***
Люцифер. Имя светлое, живое, вот только страшное для любого, кто помнит себя человеком; отзвуки церковными колоколами бьют в голове набат, а на кончике языка, даже в горле, вкус метеора и холодного, синего пламени. Грэйс знает, зачем Азазелю душа Джона Винчестера. И она боится. Боится, как и Мэг, этого громкого имени и обжигающего света, которое это имя несет. Вот только у Мастерс страх скорее благоговейный, уважительно-трепещущий перед истинным повелителем, а Грэйс боится, что Джон сломается, вскроет первую печать и грянет Апокалипсис. — Когда Люцифер победит в этой схватке, демоны заполонят мир! — речи у Азазеля, как всегда, проникновенные, пышущие уверенностью: не если, когда. А Грэйс знает, что даже если выиграет Люцифер, захватывать будет нечего; она вообще не уверена, останется ли хоть что-нибудь от Земли; кажется, сила Архангелов в её голове слишком преувеличена. Грэйс не желает разрухи, помнит тот мир, в котором жила, и ей хочется просто знать, что где-то там над ней он продолжит существовать; ей не хочется разбивать судьбы обычных людей. Она ненавидит лишь малую их часть, да и то столетия в новом амплуа и возможность маленькой мести притупляют чувства. Она беспокоится. В последнее время в ней слишком много от человека. Мэг поглощена идеей всецело, у неё немного безумно горят глаза, когда речь заходит о Дьяволе, а Грэйс прячет. Прячет огонёк паники и страха да пытается выдать его за всё тот же безумный блеск воодушевления. Ей бы оторвать от себя человечность, но та держится крепко и впивается острыми коготками. Она бы рада вернуться в то время, когда нужно было лишь кромсать грешные души. Она скучает по роли палача.***
Грэйс с какой-то иронией вспоминает своё недавнее желание — вернуться к пыткам, и взглядом обводит небольшую серую комнатку: она такая же, как и многие другие, но Грэйс их различает — знает, что пыточная не её. Она снова вернулась на исходную позицию, снова ничего не понимает и снова ждёт, застряв где-то между демоном и человеком. Она жалеет, что воспоминания всё ещё при ней. Когда он появляется в камере, Грэйс не очень удивлена, самой себе даже признается, что чего-то подобного она ждала. Джон приветствует её одними глазами, как старую, но не очень любимую знакомую. Между ними почти симбиоз: она причиняет боль, он своими страданиями искупает грехи. Щипцы и клещи, ножи, иглы — Грэйс бережно, словно слепых котят, перебирает их, почти нежно касается пальцами грязного, закровленного металла и прикидывает, что можно сделать с Винчестером. Это будет рекорд, она знает, и надеется, что он продержится долго: она всё ещё не смирилась с Апокалипсисом. Конечно, можно ещё верить в то, что ангелы, пернатые ублюдки, о которых она до недавних пор ещё не знала, спустятся с Небес и предотвратят страдания и смерть, но она почему-то чувствует, что этого не будет. Джон терпит героически: молчит, не издает ни звука, пока она добирается до самых мелких костей в его теле, морщится, когда Грэйс сдирает кожу с его руки, а затем и мясо, только чтобы добраться до сухожилий и поднести к ним огонь, спалить то, что обычно внутри. С коленной чашечкой она работает долго — понемногу дробит небольшим молотком: миллиметр за миллиметром, пока не остается лишь крошиво из костей вперемешку с кровью и костной жидкостью. Джон глухо стонет и шипит. Это прогресс. Он исчезает почти так же внезапно, как и появился, с победным блеском в глазах, а Грэйс пока даже не спрашивает — сломаться он не готов. Она остаётся одна в серой безликой комнате, где даже запах крови не привычно-медный, её, а какой-то чужой. Очевидно, это пыточная Джона, отдельный номер для особого гостя. Грэйс садится на стул, ещё недавно служивший её пленнику, падает, но с той особой грацией, которая приходит после смерти, когда примеряешь новую личину. Зарывается руками в волосы, забыв что они по локти в крови, размазывает жижу по коротким медным прядям и даже не замечает, как те противно слипаются. Ей немного странно от того, как человек в ней разрастается, словно сорняк, влияет на её мысли, действия — сейчас внутри неё борются белое и чёрное, но она и сама не уверенна, что из этого демон, а что — человек; она будто половинчатая, а от того какая-то вся серая, безликая и уставшая. Она точно пепел. Грэйс бы ветра, который разожжёт уже