Хозяин озера

      В седмицу последнюю Иван, сын царский, все жданки съел без хлеба, терпежом оставшимся закусил, отчаяньем крепнущим запил. После пожара в библиотеке отцовской все затихло. Время словно застыло, замерло, неохотно секунды отмеряло в часах водных, что у реки в доме стояли. Капельки маленькие из одной чаши в другую проталкивались, как слезинки падали, за собой секунды тянули.       Ярый гостей терпел стойко, не разговаривал, все больше на воде время проводил. Лишь вечерами сумеречными, когда день уже ушел, а ночь еще на место свое не поспела, с Романом страж долгие разговоры вел. Иван не вмешивался. Думал царевич об озере, о хозяине его, о том, как оно все из шалости простой обернулось. Отца уже не подозревал – уверился, что не будь его мысли коварной время обмануть, не случилось бы ничего, вину полную отмерял, хоть и снедал червячок странный, мысль копошащаяся. Неспроста царь-государь к мысли этой пришел, надоумил кто-то, может, книга, а может, и нет. И себя заодно корил, что не разглядел в родителе червоточину гнилую, подточившую незаметно. Суровый нрав отца всегда мешал разговору нормальному, спокойному, ан негоже было наследнику забывать о долге, о своих развлечениях только печься, заботиться.       Ручьи попеременно вахту несли, дозором озеро на почтительном расстоянии обходили, к протокам не совались. Ирро эхо отпускал, дак оно тяжко возвращалось, дребезжало, к стене живой боялось подступаться. В лесу проплешины стали появляться, чисто гарь взялась на листах зеленых. Поляны черные животных отпугивали, духов губили, коли по неосторожности к месту отравленному прикасались.       Из совета никто не появлялся. Дивился Иван, ерепенился. Ярый только плечами жал. Коли правду сказал Водник, и хранители к бою готовились, надежду последнюю на исход хороший отринув, то не до мелочей им сейчас лесных. Сам Водник не показывался, вестей не приносил. Но всегда где-то рядом обретался. То хламида его силуэтом мелькнет на тропке, то коса седая длинная в ветвях блеснет.       В утро последнее перед полнолунием солнышко неохотно вставало, облака пушистые раздвигало. Иван на камне сидел у реки, за табуном наблюдал. Плюхнула рядом водица, встрепенулся царевич, поворотился. Девочка кудрявая в сарафанчике зеленом улыбнулась, колокольчик протянула.       – Здравствуй, Ладушка, – Иван про себя дух перевел, руку от кинжала на поясе убрал, сызнова присел. – В гости пришла? Али по делу?       Спрашивает, а сам удивляется, как Водник одну малявку отпускать не боится. Сам присматривает, аль взаправду девочка одинешенька ходит, темени не опасается. Колокольцы в руках маленьких позванивают, будто и не живые вовсе.       – Просто так, – Лада улыбается, глазенки серые жмурит, в зеленые меняет. – Скучно дома сидеть. И тятя уже пришел, а все никак не дает поиграть с ним.       Иван девочку по кудряшкам мягким непослушным гладит, понимает, как ребятенку может скучно одной-то быть. Не видел детей больше царевич, а Воднику поди хлопот хватает, с дочкой некогда все время возиться.       Ладушка беззаботная на колени царевичу забралась, купает цветы в воде, песенку напевает. Иван вздохнул, смирился. Наклонилась Лада низко, чуть в воду головенкой не нырнула. Иван поскорее девочку придержал за плечики худенькие. Распались кудри цвета пшеницы спелой, увидел Иван на шейке тонкой стрелу-копье золотую, на коже нежной проступающую. Будто солнышко пометило, на девочке след оставило.       Лада меж тем за палец его ухватилась, кольцо рассматривает.       – Красивое, – протянула Ладушка. – Слабенькое только. Прежнее, тятино, куда дел? Потерял?       – Подарил, – замялся Иван с ответом, да в последний момент вывернулся, краем глаза заметил, как Роман к ним от дома идет, поспешает.       Мрачный цыган, да он такой всегда теперь. Не до веселья, куда уж.       – Здравствуй, славница, – Роман на корточки присел, девочке леденец дал, откуда достал только.       Конфету Ладушка взяла, в кармашек спрятала, есть не стала. Не человек, сладости ей не интересны, а вот поиграться да на свет посмотреть сквозь сахар цветной – это запросто.       – О, колечко! – девочка проворно Романа за палец цапнула, погладила камень туманный. – Ты ему обещался?       – Что? – царевич сам чуть в воду не свалился, на Романа в ужасе уставился.       Цыган в усы ухмыльнулся, лукаво бровь приподнял. Мимо василиск прошмыгнул, в клюве тащил что-то большое. Отвлеклась Ладушка, про вопрос забыла. За зверенышем припустила.       – Есть новости какие? – Иван у Романа спрашивает, хотя и сам ответ знает.       Цыган руками развел. Какие новости, когда все и так уже известно, сыграно. Как сумерки на землю лягут, они все к озеру поспешат. А там, даст бог, что-то и получится. Лишь бы успеть до того, как костер в силу полную вступит, до того, как Янис передаст эту мощь Навье. Ярый против был, чтоб людей с собой тащить, но смог его Роман переубедить, уговорить, правоту свою доказать. Не лишними будут любые помощники.       Чаро из воды вырос, встал, как на твердь земную. Доспех обуглен, серебром не сияет. Изможден ручей, едва на ногах держится, шатается, чисто пьяный.       – Что? – Иван, позабывши, руку протянул, помочь хотел из воды выбраться.       Чаровник жест оценил, кивнул небрежно, доспех отпустил, на копье потускневшее тяжело оперся. Из реки не вышагнул, вода его питала. Раны глубокие на руках и ногах затягивала, боль снимала.       – Проход еще не открыт, а твари уже ринулись, – ручей вздохнул устало. – У протоков теперь два змея ходят, не видел никогда таких.       – Никто не ранен, не погиб ли? – Роман поднялся, в сторону дома речного глядит с тревогой, знает, что Ярый с ручьями ушел сегодня.       Чаро головой покачал, опустился, на воду уселся, ноги вытянул.       – Не знаю, как мы справимся, коли такая силища в темени сокрыта. Не отвлечем Навью, так нам не выбраться. Может, правда лучше было Совету уничтожить всех разом.       – Ты белены, что ль, объелся?! – Иван на ноги вскочил, закричал злобно. – Как так уничтожить? Убить и все тут?       Роман кашлянул, царевича подтолкнул, поток словесный прерывая.       – Не поможет нам мера страшная, – цыган на Чаро прямо посмотрел, увидел и боль, и усталость. – Коли озеро уничтожить, Навья останется. Кто слово свое даст, что другого выхода не найдет? Да и не подобраться к озеру, стена терновая не пустит, а воздуху сил не хватит с водой да с землей сладить.       Иван охолонул быстро, на ручья глядит спокойнее, понимает, что устал сильно, отчаялся от того. Обратно василиск пробежал с хвостом рыбьим в зубах, за ним Ладушка.       – Хотел бы я как они быть, – Чаро вдруг хмыкнул криво, бровь рассеченную тронул осторожно. – Беззаботным, в догонялки играть. С Милым… или Жданом. Хозяину выговаривать за Яниса или прикрывать, когда он на совет опаздывает. Ночью спать спокойно, крепко… или не спать жарко.       – Все будет еще, – цыган сказал уверенно.       – Почем знаешь, человек? – улыбка ручья на губах увяла, побледнела и исчезла.       – Тем мы от вас, духов, отличаемся, наверное, – Роман не сердится, говорит спокойно. – Мы много не верим, но всегда надеемся на лучше. Даже если голову сложить должны завтра – вдруг, да авось подсобит, удастся уйти.       Расхохотался Чаровник, на себя прежнего, неунывающего, походить вновь стал. От дома рыкнули зло, шипение василиска послышалось. Ярый вышел на крыльцо, встряхивается, волосы мокрые, потемневшие в стороны топорщатся.       – В реку темень стала просачиваться, – хмуро сообщил он, Чаро ощупывая, касаясь там, где плоть широко расходилась, шрамы глубокие грозила оставить. Ручей молчал стойко, только морщился. – Пришлось сызнова заслоны ставить, отгораживать.       – Ненадолго же, – Иван говорит. – Чему хмуришься?       – Ключей чувствовать я перестал. Либо мертвы, либо ушли с головою в темень, не вернуть. Плохо это. Коли они теперь к Янису прикоснутся, за собой потянут. Надеялся, что Навья их оставит про запас, но, видимо, сил у него не так много – тянет отовсюду.       – Хрусталя я видел, – Чаро голос подал сквозь стон болезненный. – Не узнал меня, не подошел, хоть окликал... ой!       – Тише-тише, уже все, – Ярый сжал плечо ручья старшего, залечил рану последнюю – рубец неровный розовый края стянул, засветился. – Коли так – худо. Ключи на стороне Навьи – за ними присматривать придется. Слабые, ан все равно.       Замолчали все, призадумались. И без того не весело было, а теперь и вовсе грустно. Деревья вдали шумели, под ногами речка журчала недовольно, облака по небу ползли деловито. Матушка-природа делала вид, что не замечает черного бельма на озере, али надеялась на детей своих.       Ярый Чаро в дом увел, уложил в постель свою широкую. С другого края Ирро свернулся, дышит натужно. Ранен был тяжелее брата старшего, едва руки да глаза не лишился, вовремя Яр его вытащил. Страж сам едва ушел, когда темень из протока на него кинулась, хищной тварью обернувшись, бестелесной. Ан стоило на нее отвлечься, из-под коряг змеи вывернулись, телами скользкими обвились. Шипы, по всему телу рассеянные, доспехи протыкали, пытались чешуи выдрать, до тела добраться. Жалили ядом странным, к горлу подбирались. Если бы не конь Яра норовистый, мог река и не отделаться так легко. Скакун водный как увидел, что хозяин попал в беду, на змеев бросился, копытами ударил, клыками мощными впился в шкуры черные. Себя не пожалел, но дал время нужное, чтобы Ярый вырвался, плеть выпустил, копье призвал да ручьев своих увел.       – Если тьма так всемогуща, как мы к озеру вообще подойдем? Янис-то нам не помощник, он пламенем занят будет, видел в прошлый раз, не до мира ему было, – Иван сказал да язык прикусил.       Яр только отмахнулся. На пол сел, к кровати спиной привалился, глаза прикрыл устало.       – Когда пламень вырастет, темень присядет, как пена молочная в подойнике. Навье придется и с Янисом быть, и на тварей своих отвлекаться. Мы сможем ближе подойти. А дальше – главное успеть, – страж замолчал, цыган подхватил, продолжил.       – Главное успеть, пока Навья еще пьян от силы будет, его убить, а Яниса вытащить. Пусть и мало нас, но так оно удобнее. Подберемся тишком.       Иван закивал согласно:       – Успеть Яниса вытащить – вот, что главное.       Ресницы с трудом Яр поднял, на царевича глазами больными глянул, как на дите неразумное – так и Роман смотрел. Ревности да соперничества во взгляде не осталось, только усталость безмерная.       – Если успеешь – то позаботься о нем.       Иван ругаться начал, поднялся и в лес ушел, василиска с собой свистнув.              К полудню напряжение билось, словно пичуга пойманная о прутья клетки прочные. Чаровник первым проснулся, в воду ушел, за ним Ирро потянулся. Баловник и вовсе не показывался, они со Студенцом форму человеческую не принимали, так течениями быстрыми оббегали, присматривали, не приближались. Над озером тучи расходились, собирались венцом по кругу, не смея приблизиться. То ли Ветреница вмешалась, то ли Навья наколдовал чего, но коли так до темноты и останется – Луна око свободно откроет прямо над водой озерной.       Роман меланхолично трубку курил, ножи метал небрежно, на ступеньке верхней сидючи. Летели тонкие клинки аккурат в корягу высушенную, волной неуемной на берег выброшенную, стучали мерно. Иван Чаровника дозвался, лук выпросил, тренироваться надумал. Только стрелы все криво да косо летели, в корягу под странным углом втыкались. Хоть волком вой, на стенку лезь, вечер зазывай. В клепсидре водной, что у Ярого в горнице большой стояла, капли-песчинки падали неохотно, медленно. Сочились чисто сироп густой. Игривый, проснувшись, на царевича посмотрел, вытащил стрелы серебряные, лунными называемые. Объяснил, почему стрела каленая мороку теменному вреда не причинит, а металл белый – смертельно опасен. Заболтал, заговорил, отвлек.       Страж же на воде лежал, в небо смотрел, не мигая. Река скулила неслышно, ластилась, а Яр вспоминал. Улыбку хитрую, взгляд лукавый. Руки нежные, крепкие, волосы прохладные, переливчатые. Запах легкий, воздушный, словно кувшинки цветок. Вкус необычный, сладость с пряностью перемешанную. Разговоры веселые, смех серебристый. Все то, что в памяти и без того бережно хранил, сейчас укрывал, прятал. Прощался про себя.       Сумерки крались татем неслышным. Ветер притих, прилег на траву густую. Дымом потянуло, по реке низко туман взялся первый, робкий. Прозрачным саваном потянулся, в осоке сочной путаясь, за кусты склоненные цепляясь. Стремнина журчала негромко, притихнув под приказом суровым стража. Ярый Серебряный угомонил усмирил течения свои, усыпил табун, дабы в отсутствие его – а если еще и не вернется – не вышла вода из берегов крутых, продержалась, не затопила луга, леса да деревни людские.       Иван, на приготовления глядючи, слюну горькую сглатывал. Не страх владел царевичем – отчаянье отрешенное. Роман хмурился все время, на стража поглядывал косо, на ручьев бледных, ослабленных. Качал головой кудрявой, но с советами не лез. Чай не дети малые, знали, на что шли.       Келпи, не усыпленные, быстро всадников до места доставили, рассыпались каплями крупными, в землю ушли, растворилися. Чаровник приказы раздал. Баловня со Студенцом в одну сторону отправил, сам подле хозяина остался, Игривый – за людьми пристроился, спины прикрывает.              Янисъярви проснулся тяжело, когда день уже уходил, зарей прощался, вечер звал. Грезы отряхнул, сел, покачнувшись, на постели широкой. В голове муть стояла, тишина на уши давила. Озеро не плескалось игриво, застыло, будто промерзло до дня самого. Тревожился Янис, спал беспокойно. Не сны приходили, обрывки странные. Раньше голос звал, али шепот на ухо мстился, нынче ничего. Лица смазанные, лес дремучий, темный.       – Навья? – позвал, окликнул озера хозяин, зябко плечами повел.       Полнолуние близкое не тревожило, тихо внутри было, будто день обычный. Не хватало чего-то. Рядом, бок о бок всегда бывшего. Янис силился вспомнить, но не смог.       – Проснулся, желанный мой? – Навья вошел, сквозь дверь просочился; волосы волной черной, дымной за ним потянулись, шлейфом звезды хвостатой за ним стелились, темень за собой тянули. – Пойдем по берегу пройдемся, прохладой подышим, за костром присмотрим.       Янис с радостью согласился, руки Навье протянул, обнял неспешно. Пустынно на берегу, туманно. Мавок нет, ключей не видно. Хоровода вьюнок не свивается, песен звонких не слышно. Только скрипит камыш поломанный, ива засохшая, состарившаяся, голыми плетьми в воду окунается, клонится стволом изогнутым. Моргнул Янис удивленно, словно впервые все увидел. Ночь уже близко подошла, костер синий занялся едва-едва. Луна еще бледная встала малым пятнышком над деревьями, среди облаков проглядывает, до огня не дотягивает. Янис по привычке давней заколку в волосах нащупать попытался, личину скинуть. Ан не вышло ничего. Нет подарка лунного в прядях густых, вьющихся, но морок не спадает. Навья провел по волосам Яниса, как гребнем пальцами пряди разворошил.       