Хлынули через прореху чудовища голодные, душ поперед успевшие. Стали рвать, жрать да смерть сеять. Я не всемогущий, знаешь ли, всех не удержал, с теменью не справился, сам едва не захлебнулся. Испугался совет, вновь к матери единой обратился, как поправить содеянное. Она ответила…       Помрачнел Навья, брови черные нахмурил, губы полные сжал так, что цвет потеряли, белесыми стали. Прильнул к Янису тесно, ногтями по ребрам провел, очертил, следы оставил.       – Знаешь, что совет придумал, озеро? Не зна-а-а-ешь. Они всю темень свою собрали, в меня перевели, а потом в мир нижний выпихнули и заперли. Зеркало, что помочь мне должно было, ключом от темницы стало. Крепким запором. Думал я, исчерпает силу, ан перехитрили меня и в этом. Тебя приставили. Ты зеркало не охраняешь, питаешь. Синим пламенем наполняешь, силы ему даешь неисчерпаемые.       Поцелуи укусами обернулись, ранили. Янис застонал глухо, выгибаясь. Страшно озеру и странно. Страшно от слов Навьиных, от власти его давящей, от темени вокруг клубами вьющейся, леденящей. А странно, потому что отзывается внутри что-то на слова эти, на прикосновения жесткие, неосторожные. Не кажется Навь чужим, пришлым, но и родным не назовешь. Что ложь в его словах, что правда, как проверить?       – Пусти меня, – озеро просит. – Ошибаешься ты насчет зеркала колдовского. Не хозяин я ему, не питаю. Редко к нему прикасаюсь, стараюсь стороной обходить.       Ресницы Навья опустил на вдох один, губу верхнюю вздернул, оскалился. На руках и шее разводы темные проступили, столь густые, что и тела под ними молочного не видно, все в сплошных вьюнах теменных.       – Отпущу, конечно. На тебя ли зло держать, коль не виноват ты в ни в чем. Дите ты малое, неразумное. Живешь, не знаешь ни о чем. Лишь услугу окажи мне крохотную, Янис. Единственную…       Поднялся Навья, навис над озером распростертым.       – Прими меня раз по доброй воле, когда луна высоко над деревьями полная стоит. Избавлю тогда тебя от привязи зеркальной, сможешь сам себе путь выбирать, свободным стать. Ты же не знаешь вкус ее, свободы этой. Живешь тут взаперти, никуда не ходишь, кроме мавок своих да ключей никого не ведаешь. Мир огромен, озеро, колдовской мир. Течениями да перекатами, путями подземными далеко уйти можно, до моря великого, до песков пустынных.       – На что мне те пески? – сглотнул Янис тяжело горечью, отворачивается, в глаза черные, в провалы, в бездну смотреть боится. – Никогда не помышлял о путешествиях далеких, мне и здесь хорошо.       – Хорошо ли, озеро? – Навья ниже наклоняется, шепчет прямо в губы – волосы шелковые по плечам скользят Янисовым, холодят. – Ты подумай, каково теперь станет. Совет добреньким не будет, когда узнает, что зеркало всему виной, человек тобой допущенный. Ты думаешь, почему к тебе людей не пускают? Боятся, что вред тебе нанесут? Как бы не так. Боятся, что сам ты поймешь, что не просто так у зеркала находишься. Помнишь, как до него через преграды дотянулся, хоть и плохо тебе было? До самого терема, за версты дальние. И ведь не принеси тебе царевич беспутный артефакт обратно, сгубил бы терем царский со всей челядью. Помнишь? Сила в тебе великая, да только не пользуешься ею. Все по реке своей страдаешь. Понравился вкус плети серебряной?       Ладонь ледяная под спину Яниса скользнула, по рубцам прошлась, погладила. Выгнулся озеро, крови своей запах почувствовал.       – Сказать, что так стража твоего рассердило? – вниз Навья заскользил по телу хозяина озерного, остановился, в ладонь взял, наклонился низко, языком провел, след влажный оставил. – От пламени синего ты питаешь ключи свои, сам несешь его частицу, зеркалу передаешь. И любовников своих не обижаешь. Река ведь первым был? Всех он ухажеров отвадил, да? Делиться не захотел. А теперь подумай, озеро, откуда у царя простого, человека смертного, сила взялась меня дозваться, зеркало разбудить? Сколько ты отдал ему на ложе? М? Сколько ты отдал реке-стражу по воле собственной, власть над собой вручив, пообещавшись?       – Неправда! – запальчиво Янис выкрикнул, встать попытался.       – Что неправда, хороший мой? – Навья говорит с паузами, целует, губами ласкает, отклика добивается. – Зачем он от тебя тогда отказался? Все просто. Ты же ласковый, доверчивый… вкусный… Сам придешь, рассчитывает, только поманит, вернешься, простишь все. Без тебя трудно сейчас стражу будет, заново своими силами реку приструнить придется. Из берегов выйдет, артачиться начнет.       Дышит тяжко Янис, тело против воли откликается, слишком уж умелые ласки дарит темени хозяин.       – Не веришь мне покудова – не верь. Не тороплю тебя, не неволю. Сам все поймешь, увидишь. До лунного стояния далеко еще, поговорим о многом. Покажу тебе зеркало иное, тебя иного покажу.       Замолчал Навья, ртом жадным прильнул. Сжал зубы Янис, зажмурился, ан все равно противиться не выходит. Куда там его выдержке, против уменья и жажды, коль даже закрыться нечем. Сглотнул Навья все, что подарено было, поднялся, дымом рассыпался, вновь собрался. Четче силуэт стал, насыщеннее. Тьма послушная сама тиски разжала, освободила озеро, к хозяину потянулась, обвила.       – Вернусь вскорости, милый, – отступает Навь к зеркалу, машет на прощанье. – Ты уж сделай милость, сразу не рассказывай, что я в гостях у тебя. Понаблюдай за избранником твоим, за советом. Чай, встревожили их мои зверюшки, рядом остаются. Покажется тебе, что правы они, а я тебе неправду сказал – сам уйду, в зеркале останусь. Защиту новую ставлю, не взыщи. Именем моим будет запечатана, зови.       Молвил напоследок неразборчивое и исчез. Зеркало взвизгнуло обиженно, звоном долгим прокатилось и затихло, успокоилось, задремало привычно. Опустошенный Янис остался лежать, а как силы вернулись, вскочил, прочь из дома бросился, едва одеться успел. Ночь на исходе зорьку кликала, росу рассыпала, ветер прогнала. Тих лес, тихо озеро, огни в камышах прячет.       Сова ухнула, вздрогнуть заставила. Заволновался Янис, оглядывается нервно, от шорохов шарахается. Страшно озерному хозяину, страшно так сильно, что голоса нет, не позвать никого, не спрятаться. Мысли путаются, вопросы роятся, слова Навьины звучат, не отпускают. Нет веры им, но есть сомнение. Душит, комком поперек горла стоит, мешает, царапает.       Вдруг светом синим всплеснуло, со дна выметнулось. Чаровник верхом на берег выбрался, оглядывается тревожно. Заметил Яниса, скорее спешился, к нему подбежал.       – Ночи, Янис, ты почему не спишь, не отдыхаешь? – спрашивает, а сам глазами шарит, выискивает что-то.       – Кошмар привиделся, – озеро отвечает невнятно, от ручья отступая.       Огляделся страж, прислушался да ближе подошел, зашептал.       – Побудь дома, Янис, неладно у нас. Табун разыгрался, течения от рук отбились, лютуют. Ярый к морю двинулся, вернется к утру полному. Смотрю, тихо у тебя, спокойно. Дальше помчусь. Зови, коли что.       Вскочил в седло, келпи поворотил, исчез в воде озерной, а Янис так и сел. Взбунтовалась река? Свистнул громко озеро, ладонь в воду окунул. Зорька розовым шкуру окрасила, пока келпи вброд до мелководья дошел, на берег вспрыгнул, перед хозяином склонился низенько, хвостом да гривой росу собирая. Осторожно забрался на спину сильную Янис, на ухо мохнатое настороженное шепнул. Пошел келпи рысью осторожной, на манер коня заморского, иноходного: ноги попеременно переставляет, старается седока не трясти, не раскачивать. Сквозь лес просыпающийся скоро домчал, застыл на пригорке высоком. Смотрит Янис, глазам не верит. Вздыблены волны речные, шумит, полноводится, словно весна сейчас вешняя, снега таять только начали. Берега много откушено течением быстрым, затоплено. Уже к мосту дальнему подбирается, еще немного и снесет крепи. Досюда долетает, как рокочет, огрызается. Чуть дальше, вокруг дома Ярого взвесь водная висит, пена клубится, радугой на первые лучи солнечные отзывается. Ржание громкое, сердитое над равниной далеко слышно, огрызаются келпи-течения, злятся, на свободу гулять, бегать просятся.       – Не верю все равно, – озеро шепчет, гриву белоснежную в пальцах комкая.       Повернул лошадь, через лес в сторону другую устремился. Туда, где чаща раздавалась, сквозь нее и еще дальше, к болоту обширному, топкому, опасному.       Замедляется келпи, идет, упрямится. Не любят течения свободные вязкой трясины, кочек упругих, кореньями глубоко уходящих. Солнышко встало, потянулось, когда Янис на краю топи кобылу остановил.       – Ой, Янис, здравствуй, – девочка пригожая с кочки встала, сарафан зеленый отряхнула, косицу куцую поправила, сбила на бок больше. – В гости ты? Тятю позвать?       Улыбнулся озеро через силу, на землю спрыгнул, пригладил кудряшки Ладе.       – Здравствуй, славница, покличь, будь добра. Переговорить мне с ним надобно.       – А огонечек подаришь? – улыбается девочка проказливо, кончик языка розового показывает.       – Подарю, – озеро ладони сложил, подул в них, меж пальцами высветилось зеленоватым. – Держи.       Выпорхнул огонек озерный малый, засуетился, замигал, на свету почти невидимый. Покружил, полетал промеж хозяйских волос растрепанных да к девочке подлетел, застыл. Подождал, пока ладошки детские его обнимут бережно, притих, задремал.       – Спасибо, Янис, добрый ты, – Ладушка улыбается – да как сиганет внезапно с кочки прямо в бочаг темный, только брызги тучей, веером.       Всхрапнул келпи удивленно, носом в воду сунулся, расфыркался.       – Пошто пожаловал, хозяин озерный? – болотник седой возник внезапно, стряхнул с балахона ветки, травинки налипшие, на кочку, дочкой оставленную, уселся, руки костлявые на коленях сложил, пальцы переплел. – Выглядишь плохо. Тебе б полежать, спину заживить толком, чай серебра поцелуи острые не сразу затягиваются. Реку рядом с собой держи, и ему польза, и тебе скорое выздоровление.       – Страж занят покамест, – озеро отвернулся, – течения унимает.       – О, – водник с усмешкой бровь вздернул, подбородок острый потер, усмешку пряча. – Неужто перестарался, больше отдал, чем взял у тебя? Так зачем явился, озеро? Чем помочь тебе могу?       – Я зеркало спрашивал, – Янис не торопится, не знает теперь, что и говорить. – От него темень тянется, от него силой питается.       – Так-так-так, – водник поднялся, ладони потирает, щурится недобро. – И как же ты, Янис, зеркало спросил, что то тайну открыло, темень показало?       – Приказал – меня послушалось. Темень от Навьи идет, стелется, проход ищет. Не Межмирье тогда открывалось, Навья это был, его рук дело.       Ладушка из-за кустика малого вышла, чистое платьице тесемкой витой подпоясала, рядом присела, смотрит с любопытством, глазенки зеленые таращит.       – Неужто думаешь, что мы Навью бы неспознали? – смеется, каркает водник. – Будет тебе, Янис. Понимаю, что ссора обидная покоя не дает, да только полноте. Зеркало тебе подчиняется, потому что силу твою пьет. Вот и боится, что тебя отберут у него, поток перекроют. Шалит, балуется. Возвращайся домой, поспи, с мавками поиграй, с ключами потешься. Ярого в гости пригласи, ему силы понадобятся, скоро дождь придет, реку держать надобно. Да и озера затопит, везде поспеть стражу придется.       Зубами скрипнул Янис, разозлился. Кулаки сжал, лицо исказилось.       – Совсем за безмозглого, глупого меня держишь? – вызверился озеро яростно, зашипел низко.       – Да дите ты и есть неразумное, – смеется водник, искоса поглядывает. – Обиделся на глупость – эка невидаль, страж озеро охраняемое в постели приветил, – отомстил, людей натаскал, хоть царь тот, хоть Ванька, сын его. Колечко-то я ему вздел, чтоб лишнего от тебя не набрался, пламень синий не для людей встает, загорается. Надеялся, что надоест тебе быстро игрушка новая, так и вышло. Теперь что придумал? Навья. Навья в нижнем мире сидит лет сколько и дальше будет, покудова путь ему наверх заказан. Твое дело малое – за зеркалом смотри, чужих не пускай да силой делись со стражем.       