— Давай! Или неужто боишься? — Грэйс вызывающе мотнула головой, отчего рыжие кудри промелькнули огненным вихрем.
Резкий порыв острого, словно осколки, ветра всколыхнул высокую траву, что уже увядала, покрываясь горчичной желтизной; одинокие упругие колоски дикой пшеницы раскачивались на тоненьких соломенных стебельках, низко, почти к самой сырой и немного вязкой земле склоняли коронованные зёрнами головы; небо громадной сизой птицей взмывало ввысь, широко распахивало могучие крылья со светлыми и пушистыми пёрышками на концах.
Грэйс стояла, нетерпеливо покачиваясь с пяток на носки, спрятав руки в карманы узких чёрных джинсов, и изредка утомлённо вела голыми плечами, выглядывающими из-под тёмной обтягивающей майки. Рядом, на мышино-серой земле, нефтяным пятном расплывалась кожаная куртка, припадая ворохом сухих листьев. Демон крутила между пальцами клинок из черной стали, вглядываясь в тусклые блики.
— Как-то несолидно бить девушку, слишком легко, — напротив, в паре метров, издевательски ухмылялся Дин Винчестер, не потрудившись даже вынуть руки из карманов куртки. — Может, сначала с Сэмми попробуешь справиться? — кивнул он на стоящего рядом брата, который благоразумно решил не влезать в спор; что-то ему подсказывало, что демон, пусть маленький и хрупкий, легко уложит их с братом на лопатки, причём обоих сразу.
Горестно вздохнув, Сэм поправил рукава куртки и подошёл ближе, смеряя Грэйс изучающим взглядом; демон вызывала у него лёгкую дрожь — такой непонятный, но навязчивый страх, тоненьким молоточком стучащим в мозгу; от взгляда её иногда чёрных глаз становилось не по себе — хотелось спрятаться и руками хорошенько разогреть кожу, под которой льдистыми шипами разрастался страх. Он пытался понять её, выяснить, почему та, кто служил тьме столь праведно и преданно, вдруг переметнулась на другую сторону; странные переглядки с Дином его тоже настораживали, хоть он уже и догадался, в чём тут дело: в такие гляделки играли все его бывшие любовницы. А ещё он чувствовал какое-то родство с её внутренней тьмой, такой же вязкой, как и его собственная, уверял себя, что она ей сопротивляется, теперь, когда у неё есть цель, и что сам может так же.
Грэйс глядела на него из-под опущенных ресниц, коротких и отблескивающих тёмной бычьей кровью, жмурилась лукаво и с прищуром, будто на языке катала сладкую карамельку; она казалась совершенно расслабленной и беспечной, только на худых руках поигрывали мышцы. Сэм решил действовать быстро: воспользоваться своим преимуществом в росте и силе и схватить девушку, лишая возможности двигаться; бить её не хотелось. Однако Грэйс стремительно увернулась, словно кобра проскользнула между рук и ощутимо двинула кулаком в челюсть, мигом отскочив назад; на бледно-розовых губах играла лёгкая усмешка. Не дав Винчестеру опомниться, она с удивительной для столь маленького тела силой сделала подсечку и повалила Сэма лицом в землю, усевшись сверху и почти нежно сжимая его подбородок и затылок.
— Одно движение, и у него будет свёрнута шея, — у демона даже дыхание не сбилось. — Да его любая мелкая шваль прикончит, — недовольно закатила она глаза, вставая и отряхивая колени. — Тебя уложить так же легко, как и братца, Динни? — язвительно протянула она, помогая Сэму подняться. — Не волнуйся, всё не так плохо.
— Как ты смогла сделать ту подсечку? Это невозможно с физической точки зрения: твоя масса гораздо меньше моей, — заинтересовался Сэм.
— Все демоны физически сильнее любого человека в пару раз, так что могут уложить вас на раз-два, даже не прибегая ни к каким силам, что я с удовольствием и продемонстрирую на твоём братце.
