***
Винчестеры. Думаю, эта фамилия должна стоять в словаре рядом со словами «проблема» и «недооценить». Кто бы мог подумать, они умудрились обыграть Желтоглазого и почти смогли уйти, почти. Запасные планы всегда решали большинство наших проблем. И всё же они оказались живучими до невозможности: потрёпанные, попав в аварию, они продолжали цепляться за наш мир. Сэм очнулся первым — одиноко ютился у постели брата, бормоча что-то успокаивающее, позабыв об отце. Это мне даже нравилось: Дин несомненно был гораздо лучшим примером для подражания. Я наблюдала за ними всеми по приказу Азазеля, чтобы никто не вздумал выкинуть очередной трюк, невидимая для людей слонялась по больнице. Увидеть Дина, безумным кроликом бегающего по больнице, было странно: я могла уверенно сказать, что проваляться на койке он должен был бы ещё минимум парочку недель. Ситуация прояснилась, когда он заметил меня; что ж, это его душа. Стоять прижатой к больничной стене было извращённым удовольствием, граничащим с мазохизмом; хотя, если вас держит сам Дин-я-красавчик-и-знаю-это-Винчестер, иногда бывает приятно корчить беспомощную девочку. Я опять играла по-грязному, поднималась на цыпочки и дышала прямо в губы; однажды женщины тебя погубят, Дин. Если он тут рыскает, стоит как можно дольше его отвлекать. — Что ты тут делаешь, сука? — он наваливался всем весом, пытаясь удержать меня; милый, пока мне это нравится, я никуда не денусь. — Присматриваю за вами, чтобы вы больше не делали глупостей, — в старые времена я бы шарахалась от таких парней, как же хорошо быть демоном. — Я умер? — он на секунду стал таким очаровательно-уязвимым. — Пока нет, — Дин отступил. — Ну же, мне больше нравилось у стенки. Что? — я перехватила его удивлённый взгляд. — Думаешь, ты смог бы держать меня против воли? — Ты можешь меня вернуть? — Винчестер снова смотрел пристально, прямо в глаза. — Какой мне прок помогать тебе. Учитывая, что ты со мной сделал, — последнюю фразу я была бы рада затолкать себе обратно в глотку. — У нас всё вроде было по обоюдному согласию, — он улыбнулся той знакомой улыбкой, за которую женщины, не медля, перерезали друг друга. — Не секс, идиот, о таких мелочах я не жалею. То, что ты и твоя семья задолжали Джеймсу. — А я-то думал, это для тебя что-то да значило, — съязвил он, и лишь потом имя, словно пощёчина, настигло его. — Джеймс? Ты… — он снова посмотрел на меня, теперь без привычной злобы и ленивого раздевания во взгляде. — Ты та девушка, с фотографии. Он всегда её рассматривал. — Так с чего бы мне помогать тебе? — мы сидели в пустующем кабинете. — Мне жаль, я спрашивал у Бобби, что с тобой стало, он сказал, ты умерла на следующий день после Джеймса. — Тебе было интересно? Бобби, он хороший человек, — я запрыгнула на стол. — Ты его не тронула тогда, в доме, я заметил, — Дин стоял босой, в широких штанах и футболке, растрёпанный, в его глазах сквозила благодарность. — Он принял меня пятнадцатилетней девочкой и был единственным, кто беспокоился о моей жизни. Я демон, но я умею быть благодарна. Винчестера согнуло пополам в приступе призрачной нечёткости, боль человеческого тела лишь тонким краешком зацепила душу, но и этого было достаточно. Жнец пришёл за ним, а я не могла позволить Дину покинуть этот мир раньше, чем это будет выгодно Азазелю. Над телом уже без биения сердца среди докторов склонилось нечто неуловимо-полупрозрачное, намертво вцепившись бестелесными пальцами; он не уйдёт не по собственной воле. Сэм стоял тут же, у двери, схватившись за дверной косяк — это не давало ему упасть. — Убирайся, убирайся! — орал Дин, а Смерть не смотрела на него. — Убирайся! — последнее слово вышло мощным, острым клинком прорезало грань, укатившись в мир живых. Младший растерянно осмотрелся вокруг, уловив крик, жадно вглядывался в каждый до рези в глазах белый миллиметр больничной палаты. Извечная схватка Ада и Смерти, в этот раз мне повезло: он был не очень настойчив, лишь ощутив на себе бремя демонской силы бледным соколом метнулся вон из помещения, оставив за собой могильно-озоновую зябкость. — Ты можешь меня вернуть? — он снова спросил настойчиво, будто мог заставить меня, подчинить; его упрямство напополам с отсутствием страха пугало до одури. — Сама — нет, но с кое-какой помощью могла бы. И снова нам не дают договорить, прерывая чудной новостью: Джон пришёл в себя; я иду к нему рядом с Дином, и мне хочется смотреть на старого охотника