почти мёртвое пламя, отвеет всю шелуху и её мёртвые части, оставит лишь то, что ещё может гореть, но в Аду такого ветра не найти — тут всё затхлое, душное, застывшее в своей злобе и ничтожности, в жестокости и криках; её почти мёртвое пламя гаснет без кислорода. Грэйс думает, что пламя это человеческое — ей хочется быстрее его потушить, наконец полностью стать чернотой, пеплом; а ветер её все равно находит. Её личный ветер — Винчестеры, братья-охотники, принёсшие ей столько несчастий. Она бы хотела их ненавидеть, до той самой черноты в глазах и сердце, но не может: года притупляют чувства, Сэм вообще не виноват, а Дин пытается докопаться до похороненных чувств, копает упорно и иногда смотрит как на человека; Дин Винчестер просит прощения у демона. А теперь ещё и Люцифер.***
Грэйс не замечает, как мимо проносятся недели: она смотрит только на холодный метал в своих руках и кровь на нём; грешники сменяют друг друга в великолепном танце боли и страданий, и только Джон является регулярно, по особому расписанию, и упрямо молчит. Чужие крики в голове — какофония, разрывающая барабанные перепонки, но они заглушают крики её собственной человечности — Грэйс снова чувствует себя полноценным демоном, а чернота снова покрывает почти её всю. Для Грэйс запах крови — словно наркотик, она вдыхает ЛСД и видит Ад в багрово-медных тонах, сквозь призму тонкой человеческой свежесодранной кожи. Она приживается среди голых серых стен, срастается с ними и уже сама похожа больше на пятно крови; Грэйс забывает про Люцифера и мир в этой добровольной бетонной клетке, вспоминает, что она — черноглазая тварь, и воздух, как и ветер, ей не нужен; угли догорают, тлеют дрожаще без кислорода и распадаются пеплом. Грешники скучные, однообразные без Джона, вопят раздражающе и проигрывают в первый же день, молят отпустить их, плевать хотят на то, что их ждёт дальше: не каждый может стать демоном — подобные слабаки никому не нужны; большинство продолжают гнить над смрадной Адской бездной, распятые на крюках и обдуваемые выжигающим ветром с привкусом серы. Сера в Аду везде, внутри каждого демона, в глотках и кишках мясных костюмчиков; и только у Грэйс почему-то пепел. Девочке на стуле вряд ли есть хотя бы восемнадцать, она держится гордо, приподнимает подбородок, но в ее глазах — карих, глубоких и больших, словно у лани — нескрываемый ужас и страх. Грэйс плевать, почему она здесь, за какие грехи столь невинная душа попала в преисподнюю; она просто хочет пытать. Девочка кричит, но не противно-визгливо, как большинство наманикюренных дамочек, а как-то надрывно, безысходно, скулит от боли, но всё ещё смотрит упрямо и смахивает с ресниц крупные капли слёз вперемешку с потом. У неё пронзительный до самых глубин взгляд, взывающий к человечности, и Грэйс этот взгляд ненавидит, потому что он снова заставляет вспомнить и прочувствовать то, что она так упрямо хоронила все эти недели. Грэй вырывает глубокие и столь ненавистные глаза, долго, болезненно, с наслаждением вынимает глазные яблоки, давит на оголившиеся нервы, заставляет девочку страдать, хрипеть, роняя на колени слюну и отхаркивать кровь. У малышки тёмные волосы, полностью сорванный от криков голос и россыпь родинок у пустой левой глазницы, залитой кровью и чем-то склизким; она выглядит совершенно разбитой, молча терпит адскую боль, потому что кричать уже не может — в лёгких давно нет воздуха, да и сами они будто исполосованы изнутри; смерть в Аду не приходит. Почти все внутренности девочки валяются рядом; разбросанные в хаотичном порядке, они напоминают причудливую инсталляцию; в животе зияет огромная дыра, а рёбра звонкими осколками непрозрачного, матового стекла свисают, с надломленным хрустом падают на пол ошмётками вперемешку с рваной плотью и желчью. Грэйс мало этих страданий, но времени уже нет. Девочка упрямо поднимает голову, издевательски облизывается, размазывая вокруг пересохших, кровавых губ ещё больше крови, и качает головой; она продолжает бороться. Грэйс чувствует себя странно удовлетворённой: девочка принимает игру, наконец у неё есть способ развлечься. Эта душа сильная, и Грэйс уже видит, как тёплый ореховый сменяется на бездонный чёрный — из девчонки выйдет хороший демон, когда она согласится. В пыточную, стараясь казаться незаметной, проскальзывает одна из