В этом мире нет нормальных людей

Ужасно хочется плакать, только нельзя — она уже совсем взрослая, а взрослые девочки должны вскидывать подбородок, вежливо улыбаться, идти дальше, будто ничего не случилось. Главное — не забывать и делать выводы. Но какие выводы, если Коза — дурак? Резкий, жестокий и категоричный дурак! Сказал, больше они дружить не смогут, потому что Виви идёт учиться в школу «для богатеньких» — вот так прям и сказал! — а он — в муниципальную, бесплатно. Она же не виновата, что у семьи есть деньги! Глупо отказываться от чего-то нужного: образование — это именно нужное, а не десятая шуба, которую просто «захотелось». Вот все эти женщины в шубах не по погоде раздражают ужасно, но папа берёт её на важные мероприятия, чтобы знала, что там происходит. А она смотрит на людей, собравшихся решать чужие судьбы, и думает: если уж у тебя есть деньги, которых много для одной твоей семьи, используй их так, чтобы всем сделать жизнь лучше. Поэтому она обещает папе хорошо учиться — чтобы понять, что и как. И жалко, до слёз жалко, что она больше не сможет проводить столько времени с Козой и другими друзьями. А одноклассники злые! Смеются, пока учителя не всплёскивают в ужасе руками, мол, как так можно, это же Нефертари! Замолкают вроде бы, а тихо, шёпотом, между собой продолжают болтать. Что она странная, что она дура: «Может, она ещё в Портовый район пойдёт, нищим милостыню подавать!?» Глупо, про нищих Коза рассказывал, что это тоже профессия и не так уж они бедны. Те, кому действительно нужна помощь, почти никогда её не просят. Эта мысль кажется слишком сложной, она не может её понять, но запоминает сразу, принимает как данность. Когда вырастет, Виви хочет заниматься благотворительностью. Жертвовать на развитие медицины, построить сиротский приют и обеспечить его воспитанникам хорошее образование, дать им возможность добиться успеха в жизни. Она пишет об этом в сочинении, учительница натянуто улыбается и говорит, что это очень благородные цели. Кажется, она тоже считает, что благотворительность не ради репутации и красивого жеста — глупа и бессмысленна. И Коза говорит, что она дура. Что систему надо ломать, что методы Виви принесут результат только если таких, как она, наберётся пара-тройка десятков, а в одиночку она не добьётся ничего, разве что «папочкино состояние профукает». Но то, что предлагает он, означает войну, а она не представляет ничего хуже и страшней, чем гражданская война. Убивать людей — нехорошо. Когда друг друга убивают свои же — это жутко. Она старается держаться, но срывается, забивается в какую-то подсобку поплакать, размазывает по щекам слёзы и не сразу понимает, что не одна. В кладовке окно, узкое, под самым потолком, и мальчик из параллельного класса ставит ящики один на другой, чтобы забраться наверх. — Ты чего ревёшь? — спрашивает он нарочито грубо, и это так похоже на подначки Козы, что она сразу успокаивается и отвечает: — Уже не реву. Мальчик спрыгивает вниз, даёт ей свой платок — чистый, даже выглаженный, — отворачивается и садится на один из ящиков. Виви благодарит, достаёт зеркальце и садится так, чтобы свет из окошка давал рассмотреть отражение: выходит, что сидят они почти спина к спине. Глаза опухли и покраснел кончик носа, кошмарно, нельзя выйти из школы в таком виде — Пелл, который сегодня должен отвезти её домой, будет волноваться. Она промокает слёзы, укладывает чёлку, расчёсывает хвост. Сидеть рядом с незнакомцем удивительно уютно, он ей ни чуточки не мешает. Когда отражение в зеркале выглядит приемлемо, она возвращает мальчику платок и благодарит его ещё раз. — Когда тебе говорят что-то, что ты не хочешь слышать, — не слушай, — вдруг советует он. — Представь, что