***
Вокруг слишком светло, до рези в отвыкших глазах и непрошеных пресных слёз, что придают очертаниям комнаты калейдоскопической хаотичности и раздробленности; когда водянистая слепота проходит, Грэйс настороженным взглядом обводит помещение, съёживаясь под ощущениями опасности; не в таком месте она рассчитывала проснуться. Первое, что привлекает её внимание, — шахматная доска: на ней замысловатым образом расставлены резные фигуры, довольно вычурные, но не раздражающе, белый цвет тут не совсем чистый, скорее оттенка шампань или ванильного льда, а чёрный под определённым углом кажется то иссиним, то антрацитовым. Мужчина, что сидит в кресле, склонившись над доской, вероятно, самый странный из всех, кого она раньше встречала: у него длинное худое лицо с резкими скулами, больше похожее на обтянутый толстым слоем желтоватой пергаментной бумаги череп, длинный нос, немного нависающий над тонкими губами, и две морщины у уголков рта, высокий лоб плавно переходит в довольно прилизанную тёмную шевелюру, а глаза, глаза непрерывно следят за ней. Раньше Грэйс казалось, что глаза демонов наполнены бездной, но сейчас, встречаясь взглядом со странным мужчиной, она видела пропасть между мирами и тысячу других вещей; от него пахло горчицей, а ещё древностью и силой, и этот дисбаланс казался комичным, хотя лишь глупец отважился бы смеяться. — Кто бы сомневался… — немного издевательски протянул мужчина, возвращаясь к ужасно занимательной партии с самим собой. — Это было весьма ожидаемо, но, должен признать, раньше, чем я предполагал. — О чём вы? — спрашивать, кто, донельзя глупо и банально, так что Грэйс сразу переходит к главному вопросу. — О безмерной глупости и упёртости некоторых душ и вездесущих бумажных фигурках. Будто мне двоих было мало, — фыркает незнакомец. — Думаю, ты уже поняла, кто я, — на секунду его озаряет странная вспышка, будто подтверждая её догадки, — в лице Смерти всё то, что отражается в истинном облике жнецов. — Никто никогда не берёт их в расчет, когда строит эти недалёкие мальчишеские планы — неудивительно, что, как обычно, всё закончится крахом. — Вы второй, кто говорит мне об этом, — о бумажных фигурках, и об изменениях в истории. Вам тоже это не нравится? — Нет, я просто в восторге от постоянного нарушения баланса и всего, что за этим следует, — Смерть закатывает глаза в невероятно драматичной манере. — Но пока я не в состоянии на что-либо влиять, так что остаётся лишь смиряться. — Получается, я умерла? — Нет, просто мне стоило поговорить с кем-то из вашей троицы ходячих трагедий, а снятие Печати оказалось весьма неплохим способом повлиять на твою душу. Думаю, ты лучше всех понимаешь, как опасно расшатывать чашу весов мироздания и впрягаться в войны высших сущностей, в отличии от этих твердолобых баранов. Просто не позволяй им зайти слишком далеко, иначе исправлять они будут всё своими руками и не одну вечность, — мужчина махнул рукой в неопределённом жесте, и комната вновь начала терять очертания.***
В который раз сбрасывать оковы вязкого беспамятства страшно, потому что каждый раз картинка перед глазами всё хуже; жизнь медной стрелою несётся в пропасть, а у меня даже времени нет пожалеть о бездумном выборе. Сердце трепыхается в безумном ритме кроличьей пляски первые пару секунд, а затем затихает, стоит мне увидеть склонившегося к лицу Дина. У него во взгляде отпечаток беспокойства под полуулыбкой облегчения, и это согревает чёрную душу; ощущение тёплых мозолистых пальцев на плечах приятно и даже немного расслабляющее; кажется, я всё же слишком долго дышала дурманом трав. Опираюсь на руки и босые ноги подтягиваю ближе к себе, встряхиваю головой, надеясь, что хлестнувшие лицо пряди развеют туман в голове; Винчестер молчит, сжимая в руке рукоять моего клинка. В комнате всё ещё жутко душно, пряный воздух путается