Дин лишь презрительно цокнул и скинул куртку, шагая неспешно ближе к расчищенному куску поля. Ветер хлестал по щекам, когтил и лохматил волосы, рваными, ошмёточными порывами забивал глаза и заливистым свистом и гулом отдавался в ушах; они смотрели друг на друга с вызовом и с каким-то животным удовлетворением, вместо ухмылок — полухищные звериные оскалы. Демон принимал бой человека, и это было похоже на древнюю гравюру с пергаментной страницы, где Свет боролся с Тьмой.
Кости о кости с трескучим звоном, кожа о кожу, до сбитых костяшек и саднящих ладоней; Дин Винчестер не боялся причинить вред демону, позволял себе эту отдушину, несправедливую месть за смерть близких, наносил удары безжалостно, с силой и резкостью; зубы стучали о зубы, клацали, смыкались, стараясь ухватить плоть, ногти мелькали, выкрешивая царапины; это походило на сражение пумы и волка, дикое, свирепое, с ослепляющей яростью в глазах, когда небо смешивается с влажной землёй и капли холодного пота катятся за шиворот. На каждый его удар приходился её блок и ответный выпад; они кружили в вихре травы, огненных волос и разгорячённой кожи, отдавались инстинктам и пульсации крови в висках.
Его лицо оказалось слишком близко — каких-то десять жалких сантиметров; перехваченные руки, сцепленные ноги, а ещё пьянящий привкус виски и биение сердца где-то под рёбрами цвета ванильного льда; когда демоны знают, что им не выиграть — играют по-грязному, меняют правила или вообще на всё плюют, заливаются полубезумным смехом и хохочут, тьмой бездонных пропастей окутывают противников и топят в том, в чём сами томились пару вечностей подряд; Грэйс дышит куда-то в губы, а может, чуть ниже, в подбородок, хищно облизывается и сигает с обрыва в дикий поцелуй с привкусом человеческой крови. У Дина Винчестера рвёт крышу, он по новым правилам играть не умеет, благородно возвещает о бое и швыряет перчатку, надев сверкающий доспех, утопает во всех своих ощущениях и отдаётся им; раз уж творить сумасшедшие вещи, так по полной; Грэйс сама себе улыбается, потому что в эту игру забавляется не впервые, трезво мыслит и видит кристально-чисто, сама себе создает преимущества; Дин недовольно отплёвывает землю, лежа в высокой траве.
— Я уж боялся, вы друг друга поубиваете, — издаёт нервный смешок Сэм. — Впервые вижу, чтобы тебе досталось от девчонки, — у него улыбка широкая, искренняя и теплая.
— Хотела бы убить, давно уже убила бы, — Грэйс поднимает на него немного грязное лицо, с которого плавно пропадают ссадины, со всё ещё лихорадочно блестящими и мутными глазами дикой кошки. — Так, небольшое веселье. То, что я сейчас показала, всего процентов пятнадцать возможностей демонов.
— Чтоб я ещё раз на такое повёлся, — кряхтит откуда-то с земли Дин. — С тебя сегодня точно пиво.
— Демоны всегда будут драться нечестно, а ты даже самого себя побороть не можешь, идёшь на поводу желаний тела и теряешь голову. Это в бою не поможет, — она смотрит строго и недовольно, чуть опустив уголки губ. — Вы хорошо научены драться против людей и мелкой шушеры, но демоны вам не соперники.
— Что, неужели у вас там многотысячная армия первоклассных бойцов?
— Нас всех учат сражаться и из клеток не выпускают, пока не сможем победить своего учителя… — её слова обрываются.
Сердце ускоряет свой ход, бьётся о рёбра прерывисто, бешеной птицей врезается в костяные прутья, гонит по жилам кровь всё быстрее, так чтобы в висках бушевали реки, церковным набатом в голове отдавало; вой раздаётся далеко, густой волной, серным смердящим смерчем проносится всё дальше и дальше, забивается в уши и ноздри, острыми изогнутыми когтями впивается в мозг и дерёт его, зверем ужаса набрасывается, рвёт на куски, пламенистым дыханием наглой смерти гонит прочь, а потом застывшую, запекшуюся кровь в льдистые осколки превращает, что режут изнутри. Этот вой протяжный, заливистый и натужно-сиповатый, крохкими зубьями в в плоть вонзается; а за этим воем слышатся шаги — тяжкие, с громоподобным отзвуком когтей и хриплым дыханием, вонючим сладковато-горьким, пряным от аромата смерти. Так за своей добычей идут адские гончие.