в голове играет музыка и заглушает чужие слова, мне обычно помогает. — Да? — Виви переспрашивает скорее из вежливости: не говорить же, что совет кажется ей если не глупым, то спорным. — Я представляю орган, звук такой объёмный, что кроме него ничего не слышно. Он отворачивается и снова лезет по ящикам к окошку, подтягивается на руках за верхнюю часть рамы, просовывает ноги и спрыгивает наружу. Виви взбирается следом, просто посмотреть, всё ли с ним хорошо. Он поднимает и отряхивает портфель, закидывает его через плечо и перелезает через забор. Странный мальчик, неужели нельзя просто взять и выйти через дверь? Верхний город замкнут в себе, совсем невелик по площади, зато поднимается ввысь. Красив, но однообразен, а ей кажется, что она способна вместить в себя гораздо больше, чем маршрут от дома до школы и обратно. Виви не пропускает ни одной экскурсии и старается почаще видеться с Козой, и всё равно не может отделаться от ощущения, что упускает слишком многое. Виви смотрит на город через окно автомобиля: привычно и спокойно, защищённо. Она смотрит на город из окна школьного автобуса: солнце дробится на острых гранях небоскрёбов, скачет осколками солнечных зайчиков по лицу. Виви прикладывает карточку школьного пропуска к турникету метро; вагон едет сначала поверху, рельсы проложены, как эстакада, мостом на высоких сваях, но вот они всё ближе и ближе к земле, а потом и вовсе ныряют в тоннель. В метро кондиционированный воздух разве что не хрустит от чистоты, блестит начищенный металл и подсвечены изнутри мозаики из мелких цветных стёклышек. Она любит метро, как наглядный символ технического прогресса, упорядоченного движения, как способ добраться туда, где ей не очень-то положено быть. Метро — нить, сшивающая вместе Верхний и Нижний город, самая прочная из всех, какие только можно себе представить. И всё же выходит она всегда на невидимой, но явственно ощутимой границе между городами. Ниже она не спускается никогда.

***

Виви не нравится то, что она видит, слышит, что говорят по телевизору и печатают газеты. Она бы, может, и верила, если бы не Коза. Он смотрит на мир с совершенно иной точки зрения, его слова помогают сделать картинку объёмнее. Иногда она вспоминает совет про музыку от мальчика из параллельного класса — Сабо, как она потом узнала, — но снова и снова его отметает. Если не будешь слышать то, что тебе говорят, упустишь что-нибудь важное. Она больше не плачет в подсобке, она научилась держать себя и отвечать так, чтобы любой её поступок выглядел примером идеального поведения. А вот Сабо явно по-прежнему включает внутри головы записи органных концертов: слушает, кивает, но не слышит. Его считают странным, ведь он ни с кем не дружит, даже не общается приятельски, но учится он прилежно, с учителями не спорит, показывает неплохие результаты в спорте. Его никто не трогает, потому что это скучно — пытаться достать того, кто не реагирует. Каждый раз Виви отчего-то немного больно. Как будто она тоже виновата. Делает что-то не то, старается недостаточно. Иногда они разговаривают. Сабо вежлив и сдержан, начитан и умён. То, что Коза говорит вспыльчиво и грубо, с трудом подбирая слова, размахивая руками и щедро перемежая их словечками-паразитами «ну это», «типа» и «вроде того», Сабо говорит красивыми выверенными фразами. Но в них обоих — надлом и боль, протест и бунт. Хотя и разница тоже есть, очень существенная: для Козы его бунт — один из немногих шансов пробиться наверх и доказать свою правоту; у Сабо бунт ради бунта, чужие формулировки и нежелание видеть иные пути. Он ведь может, изменившись сам, изменить систему, частью которой они являются, а он будто специально отрубает путь вверх и спускается вниз. Сабо