и оседает в волосах отзвуком летнего дождя, приторность и привкус жжёного сахара повсюду, липко оседает на языке, и я взмахом руки распахиваю окно, чтобы наконец вдохнуть немного прохлады и смыть сладкую пенку с легких. — Ну и где тебя носило так долго? Я думал, ты не пережила ритуал… и нам придётся искать нового информатора, — нарочито небрежно вздыхает охотник, но я слышу вздох облегчения. — Кое-кто очень хотел, чтобы я передала вам привет и настойчивую просьбу не сильно уж раскачивать Вселенную, иначе это плохо кончится для нас всех, — нестерпимо хочется крепкого виски, и я рассеянным взглядом блуждаю по комнате, надеясь выхватить желанную бутылку. — Неужели сам Бог соизволил объявиться? Вот это мы нынче знамениты, — фыркает Дин и спиной опирается о кровать. — Вряд ли, даже если он существует, ему есть хоть какое-то дело до нас. Со мной говорил Смерть. — В длинном чёрном балахоне и с косой в руках? Странные ты, однако, заводишь знакомства. — Скорее в дорогом костюме и с тростью. Не пойму, откуда у них всех такая тяга к моде, — глаза закатываются привычным жестом, а на губах жёсткая ухмылка. — За нами следят, Дин, и очень внимательно. Шаг в сторону равен смерти. — Мне плевать, — резко кидает Винчестер, упрямо сжимая челюсти. — Пусть хоть Макаронный монстр, мы должны спасти людей, это наша работа. — Даже если после придётся гореть в вечном пламени… — шепчу тихо и невольно их духом любуюсь, потому что они пренебрегают собственным страхом и кидаются в самую пучину; я для этого слишком слаба, прячусь в подземные норы.***
Эта жизнь слишком яркая, наполненная акварелью весенних рассветов над аквамариновым океаном, узорами из кораллов отпечатывается на веках, что раньше знали лишь серость бетонных нор; сейчас через чур много времени для раздумий и вопросов, стрелка сбитого компаса вращается в надежде отыскать наконец правильный путь, а я застряла на перекрёстке жизни в самой странной компании для беглого демона; всё слишком странное, эфемерное, выложенное мозаикой разноцветного драже, которое вот-вот поплывёт радужными разводами на витражном стекле. Всё кажется слишком человечным, быстротечным — смеж на мгновение веки, и оно уже пропадёт, оставив вновь лишь тлеющие угли. Мне начинает нравиться эта вечная дорога, и я уж слишком сильно цепляюсь за новый стиль жизни. Импала почти невесомо шуршит шинами о тёплый асфальт, оставляя позади затхлый городишко и курящуюся пыль дорог; тихо играет старый добрый рок, и пальцы Дина отбивают незатейливый ритм на руле. Сэм на переднем сидении напряжённо хмурится и бросает мимолётные взгляды в зеркало заднего вида; я нахально растягиваюсь на всё заднее сиденье, разувшись и ноги закинув к самому потолку. Это напоминает странную семейную поездку, где я — нелюбимая племянница, а братья — угрюмые дядюшки-уголовники; смеюсь про себя и сверкаю смолянистыми глазами. — Значит, нас теперь не найдут? — прочистив горло отзывается Сэм. — Мы в безопасности? — Никогда не будем, — протягиваю глумливо. — Но да, благодаря разрыву печати и мешочкам в ближайшее время гости не предвидятся. — Где? — ловлю в зеркале хмурый взгляд Дина и показательно закатываю глаза. — Под сидениями и в чёрной сумке, — ещё один, в рюкзаке, предусмотрительно не упоминаю. — Они не дадут нас найти. Поверьте, есть гораздо более простые способы убить вас, если уж мне захочется. — Нам ли не знать, — неодобрительно хмыкает старший брат и снова взглядом впивается в пустынную дорогу. Сэм тоже вздыхает и отворачивается к окну. — Бросьте, парни, у нас первая совместная охота. Разве не здорово? — пытаюсь быть оптимисткой, пока рассматриваю хитромудрое переплетение ниток на носках: чёрная, зелёная, зелёная, три чёрных; довольно скучное занятие. У Дина даже затылок какой-то напряжённый. Сажусь и руки складываю на спинку водительского сидения, упершись