— Быстрее, — Грэйс рывком поднимает с земли Дина и швыряет ему куртку. — Нужно срочно вернуться в мотель.
— Что случилось? — спрашивает обеспокоенный Сэм, пока они все почти что бегут к машине; Дин рядом хмурится, но тоже спешит.
— По наши души идут, — коротко бросает демон и первой запрыгивает на заднее сидение.
Когда неровная, каменистая, кое-где поросшая травой дорога сменяется асфальтированным шоссе, Грэйс позволяет себе немного расслабиться и шумно втягивает воздух, настороженно прислушивается к мерному шороху шин, пытаясь выловить клацанье оскалыбленной пасти и скрежет когтей. Дин упрямо молчит и крепче сжимает руль, повинуется демону, потому что кожей ощущает эту внезапную перемену, гадает, что же могло напугать адскую тварь; Сэм всматривается в пейзаж за окном и впервые жалеет, что в машине не играет дурацкий рок.
В мотель они буквально залетают: Грэйс дёргано хлопает дверью, так что с потолка и грязно-бежевых стен осыпается древняя штукатурка; Дин немного задерживается — из багажника достаёт затёртую, с редкими дырами, дорожную сумку, в которой весь их арсенал. Демон велит засыпать все окна и двери солью, оставив лишь маленькую щель для неё, и исчезает, чтобы спустя пару минут, которые настенные часы с треснутым корпусом отсчитывают до неприличия громко, вернуться с пучком каких-то трав и небрежно ногой в чёрных кедах замкнуть дорожку из соли. Над каждым окном и дверью, хиленькой и хлипкой, она цепляет по одной веточке, и сама отступает в центр комнаты, осматривает всё и чутко вслушивается в гомон на улице, боясь услышать рокотливый горловой рык. В этом прерывистом и корявом кругу из столь нелюбимой и пекучей белой субстанции она чувствует себя некомфортно, загнанно, будто заяц в охотничьих силках; стены давят на грудную клеть, но здесь безопасно; напряжённо сжимает рукоять клинка, уже совсем тёплую от её прикосновений, и всматривается, вслушивается, надеясь, что раздавшийся вой будет одиноким, что за ним из раскалённых глоток не вырвется ещё несколько столь же надрывных, ужасных. Она знает, что гончая уже взяла след.
— Ну и какого сейчас это было? — хмурится Дин, затачивая один из ножей. — За нами что, сам Дьявол погнался? — хмыкает невесело. Сэм рядом вертит в руках пистолет.
— Они спустили за мной гончую, может даже не одну, — листяно-свежая зелень в глазах сменяется тёмной, лесной.
— Ты испугалась каких-то пёсиков? — в руках у охотника откуда-то взявшаяся бутылка пива. — Вот уж никогда бы не подумал.
— Это адские гончие, Дин, церберы, громадные псы с огромными разверзнутыми мордами, с клыками и смрадом смерти в пастях, с изогнутыми когтями и воем, от которого смерзается кровь. Один раз учуяв запах жертвы, они его никогда не забудут, без устали будут рыскать по земле в его поисках и не успокоятся, пока не раздерут в клочья. Соль их не задержит надолго, а галега вряд ли перебьёт мой запах — они слишком хорошо чуют всё, что пахнет Адом.
— Но их ведь можно убить? — c настороженной надеждой спрашивает Сэм.
— Этим клинком — да, если их будет не больше двух-трёх, могли ведь спустить целую свору. Тогда вам ничего уже не поможет.
Словно в жестокую насмешку, за дверью слышатся тяжёлые шаги, а затем лай, низкий, рыкливый, стучат зубы и с лязгом закрывается пасть, дверь скрипит, прогибается под сильными ударами — кажется, вся комната содрогается; Грэйс подходит к одному окну, затем ко второму и осторожно выглядывает на улицу, испуская вздох облегчения: кроме одного пса за дверью, других больше нет. Сыпется пыль и штукатурка, наполняя воздух затхлостью, дверь продолжает сотрясаться; обсидиановые когти дерут древесину, оставляют широкие и длинные полосы; соляная дорожка пока держится, но редеет с каждым ударом. Демон крепче сжимает клинок, готовая дать бой церберу, позади с ружьями, набитыми солью, высятся Винчестеры.