считает себя правым всегда, во всём. Только его мнение, только его решение, только его путь — верны. Он находит Виви достаточно интересной, чтобы делиться своими взглядами, даже рассказывает о себе, но мало, очень мало. Проходит не один год, прежде чем картинка из разрозненных обрывков выстраивается в единое целое. Но когда это происходит, уже слишком поздно что-либо менять. Последние детали паззла она находит на похоронах, и все факты разом встают на свои места. Виви больно и стыдно: она не сделала чего-то нужного. Ведь наверняка могла, просто не знала, насколько всё серьёзно и как далеко зашло! А ещё ей больно, что из школы почти никого нет. Лишнее подтверждение частичной правоты Сабо: здесь он никому не был нужен. У могилы стоят его родители и приёмный брат: отец суров и мрачен, мать бледна до мертвенной белизны, вцепилась в локоть мужа и едва стоит, а вот брату, кажется, всё равно. Несколько дальних родственников, классный руководитель, инструктор из спортивной секции и пара ребят постарше, вместе с которыми Сабо участвовал в соревнованиях. И Виви. Больше никого. Это в школе он был тихим и сдержанным, это с ней он был вежлив. С началом школьной учёбы Сабо крупно поругался с отцом, начал игнорировать дополнительные занятия с репетиторами, многое делал исключительно из протеста. Слушал, что ему советовали, и поступал наоборот. В десять сбежал из дома, а Виви даже не догадывалась, ведь он продолжал ходить в школу. Родители посчитали, ещё сильнее давить на него — глупо; надеялись, что, осознав разницу, он приобретёт новый опыт и вернётся. «Перебесится» — грубое, злое слово, но здесь оно как никогда уместно. Не вышло. Грустная сама по себе история, обернувшаяся и вовсе трагедией. Каким-то образом Сабо уговорили вернуться, но он снова сбежал: среди ночи взял ключи от машины и разбился, не справившись с управлением. В могиле пустой гроб: Сабо вылетел с трассы прямо в море, тело найти не смогли. Виви стоит рядом со свежей могилой, её бьёт дрожь, несмотря на жару. Им всего пятнадцать! Разве может быть в мире что-то хуже, чем такая глупая, идиотская смерть?

***

Низы не хотят, а верхи не могут — ситуация необходимая и достаточная для революции. Виви страшно до ужаса и паники. Смерть Сабо — просто вишенка на торте этого вымораживающего ужаса, отвратительного ощущения немыслимой неправильности, творящейся вокруг. Она не плакала с первого класса, но, вернувшись с похорон, заперлась в комнате и принялась рыдать, вспоминала подсобку и предложенный платок, поддержку там и тогда, когда она была просто жизненно необходима. Больше не с кем дискутировать на сложные, порой даже скользкие в политическом смысле, темы. С Козой спорить не хочется, Козу хочется вытащить из его безнадёги, спасти, пока и с ним не случилось чего-то такого. Глупого по официальной версии, душераздирающего, если заглянуть глубже. Потому что Виви всегда слушает, даже когда не хочет слышать. И видит даже то, что ей не нравится. Сабо вернули домой накануне пожара в Сером Терминале. Виви знает, насколько упрямым и упёртым был Сабо, она понимает, что если столько времени он не показывался дома, убедить его пойти добровольно никто бы не смог. Его заставили, его вынудили. Не оттого ли на похоронах мать едва не падала в обморок? Уж не от мысли, что они убили его, пытаясь спасти? Сабо мог вырасти, мог делать что-то хорошее, мог повзрослеть, помириться с родителями, а они в свою очередь смогли бы отнестись к нему как к взрослому человеку, принять или хотя бы смириться с его выбором. Возможно, и его позиция со временем лишилась бы столь резкой категоричности! Но он никогда не вырастет. Низы не хотят жить по-старому, верхи не могут обеспечить изменения. И раньше