Промолчал озеро, не попрощавшись, на келпи вскочил, подальше от болот ринулся. Смех издевательский, сухой, кряхтящий в спину летит, жалит. Пусть плеть колдовская следы оставила, силы выпила, ан насмешка подобная кусает сильнее, ранит глубже, следов видимых не оставляет, занозы глубоко под кожей сидят.       – Не жалко тебе Яниса, тятенька? – Ладушка вздохнула грустно, на колени к воднику забралась, за косу ухватилась.       – Жалко, милая, – улыбается дух болотный, личину, что платье, меняя. – Да только выбора у меня нет.       Фыркнула Лада, глазенки синие сощурила, огонек из-за пазухи выудила, от света солнечного прикрыла.              Как домой вернулся, Янис не помнил, отпустил кобылу белую, сам под навес ивовый забрался, лег под ветвями, вверх глядит, в листву живую, шелестящую, пытается осмыслить, себя уговорить, что неважно все, неверно понято, перевернуто. Как бы ни старался слова Навьи от себя гнать, на водника не обижаться да про Ярого не думать, ан все одно возвращается. Тоска в другое чувство переплавляется, ширится. Уже не обида это, не каприз мимолетный, кипучий, который, дай срок, паром изойдет, выветрится. Осознание, что до этого жилось легко и просто, а потом кто-то занавесь ивовую отодвинул, отдернул, и показалось солнце слишком ярким, неопрятным, вода ледяной, неприветливой, а сам хозяин ненужным. Аль еще хуже – нужен, да только как силы источник, не сам по себе. Никогда не задумывался об этом Янис, никогда не подозревал, что всего лишь часть зеркала… не самая лучшая, видать, часть.       Ключи старшие, Колокольчик да Хрусталь, как почуяли, хозяина настроение уловили, на бережок выбрались, хоть и не любители яркого солнышка пекущего. Отмахнулся было озеро от них, да куда там, улеглись рядом, обняли, молчат, сопят нарочито.       – Наладится все, Янис, – Колокольчик на ухо шепнул, носом потерся.       – Мы всегда с тобой будем, – вторит ему Хрусталь, дыханием теплым обвевает, ластится. – Не грусти, все будет хорошо. Помиритесь. Янис, ты…       – Хватит, – взвился озеро, руки от себя отпихнул, прочь ушел.       Недоуменно переглянулись ключи. Не понимают, какая муха хозяина укусила, но следовать не смеют, боятся, еще больше разозлится. Сели поодаль у берега, и на глубину не спускаются, и на сушу не выходят.       В камышах Янис улегся, спрятался. Водица озерная с разговорами не лезла, плескала едва слышно, ласкалась. Целовала плечи, мокрой рубахой облепленные, волосы расчесывала, вокруг кувшинок обвивала, ряски мелким цветочками украшала. Шептала на ухо негромко.       – Хочешь, покажу тебе сад свой?       Янис под воду целиком ушел, когда понял, чей голос ласковый слышит, чье присутствие незримое рядом почувствовал. Но рот помимо воли сам открылся:       – Хочу.       Померкло зрение. Пропали облака пухлые на небосводе лазурном, пропали толстые стебли осоки сочной, шелестящей. Вместо леса темное пятно стало. Растеклось, расплавило краски дневные, наново картину мирскую перекрасила. Смотрит Янис удивленно, моргает. Думал он всегда, что цвет черный, угольный скупой да скучный, нет в нем жизни, нет легкости. Видит Янис перед собой равнину темную, переливающуюся всеми оттенками ночи непроглядной. Валуны высокие, иссеченные, каждый на цветок распущенный похож. Змеятся меж ними тропинки-трещины, причудливые, свитые, не разберешь. Листья у цветов-камней тонкие, прожилками блестят, как сколы графитовые, озеро такие в доме у Ярого видел, на дне реки встречал. Дрожат на ветру литья те, звенят мелодично, нежно, как мелодию выплетают, напевают, убаюкивают. За ними высятся деревья черные, стволы изогнутые, кроны на один бок скошены, будто ураган вечный их гнет, треплет. Листочки крохотные на веточках прозрачных каждый формы своей, единой;жилочки просвечивают, искорки черные под кожицей тонкой трепещут. Шелестит каждая крона на свой лад, в песню общую свой голос добавляет. Вот та, овальная, со слезами-лианами длинными – высокую чистую ноту издает, а рядом растрепанная, тонкими веточками торчащая в стороны разные – пониже пришептывает, причитывает. Трава под деревьями – травинка к травинке, колосок к колоску, хрустальная, на конце каждой слезинка-росинка подрагивает, алмазом темным подмигивает, не падает, колокольцем звенит.       – Только воды нет, прости, – шепчет голос на ухо. – В мире мертвых лишь одна река, одинешенька, нет у нее ни притоков, ни ключей студеных… хмурая, седая. Потому и очарован я озером твоим был, когда зеркало искал. Идем по тропинке…       – Янис?! Янис! Очнись же!       Чаровник встревоженный озеро за плечи встряхнул, поднял. С трудом в себя юноша водный пришел, вернулся, отряхнул, сморгнул грезы страны подземной.       – Что ж от вас покоя нет, – промолвил недовольно, приподнимаясь лениво. – Что еще, Чаро? Опять страж зовет, собираться, бежать сломя голову?       Отпрянул ручей в удивлении. Еще миг назад Янис бледнел на глазах, прозрачным становился, только не в воду уходил, просто растворялся, а на руках раскинутых, безвольных, узоры вскипали теменные, вились, выше забирались. До самой шеи укутали цветами-шипами. Испугался ручей, будить кинулся.       – И дело тебе какое? – Янис вырвался, на руки мельком глянул. – Зачем пожаловал?       – Я… – растерялся Чаро от напора гневного. – Велел Ярый зеркало проверить….       – Так иди и проверяй, – хозяин озерный на дом махнул. – Открыто, и так проходной двор давно.       – Янис…       – Да, знаю, ведаю. Сам виноват. Иди смотри, защиту снял. Проверяй, коль душе угодно. От меня отстань.       – Дак без тебя не могу, – Чаро руками разводит, на попятный сдал, присматривается – неладное с Янисом творится.       Вспыльчивый озеро после ссоры еще стал, часто ругал его, прогонял, но таким нервенным, раздраженным, впервые его страж видел.       – Ты же... с зеркалом связан, я не подойду.       – Проверял его утром я, как обещался. Слово свое держать привык. Так вот: темени нет. Все спокойно. Мне не веришь – к воднику сходи. Он велел жить как прежде, веселиться, хороводы водить, ждать следующего полнолуния. Авось всех сожрут.       Отступил Чаро, поперек слова не сказавши, выпустил Яниса злого, пройти ему дал, вслед посмотрел. Рубаха мокрая спины узкой не скрывает, волосы на плечо сброшены, не застят – цветет поверх рубцов узор сложный, витиеватый, вроде дерева с короной разлапистой, на один бок скошенной, по плечам лианы сбегают.              Дверью хлопнул, по ступеням спустился, топая, озеро в опочивальне заперся, к зеркалу подошел. Темна поверхность, инеем черным подернулась, кристаллами снега проклюнулась, недвижимая.       – Покажи мне царство Навьино, – просит Янис.       Вздрогнул артефакт колдовской, просветлел, зазвенел довольно. Показал поле черное, рекой серой поперек пересеченное. Вдали лес, вблизи камни. Пустынно все, красоты первозданной. Ни душ, ни страшилищ голодных, хищных. Весь день оставшийся Янис из дома не поднимался, не показывался, рассматривал скалы черные, берега, кручи высокие, сверкающие. Красив мир нижний, но жить там не хочется.       – Вот и мне не хочется, я же живой, в отличие от душ, – Навья появился, едва солнышко спряталось, лучами еще золотилось.       – Но ты же хочешь их сюда привести, – озеро пугаться не стал, собеседника рассматривает, дивится.       Другой теперь Навь, спокойный. Глаза только горят по-прежнему, частичку мира нижнего в себе несут, показывают.       – Не звал я душ сюда и звать не собираюсь, – руками развел хозяин подземный, поморщился болезненно, чисто флюс его беспокоит. – Но и сам среди них жить устал. У меня тут избранник остался… не хотел я, чтобы мертвые здесь жили, только чтобы общались, в день единый на границе встречались, родных не забывали. Разве это неправильно?       – Не знаю, – тихонько озеро ответил, вздохнул негромко.       Улыбнулся Навья печально, присел на мрамор узорчатый, на зеркало глядит, Яниса избегает. Сызнова озеро растерялся.       – Пойдем к столу, – позвал внезапно, сам себе удивился.       