Жалобно, старчески хрустнули петли, и дверь рухнула, сметая соль и веточку козлятника; мощные лапы гулко ступили на дерево, когтями проскребли, заставляя съёжиться, комнату опалило горячее, сладковатое, с трупным привкусом гнили дыхание, на крепких чёрных боках, с левой стороны, виднелись несколько серых подпалин. Грэйс не была удивлена, скорее мрачная тоска просто сжала сердце: мутными, желтоватыми, вместо привычных красных глаз, на неё смотрела Антея. Свирепая, огромная, сильная, её Антея, которая ещё щенком пожирала плоть у неё из рук, а затем доверчиво, совсем не по-адски, бодала разгорячённой лохматой головой.
Дин Винчестер взвёл курок и упёр приклад в плечо, приготовившись стрелять вслепую; Грэйс в предупредительно подняла руку, надеясь, что гончая её все же послушает и отступится.
— Avast! — она говорит твёрдо и властно, унимает немного дрожащий голос. — Avast! Ire, relinquo venari! * — собака щурится, недоверчиво принюхивается и пристыжено опускает голову, узнавая хозяйку. Привычные алые глаза смотрят немного радостно, а потом вновь заплывают мутной серной пеленой, и монстр поднимается, скалит длинные клыки и рычит, подходит ближе; легко перепрыгивает через Грэйс и мягко, почти бесшумно приземляется перед слепыми Винчестерами.
Грэйс выплёвывает свою человечность и привязанность, жёстко суживает глаза и кидается между гончей и братьями, отводит её на себя и кричит: «Бегите!» Кружит по комнате с псом, медленно, плавно перетекает из одной стойки в другую, ни на миг не спускает глаз с Антеи, в чьём оскале видны черты Азазеля; натравленный, одурманенный пёс, который сам по себе ни в чём не повинен. Демон понимает, зачем гончая здесь, её предупреждают: не уйдёшь сейчас, и путь в Ад останется навсегда закрыт; если пойдёшь против самой себя, отрежешь эту связь навеки, станешь изгнанницей, предателем.
Пёс делает бросок, метит в живот, хочет упиться кровью, плотью и болью, чиркает когтями по боку, на котором рваными лепестками расцветают ошметки оторванной плоти. Приседает, готовясь к прыжку, стелется по полу животом, играет стальными мускулами под жёсткой чёрной шерстью и рычит утробно, кидается, зубами клацает у самой шеи, а затем обмякает, с грохотом падает на пол, скулит, доверительно моргает вновь кровавыми глазами и затихает.
Винчестеры забегают в номер с оружием наперевес, оглядываются осторожно, а затем замечают Грэйс, которая сидит на полу в луже чего-то тёмного и склизкого, пустыми глазами смотрит в стену и длинными худыми пальцами перебирает в воздухе; что-то бережно одной рукой на коленях держит, шепчет ласково, успокаивающе и льёт из глаз кровавые слезы. Майка на боку у неё разодрана, сквозь неё видно, как зарастают полосы, превращаясь в белёсые шрамы. Будто очнувшись, демон распахивает смолянисто-чёрные глаза, поднимается с пола и на хрупкие руки поднимает тело Антеи; исчезает из номера, переносится куда-то к морю и на раскалённом песке поджигает собаку — надеется, что всё же все псы, даже адские, попадают в Рай.
***
Мэг Мастерс курит, сидя на парапете и свесив ноги вниз; мятный дым вьётся змеиными кольцами в лёгких и у рта, заполняя пустоту; каблуки чёрных туфель раздражающе цокают друг о друга, стоит лишь пошевелиться немного; ветер, сизый, тхнущий плесенью городской реки с нефтяными разводами в мутной воде, забивается в нос, пытаясь вытеснить приятный и щекочущий ментоловый аромат, кидает в лицо чуть влажные, кудрявые волосы, застилая глаза. Липкий городской дождь, вязкий, фантомно-пекучий, моросит нестройными потоками, отбивая непонятный ритм на рядом лежащей фанере, крупными и запыленными каплями оседает на антрацитово-мерцающей коже, которая понемногу теряет свой терпкий аромат.