Ветром горячим в лицо дохнуло, подуло сильно. От воды вверх язычки теменные потянулись. Пламя синее на них шикнуло, искрами плюнуло, от себя отогнало. Навья хмыкнул, запел негромко, руки широко разводя. Темнота к нему хлынула, сгустилась у ног, послушная, чавкнула сыто, из недр своих извергла тварей крылатых. Только перепонки на крыльях тех слабые, трепещут под ветром, прогибаются. Не хватает силы кокатрисам взлететь, шипят только злобно, шеями длинными поводя.       Шарахнулся Янис от теней заклекотавших, отпрянул. Когда змей из воды голову узкую высунул, затрепетал языком раздвоенным да на берег тело толстое блестящее потянул – вовсе испуганно вскрикнул.       – Не бойся, – Навья в миг единый рядом оказался, за плечи обнял, к себе привлек, поцелуями по шее открытой прошелся, – послушные они, защитники. Не ровен час, заглянет кто на огонек лунный. А мы заняты будем. Смотри, они не опасны.       Змей один подполз ближе, хвост кругом свернул, голову выше задрал, встал, покачивается, к Янису потянулся, зашипел. Юноша водный опасливо руку потянул, коснулся чешуй ледяных на морде треугольной. Свои на коже белой появились, узоры раскрылись, зацвели гуще прежнего. Змей темень почуял, ближе скользнул, кольцами ласково обвил пару стоящую, потерся о хозяина озерного. Рассмеялся Янис, выгнулся спиной ломко, по-детски ладонями всплеснув. Шаг первый в танце сделал, змей рядом пополз, дорожку кривую, морозную в траве оставляя. Трещотка на хвосте малая звук далеко рассыпала, ритм задала. Вздулась вода пузырями, костер подрос немного, шевеля лепестками синими.       Озеро бурлением взыграло, поднатужилось, ключи из себя выпустило. Все четверо разом поднялись, за руки взявшись. Темные глаза горят углями, волосы растрепаны. По телам обнаженным копья острые выстреливают, сплетаются, шипами распускаются.       Дурмана полнолунного Янис не чувствовал, но потянулся к близким своим, в танец увлек, не понимает, как холодны пальцы, что его касаются, как бесстрастны лица, ни улыбки, ни теней чувственных. Словно мертвые оболочки, куклы бездушные двигались, гнулись-ломались в танце хороводном.       Навья в тень отошел, лишь глаза горели предвкушением сладким, пламя отражали. Темень зверем хищным вилась вокруг него, пасти бесплотные скалила. Только шикнул на нее хозяин душ ушедших, отмахнулся, разорвал покров плотный. Притихла, затаилась.       Змеи вокруг хоровода куцего ползли, извивались, кокатрисы только клювы разевали. От их воплей беззвучных вода вскипала, трава жухла, поникала. Терновая стена вкруг озера стоящая, от света лунного заволновалась, распадаться стала. Стебли могучие, жесткие, шипами покрытые, истончались, к земле гнулись, защиты у нее искали. Да только отторгала их сырая землица, корни выдавливала, без поддержки оставляла.       Навья руки развел, сквозь них чернотой блеснуло. Ручеек темени густой, вязкий, под ноги ему потек, свернулся петлями, канвой плетеной вкруг озера заструился. Чутко прислушивается хозяин душ, краем глаза за Янисом танцующим приглядывает, любуется, облизывается. Хорош озерцо, всем хорош. Не только силой своей. Раньше Навья думал, что к зеркалу приставленный дух озерный на первое время сойдет только, а теперь подумывал при себе сохранить, взять под крыло широкое. Коли еще одного упрямца удалось переломить во время свое, так еще веселее было бы.       – А теперь ничего не попишешь, – сам себе прошептал Навья. – Увидимся напоследок, и ладно.       Ветка вдалеке хрустнула, терновник просел, серебряным светом объятый. Навья хмыкнул довольно.       – Вот и развлечение деткам.       Тонкие пальцы, когтями черными украшенные, звонко щелкнули, словно искру высекли. Змеи хоровод покинули, в темноту ночную, хрупкую рванулись. За ними птицеящеры ринулись, на ходу крылья распахивая. Навья взглядом их проводил, усмешкой легкой. На пламя перенес внимание свое, на танец озерный. Подрос костер, вытянулся. Подергиваются синие язычки верхние, силу набирают. Совсем еще немного осталось.              Ярый первым змеев заметил, коротко свистнул, шлем надел. В руке стража копье серебристое проросло, обозначилось, острие засветило. Роман царевича назад оттеснил, лук велел поднять. Ближе к тварям не подходить, помогать от границы терновой. Сам кинжалы вытащил, в ладони удобно разместил. Крестик на груди греется, жжется, хоть и сомневается цыган, что оберег с такой силищей справится, ан не снимает, терпит.       Змей черный пружиной свернулся, длинным телом, что копьем толстым, вперед выстрелил. Увернулся Ирро легко, оружием взмахнул. Острие копейное по шкуре черкануло, отскочило.       – В глаза целься, – крикнул Чаровник, жалея отчаянно, что не стрелки ручьи, не их забава. – Царевич, не зевай! Мы придержим... ах ты ж!       Ярый молча на змея второго бросился, оседлал, сдавив коленями шею сильную, пригвоздил собой к земле-матушке да и всадил короткий клинок – откуда вынуть успел, лишь меж пальцами сверкнуло – в глаз раскрытый, в самую зеницу вертикальную. Змей пасть раскрыл, задергался в конвульсиях болезненных. Иван лук вскинул, краем глаза движение ухватив. Стена терновая еще больше раздалась, расползлась, выгнулась. Кокатрисы стаей атаковали, с десяток на гостей незваных кинулся. Один на спину Яру вспрыгнуть вознамерился, его и снес стрелой. Меткости поубавилось – раньше его кольцо водника хранило, и видел Иван ночью не в пример лучше теперешнего. Но стрела каленая, в бок кокатрису ударившая, сладкой птицеящеру не показалась, хоть и вреда сильного не нанесла – так, оцарапала, удачно в кожу тонкую меж крылом и чешуей угодив. Заклекотали остальные, скопом вперед бросились. Ирро копьем в землю ударил, эхо как щит невидимый отпустил. Ярый меж тем перекатился, змею издыхающему в кольца не угодить старается, от хвоста уворачивается, на ноги поднялся, плеть развернул. Щелкает хлыст зло, кокатрисов отбрасывает.       Змей, момент улучив, сильных стражей ополз, вильнул, младшим ноги хвостом подсек, погремушкой прошуршал. Кокатрисы мигом направление атаки поменяли, смекнули, где слабость. Кусты терновые собой примяли пуще, но сумели достать. Баловник вскрикнуть не успел, птицеящер ему в лицо ударил, крыльями забил, хвост с иглой отравленной вокруг шеи обвился. Студенец копье в левую руку перекинул, с пояса что-то сбросил, метнул, почти не целясь. Пластинка светлая кокатрису в глаз попала, отвалился хищник, другому место уступил. Но тут уже копье не пустило. Ирро эхо вновь пустил волной широкой, отбросил тварей навьиных, отпихнул. Баловник глаза лишился, лица половины, кровью серебристой залило весь доспех. Студенец наклонился, да отвлекся, шуршания трещотки хвостовой за спиной не услышал. Иван как раз стрелу новую приладил, собирался Ирро помочь, на вскрик развернулся, не целясь, тетиву спустил. Отскочила стрела от шкуры змеиной, зашипело торжествующе создание темени, пасть разинуло, клыками, ядом истекающими, блеснуло. Ручей упал в судорогах, вспыхнул сиянием лунным, водицей растекся, исчез.       Ярый выругался зло, Иван губу прикусил, Роман молитву шепнул, осекся. Царевич раздосадованный ближе подступился к ограде живой, агонизирующей. Считал он духов неуязвимыми, смерть перед глазами существа колдовского болью отозвалась. Кокатрисы заклекотали, затрепыхались. Змей язык высунул, мордой узкой покрутил, на Яра нацелился. Сколько ни стрелял Иван, все без толку, а ближе подойти Роман не пускает. Цыган, хоть и в запале яростном, головой трезво думает, понимает, что стоит ближе царевича подпустить – сметут его, моргнуть не успеешь. Только границы шипастой не переступают твари Навьины, держит их, как на привязи, близость озера и хозяина.       