Согласился Навья с радостью, осторожно столешницу хрустальную гладил, заново ощущения вспоминал. Угощение не тронул, только на тарелке разложил узором диковинным, потешил хозяина гостеприимного. А потом взялся рассказывать, как мир его устроен. Как души попадают, как живут, коли можно жизнью за гранью назвать. Сколько отмерено кому наказание, как вернуться, возродиться, как навечно остаться в садах темных.       Заслушался Янис невольно, времени счет потерял.       – Солнце близко, Яни, – Навья встал потянулся, подошел близко. – Сил у меня не хватает ему противиться, не взыщи. Спасибо за разговор, за угощение. Пора мне. Коль позволишь, завтра загляну, еще потешу, расскажу что.       – Приходи, – согласно озеро кивнул, встал порывисто проводить до зеркала.       Навья уверенно рукой его талию оплел, к себе привлек, поцелуем осторожным губ коснулся едва уловимо.       – До скорой ночи, хозяин озерный.       Сказал и исчез, дымным облачком пролетел, в поверхность зеркальную втянулся. Усталость каменную озеро ощутил. На плечи легла, припечатала, свинцом веки налила, ресницы неподъемные едва трепещут. Добрался до опочивальни Янис, в сон провалился. Не вспомнил ни про василиска, в комнате притаившегося, ни про ключей своих. Не удивился, что ночью никто не пришел, не проведал, словно забыли.       И в зеркало ни разу не посмотрелся… разрослась темень на теле стройном, почти целиком опутала, на щеки вензелями зашла, улеглась.              Чаровник меж тем прямым путем, коротким, по течениям подводным к реке вернулся, в дом поспешил, келпи бросив у коновязи. Ярый в горнице сидел, вино в кубке рассматривал, откровений на дне выискивая. Дернулся неловко от неожиданности, когда ручей ввалился, косяк плечом едва не своротил. Рассказал, поведал Чаровник хозяину сомнения свои, Яниса описал, узор темени на нем. Отставил Яр вино подальше, отодвинул, лужу через край плеснувшую рукавом утер.       – Что про зеркало тебе сказал?       – Что нет на нем темени, – Чаровник вино утянул, одним глотком осушил, рот утер. – И водник подтвердит.       – Странно, – река по столу постукивает, хмурится. – Ты в дом спустился, проверил?       Чаро покаянно головой качает, винится. Не стал раздражать сильнее, побоялся, что коли темень и впрямь от обиды, ярости, то разрастется шире, оплетет целиком. Хозяин вины не отмерил, сам бы не настаивал, на рожон не лез, не провоцировал. А что неладно с Янисъярви,так то прав Чаровник, не ошибается, не преувеличивает.       Хотел река-страж подойти осторожно, приблизиться, взглянуть, да не пустило его озеро. Протоки свободные водорослями черными взялись, перекрыли, стеной плотной встали. По краю поляны озерной стена туманная стоит, не ломается, под ветром не рассеивается. Чаро поперед хозяина сунулся, ладонь приложил. Отбросило ручья назад, к земельке сырой приложило крепко, огрызнулось щупальцем призрачным, дух вышибло.       – Надо водника найти, – Ярый ошибку не повторил, близко не подошел.       Доспех на нем светится, дрожит, чешуи перезваниваются, стонут. Копье само звездой украсилось синей, лучами ощетинилось.       – Это Навья? – Чаровник на келпи вернулся, затылок ушибленный потирает, из волос землю вытрясает.       – Хотел бы ответить, что нет, но не знаю. Не видел я силы такой, но и с хозяином мертвых не знался никогда.       До ночи темной, звездной, река с ручьем старшим, помощником верным, болота обшаривали, звали. Как сквозь землю хранитель водный провалился, будто и не было его отродясь. Никто не знал, где он скрывается, где обитает. Кикиморы страшные, кочки ожившие, плечами корявыми жали, носы длинные чесали, светлицы, девки на мавок похожие, зубастые да с перепонками, глазки строили, но тоже не знали, не ведали, где хозяина искать.       