Она смотрит на уходящее солнце — осенне-бурое, отдающее охрой и багрецом крови, на косые и пламенящиеся лучи, огненным ковром накрывающие грязный асфальт, мириадами огоньков играющие в зеленоватых осколках пивных бутылок; ей нравится разглядывать это уродство человеческой жизни, худшую её сторону, в бедных районах с разбитыми окнами даже закаты пахнут гнилью и мокрым полиэтиленом: это помогает злорадствовать, радоваться своему выбору и темноте демонской сущности. Солнце умирает медленно, посылает последние алые всполохи, кровавыми реками отражающиеся в грязной дождевой воде, что мглистыми ручейками скатывается в канализации.
Мэг курит ментоловые сигареты, чувствует себя предавшей и преданной, клянёт глупое чувство привязанности, а заодно и все условности, что существуют в её мире; злится на чёртову Грэйс, что раненной, подстреленной птицей метнулась на свободу, оставив её одинокой, оборвав какие-то зачатки дружбы и доверия, что демоны могут себе позволить; злится на себя, за то что разнежилась, на пару мгновений тьме позволила отступить, обнажить все острые, болью не сглаженные края своей сущности, что другим показывать нельзя: изрежутся, или её же оружием в самое сердце поразят. Ей хочется больше свободы, настоящей, а не этой глупой игры в имитацию, где она — картонная фигурка, уже даже прогнутая кое-где. Рассматривает кровавые полумесяцы под ногтями и думает, что это — её паспорт, от которого избавиться невозможно: где бы она ни очутилась, в ней всегда будут видеть и узнавать палача, так что останется лишь соответствовать до безобразия дурацкому рисунку красного коротышки с вилами.
Она бы с радостью сходила к гадалке или Люциферу помолилась: вдруг будущее появится, а её бог услышит мольбы; только вот в её мире никто дальше одной минуты не живёт и не заглядывает, а алтари божеств рушатся с каменным грохотом. Пепел на асфальте отливает зеленоватым, а Мэг вспоминает, как Грэйс называла себя пеплом; сейчас весь мир тлеет, а они босыми ногами на углях пытаются танцевать, каждая в своем ритме.
Кирпичная стена напротив, обклеенная тошнотворными клубнично-розовыми жвачками, плывёт грязными разводами, рядом плещущиеся лужи окрашивает в тьмяно-рдяной. Мэг помнит подобные трущобы и мутные, серые, утратившие все краски глаза маленькой бледной девочки; помнит смутно, забыто, будто за слоем матового витражного стекла, а забыть всё-таки не может; будто в насмешку девочка улыбается белёсыми губами с капельками крови в уголках рта и смотрит печально, будто прощаясь. Мэг знает, что это грех, позор для нынешнего положения и должности, но в тайне дождливыми вечерами завидует Грэйс, которой пока есть за что держаться.
Мэг Мастерс докуривает ментоловую сигарету, тушит в небольшой лужице, соскакивает с парапета, гулко ударив шпильками об асфальт, и исчезает, оставив после себя горсточку серы и пепла.
***
В трущобах смердит токсичным дымом, жжёной резиной и разлагающимся мусором; затхлый, приторно-сладковатый воздух обволакивает тяжёлыми и липкими дымными кольцами, титановыми тучами оседает в лёгких и дурманит голову, душит, кружит, забивается в нос и слезит глаза; кучи отходов вонючими потоками расплываются вдоль грязно-коричневых кирпичных стен, шуршат копошением облезлых, плешивых крыс с лишайными залысинами. Тут почти всегда тепло, даже душно, но сырость всё равно пробирает до серых промозглых костей, путается в грязных, сальных волосах и оседает там тяжёлыми нефтяными каплями.