хоть с каплей жалости, но всё, что приходит на ум, — брезгливость и злорадство, когда он снова ссорится с Сэмом, кидаясь обвинениями, и снова велит своим приказным тоном, забывая, что мальчики давно не дети. Дин скрипит зубами от бессилия, и ему я почти сочувствую, отдавая часть сущности безумному торжеству: он страдает, как страдала я, одинокий волк, потерявший стаю, что в бессилии воет на луну и скребёт когтями о землю. Семья всегда делала его уязвимым. Сэм уходит, чуть не хлопая дверью, размашистым шагом, подальше от отца, который не собирается искать спасение для сына, который бредит навеки потухшим светом жёлтых глаз и, если очень повезет, последним предсмертным хрипом гадкой твари. Младший брат в глупой попытке хватается за не менее глупую идею найти связь со старшим, а Дин Винчестер одиноко стоит в ядовитом свете лампы и смотрит жалобно на осколки семьи, вопросительно заглядывает в глаза: разве их нельзя склеить? Я бы и рада помочь, поработать жилеткой, но в последнее время во мне и так слишком много человечного, чернильная тьма зовёт обратно в свои вязкие нефтяные объятия, и я отдаюсь ей, снова становясь Грэйс-с-бездной-во-взгляде, и смотрю на Винчестера сквозь чёрную дымку, и он всё понимает, проглатывает обычный язвительный комментарий и уходит, сгорбившийся и такой потерянный. Я остаюсь у постели Джона, до последнего веря, что вдоволь насмотревшись на его горе, смогу ненавидеть меньше, но всё лишь усиливается, когда я вижу, как он что-то торопливо черкает на бумажке: ингредиенты для вызова демона, как предсказуемо. И низко — продолжать бессмысленную войну, порождённую лишь жаждой мести, когда твой собственный сын умирает среди проводков и аппаратов; я больше не разбираюсь в людских ценностях, но своим мутным, затянутым пеленой смерти, демоническим взглядом всё ещё вижу, что лучшая месть Азазелю — крепкая и любящая семья, выстоявшая не смотря ни на что. Дин сидит на полу, скрестив ноги, напротив братишки и саркастически ухмыляется, когда тот лепечет что-то несвязно-оправдывающееся насчёт «Доски Дьявола»; Винчестер смотрит на меня, во второй раз в жизни как на обычную девушку, и хлопает рукой, приглашая сесть рядом. Сэм сосредоточенно держится за деревяшку, и Дин тоже, мало веря в успех этой затеи, но его глаза светятся надеждой, когда «курсор» не проваливается сквозь пальцы и движется в нужном направлении — Сэм удивлён не меньше. Они общаются медленно, неловко, с торжествующими улыбками на лицах, отдельными буквами, смотрят друг на друга и будто могут увидеть, Сэм снова бормочет: «Охота? Ты тут охотишься?» — и мне хочется рассмеяться, ведь он скорее убегает от цепких лап смерти. Дин смотрит на младшенького братишку и в его взгляде всё то, что и в моем, когда я смотрю на Джеймса, смотрела, одёргиваю себя, но из-за них теперь не могу. Сэм встаёт, обрадованный, снова бежит к отцу, а я иду за ним, потому что знаю: он замыслил что-то грандиозное. Джон отсылает сына к Бобби за ингредиентами и Кольтом, так что я срываюсь следом, стараясь не думать, что буду делать, если Сингер отдать добровольно не согласится. Опережаю Сэма надолго, перемещаясь сразу на свалку, потому что лишние уши и глаза ни к чему. Тут, как и много лет назад, пахнет старой краской, облупившейся на солнце, дорожной пылью со всей Америки, ржавчиной и совсем немного пивом; я даже вижу ту самую небесно-голубую развалюху, возвышающуюся на горе из точно таких же старых авто. Она — единственная, в которой пружины кручёными и острыми спиралями ещё не вспороли древнюю обшивку с поролоном на креслах, и та, в которой я в своё время проводила дни напролет, рассматривая каждую деталь допотопной рухляди, потом исследовала багажники, иногда находя в них занимательные вещи. Он стоит у дома, в своей извечной засмальцованной синей кепке, надвинув её почти на глаза, будто зная, что я приду, сжимает в руке бутылку дешёвого пива и смотрит по-отцовски-тоскливо. Мы так и стоим лицом к лицу, не шевелясь, боясь спугнуть момент, когда он — Бобби Сингер, телефонный справочник охотников, а я — пятнадцатилетняя солнечная Соммерсби, и нету ни демонов, ни смерти; он всё ещё осторожно, словно боясь, протягивает руку и хватается за моё плечо, прижимает к себе крепко-крепко, и я вдыхаю запах того-самого-Сингера: какой-то стиральный порошок, травы и алкоголь, на подкорке шумит тот-самый-весенний-дождь, хотя на небе — полуденное солнце. Грэйс Соммерсби