Яр змея оскалом встретил, приветил копьем острым, плеть в левой руке только взвизгнула, засветившись ярче обычного. Хоть не питается силой костра синего страж-река, ан луна ему все равно помощь. Петля жесткая змея обожгла, чешуи вырвала, кровь по земле пустила. Кокатрисы полукругом встали, Ирро да Чаро теснят, ан не поддаются ручьи, держатся. Кипит битва, не заканчивается. Второй виток жгучий на шею змея лег, стянул пуще прежнего. Задымилась тварь, зашипела, трещотка судорожно загремела,землю взбивая. Поднатужился Яр, на локоть плеть намотал, чисто жеребца ретивого поймать пытается, подвинул змея. Тот сопротивляется, мотается, кольца свивает. Копье в воздухе свистнуло, эхом отразилось, голову лобастую к земле пришпилило сквозь пасть раззявленную, пробив плоть нежную. Ирро хмыкнул криво, успел только локтем закрыться от пары кокатрисов. Синяя вспышка по глазам ударила, лужа в землю впиталась.       Чаро завыл горестно, голыми руками в шею птицеящера ближнего вцепился, клюв надвое разорвал, тушу отбросил.       – Янис! – заорал Иван, надсаживаясь, увидев озерного хозяина у самой водной кромки.– Янис, Янис, мы тут!       – Молчи, глупый, – Роман сурово одернул, вперед шагнул, ловко лапу по сочленению кокатрису подсек клинком коротким, отвлек.       А когда тот взлетел, от атаки неожиданной дернувшись, в глазницу кинжал вогнал, выдернул поскорее, отступил.       Понял Иван, чего раньше в запале не заметил: стоит за стену, терновником обозначенную слабо уже, размыто, неверно, отступить, твари теменные словно видеть перестают, лишь клекочут, крыльями хлопают, но не выходят. Да и сам куст еще ниже склонился, уже не опасным, увядшим кажется.       Ярый на крик Иванов отвлекся, едва не нападение не пропустив. Но вовремя Чаро подсобил, заслонил, копьем отогнал создание. Иван добил тварь раненную, с сожалением на колчан пустеющий посмотрел. Оставшиеся птицеящеры к земле припали, полусферами крылья встопорщили, отступают, пятятся, зовет их хозяин обратно. Чаро к Баловнику подбежал, осмотрел, губу закусил. Ручей младший только слабо рукой махнул и вдруг вспыхнул, следом за братьями ушел, развоплотился.       Яниса силуэт у костра пыхнувшего застыл, извернулся, в позе неудобной выгнулся. Вокруг словно кокон темный закрутился, тонкие ниточки теменные сплетает, на катушку-тело вытянутое наматывает.              Луна полыхнула, золотым оком уставилась в землю, в гладь черную, водную. Синее пламя отозвалось гулом мощным, языки-руки вверх протянуло, подросло, поднатужилось. Вспенился костер колдовской до самых небес ночных.       Отряхнулся от танца дурмана Янис, улыбнулся, глаза прикрыв, ресницами занавесив взор туманящийся. Привычное опьянение им овладевало, медленно, неохотно, не как в разы прежние. Накатывало постепенно, томленье пробуждало. Не понимал, не видел разум одурманенный, что ключи ведут себя странно, словно и не он вовсе. Близко не подходят, не ластятся, только смотрят тяжело, неподвижно. Что чуть дальше битва кипит, кровь проливается. Змеиные дорожки Янису мнятся узорами светящимися, какие раньше огоньки плели, выкладывали. Клекот – песнями мавкиными.       Язычки синие в танце кружились, змейками игривыми свивались, звали, манили к себе, испить их силы крепкой, приникнуть поцелуем глубоким к источнику вечному.       Навья ближе подошел, по плечу обнаженному озеро погладил, пряди распущенные перебрал. Дернулся Янис в сторону, обожгло морозом острым. За спиной закричал кто-то отчаянно, по имени хозяина озерного позвал, окликнул.       – Нет, – сорвалось с губ против воли.       Шаг назад отступил Янисъярви, обернуться попытался. Ключи темные уже на воде стояли, ждали послушно.       Навья только улыбнулся.       – Тебя уже никто не спрашивает, хороший мой.       Тычок сильный – и летит Янис в пламя. Взъерепенился искрами яркими, всхрапнул недовольно колдовской костер, принял любимца своего, закутал, обласкал, отгородил. Выплавил мысли, опасения, заменил на жажду великую. Хозяин душ ушедших бровью повел, вздохнул глубоко. Связь непрочная, пунктирная, меж ним и водным юношей силы пока не давала, но совсем немного холодила, освежала.       Шелест да хруст Навью отвлекли. Досадливо поморщился он, обернулся, в ночь вглядываясь глазами горящими.       – Упрямцы, – фыркнул довольно, игриво, языком по губам скользнул. – Давайте еще поиграем, покудова время есть.       Негромко приказ отдал Навья, ключи зашевелились. Прочь от костра отступили, развернулись слаженно, по нитке единой вперед двинулись. На корточки присел Навья, когтем острым черным линию провел, словно землю взрезал. Умерла трава, почернела, раной раздалась, туманом истекла. Деготь теменной выплескивался, словно кровь из жилы порванной, выступал, просачивался, к ногам Навьи тек, обвивал их лениво, сотней языков вытянувшихся облизывал. Как пламя синее Яниса ласкало, трогало трепетно, так темень жалась к Навье, внимания выпрашивала. Приголубил ее небрежно, как зверушку малую, зашептал наговор колдовской, путы снимающий. Потек деготь неохотно в стороны все, тянется, по контуру, до того намеченному, карабкается, берег затопляет. Из тумана мглистого, что над теменью занимается, прорастают щупы тонкие, по воздуху хлещущие жадно. Где на куст, траву наткнется щуп такой, так враз живое отмирает, пеплом осыпается аль слизью расходится, пузырится.              Ярый шлем стащил, лоб утер. На Чаровника не оглядывается, не смотрит. Лишь на людей взглянул коротко. Пусть стоят покудова, где стоят теперь. Авось увидят лазейку, воспользуются. У царевича простых стрел не осталось, зато серебряных, со звездами лунными, еще с пяток штук найдется. Коли в Навью всадить поглубже, будет шанс спастись. Да и сам страж-река, хоть и кололо в боку раненом, в голове шумело от потери ручьев близких, на ногах крепко стоял, сдаваться не собирался.       – Яр, – Чаровник сам встал рядом, кивнул едва заметно.       Ключи стоят на дороге озерные. Тонкие, хрупкие, волосы длинные струятся. Да только не вода с них капает, темень сочится. Колокольчик первым идет, ноги механически переставляет. Ярый рыкнул негромко, плеть вскинул.       – Может… – Чаро начал и сам оборвал себя.       Видит, что выбора нет, не оставлено. Копье в руке ручья засветилось неохотно. Ключи в линию стали, путь перегораживая.       Иван занервничал, Романа в бок пихает.       – Им помочь надо, – царевич вперед шагнул, границу почти переступив.       – Нечем помочь, – Роман вновь Ивана перехватил, не пустил.       С рекой они давно оговорили, что царевичу стрелять от стены надобно, не подходить в толчею битвенную. Не потому, что слаб и неразумен, а потому, что про него в пылу забудут, а стрелок он отменный. Не промахнется. Коли не поторопится.       – Ну хоть что-то…       – Стой на месте, Иван, – цыган пригрозил. – Коли хочешь помочь им, Янису, стой. Тебе в живых надо остаться.       Вдруг дрогнули ключи, будто маревом жарким их объяло, размазало по контуру. Из груди у каждого угол острый выступил, будто на булавку их наткнули. Руки сузились, пальцы срослись, гуще почернели, остриями блеснули.       – Не жалеть, – Яр приказал, плетью свистнув.       Распалась цепочка. Мил со Жданом к Чаровнику ближе оказались, Колокольчик с Хрусталем Яра окружили. Слабы были источники озерные, ан темень их закалила, переделала. Медленные атаки вялые, но с наскоку не ударить. Стрелами бы уложить, но цыган многомудрый опять Ивана придержал, велел серебро беречь. Терновник перекрученный вдруг дернулся, попытался плети расправить. Роман отпрянул, затаптывать принялся, подрезать стволы гибкие.       