низших тварей, оглядывается затравленно на Грэйс и быстро-быстро перебирает руками, сгребая остатки плоти. Уборщик — один из тех, кто слишком слаб для демона, но кому повезло не отправиться на Большую Сковородку. Он боязливо косится на демона, стоящего рядом, но не осмеливается прекратить работу; он пресмыкается, буквально стелется животом по полу, возвращая камере первоначальный вид; Грэйс задумчиво вертит в руках нож. Уже у выхода поворачивается и ленивым движением бросает нож в уборщика; с визгливым выдохом тварь падает навзничь и затихает. Сегодня впервые за долгое время Грэйс идёт на «вечеринку», выползает из своей скучной бетонной норы к остальным демонам. В Зале полно черноглазых, шум и визг давят на уши, воздух пахнет запёкшейся кровью и серой; в редких отблесках ламп мелькают красные глаза демонов перекрёстков. Столы заставлены самым разным алкоголем, и Грэйс, не стесняясь, на ходу отбирает бутылку виски у какого-то демона — он пробует возмутиться, но, заметив, кто перед ним, спешно опускает глаза в пол и отскакивает в противоположную сторону. Надо же, она знаменита. На диване, окружённая несколькими демонами, сидит девушка, умело поигрывает длинными блондинистыми прядями, томно глядит голубыми ангельскими глазами из-под трепещущих ресниц — эта уж точно хорошо отрабатывает свой выходной. Грэйс мельком замечает ещё несколько таких девиц и даже одного парня: у него высокие скулы, вьющиеся тёмные волосы и безжизненные серые глаза. Он красив, несомненно, но какой-то мёртвый, сломленный; рядом вьются демоницы, ловкими пальчиками ощупывают подтянутое тело, губами плавно скользят по лицу. Виски негромко бьётся о края бутылки грязно-бурым океаном в такт её плавным шагам, Грэйс раскачивается, ловко выгибается и пьёт из бутылки под тягучие аккорды; в этом всём есть что-то гипнотическое: в родной полутьме, в жаре тел и в аромате похоти — демоны умеют притягивать. Оголённой спины касаются холодные, почти ледяные пальцы, легко касаясь чуть выступающих позвонков. У незнакомца руки мягкие, с длинными музыкальными пальцами, умелые; он осторожно и ловко черкает по изгибу талии и дышит куда-то в шею таким же промёрзлым воздухом. Грэйс нравится; холод так резко контрастирует с жаром её собственного тела, с разгорячённостью комнаты, что где-то в спине отдаёт электрическим покалыванием. Она не спешит разворачиваться, наслаждается прикосновениями, пока потенциальное развлечение не испарилось, испугавшись одной из приближённых Азазеля. От демона веет лёгким запахом озона. Новенький. Грэйс хмыкает. Двигается стремительно, не хочет выскальзывать из морозных рук, прижимается ещё теснее и наконец заглядывает в лицо: у новенького смуглая кожа и тёмные даже без демонской пелены глаза. Он не отшатывается в страхе, только нагло ухмыляется одним уголком губ, частично оголяя ровные, ослепительно-белые зубы; Грэйс едва достаёт ему до плеча, так что ей приходится задирать голову, потряхивая медными прядями, чтобы заглянуть в наглые глаза парня. — Не помнишь меня? — он шепчет прямо на ухо, отчего пара прядей колышется и щекочет щеку. — Нет, — Грэйс в отместку выдыхает почти в губы. — Ты здесь недавно. — Хотя с чего бы тебе меня помнить? — голос у него приятный и притворно-обиженный. — Через твои руки явно прошла не одна тысяча душ. — Я тебя пытала? Сочувствую, — ей забавно смотреть на демона, которого «родила» она. — Не просто пытала, — воздух странно клубится вокруг. — Ты та, кто заставила меня сказать «да». Грэйс особого значения его словам не придаёт, любуется мельканием огоньков на стенах и наслаждается холодом где-то у рёбер. Парень пахнет дождем, так свежо и живо среди ароматов огня и сухой земли; она впервые видит того, кто ещё не полностью трансформировался: души вне камеры не её забота — но теперь это кажется странным, неправильно видеть не-демона в адских коридорах, неправильно видеть душу за голыми, с отпечатком сухого багрянца стенами. — Хочешь послушать историю? — его губы, холодные, как и остальное тело, немного суховатые, шепчут у самого уха. — Какую? — Грэйс ухмыляется привычным левым уголком губ и прищуривается игриво-опасно, по-кошачьи, скорее даже по-лисьи; коротко мелькают ровные, с немного заострёнными резцами, зубы, почти сразу же скрываясь под губами. — Мою, пока я ещё не забыл её. Это всё, что