ликует в своей первой победе, а Грэйс-из-пепла снова горит, ярко полыхает неоновым факелом; невидимые стрелки часов отбивают полночь для маленькой Грэйс, и теперь Бобби — суровый охотник, а я — странный демон с уклоном на человечность. Белёсый знак на багажнике уже выцвел и даже не пытается остановить меня, так что я спокойно поднимаю крышку и осматриваю всё содержимое: ружья разных калибров аккуратно разложены вперемешку с амулетами, бутылями со святой водой и пакетами соли — всё это до того ностальгическое, охотничье, что сводит скулы, но Кольта нет. Щелчок затвора раздаётся за спиной, и я, повернувшись, вижу направленное на меня дуло револьвера; рука у Бобби не дрожит, но я вижу страх в его глазах, не за себя, за маленькую и тощую Грэйс Соммерсби, которая когда-то оказалась промокшая до нитки на его пороге и которую он всё ещё каким-то чудом видит в демоне. Я не знаю, сколько у него пуль и сможет ли он выстрелить, но это лучший вариант для нас обоих: я уйду, не прогневив Азазеля, Сингер не умрёт, оборвав последнюю струну моей души. Больничные софиты светят ярче солнца, отбиваясь от белых поверхностей, белый тут повсюду, везде стальными клешнями впивается в глаза — хочется зажмуриться, но тыльные стороны века тоже светлые. Дин мило беседует с очаровательной брюнеткой, умудрившись даже в предсмертном состоянии подцепить кого-то, но я смотрю в её лицо внимательнее, и мороз пробирает до самых костей, когда проступает гладкий череп с пустыми глазницами — она всё тот же жнец. В первые пару секунд у меня хватает силы прижать её к стене, сверкнув чернотой во взгляде, а потом она, с трудом, но всё же поднимает голову, улыбается одним уголком рта, будто подтверждает, что спорить со Смертью бесполезно, держать её подальше от Винчестера, который, похоже, только теперь догадался, кто она, становится всё труднее, и я наконец понимаю, какой толк от Кровавой печати, тянусь к чему-то, что за гранью меня, но всё же достаточно близко, надеясь, что у Мастерс сейчас ничего важного на кону. Жнец снова не может шевелиться, смотрит удивлённо, а я хватаю Винчестера за руку, режу свою ладонь, и кровью черчу вокруг девушки символы, быстрые, резкие, прерывистые — теперь она в ловушке. Я тяну Винчестера дальше от жнеца, петляя по коридорам. Дин задолжал мне жизнь, и он благодарен, Вселенная переворачивается, ведь Винчестер впервые благодарен демону, и я считаю это точкой отсчета. Нам остается только закрыться в каком-то кабинете и ждать, пока Джон заключит сделку, я почему-то не сомневаюсь, что на что он променяет. Дин рассматривает мою ладонь, на которой ровной линией сочится порез, но мне совсем не хочется его залечивать, так что я тоже просто смотрю. Битва со Смертью отнимает силы, мои — почти полностью, чужие — на одну пятую. Охотник и демон, играющие в гляделки, что может быть глупее? Так что я распахиваю черные глаза, в надежде, что Винчестер перестанет буравить меня взглядом, но он не отворачивается, смотрит все так же нахально в глаза. — Ты была его девушкой, невестой? — он снова хочет говорить о Джеймсе. — Нет, такая любовь быстро проходит, а наша длилась бы вечно, — качаю головой. — Сестрой? — Кем-то большим, гораздо. Он был единственным, что у меня было, что держало меня в этом мире. — Твоей единственной семьей, — он понимающе кивнул. — Представь, что Джон умрет, представь, как ты тогда будешь цепляться за Сэма, и что с тобой будет, если не станет и его, — на лице Винчестера ужас, и я вижу, что он отдал бы все, лишь бы такое не случилось. — Теперь ты знаешь. Вот только ты будешь двадцатисемилетним парнем, а я — двадцатитрехлетняя девочка, погребенная заживо. — Как ты провернула тот фокус с ловушкой? — Дин спешно переводит тему. — Мы что-то не дорисовали? — Секрет фирмы. Не пытайся выпытать. Вот она я: сижу рядом с Винчестером и убить его мне хочется уже гораздо меньше, процентов на тридцать, Джон все еще в моем списке смертников, но Дин, Дин, которому была интересна судьба маленькой сломленной девочки, теперь раздражает не так сильно; судьба отплачивает их семье такими же страданиями, и я чувствую себя почти отомщённой.***