Иван минуту улучил, подобрал колчан, на спину закинул, только ногу занес границу незримую переступить…       – Постой-погоди, царевич, – Водник из-за куста покосившегося выступил – хламида серая, капюшон на лицо глубоко надвинут, тенью закрывает блеск глаз хищный.       Ладушка синеглазая на руках у него сидела, держалась крепко, к груди ромашку прижимала. На темени танцы смотрела с любопытством, на стражей сражающихся.       – Ты?! – Иван споткнулся, встал как вкопанный, во все глаза на одного из совета глядит. – Помочь пришел?       Не отвечает Водник, сам спрашивает, дочь придерживая.       – Помнишь ли ты желание мне обещанное? – губы тонкие змеиные в улыбку сложились.       Царевич остолбенел, внутри все льдом захолонуло. Что сейчас попросит?       – Подержи дочь, – Водник Ладу передал человеку опешившему.       Иван принял девочку беспрекословно, только тельце к себе прижал, ромашку не помял чудом, моргает непонимающе, рот приоткрыл, что спросить не смекает. Краем глаза видит Романа, кинжал подбирающего, хмурого.       – Дак, а как же?.. зачем тут?.. – Иван начал, да только закончить не успел.       Исчез Водник, как пришел внезапно, Лада тихо фыркнула, заворковала ромашке что-то нежно. Царевич головой покрутил: впереди темень свивается, костер пылает. Яр Колокольчика только что наземь уложил, растекся ключ, как ручьи раньше, теплой водицей, впитался. Стрелять и вовсе теперь не может Иван – руки заняты. Только сдвинуться хотел, Ладушку подальше на пенек мховый посадить, а не смог. Не слушаются ноги, словно чужими стали, не двигаются, в землю вросли. Руки не разжимаются – лук так и висит на локте неуклюже, бесполезно. Роман вернулся, сообразил быстро, что к чему, заругался. Да поздно уже.       Острие светлое в грудь Милу уткнулось, насквозь прошло, из спины выглянуло. Чаровник взгляд отвел. Едва жизнью за то не поплатился. Ждан преобразился вмиг, вместо юноши стройного – огарок свечной оплывший стал, на Чаро обрушился. Зашипел страж, изогнулся. Доспех на нем плавился, обугливался, на чешуйки отдельные распадался.       Навья сызнова усмехнулся, оскалился. На стражей указал. Щупальца вперед потянулись, в кулак-руку сплетаясь, силой наливаясь. А хозяин душ на небо мельком глянул, спиной повернулся, волосы скинул небрежно, красуясь. Шагнул на воду, к пламени подошел, тронул на пробу лепесток малый. Взволновался костер, заискрил, заплевался. Янисъярви выпустил, чуть языки раздвинув, воздуха прохладного ночного дал.       Щелкнул Навья пальцами – теменные плети вмиг лодыжки да запястья озера обвили, на спину его опрокинули, распластали как на дыбе, широко развели ноги. По шее тонкой пласт черный лег, перехватил, запрокинул. Подавился воздухом Янис, закашлялся. Беспомощность страхом обернулась, оттеснила хмель синий. Сморит на него Навья сверху вниз зверем голодным, чудовищем жаждущим. Скалится. Из глаз тьма рвется, по скулам узорами-стрелами ползет. Черные губы в усмешке зубы-клыки показывают. Язык узкий, длинный, по ним прохаживается, слюной увлажняет.       – Ну же, милый, не сторонись, – приговаривает, уже не ласково, шипит больше.       Костер от существа чуждого, духа темного, отклоняется, ан отойти не может. Прошитый щупами теменными, как бабочка диковинная, раскрылся цветком, замер, всхлипывает искрами.       Грубо вцепился в шею озера Навья, след-клеймо оставил, отпечаток зубов вечный. Вскрикнул Янис от боли, забился, заметался в путах. Разум сонный, одурманенный, неохотно, но сопротивляется, а тело само отзывается, подается навстречу. Навья когтями длинными по рукам скользит, раны оставляет, по бедрам белым. Кровь их окрашивает серебристая, кожа тонкая расходится тонкими линиями. Капли прозрачные в пламя стекают, заставляют его тревожиться, выше подниматься, к свету лунному стремиться.       – Больно! – Янисплети тянет, порвать старается, да куда там.       Стекла одежда с Навьи, чисто деготь, струями, каплями, пузырями. Ушла в землю, чернотой проросла.       – Не-э-эт, – ласково тянет Навья, на колени опускаясь, нависая над телом распростертым. – Не боль это, Яни, это жизнь новая в тебе прорастет, мне опорой станет. Не противься, поздно уже.       Бьется в путах хозяин озерный, дурман спал совсем, словно с глаз пелену сдернули. Правилам вопреки пламя синее отрезвляет, гулом в голове разрастается. Черные хвосты оплывающие внутри костра мечутся, одни обожженные прочь утекают, на смену им еще десяток спешит. Янис ни дышать, ни шевельнуться толком не может.       Ласки-укусы на шею ложатся, когти Навьины грудь царапают, вскрывают, кровь размазывают между телами сплетенными. Поясницу свело, острой болью выгнуло. Навья Яниса поддержал, под лопатки когти вонзил, носом потянул запах крови свежей. От пальцев капли темени внутрь юноши водного устремились, копошатся под кожей, внутрь, к сердцу стремятся.       Приказал Навья губами одними, плети перевернулись. Сам хозяин душ на спине оказался, а Янис сверху на нем сидящим, руки плетьми растянуты, голова запрокинута.              – Не успеваем, хозяин! – Чаро кровь утер, сглотнул тяжко.– Не пробьемся…       Ярый губу закусил, сам видит – до глади озерной еще шагов десять, да только как сотня они обойдутся. Черным-черно от всполохов теменных, тела скользкие чисто щупальца из них проступают, хлещут без разбора, не увернешься.       Яр выдохнул коротко, зло. Видит в пламени две фигуры сплетенные. Янис Навью обнимает, сонно, неохотно, в забытьи туманном. Спина обнаженная озера напряжена, позвонками проступает, лопатки сведенные – крыльями сломанными. Скрипит река зубами, понимает, что выхода нет, но рука не поднимается. Плеть серебристая напряглась, изогнулась. Петли мягкие, гибкие копьем острым взялись, свернулись, звездой загорелись. Вскрик Яниса эхом в голове отдался, Чаро отозвался, удар пропустив, к ногам стража старшего бездыханным осев.       – Прости меня, – на миг глаза прикрыв, Ярый напрягся, силы все в рывок вложил.       Взвилось копье тонкое, звездой-острием темень прожгло, вытянулось. Пламя синее взметнулось, загудело, на сердца удар, перед тем, как прозрачным на мгновение стать, расступилось, расплело языки узкие, жадные, открыло пару сплетенную внутри себя, показало. Взвизгнула игла серебряная, в спину озера вонзилась, пробила насквозь. Рухнул Янис на Навью, оба упали, словно бабочки пронзенные, только костер заискрил встревоженно. Вновь загудело. Луна яркой стала, засветилась, дорожку лунную к костру протянула.       Иван с Ладой на руках от границы терновой закричал, чуть вперед не бросился, кабы его в раз который не удержал цыган. Вспухла звезда, вместо пламени, на каплю похожего, собралась шаром, сферой, выгнула бока радужные, закрутилась, затанцевала, а там и лопнула, с брызгами да звоном высоким, только уши заболели.       Ярый на колени опустился, голову сжал, с приступом тошноты, головокружения воюет, не хочет падать. Дрожат руки, ходуном ходят, глаза колет, жжет.       Шаги тихие, чисто по пеплу ступают ноги босые, услышал страж не сразу, только когда совсем близко стало. Голову вскинул, плеть новую засветил, да так и ахнул.       Стоит перед Яром Янисъярви, живой… но и только. Кожа из бледной темной стала, всплошную темень обняла, затянула, глаза – белые провалы, с синими сполохами пламенными.       – Опоздал ты, милый, – улыбка озера в дрожь бросила, не осталось в ней прежнего и на волосок единый. – Опять не поспел защитить, да только полно, не бойся. Теперь я сам за тобой пришел. Подсоблю чуток.       