К утру келпи занервничали, загарцевали, все норовили назад повернуть, домой воротиться, в реку ухнуть. У озера постояли стражи верховые, подойти не смогли. Смех жителей озерных слышали, плеск да отсветы огоньков танцующих. Не приближайся – таки и вовсе покажется, что не случалось ничего, не менялось. Уйти себя Ярый заставил, в реку погрузился, сызнова к протокам доплыл. Разрослись водоросли, заматерели. Нож не берет, плеть не сечет. Из сил страж выбился, пока рубить пытался, пробиваться. До вечера решил подождать, удачи еще раз попытать на болоте топком. Солнце присмотрит за озером днем ясным, летошним.       Но и на вторую ночь, и на день, и на следующий, когда тучи небосвод укрыли, грозой насупились, громом зарокотали, не нашелся Водник. Пробовал Яр до совета дозваться, Ветреницу кликал – без толку. Тонул голос стража в бури завываниях, шумом дождя проливного дробился, рвался. Камень и вовсе глух к воде остался, а Огневик никогда и не откликался. Не любил стихию изменчивую, пламя его тушащую.              – Нравятся, Яни, тебе цветы мои? Травы густые?       – Красивые они, – озеро отвечает, в руках венчик черный о ста лепестках баюкая, аромат сладковатый вдыхая. – Но опасные.       Тычинки зашевелились, вытянулись, запястье обняли, в кольцо сомкнулись. Навья только прищелкнул – вмиг присмирел бутон, лепестками вздрогнул.       – Опасные, правда твоя, – улыбается хозяин мира подземного, цветок забирая, обратно чрез зеркало на поле отпуская. – Потому и не держу птиц всяких, гадов ползучих.       – А кокатрисы? – Янис на кровати улегся удобнее, подушки под спину подгреб, умостился. Навья рядом лежит, зеркало придерживает. Халат на нем долгополый, расстегнут небрежно. Кожа молочная под стать Янисовой бледности, только узоров меньше, как живые то проступают, то опять прячутся.       – Так кто-то должен охранять царство мое, – смеется, зубоскалит, клыки не прячет. – Чай и в верхнем мире много тех, кто власти жаждет, страхом перед собой бредит. Твари мои – кусок лакомый, а души мертвые и подавно. Запереть такую в клинке аль в ином оружии – и покорять города ринуться можно. Многие правители секрет вечной жизни знать хотят, радеют о своем теле немощном. Тоже обряды проводят, до мира моего дотянуться пытаются. Оттого и держу тварей разных, чтоб неповадно охотничкам было.       Рассказывает, сам на Яниса посматривает, невзначай ногтями длинными по бедру озера ведет, ткань режет, кожи не касается.       – Страж твой прибыл, вкруг третий раз камыши обходит, – вдруг Навья сказал, отодвинулся, на спину лег. – Выйдешь приветить? Не уйдет ведь, настырный.       Вздохнул Янис, к окну отвернулся. Третью ночь Ярый подходил, да в дом даже не пытался постучать, звать не звал. Долг выполнял, приглядывал и решил, что хватит оного. Довольно.       – Нужен был бы, позвал.       – Ох неправ ты, Яни, – Навья ближе подбирается, ладонью вверх по животу ведет, ласкает, вырез рубашки сдвигает, трогает. – Гордец, каких поискать, страж твой серебряный. Спроси сам, что надобно, успокой. Только, не обессудь, про меня молчи покудова. Коли решишься – сам с ним познакомлюсь опосля, коли откажешь – таки не надо знать ему, что был я у тебя. Гостей твоих чай Ярый не жалует особо.       Поцеловал плечо открытое, заколку из покрывала складок выудил. Прядь волос Яниса взял, в узелок искусный скрутил, закрепил, поправил. Исчезла чешуя теменная, пропали разводы узорчатые. Юноша водный потянулся недовольно, ан не стал упрямиться.       – Ночи доброй, страж-река, – вышел Янисъярви к кромке лесной, волнующейся, кайме темной, на всадника равнодушно глянул. – Чем обязан визиту твоему?       – Присматривать велено, потому и рядом нахожусь, – Ярый отвечает вкрадчиво, озеро рассматривает, будто ищет что-то. – Хотел узнать, как раны твои заживают.       Рубаху с плеч спустил Янис, спину открыл до пояса, повернулся медленно, глянул искоса. Побелели рубцы, затянулись. Только рваный один поперек лопаток выделяется, багрянцем кожи атлас уродует, пересекает.       – Спасибо за ласку твою, страж, за осторожность. К полнолунию как новенький буду, чай и следа не останется. В гости пока не приглашаю, мал костер на ущербной луне, слаб. Нечем мне с тобой поделиться.       