я помню, — взгляд у него теперь какой-то растерянный, а Грэйс почти видит, как тают на глазах его воспоминания, и рада бы отдать всё, лишь бы её собственные точно так же исчезли бы легкой жемчужной завесой утреннего тумана. — Я собирался держаться, знаешь, из чистого упрямства терпел, пока демон не сдавался первым, меня передавали от одного к другому, а я всё терпел; а потом палачом стала ты — пытки стали гораздо изощрённее, гораздо больнее, хоть я и думал, что готов ко всему, — он начал даже без её согласия, просто выдохнул как-то напряжённо, позабыв, что дышать теперь незачем. — И я сдался, подумал, всё что мог, уже сделал там наверху, так какой смысл мучить себя. — Что было там? — Грэйс легонько дернула головой, указывая на потолок; её глаза блестели какой-то детской заинтересованностью, любопытством, и оттого слабые блики оранжеватых свечей превращали густую зелень в змеиную желтизну. — Я продал душу, — он хмыкнул. — Ожидаемо, да? За такую глупость. Мог бы получить всё что угодно, а пожелал всего лишь возможность работать в пожарной бригаде — не начальником, нет, просто возможность работать, — он немного сильнее сжал руки на талии Грэйс, ощутимо, даже немного настойчиво потянул куда-то к стене. — Я всю жизнь был слабым, никчёмным — ни силы, ни ума, — надо мной насмехались, родителям было всё равно. Мне оставалось только всю жизнь гнить среди пустых картонных коробок на мокром асфальте, утопая в вони мусора и фекалий, но тут появилась она: словила на каком-то перекрёстке, улыбнулась; у неё ещё была такая манящая помада — пахло вишней; сказала, даст что угодно и десять лет в придачу — только душу ей оставь; я поверил: думал, нечего терять, ну и попросил исполнить глупую детскую мечту; целовать её было приятно: она была красивой и делала всё умело, а я впервые держал в руках такую прекрасную девушку, — он смотрел ей прямо в глаза, наклонившись, заставив подпереть спиной стену. — Не помню, как, но я оказался в команде, жизнь стремительно улучшалась, а я оставался таким же трусом, боялся поверить в своё счастье, лебезил перед начальством и слова поперёк не мог сказать, — одна рука запуталась в коротких растрёпанных волосах Грэйс, мягко коснулась шеи — вторая всё ещё скользила по спине, лишь иногда опускаясь чуть ниже. — Ты ушёл раньше, да? Гораздо раньше срока, — Грэйс хмыкнула, презрительно немного, и сощурилась ещё больше. — Горело какое-то важное правительственное здание, мы были единственной бригадой; шеф приказал выносить сначала документы, а потом уж людей. Я взбрыкнул: не смог оставить людей гореть там заживо, убедил команду следовать моему плану — в итоге мы спасли всех людей, — он снова выдохнул, готовясь к самой сложной части. — Но документы-то остались; мы вывели всех, и я решил, что, уж если сам виноват, сам их и достану; честно, даже не вспоминал о сроке, хотя прожил всего года два, — просто знал, что, спасая людей, перестану быть никчёмным, а за такое не грех и умереть. Там жутко смердело химикатами и жарко было, как у Дьявола в пасти, — он не выдержал, фыркнул немного. — И было больно, всё горело, я горел; достал эти чёртовы бумажки и, чтоб они не испепелились, выпрыгнул из ближайшего окна. Они не особо пострадали, а я так и сдох в реанимации, — он отстраняется, отступает под покрывало темноты. — Но знаешь, я не жалею: спасая людей, я наконец перестал быть ничтожеством — это лучше, чем если бы я так и сдох трусом в когтях адской гончей. Грэйс не замечает, как он уходит, вдавливает позвонки в стену и хмурится: теперь она почему-то не уверена, что он вообще существовал — слишком уж его история смахивает на её собственную, только вот она пока голову не теряет и не спешит умирать второй раз на благо человечества. Хмыкает горько, потому что бутылка виски где-то затерялась, хочет алкоголем смыть неприятное послевкусие на кончике языка: теперь это не дождь, а вкус мокрого асфальта; от него отдаёт вонью большого города и привкусом специй из китайского ресторанчика за углом. Странные ощущения. Грэйс снова отбирает у кого-то бутылку — на этот раз прозрачной плёнкой колышется текила; демон вспоминает вкус лимона и кривится, солёной дорожкой скатывается одинокая капля пота, ожидаемо холодная. Грэйс бредёт пустынными коридорами в поисках чего-то, блудной душой слоняется, шаркает по