В ладони клинок соткался, лезвие черное, узкое, трехгранное. Таким кровь пить, не резать, оставит выход в теле духа – по капле изойдет жертва.       Темень вокруг Яниса всклубилась, пасть раззявила, плащом вскинулась, фигуру хрупкую обтекла.       Иван на землю сел, Ладу на коленях пристроил – ноги держать отказались, нервенное напряжение сказалось, отдалось слабостью. Роман молитву с ругательствами перемежает, за царевичем наблюдает. А тот как вскочил да вперед кинулся. Пропустила граница, терновник сразу осыпался пеплом тонким, осел, припорошил траву мертвую.       Роман следом бросился, споткнулся на месте. За Иваном следы тянутся, словно мелом кто, шутя, их обвел. И из каждого одна-две былинки проглядывают, как живые из земли карабкаются. До Яра упавшего, до озера черного, над ним нависшего, царевич не добрался. Заслонила стена плотная теменная, оскалилась.       – Остановись, – ласково прошептало, отдалось в тишине напряженной сердца перестуком взволнованным.       Снова рядом Водник соткался, вздохнул тяжело, устало. Роману кивнул, рукавом взмахнул небрежно. Вырвалось облако пара из-под хламиды потрепанной. Темень взвизгнула испуганно, высоко и тонко, отползла, с треском раскрылась, сквозь себя пропустила.       – Надо Навью искать, – Иван шипит, девочку крепко держит – разжать руки не дает клятва, – головой крутит, высматривает.       Синее пламя все еще рдеет, высоко стоит, трещит рассерженно, свет от него тянется во все стороны до стены, а там обрывается, как лезвием отрезанный, покалеченный.       Янисъярви замер над рекой распростертой, голову поднял, моргает удивленно, неверяще. Тьма из глаз ползет дымком в рот, в ноздри забирается. Будто пустая оболочка телесная, а внутри токмо она единая царствует.       – А чего его искать, – водник ухмыляется, капюшон сбрасывает.       По лицу тени мечутся, в глазах серебро горит, а на руках браслеты теменные, копьями-шипами проросшие. Только странные они. Не шевелятся, не меняются, намертво застывшие, контурами белыми взяты, ограничены.       – Вот он, спрятался, – водник на Яниса указал; ощерился хозяин озерный, зубы острые оскалил. – Тела ему пламя не даст, а вот другого вытеснить, силой занятой придавить – позволило.       Ярый попытался ухватить суженного, да тот отмахнулся небрежно. Реку прочь откинуло, по земельке прокатило, ободрало о шипы выставленные. Волосы озера цвет утратили, почернели, сам вдруг выше стал как будто, в плечах слегка раздался. Роман обогнул стоящих осторожно, до Ярого дошел, подняться помог. Бок у стража разворочен, плоть до костей реберных срезана. Но напряжен, готов к схватке все еще.        То на водника смотрит тяжело, то на Яниса… или Навью. Как теперь назовешь, коль сплелись. Не взял хозяин душ юношу водного, как обещался, не надругался даже. Попросту в его тело проник, целиком в нем остался, разум духа обуздав, погасив.       – Ну здравствуй, Навь, – еще шажок малый водник сделал, замер, улыбкой забавляется.       Лада на руках Ивана заерзала, ромашка лепестки осыпала, в пальчиках детских смялась. Не смотри царевич так пристально на озеро, заметил бы странное. Цветок не увял, заново оброс.       Янис-Навья улыбку воднику вернул, обхватил себя руками, словно полы запахнул – темень послушная ближе подобралась, сгустилась.       – И тебе не хворать, Виз, коли не шутишь, – голос Навьин с губ озерных лился сладким сиропом вкрадчивым, журчанием мягким, переливчатым. – Давно тебя не видел, не изменился совсем.       – А ты изменился, суженный, – один из совета еще ближе подошел, Роману знак странный сделал, на Ярого глянул сурово, бровью дернул, преобразился.       Седина пропала, костлявость ушла чрезмерная. Хламида истончилась, обернулась обычным костюмом охотничьим, плотным. Коса зеленая, водяная, на спину упала. Сила в руках налилась, глаза светлее стали, проклюнулись серым ключевым.       – Скучал? – Янис-Навья опасливо покосился, шаг в сторону сделал, по кругу пустился.       – Скучал, – водник кивнул согласно, в противоположную сторону шагнул. – Вернуть хотел. Да ты только все мешкал. Звал давно, все приглашал. Забыл меня, Навь? Али другому обещался в мире своем подземном?       Иван рот раскрыл, а Ярый выругался, солнце да матерь помянув. И как сразу не сообразили, не додумались. Вода – единственное живое, что в царстве мертвых течет. Да и проход в воде сотворен был. Темень в воде растворялась. Кругом вода. Вода – жизнь. С кем еще мог быть обручен повелитель душ ушедших?       Водник легко рукой повел, пальцами воздух сжал. Пламя изогнулось трепетно, вперед и вниз наклонилось. Лепестки тонкие, как лезвия острые, сквозь темень прошли, отделили часть, отрезали. Роман Ивана в сторону потянул, к реке-стражу ближе. Из-под ног Виза водица забила, прозрачная, чистая. Тихонько жгутом тугим собралась вдоль границы, вокруг озера заструилась. Разъедает вода теменной барьер, размывает, подтачивает.       – Да что происходит? – Иван шипит не хуже Навьи, Яра в плечо кулаком стукнул, из оцепенения злого назад вернул.       – Обвели нас, царевич, вокруг пальца обвели. А Навью надо из Яниса достать, – под нос скороговоркой низкой Яр ответил, пытаясь плеть выпустить.       Но силы реки истощились, лишь искры с пальцев сорвались. Виз с Янисом-Навьей меж тем по кругу ходят, шаг вправо, два влево, на посолонь да против. Друг в друге что-то высматривают. Хозяин душ в темень кутается, в себя ее не впускает, а водник тонкие ручейки выпускает, внешне спокойный, только жилка на лбу бьется ретиво, выдает волнение.       – Но как? – Иван на Романа оглянулся, цыган плечами пожал.       – Не наша уже это битва... и никогда нашей не была. Мы только отвлекали, путь расчищали. Али вовсе приманкой были.       – Не бойтесь, – Лада вдруг вмешалась, голосочек тихий, звонкий разговор прервал. – Тятя справится, сможет. А вы тогда Яни уносите, но далеко не убегайте. Пока смотрите.       Виз вдруг головой тряхнул упрямо, воздуха набрал, рукавами плеснул. Костер на воде отозвался, свернул лепестки-языки в шар и в спину Навье ударил. Пошатнулся Янис, споткнулся. Водник вплотную подошел, руки на груди обнаженную положил, нажал легонько, будто толкает что-то.       – Иди ко мне, – шепнул ласково.       Закричал Янис страшно, темень на нем полосами пошла, каплями, стекла вся на землю, упала бессильно. Бледный озеро, как смерть бледный, пошатнулся, упал навзничь. Яр к нему, цыган за руку схватил стража поспешно, остановил.       Призрак Навьи руки воздел, темень силится призвать. Ан не слышит его чернота вязкая, не откликается. Лежит на земле черными лужами неопрятными, трепыхается слабо, хозяина зовет, ищет. Языки к Янису потянулись, в нем спрятаться хотят, переждать. Яр силы последние собрал, узкий хлыст выпустил, на земле круг очертил, по ближайшей луже ударил. Зашипела темень, закричала, прочь от Яниса отползла, от Навьи дальше стала. А Ярый на землю осел, подполз к озеру ближе, рядом вытянулся, прикрыл его собой, контуром серебряным оградил слабым.       Ладушка на Навью смотрит, моргает, улыбается приветливо, ручку тянет.       – Поставь меня, – Ивану велит, тот только слушается, не понимая уже, что творится, верить чему.       Девочка смело вперед шагнула, мимо отца протиснулась, к Навье подступилась. Тот прочь шарахнулся, покачнулся, к месту прирос – водица голубая, ключевая, кристальная темени лужу потеснила, сковала незаметно.       – Здравствуй, тятя, – Ладушка солнышком ослепила, улыбнулась, сама засветилась. – Я так по тебе скучала. Почему не приходил ко мне?       – Как это? – Иван зашипел, ближе к воднику подобравшись. Ярый на локте с трудом приподнялся, смотрит, молчит. В глазах серебряных пламя синее отражается тлеет.       Ярый выругался, Яниса крепче прижал бессознательного, сам подняться не может.       Водник стоял недвижимо, только наблюдал да с водой колдовал. Вот уже к озеру просочилась светлая водица, к костру все ближе и ближе.       Ладушка за руку Навью взяла, пальчики детские сквозь духа прозрачного не прошли, крепко за ладонь узкую схватились, потянули. Вздрогнул хозяин душ, сглотнул тяжко.       – Тятя, а ты сказок много знаешь? – девочка меж тем продолжает воркующе. – Мне вот интересно, а в мире подземном зима есть? А весна приходит?       От ручки Ладушкиной по руке Навьи свет поднимался, полз. Навь застывший, смотрел и моргал только, рот раскрывал, ни звука не вырывалось. Глаза черные сполохами серебристыми взялись.       Водник понемногу круг продолжал, остановился, спиной Яра с Янисом закрыл, к Роману с Иваном боком поворотился.       – Темень вокруг нас, – Виз шепотом объясняет, за дочерью и Навьей наблюдая пристально, пальцы щепотью сложил, искрами на них вспыхивает. – Не в нем. Лада вернет ему часть себя, станет опять Навь живым, духом сильным, не безумным.       – Так это все ты подстроил? – Иван прозрел, как вспышкой озарило.       – Не все, но многое. Тихо, царевич, не сердись, приманишь, накликаешь чего не надобно. Сейчас главное – не спугнуть. Как поймет темень, что больше некуда ей возвращаться, стреляй в пламя, в самую сердцевину, где оно касается воды озерной. Да только дождись, покудова вокруг вода чистая возьмется. Раньше нельзя.       Иван стрелу положил, приладил, наизготовку лук тугой взял. Янис шевельнулся, всхлипнул, колени к груди потянул, глаза открыть попытался. Заволновалась темень пуще прежнего, заворчала, сызнова пасти раскрыла, плетьми потянулась. Шарит в пространстве, на барьер невидимый вокруг Навьи натыкается. Земля от Ладушки прорастает травой-муравой зеленой, в свете лунном серебристой. Цветочки малые, белые, что звездочки небесные, проклевываются, венчики раскрывают. Сам силуэт призрачный наливается, хоть и стоит Навья подобно статуе, моргает только редко, живым становится. Пузырится темень, бесится, воет на голоса разные. Из себя выплюнула сгусток, едва Ивана не задела. Роману на руку попало, прилипло намертво. Кромсает кожу человека, внутрь пытается залезть. Цыган с шеи крест рванул да приложил плотнее, зубы сжал от боли раската. Взвизгнула темень обиженно, прочь свалилась.       Янис на локоть привстал, на Яра глянул удивленно, спросить хотел что-то, да не смог. Река вздохнул облегченно – узнал его суженный, а дальше разберутся. Выжить бы только.       Котел варева черного вокруг собрался, стеной поднялся, в купол карабкается, силится сомкнуться. Ладушка щебечет, Навь оживляет. Вода в озеро стекает. Водник побледнел от напряжения, не так легко ему, как показывает, дается противостояние.       Ярый на Чаро ничком лежащего оглянулся. Едва вознамерилась темень в нем схорониться, вспыхнул ручей, в землю водой ушел, растворился. Последний из помощников речных развоплотился.       – Пусти меня к воде, – Янис прошептал почти беззвучно, выбраться попытался.       – У тебя не хватит сил, – Яр запротестовал.       – Пусти! Он не справится один, ты же чуешь.       Поднялся Ярый кое-как, юношу водного на руки подхватил. Навья обернулся, на движение среагировал, шаг сделал. Лада второй ручкой взялась, задержала. Янис в озеро окунулся, Яра вытолкнул. Разводы черные оставшиеся разом к нему ринулись, но засветился Янисъярви, силу занятую, костром дарованную, отдавая, чистую воду стягивая. Мгновение минуло, за ним другое. До пламени добралась серебристая лента светлая.       – Давай! – скомандовал Виз, разом все оставшееся отпуская.       Спустил Иван тетиву тугую, в пламя стрела серебряная угодила, в место верное. Вспух костер да и взорвался, лавиной силы чистой, природной, света лунного, всех на поляне разметав. Придавило темень к землице, в нее впитало насильно, в мир нижний уйти заставило. Попадали все бессознательные, что люди, что духи. Навья Ладу прикрыл, собой заслонил, на руки успев подхватить.              К утру самому, припозднившемуся, дождь пошел, застучал по земле израненной. От озера половина осталась, от поляны вокруг, от ив да от дома хозяйского – только головешки обугленные, ровной короткой травой покрытые. Темень рассосалась, впиталась. Часть в воздух ушла, часть в земле растворилась. Вода в озере очистилась, дно просвечивать стало. Пустое, безмолвное. Водоросли уцелевшие тонкими былинками трепыхались. Кувшинка одинокая лепестки раскрыла навстречу влаге небесной, в чашечку капли собрала, заволновалась.       В середине дня воздух сладким туманом наполнился, облаками низкими загустел, свился коконом плотным. Ветреница на траву опустилась, в руины дома зашла, осмотрелась. Отыскала зеркало в раме простой, деревянной, что под стеной погребено осталось. Разбита поверхность, трещинами разрослась, укрылась. Не отражает ничего. Кивнула сама себе хранительница, осколок малый отломила, в воду бросила. Остальное в землю закопала, разровняла холмик оставшийся. А потом веретеном обернулась ветряным, берег выгладила, ни трещинки не оставила, ни бугорка.       Следом Камень явился, валуны из земли достал, взгромоздил друг на друга аркой невысокой, крепкой. Дунул, ладонью заскорузлой погладил. Стали скалы обломки единым, монолитом цельным, неколебимым.       Огонь и вовсе заглянул на мгновение, кулак стиснул, дунул сквозь него. Искры во все стороны разлетелись алые. Цвет поменяли, на воду осели. Не погасли, колдовские, сызнова засияли светом голубым да зеленым, вокруг кувшинки свились, успокоились.       И снова пусто стало. Вечер приблизился, тучи прогнал, солнца лучи золотые выпустил. Птицы защебетали, лес вновь подступился, духов позвал. Олень крупный у кромки подлеска постоял нерешительно, ушами чуткими поводя, да к воде озерной спустился. Напился,по грудь окунулся.       Всколыхнулось озерцо, плеснуло. Чуть дальше забралось, чашу прежнюю заполняя. Из землицы у самой арки каменной, новорожденной, ключ забил студеный, цвета необычного, словно колокольцы лесные ему свои лепестки фиолетовые отдали. У запруды с кувшинкою водоворот малый возник, закрутился. От него водоросли закудрявились зеленые. Еще один источник влился в озеро, холод принес хрустальный.              – Как вина вчера перепил крепкого, с молодцами на конюшне, – Иван пожаловался, тряпицу мокрую на лбу меняя.       Роман, рядом сидючи на крылечке широком, на ступеньке верхней, усмехнулся в усы густые, трубку прикурил, дым ароматный выдохнул.       Ярый, у перил стоящий, на реку смурную, на табун понурившийся глядевший безрадостно, не обернулся, не ответил. Василиск у него в ногах сидел, точно кошка домашняя, спину сгорбив, хвостом длинным чешуйчатым лапы обвив. Чуял, что не до игр сейчас, присмирел, жался к стражу, его сапогом отпихивающему, курлыкал негромко.       Очнулись они втроем у озера исковерканного ближе к полудню. Роман сразу к Ивану кинулся, осмотрел, успокоился. Не пострадал почти царевич, только синяк да шишка на голове, царапин несколько. А Яр как поднялся, отвернулся от воды, ни словом не обмолвился. Ни ручьев у реки не осталось, ни возлюбленного. Последней вспышкой синей озеро всколыхнуло, растворился Янис в его сиянии, растекся водой бездушной.       Исчез Навья с Ладушкой, Виз с ними. Очнулись раньше, али еще что приключилось, цыган спрашивать не стал.        