Прищурился Ярый, коня по шее погладил, успокоил.       – Хорошо, коль так, – молвил, ответил. – Приду еще ближе к ночи темной, новолунной. Аль сам приходи, погостишь, развеешься.       – Благодарствую, страж, только вряд ли.       – Как знаешь.       На том и разошлись. Келпи вороной в лес отступил, в тени спрятался, одна грива туманом белесым видна, светится.       – Не видно темени, – Чаровник к хозяину подъехал, за елью разлапистой остановился; вслед озеру смотрит, удивляется. – Не могло мне помститься, хозяин. Видел узоры.       – Заколка облик хранит, все прячет, – Ярый наземь спрыгнул, доспех снял.       Как силуэт хозяина озерного истаял, исчез, следом шагнул, до кромки берега дойти попытался. Стена воспротивилась, с ног сшибить попробовала. Река не ручей, устоял, но оступиться пришлось.       – Что делать будем? – Чаровник волнуется, кого из ключей позвать, высмотреть старается.       – Ждать. Новолуние его ослабит, костер силу потеряет на сутки единые. Глядишь ослабнет и защита колдовская.       – А коли нет?       – А коли нет… значит Навья нам мешает, глаза застит. Найти б того, кто знает, как за стену проникнуть. Не спрашивай, Чаро, ответов нет у меня покудова. Нахрапом да силою ничего не сделаешь. Надо б хитростью…       Зашумел лес несогласный, ночными птицами воспротивился. Ан нет другого выбора, коли б подсказал кто его. Отошли стражи дальше, светляков колдовских оставили, заслон сплели, зачаровали. Янис же к гостю своему вернулся, рассказы слушать, от мира прятаться.              Вторая седмица шла, как Янис гостя тайного у себя привечал. Днем спал, ночью сказки слушал. Привык к Навье, другим его увидел. Не торопит события хозяин мира подземного, нахрапом не берет. Целует лишь легко, необязующе, прикасается невзначай. Все больше земли свои показывает, растения диковинные, каменные.       Ключи шептались, страшились: пропали стражи, не заходили, духи лесные качаться на ветвях ивовых не заглядывали. Темнеть вода стала, кувшинки вянуть, листья сворачивать, на дно уходить да бутоны прятать. За ними осока пожелтела, пожухла, стеблями сухими зашелестела жалобно.       На ночь срединную сидели Мил с Колокольчиком на валуне любимом, молчали, босыми ногами в водице болтали, сверчков далеких слушали. Прислонился Мил к брату старшему, грустит, в воду смотрит, рыбок серебристых выглядывает. Говорил мало ключик, таился все больше. Пригнул ветер ветви ивы, листья взъерошил.       – Доброй ночи, – из ветвей выступил незнакомец темноволосый, улыбнулся приветливо.       – Доброй, коли не шутишь, – Колокольчик Милого покрепче прижал, к гостю неведомому сам повернулся, заслонил.       – Отчего ж, – усмехается незнакомец, скалится. – Костер нынче умирает, а сила мне нужна. Не обессудь уж, придется у тебя занять.       Звонко щелкнуло, что хлыстом по воде, взвизгнуло. Милый под рукой ледяным стал, задеревенел, а после в руку брата вцепился хваткой мертвой, ноги оплел, на траву свалил. Колокольчик только вскрикнуть успел, глаза черные разглядевши, разводы на лице Милого. Да не смог более ничего. Пробили землю ветви темные, гибкие, по рукам ногам опутали, распяли, пригвоздили. Незнакомец Милого поцеловал в висок, приласкал небрежно, с пути отодвинул. Как кукла неживая ключик повиновался, смотрел перед собой в пространство пустое.       Забился в путах Колокольчик, закричать попытался. Стебель тугой между губ скользнул, закрыл рот, петлю вокруг горла затянул. Водой старался ключ растечься, ан не пускает его что-то, заперло в теле, не разольешься, до озера не дотянешься.       – Ну не бойся, тебе понравится, – незнакомец ногою небрежно колени ключу развел, стебли тот час закрепились, затянули.       Одежда темная с него сползла клочьями, к ногам осыпалась. Прикосновения льдом жгли, калечили, ласки умелые клеймо узорное на теле выжигали, под кожу темень впускали. Рвался Колокольчик, горло надрывал, сопротивлялся. Да куда там. Мил за всем наблюдал безучастно, безвольно руки опустивши.