в них подбородком, горячий воздух выдыхаю Дину в шею и изредка чиркаю сухими губами; он напрягается ещё больше, по коже пробегают мурашки, и охотник крепче сжимает руль. Легко веду краешками зубов и языком цветы рисую, прикусываю лишь немного и снова выпускаю струю теплого воздуха; Дин дёргается, и машина виляет в сторону, почти сразу выравниваясь. Сэм поворачивается и смотрит недоуменно, а я хохочу заливисто, откинувшись на сидение, и глазами бесенят им навстречу пускаю. — Грэйс, чёрт тебя подери, ты нас угробить решила? — шипит старший Винчестер, тормозя на обочине. — Не моя вина, что ты себя в руках держать не умеешь, Динь-Динь, — снова подаюсь вперёд и прикусываю мочку уха, щекоча горячим дыханием и вновь отстраняюсь, играючи. Сэм давит нежелательный смешок и подмигивает задорно. — Ещё раз так сделаешь, и, клянусь, всажу тебе в голову весь магазин; с тобой ничего не случится, а я хоть душу отведу. — С удовольствием, правда, у меня есть варианты более приятного времяпровождения. — Снимете себе отдельный номер… — бормочет Сэм, но под строгим взглядом брата продолжить не решается. Весь оставшийся путь мы молчим, и только я пытаюсь посчитать деревья в лесу за окном.***
Дело, обещавшее быть донельзя скучным, постепенно затягивает всё больше; Спрингфилд не благоухает весенними цветами, скорее мокрым асфальтом, но призраком тут явно не пахнет. Братья понять не могут, носятся от одной жертвы к другой, а затем за бутылкой пива историями про танцующих инопланетян делятся; когда слишком алчному мужчине отгрызает руку аллигатор, я щурюсь и склоняюсь перед талантом шутника, а догадка карамельной ириской вертится на языке, но в голову всё никак не приходит. Охотники грызутся друг с другом из-за мелочных неприятностей, а я сквозь призму смеха вижу единый почерк всех проказ. Когда я впервые иду на работу с братьями, всё становится почти понятно: глаза у невзрачного уборщика слишком тёплые, вязкие, словно расплавленные ириски, и в ник озорство тонкой кислинкой вспыхивает, он хорошо скрывает свою сущность, но лукавость спрятать невозможно, как и дурной характер, а ещё от него за милю пахнет шоколадом и апельсиновой шипучкой; его смерть нежелательна в мире, что и так стоит на пороге бездны, потому я оставляю Винчестеров петлять по следу, а сама отправляюсь искать бога, в его сущности я почти не сомневаюсь. Он появляется неожиданно, когда я смотрю на звёзды в местном парке, попивая латте из ближайшей кофейни; в терпкий аромат кофе вплетается приторная сладость, а ночной воздух становится будто теплее. Он выглядит слишком обычно для бога — впрочем, я сама не человек, знаю, насколько внешность обманчива, но вот истинную сущность мне разглядеть не удаётся, как бы ни пыталась. Мы молчим очень долго, стоя вот так рядом, пока я решаюсь завести разговор. — Я не скажу им, но тебе стоит убраться по-быстрому, — обращение словно в никуда, но на лице бога змеится полуулыбка. — Никогда не бежал от охотников, — голос у него тоже приятный, переливается карамельными интонациями. — От этих стоило бы. Винчестеры — может, слышал, ходячее определение проблемности, упёртости и безрассудства. К тому же, всё бывает впервые, — в отблеске одинокого фонаря его волосы кажутся медовыми, а он сам выглядит гораздо старше, как и стоило бы бессмертному. — Иногда демоны впервые бегут из Ада, не спасаясь от казни… — смотрит насмешливо, возвращая мои же остроты. — Грэйс. Судьба неплохо над тобой посмеялась. — Неужели я так знаменита? Голливуду придётся потесниться. — Большинство богов слишком сильно связаны с Адом и Раем, даже если нам этого не хочется. О тебе слухами земля полнится, так что мне стало интересно, — нелепо шуршит обёрткой и запихивает в рот целый батончик. — Ты одна из немногих, кто смог сломать свою метку, больше не просто палач, — в его голосе