каменным плитам подошвами чёрных сапог и изредка лбом ищет прохладу сырой и промозглой стены. Псарня встречает её жуткой вонью, плоть гниёт, берётся чёрными струпьями и сероватой плесенью, кости, такие хрупкие, обветшалые — белизна нездорово отдаёт желтизной — с характерным хрустом ломаются под ногами, острыми осколками рассыпаются. Гончие сидят, прикованные толстыми, покрытыми не то ржавчиной, не то запёкшейся кровью цепями, рычат и скалятся, неповоротливо скрипят звеньями; у них горящие красные глаза и разверзнутые в вечном оскале пасти, с толстых и острых клыков капает кислотная слюна, смрадное дыхание забивается в нос и лёгкие, принося чуть сладковатый, тошнотворный запах разложения. Они скребут длинными загнутыми когтями об пол, но подходить ближе к демону не решаются, предостерегающе клацают зубами и с предвкушением огромным, трупного цвета языком размазывают слюну по морде; Грэйс на них внимания не обращает, уверенно идёт мимо, брезгливо отпинывает чью-то руку носком сапога; цербер — Морду, кажется, — хватает конечность на лету и с остервенением впивается в неё, сопровождаемый завистливым завыванием, от которого короткие волоски на шее встают дыбом. Антея особо ничем от других собак не отличается — разве что пара серых подпалин на левом боку делают её узнаваемой, она рычит так же громко и грозно, утробно, с какой-то особенной дикостью, но, признав хозяйку, замолкает и лишь дышит сипло, будто с натугой; Грэйс помнит, как Азазель подарил ей гончую за хорошую «работу» и особые успехи — тогда Антея была ещё щенком, единственным из последнего выводка: всех остальных своих братьев и сестёр она разодрала — в Аду такие правила. Полагаться на животное, безумное, свирепое, — глупо и очень по-людски, но Грэйс ничего не может с собой поделать, перебирает жёсткую чёрную шерсть, тёплую, почти горячую, и пытается дышать в унисон с собакой, чисто из прихоти; Антея ложится и тихо поскуливает, её мощный хвост легко, почти незаметно раскачивается из стороны в сторону. Грэйс проникается этим жёстким спокойствием, извечным смрадом смерти, хрустом растрощившихся костей и предсмертными воплями боли; в пламенящихся глазах этих адских тварей неизбежность и обещание самого жаркого огня; они, как и демоны, с ненавистью пялятся друг на друга, готовые в любую секунду впиться в чужую глотку и рвать до победного — по-другому в Аду нельзя. Вой у них какой-то могильный, протяжный и совсем не похожий на волчий: в нём больше крови и смерти, чем тужливой печальности, он раздирает их гортани поочерёдно, таким же когтистым чудовищем с кожистыми крыльями из серы рвётся наружу, жадными челюстями страха впивается в людские сердца и мысли, рвёт, раздирает их, пока не остаётся лишь животный ужас, паника и уверенность в том, что ты сошёл с ума. У адских гончих шаги гулкие, с характерным скрежетом когтей по полу, тяжёлые, будто свинцовые; они всё в тех же в клочья истерзанных сердцах отдают ударами секундной стрелки, последними ударами; для кого-то они — благословение перед смертью, за их звучание цепляются отчаянно, за последний отзвук перед смертью, за насмешку над жизнью и за пальцами в рёбра вонзающейся, сквозящей неотвратимость. У них дыхание сиплое, хрипучее, потому что серный зверь когтями-бритвами изнутри рвёт горло, рычащее, раздаётся у самого уха и черноту страха вливает в зрачки, они ширятся и, кажется, вот-вот лопнут, выплеснут гнилой и разъедающий ужас под ноги; у них дыхание тёплое, с вонью плавящихся костей, опаляет ухо и щёку, вулканическим пеплом оседает в лёгких с первым же вздохом. Глаза у них фосфорным алым в темноте полыхают, переливаются раскалёнными докрасна костями и плотью, расплавленным, жидким металлом и клокочут пузырящейся лавой прямо из недр земли; в их глазах людские муки, жар человеческого тела, и люди жмурятся, тонкими стенами повек отгораживаются от оскалыбленных, распахнутых морд и горящих кровавых светляков глаз. Грэйс идёт обратно по коридору уже уверенно, с жаром под рёбрами и горящими, словно угли, глазами. Она готова вернуться в голую комнату без окон и дальше руки в кровь окунать не то что по локти, по самые плечи, а может, даже погружаться в неё целиком. Грэйс распахивает камеру одним широким движением, дверь скрипит недовольно, но подчиняется. На стуле Грэйс уже ждёт Джон Винчестер.