Ярый велел за собой идти, свистнул речным скакунам резвым, зная, что услышат его и отсюда, прибегут. Как понял Роман из объяснений скупых, неохотных – нельзя им к людям, покудова пламя синее не выветрится, не спадет. Частица его внутри каждого не выйдет. И впрямь – раны-царапины затягивались на глазах, хоть колдовской крови ни в цыгане, ни в сыне царском отродясь не водилось. У самой леса кромки, Ярый замер, на озеро глянул тоскливо, губы поджал.       Ночь упала коршуном, крылья развернула, звезды выгнала из укрытия. Луна встала, зазолотилась. Будто и не было вчера ничего.       – Здравы будьте, – Виз у порога остановился, улыбнулся привычно.       – Да уж твоими молитвами, – царевич огрызнулся. – Зачем пожаловал?       Водник поднялся спокойно, уселся поудобнее. Следом к домику приблизился еще один знакомец. Иван с места подорвался, не упал едва, не скатился, в ногах собственных запутавшись.       – Ты?!       – Не совсем, – Навья косу тугую, ниткой серебряной перевитую, через плечо на спину сбросил, хмыкнул лукаво.       Вроде тот самый душ хозяин, а вроде и изменилось что-то в нем. Глаза все те же – провалы черные, кожа бледная. Но не хватает чего-то, безумия запаха неуловимого.       – А Ладушка где? – Роман спрашивает, вид делает, что в порядке все; понимает цыган, что не просто так в гости пожаловали.       – Колокольчики рвет, – тут Иван рот разинул, на ответ ласковый, светлый. – Прибежит сейчас, никто жизни хозяйку не тронет. Заиграет же.       – Ничего не понимаю я, – царевич головой потряс, со стоном за нее же и схватился, поплыло все. – Как у вас ребенок может быть? Почему ты…       – Всему свое время, царевич, – Виз Навье руку протянул, рядом с собой усадил, к Яру оборотился. – Не гневись, река-страж, выхода иного не было. Расскажу апосля, коль послушаешь.       – А нужно тебе мое согласие? – Ярый плечами пожал, сел поодаль, плеть вызвал. – Сам догадываюсь, что коли выгода тебе нужна была, другими пришлось поступиться. Ан должен ты мне теперь, к ответу призову, будь уверен.       Рассмеялся Виз негромко, на Ивана глянул. Царевич молчит, с дурнотой борется. Мелькнуло светлым пятнышком, сарафан шитый нитью белой в темноте поманил – Лада на крылечко вспрыгнула, цветов охапку принесла. Ивану на колени букет сунула, Навье на руки забралась, прижалась. Гладит кудельку кудрявую хозяин душ ушедших, краем губ улыбается непривычно.       – Те книги, что твоим отцом собраны, Иван, сын Матвея, – Навья начал осторожно, на Виза покосившись, – они правду лишь отчасти содержали. Про кубок, про темень. Не скажу, что раньше светлым был, ан однако безумие смертельное очей не застило, душу не коверкало.       – Еще скажи, что не ведал ты, что творишь, – Иван ерепенится.       – Отчего же. Ведал. Расчет, он крепкий был. Коли не поверил бы я, что вы одни против меня, почуял рядом Совет, то и вовсе бы все удалось. Расползлась бы темень по миру верхнему, плодить призраков, землю иссушивать.       Отмахнулся царевич, к Визу обратился:       – Все ты подстроил, ведь так? И то, что Совет нам не поверил, и то, что мы ему не поверили. Что ссорились, и что меня кольцо сначала охраняло, а потом не признало вовсе. А отцу моему идею с бессмертием?!       – Нет, – Водник прервал речь гневную. – Кольцо тебе подарил с умыслом, ан снял ты его сам, сам и не уговорил повторно. Жизнь твоего отца на его совести, не мной придумана страсть его и страхи. Я лишь дорогу указал к озеру однажды.       Замолчал Иван, задумался.       – Темень с обиды малой начинается, – Навья продолжил. – Со злости на близкого, с первой мысли о мести. Не святые духи, но коли сил больше станет тратить не на порядка ему отведенного поддержание, а на месть – то заведется червоточина, проклюнется шипами темными. А там – как повезет. Мне не повезло. Я обиделся, изменил. А тот, кто мне плечо подставил поначалу, кубок теменной и поднес.       – Кто? – Яр спросил, как копьем ударил.       Навья клыки показал, улыбнулся широко.       – Разберусь с ним чуть позже, сам все узнаешь. Не за тем пришел. С меня спрос за ручьев твоих, с меня же и за…       – Яниса верни, – перебил река, руки на груди скрещивая, глядя исподлобья.       – Не могу, – Навь Ладушку приголубил, с колен ссадил. – Не в моей власти. Темень из меня вся вышла, прочь утекла. Которая в землю вернулась, которая в мире рассеялась. Сам, по воле своей Янис развоплотился, силы отдал озеру своему. Потому и ключи уже проклюнулись, к полнолунию вновь духами станут. Ручьев твоих я верну, кровь только дай. По капле на каждого, на последнего павшего – две.       – Постойте, стойте! – Иван вскочил, про недомогание забыл, за поручень ухватился. – Как Яниса вернуть не можешь? Мертв Янис? Он же дух! Вы же можете Советом своим его обратно вернуть, очеловечить?       Водник головой качает, глаза опустил.       – Можно озеро заново одушевить, – ответил отстраненно, будто размышляет, сам с собой советуется. – Боле того, скажу вам, Совет озеро с зеркалом объединил, арку проходную поставил. Там теперь мост будет вечный, между нижним миром и теми, кто с душами разговаривает. Так что озеро получит хранителя одушевленного, кто будет о нем заботиться. Внешности будет той же, ты, Иван, не расстраивайся. Но ни памяти, ни характера прежнего. Возможность начать заново, такой шанс…       – Нет! – царевич мимо ступеньки шагнул, оступился, на колени осел. – Не нужно мне милости вашей…       Навья лицо прикрыл, смех не сдерживает. Хитринки лукавые в глазах темных прыгают. Знает больше душ хозяин, не говорит, нарочно умалчивает. До чего-то сам человек дойти должен, а что Яру сказано, чтоб услышал, принял.       – Люди, – шепчет под нос себе, – вы никогда не изменитесь. И так им не эдак, и эдак не так.       Пока царевича усаживали, пока в себя приводили, компресс меняли, настой вливали, Лада к Ярому подошла, поманила, ручонку протянула. Лежит, сияет на ладошке детской лунная заколка серебряная, камнями зелеными подмигивает, будто живым огоньком.       – Спасибо, славница, – река украшение спрятал, девочку в макушку поцеловал.       – Не грусти, Яр, – Ладушка улыбается, за плеть схватилась безбоязненно, к себе потянула, любопытная. – Никто Яни не вернет, только если сам он захочет. Позови его в полнолуние, к костру приведу тебя. Тятя сказал, что коли дух привязан крепко был, услышит, вернется. А он же к тебе привязан, правда?       Кивнул Ярый согласно, вздохнул глубоко. Злость, отчаянье ненужное прочь отогнал, выпрямился.       – Когда ручьев вернешь? – спросил у Навьи подошедшего.       – Коли сил у тебя хватит – на заре приду. К перекату первому, где камни шумящие. Славные стражи твои, давно таких не видывал. И тебя берегут, да и ты им не просто так приказы отдаешь. Только табун попридержи, больно ретивые кони.       Промолчал Ярый. До зари сил ему накопить. Значит в реку уходить надобно, людей одних оставить. Василиск к Ладе потянулся, цветок взял, кругом потрусил. Девочка за ним поспешила.       Роман с Иваном негромко переговариваются, Навь с Визом молчат, рядом сидят, едва касаются. Только видно связь между ними, что тянется от руки к руке браслетами незримыми, цепью крепкой. По всему видать, не просто обиды ради, воспоминаний приятных, Водник рисковал, играл вслепую. Рассчитал все правильно, от зеркала проклятого избавился, проход возможный, неподвластный, что мир должен был, плоть земную, расколоть, управляемым сделал, сам рядом остался. Пару нареченную вернул, от темени избавил.       А Яру только надежда осталась, что кто-то, при жизни характером вспыльчивым обладая, уйдя за грань, все же услышит.       И вернется.       – Яни?..