можно было разглядеть отголоски напряжённости в обществе, но после пожара, после поджога и запертых ворот, должно вспыхнуть. Классический пример, как по учебнику. Виви страшно. Ей кажется, она не успеет ничего изменить. Её выбор — продолжать курс отца, медленно, постепенно, незаметно корректируя сложившийся уклад жизни. И когда-нибудь настанет день, когда мысль проигнорировать часть общества, а уж тем более сознательно обречь людей на смерть, любому покажется кощунственной. Виви ждёт новостей о беспорядках, но их нет. Визит президента, ради которого Гоа приводили в порядок, намывая небоскрёбы и устраивая геноцид бездомным, приспособившим под жильё неиспользуемые склады Серого Терминала, проходит практически идеально. Мэр устраивает по этому поводу приём, Виви в нарядном платье стоит рядом с отцом, в руке у неё дозволенный приличиями бокал шампанского — один на весь вечер, — а она вспоминает Сабо, который говорил, что его тошнит от «бессмысленного кривляния» и «сборищ идиотов». Убедить себя, что мутит её от духоты и алкоголя, получается с большим трудом. Возможно ли, что она ошибалась? Возможно, Коза и Сабо правы, ратуя за активные действия? Она выбирает самое простое летнее платье, голубое с белым, оно не должно выглядеть дорогим. Туфли практически без каблука, маленькая сумочка на длинном ремешке. Сабо как-то рассказывал, что ездит в Нижний город на двух автобусах, а у Виви очень хорошая память. Первым делом она снимает серьги и цепочку, убирает в сумочку под молнию, с интересом смотрит по сторонам. Верхний город не дарит ей привычного покоя, ей тревожно, она ничего не может с собой поделать и нервно теребит платок. Солнечные блики стеклянных поверхностей больно бьют в глаза, заставляя их слезиться. Надо было надеть тёмные очки, как она только не подумала об этом? На конечной она выходит, проверяет по электронной карте — нужный автобус только через десять минут. Чтобы занять руки, покупает в киоске глянцевый журнал и старательно читает статью о последних трендах в моде, но буквы не складываются в слова, а слова — в осмысленные предложения. Нужный ей автобус выглядит более обшарпанным, чем тот, на котором она приехала из Верхнего города. На спинке сидения перед ней кто-то написал чёрным маркером «Карибу козёл». Виви сворачивает журнал в трубочку и оглядывается по сторонам: дома всё ниже, кирпичные и панельные, оштукатуренные, выкрашенные свежей краской и облупившиеся от времени. Ей кажется, город смотрит на неё каждым окном, смотрит и ждёт, что она будет делать. Она поглядывает на схему маршрута — автобус делает петлю и едет обратно, как таковой конечной у него нет, и она выходит на остановке, показавшейся ближе всего к Портовому району. Обшарпанное здание с табличкой «Муниципальная общеобразовательная школа №7» наводит на неё тоску. На спортивной площадке мальчики играют в баскетбол, девочки из начальных классов начертили на потрескавшемся асфальте классики и прыгают. Будто ничего и не случилось! Ладно там, наверху, привыкшие мерить другими категориями, но здесь же совсем рядом! Верить, что всем всё равно, она отказывается. Она идёт прямо, туда, где виднеются работающие в порту краны. Обходит незакрытый канализационный люк, внимательно смотрит по сторонам на перекрёстке, вежливо улыбается старушке, предложившей купить горячих пирожков. Порт — гигантский муравейник, все куда-то спешат, бегут, кричат, что-то куда-то тащат. Рабочие в одинаковой форме, маркированные цифрами и буквами контейнеры, длинные и приземистые складские корпуса… Гоа — крупный транспортный узел, перекрёсток торговых путей. Виви вспоминает карту, где серп города обнимает залив, поднимаясь выше и выше, но в центре, в сердце города, — порт. Бьётся