Эве к такому не привыкать: она сильнее жмётся к стене, на которой висит узкий металлический козырёк, пытаясь спрятаться от кислотного дождя; картонная коробка, добытая на обувной фабрике и хоть немного смягчающая асфальт во сне, насквозь промокла и разлазилась жидкой кашицей от малейшего движения. Но это ничего, главное — под маленьким кусочком брезента, съёжившись, ютилась Сиви, прятала свои глаза цвета дождевых туч и поближе подтягивала к себе ноги, спасаясь от струй воды. Сегодня ей было почти тепло и ужасный кровавый кашель не мучил её с самого утра, капельки крови не собирались у уголков рта, и она сама по себе выглядела не так бледно. Эва знала, что болезнь страшная: из-за неё ушла их мать, оставив на девочку маленькую сестру, просто однажды утром так и осталась лежать в луже мочи и собственной крови, не откликаясь на крики детей и шебуршание крыс в волосах. Из того закоулка они ушли и поселились рядом с обувной фабрикой.
Эва хочет, чтобы сестра попала в госпиталь — лежала на мягкой кровати среди простыней, от которых пахнет лавандовым порошком, чтобы вокруг сновали сёстры милосердия, похожие на гигантских чаек и так же громко галдящие, чтобы хоть раз в день Сиви могла есть горячий суп, который согреет её горло и желудок; для этого были нужны деньги. Какое-то время у Эвы их было достаточно: она обворовывала людей и оплачивала пребывание Сильвии в госпитале, но потом её едва не поймали, и деньги закончились — сестра вернулась на холодную улицу. Ей становилось хуже: сырость будто разъедала её легкие изнутри, выжигала, оставляя лишь струпья, из которых сочилась кровь и хлёсткими волнами поднималась в горле, выплескиваясь на брусчатку.
В небе показалась радуга, тусклая, дрожащая и прозрачная, сверкнула разноцветным хвостом в просвете меж двух стен и почти сразу исчезла, оставив лишь восторженную улыбку на лице Сильвии, которая вскоре уснула, убаюканная призрачным теплом осеннего солнца. Эва, убедившись, что сестра уснула, выскользнула из тупика и направилась на одну из центральных улиц. Там всегда кипит жизнь — по широкой дороге носятся лошади и машины, оставляя за собой клочки газов; по обеим сторонам тянулись длинные ряды магазинов с широкими прозрачными витринами; особенно Эва любила ту, за которой ажурными горками возвышались торты и пирожные, блестящие, покрытые тонкой шоколадной плёнкой; она мечтала когда-нибудь подарить один такой Сиви. А ещё тут всегда сновали люди: богатые девушки в длинных платьях и широкополых шляпах, мужчины в костюмах и налакированных туфлях, в которых отражался свет витрин, и румяные, упитанные дети с леденцами в руках, от которых всегда пахло сахаром и мамиными духами. У таких обычно можно было достать немного хрустящих бумажек.
Сегодня на улице необычайно людно — какой-то праздник — и у Эвы голова идёт кругом от запаха жареного мяса, карамели и апельсиновой газировки; она, словно бешеный зверёк, шугается от пёстрых нарядов и мишуры, испуганными, широко распахнутыми глазами ищет жертву, чтобы побыстрее убраться из этого балагана. Седовласого господина она замечает довольно быстро: у него дорогой серый твидовый пиджак и такие же штаны прямого кроя, на рубашке слепящей глаза белизной отблескивает увесистая брошь в форме языков пламени; на согнутом локте небрежно висит пальто, из кармана которого торчит кожаный кошелек, будто мужчина совсем не беспокоится о сохранности своего имущества; она не видит его лица, лишь широкую спину и гладкие платиново-седые волосы, подкрадывается незаметно вместе с толпой других зевак, что глазеют на фокусника, и тонкими пальцами подцепляет кошель, пряча в широкие рукава рваного платья. Господин даже не шевелится, продолжает безучастно глазеть на толпу.
Эва счастлива, пересчитывает в закоулке деньги и дрожащими пальцами укладывает четыреста долларов, думает про тёплую постель и куриный бульон, которые сестре сможет обеспечить на целый год, может даже больше, да ещё и купит шоколадное пирожное.