— Если тебе страшно, попытайся сосредоточиться на чём-то знакомом, на одной маленькой хорошо известной тебе вещи, — так всегда говорила мама. Теперь Грэйс смотрит только на танцующее пламя свечи, но ей все равно страшно, страшно, потому что она уже мертва, потому что она в Аду и потому что она сама почти монстр. Мягкое свечение такое знакомое: так горят свечи на праздничном торте, так выплясывает огонек, когда нет электричества; ей бы метаться и сокрушаться о том, какую глупость она совершила, но её страх — сковывающий, смешанный с безнадежностью, и она остаётся на месте, не бежит, просто смотрит на маленький огонёк, думая о том, что она уже сгорела, а пепел не испытывает боль. Глупо, глупо молится Джеймсу, но его благословения стоило спросить прежде, чем она шагнула в адскую бездну. Дверь за её спиной распахивается без скрипа, а Грэйс боится повернуться и посмотреть в глаза монстрам в их доме; она мертва, хуже быть не может. Глядит на эту толпу и не знает, упасть ли ниц перед их королём, и кто все эти нелюди вокруг. Азазель заинтересован, прищуривает жёлтые глаза и оценивает новую душу: маленькая съёженная девочка, покалеченная не хуже чем демоны, сама пожелавшая попасть в Ад. Её история — необычная, а он такие любит, плетёт вокруг них интриги, выстраивает запасные башни-планы; смотрит на неё внимательнее, прикидывает: у неё собственное тело и она не пройдет через адские муки, чтобы они смогли вытравить все воспоминания, демон, но не полностью — это может дать ей интересные способности. Аластар тоже присматривается, видит под маской воспитания и людской морали нечто свирепое, дикое, ему хочется сделать ещё одного палача, открыть потенциал. Рядом с ним — его и Азазелева любимица, в её взгляде — интерес к хрупкой фигурке среди неровного света свечей; такого она ещё не видела, чтобы человек по доброй воле спустился к ним, оставив позади свою жизнь. Грэйс теперь тоже интересно: человеческое любопытство взяло верх над липким страхом, и она рассматривает собравшихся, смотрит в жёлтые глаза Азазеля, пугливо, опять словно лань, в белёсые Аластара, на его кровавую ухмылку и будто видит кровь на его руках. — Ты можешь вернуться, если захочешь, — голос у Желтоглазого вкрадчивый, он гипнотизирует жертву, истинный хищник. — Вернуться куда? — Грэйс не хочет раздражать их, этих свирепых монстров, но не понимает, что от неё хотят. — На землю, дитя, — тон Азазеля почти ласковый. — В Стэнфорд, закончить учёбу: твой час ещё не пришел, а я сегодня на редкость добрый: отменю сделку за одну малюсенькую услугу — когда я приду, ты впустишь меня в дом, к своему ребенку, — он никогда ничего не делает просто так, сразу ищет обходные пути, новые и новые варианты. — Подумай, ты молода, сгоряча скаконула под поезд раньше времени. Грэйс гордо вскидывает голову, смотрит в лукавые и нахальные глаза, в которых весь Ад и чуточку больше, смотрит с вызовом, с глупым обречённым бесстрашием давно мёртвого человека: терять ей уже совершенно нечего. Какой прок возвращаться туда, где для неё всё пустое, где кроме жестокости, отчаянья и жажды смерти, её не ждет ничего. Грэйс улыбается лукаво-презрительной улыбкой, достойной палача, одним уголком губ, отныне уверенная в своем выборе. — Однажды кто-то сказал, что Ад пуст — все демоны давно в людском мире, так чего же ради мне возвращаться? Азазель довольно хмыкает, но это больше похоже на шипение сытого удава, девушка-демон ухмыляется и вызывающе облизывается, а Грэйс почему-то уверенна, что с ней познакомиться выйдет довольно близко. Никто даже не спорит: она — палач, и в довесок к чёрной душе ей достанутся такие же чёрные глаза. Она петляет адскими коридорами вместе с девушкой, онемевшими от накатившего напряжения пальцами касается холодных каменных стен, что буквально дышат криками грешников, вдыхает пока ещё слишком резкий запах крови, людской боли. Больше всего почему-то хочется уснуть, но больше она этого не может, вместо этого перед её лицом распахивается дверь в небольшую комнату со скучными серыми стенами, одиноким стулом и столом с инструментами посредине, странными разводами на полу. По щелчку пальцев демона на стуле появляется человек, душа, поправляет себя, потому что тут больше нет ничего человеческого. Женщине лет сорок, она загнанная и испуганная — видно, что она сдерживает себя лишь бы не закричать. — Первый ход твой, — подсказывает демон, подталкивая Грэйс к столику с инструментами. Это проверка, она знает, проверка на то, сможет ли она без угрызений совести воткнуть нож в совершенно незнакомого человека. И Грэйс может, дрожащей рукой всё же уверенно хватает кинжал и вонзает его женщине в бедро, проворачивает медленно и завороженно слушает вопли.