привычным быстрым ритмом, разгоняет по артериям-трассам кровь, наполняет смыслом существование. Без порта не было бы города, ни Нижнего, ни тем более Верхнего. И если порт — сердце, то чем был Серый Терминал? Отмершими клетками, которые требовалось ампутировать, или необходимой для функционирования деталью? — Хей, красотка, — окликает её один из рабочих. — Заблудилась? Может, тебе подсказать чего? — Друга искала, — тут же отвечает Виви; ей кажется, это самое простое объяснение. — Но он, наверное, не здесь. Рабочий утирает пот со лба, оставляя на нём грязную полосу, на его футболке мокрые пятна, а рукава комбинезона завязаны на поясе. Он улыбается твёрдо и уверенно, доброжелательно. — А на каком участке работает твой дружок? — Он не работает, — Виви мотает головой, силясь придумать что-нибудь правдоподобное. — Я просто слышала, что он часто ходит в порт после учёбы, и… — А-а-а… тогда тебе точно не сюда, из зоны погрузки посторонних всегда гоняют. Твой приятель или в гаражи ходит, если по тачкам прётся, или туда дальше, если порыбачить, — рабочий машет рукой в сторону пустыря, где когда-то был Серый Терминал. — Рыбачить, наверное? Ты тогда иди рощицей, там тропинка есть, и выйдешь куда надо, а через Серый Терминал не ходи, нехорошо это. Оттуда не всех вывести успели. Она кивает, благодарит и поворачивает к рощице, тропинка и впрямь есть, ровная и утоптанная, здесь явно часто ходят. В голове стучат слова: «Не всех вывести успели», — значит, всё-таки выводили? Значит, всё-таки спасали? Не те, кто там наверху велел запереть ворота, а те, кто живёт здесь, у кого дети бегают играть сюда, ловить рыбу. Людям не всё равно. Виви идёт по рощице, глотает слёзы, её разрывает от боли и радости. От того, что кто-то может поступать так плохо. От того, что есть и другие, кто находит в себе силы поступить хорошо. Тропинка выводит к скалистому обрыву, внизу песчаная полоса берега и трое мальчиков. Сначала кажется, что гуляют, но потом в глаза бросаются бинты, слишком много бинтов. Мальчик помладше начинает смеяться, но замирает, схватившись за бок. Под распахнутой яркой рубашкой — тугая повязка. — Чёртовы рёбра, — ноет он. — Мешают нормально жить! Один из мальчиков постарше даёт ему подзатыльник и ворчит: — А тебе говорили, чтоб не рыпался, говорили же? — И свежим воздухом дышать — тоже. Третий мальчик шагает по щиколотку в воде, на нём не драные джинсы, как у остальных, а подвёрнутые до колен брюки и белая рубашка с закатанными рукавами. Бинты на руках, на ногах, даже на голове, он ступает медленно, иногда едва не теряя равновесие. Виви шмыгает носом и закусывает губу, третий мальчик кажется ей знакомым. Другие двое его ждут, обеспокоенно оборачиваются. — Всё хорошо, правда! — поспешно, слишком поспешно, слишком неестественно говорит он. Виви шмыгает носом ещё раз, разворачивается и бежит обратно, на ходу доставая платок, даже не думает утирать глаза, а сморкается, оглушительно громко и возмутительно неприлично. Живой! Пол-лица забинтовано, идёт еле-еле, но живой! Ужасно неправильно, что он заставил родителей поверить в свою смерть, но он живой, и эта новость перекрывает собой остальное. Живой заново, свободный теперь от всего, что так его тяготило, и люди из Серого Терминала — живы. Не все, но живы! Виви смеётся сквозь слёзы, это похоже на истерику, но сейчас она снова верит, что у неё получится. Она будет стараться и сделает мир лучше. Она хочет мир, в котором никто не умрёт из-за войны и несправедливости. Когда она едет обратно, под окном автобуса рядом с её местом ярко-красным нарисовано сердце, а внутри него «А + П», Виви всей душой желает им счастья. В этот раз ей кажется, что город смотрит на неё дружелюбно.