— Кажется, у тебя есть кое-что моё… — голос тихий, вкрадчивый, с чуть рычащими нотками, и Эва почему-то не сомневается, кому он принадлежит. В самом начале тупичка стоит, опираясь на длинную трость, тот самый господин в твидовом пиджаке и ухмыляется с прищуром, сверкая удивительными светлыми глазами, будто молочными; на секунду девочке даже кажется, что у него нет зрачков, но видение быстро исчезает. — Ну же, зачем они тебе?
— У меня ничего нет, о чём вы? — Эва быстро прячет скомканные бумажки в платье и строит недоумённое лицо.
— Девочка, мама не учила тебя, что врать нехорошо, это грех. Не боишься попасть в Ад и кипеть в смоле? — трость в его руках сверкает, а глаза пускают насмешливые огоньки.
— Мама давно умерла, ещё две зимы назад, а мне нужно беспокоиться о Сиви. К тому же, у вас их явно намного больше, — сейчас она действительно выглядит, как свирепое дитя улиц: грязная, в оборванном платье, но гордо стоящая, с ореолом разметавшихся тёмных кудрей и словно в лихорадке горящими глазами цвета калёной стали. — На эти деньги я смогу устроить её в госпиталь, где будет еда и кров, это искупает мои грехи.
Мужчина улыбается, скалится белоснежными заострёнными зубами, лениво опираясь на трость; Эва делает шаг назад, но тут же себя одёргивает — страх показывать нельзя; а ей страшно, до колик в голодном желудке и липкого пота между пальцев, это всё похоже на неторопливую игру кота с мышью, большого и сытого кота, а она каждым позвонком чувствует опасность, странную силу, льдисто-огненную, мрачную, исходящую от этого человека… вот только человека ли? У людей во взгляде не бывает такой бесконечной бездны.
Воздух будто дрожит, накаляется, падает вязкими каплями сахарного сиропа, она чувствует, как во всем этом увязает, будто муха в кленовом сиропе, тонкими серпантиновыми крыльями чувствует приближение смерти, её затхлое дыхание, вот только убежать уже не может; давно не рада, что из всей толпы выбрала именно его; у незнакомца глаза белёсые, затянутые мутной поволокой, и следы запёкшейся крови между зубов и под ногтями; Эва уверенна, что перед ней не человек.
— Чего бы тебе больше всего хотелось, если бы ты могла получить что угодно? — дышать становится внезапно легче, чадный дым отпускает болезненно стиснутые рёбра, а в глазах господина снова глубокими дырами зияют зрачки. Эва щурится недоверчиво, непонимающе, трясёт лохматой головой. — Какое твоё главное желание?
— Спасти сестру, раз и навсегда, дать ей хорошую жизнь, — слова с потрескавшихся губ слетают легко, словно пёстрые певчие птицы, которых в зубастую клеть так легко не поймать.
— Так просто и бескорыстно, ничего для себя?
— Жить для себя нужно уметь, учиться с самого начала, а мне никогда ничего такого не показывали, — для девочки, помнящей девять зим и ещё три пропустившей, она говорит слишком мудро. — Лучшее, что я могу сделать — научить этому кого-нибудь другого, дать ему шанс. Малышка Сиви достаточно хороша для этого.
— Хочешь, мы заключим сделку? — лукавость выплескивается из горла фонтаном апельсиновой газировки. — Я обещаю, Сильвия излечится и проживёт долгую жизнь в богатстве и достатке, а ты пойдёшь со мной.
— Вы ведь можете это сделать, — усмехается горько. — Только почему цена так мала?
— Люди всегда обесценивают собственную душу, а она очень дорогого стоит. Обычно я такого не делаю, но любому демону хоть иногда хочется подержать в руках чужой инструмент.
Эве уже всё равно, пусть перед ней даже сам Дьявол, она кивает и жмурится оцепенело, когда чужие губы на несколько секунд накрывают её собственные, окидывает длинным взглядом кирпичную стену и берёт Аластора за руку; видит в нём Бога, пока они бредут тёмными коридорами, потому что он даёт ей новую жизнь — лучшую, чем та, прежняя, и проносит это чувство преданности сквозь жар Адского пламени, помнит о нём, распахивая смольно-чёрные глаза, и когда преклоняет колени, становясь дочерью двум могучим отцам — белоглазому палачу Аластору и первому Князю Азазелю.