слишком много печали, будто на собственной шкуре знает, о чём говорит. — Слишком глубоко как для бессмертного божества. — Иногда даже боги чувствуют боль, особенно если копить её тысячелетиями. Что может быть лучше, чем излить её незнакомцу, а тем более прекрасной незнакомке? Локи, — протягивает руку, и я её пожимаю. — За тобой след из злой магии, не следует быть столь неосторожной с печатями… — касается лба, и всё тело пронзает озоновая морозность и свежесть, какая-то странная чистота, может, потому что его дом — вечные льды и скрип снега. — Они действительное есть, остальные восемь миров? — Конечно; я уйду, но не раньше, чем устрою неплохое представление, — слова прощальным обещанием виснут в воздухе, а преддверье дождя вытесняет лёгкий аромат ирисок. Остывший кофе летит в ближайшую урну. В номере слабо мерцает настольная лампа, а за столом, обняв стопку книг, дремлет Сэм, он хмурится сквозь сон, напряжённо сжимая губы; я бы могла убить прямо сейчас, отомстить Дину, показать ту боль, что чувствовала я, а затем уйти, растворившись среди теней навеки, оставив этот мир и все проблемы, но… мне не очень-то хочется. Мэг что-то говорила однажды о служении цели, идее, когда знаешь, что готов рискнуть собой ради неё, забыть о старых распрях; я слишком человечна для демона, чтобы пойти на поводу собственного страха и эгоизма, а Винчестеры каким-то чудным образом передают клеймо ответственности за мир всем, кто подходит ближе, чем на десять шагов. А ещё Сэм, который слишком похож на Джеймса, не внешне — духом, они оба — скорее учёные, чем воины, но борцы до конца, если понадобится. Я скована этими цепями ответственности и глупых привязанностей по рукам и ногам — как раз то, чего я всегда пыталась избегать, но отступать давно уже поздно, так что берусь отыграть эту партию до конца, даже если закончится она лебединой песней. Накидываю на Сэма один из клетчатых пледов, а сама присаживаюсь на кровать, утопая в пахнущих лавандовым кондиционером подушках. По телевизору крутят какую-то дурацкую мелодраму, но я искренне завидую Нэнси, чья самая большая проблема — ребёнок от любовника, а не от мужа, шерстяной плед неприятно тычется в ноги жёсткой щетиной, а часы медленно отстукивают минуту за минутой, пока на экране сопливая дура окончательно развозит свой макияж, захлебываясь фальшивыми рыданиями; мысли невольно возвращаются к Мэг.***
Мастерс сдирает ногти до кровавых обломков, выкрешивая царапины на сырых серых стенах, потому что срывать злость и показывать боль больше некому. Она попала в немилость, её закрыли в каменной клетке, бросив напоследок, словно облезлую кость, орудие палача; грешники нынче воют больше обычного, заполняя стенаниями мёртвые коридоры, потому что на лице демона оскал вместо привычной ухмылки и жгучая ненависть вместо холодной жестокости. Мэг кромсает зубами, резче, яростнее, потому что хода наверх ей больше нет, а единственное развлечение — вопли боли и ужаса да потоки мутной крови. Теперь она — цепная собака, как и тысячи других черноглазых тварей, потому что своё задание не выполнила. У неё новое тело — старое осыпалось пеплом вместе с выгоревшей печатью, а в глазах — новое пламя безумства и какого-то надлома, её идеалы рушатся, разлетаясь вокруг острыми осколками. Жизнь, положение — всё кажется таким шатким в тот миг, когда рука Азазеля сжимается на горле, а затем жёлтые глаза смотрят глубоко внутрь и выжигают там всё до последнего глотка воздуха; в конце концов её отбрасывают, как ненужную шавку, и прячут далеко в Ад — туда, где она больше не сможет помешать. Теперь она понимает Грэйс, а отчасти… мечтает почувствовать скольжение её кишок меж пальцев и последние удары склизкого сердца. Она тоже становится какой-то раздвоенной, только вот её держит вера. Мастерс ждёт Люцифера, его восхождения, власти, потому что её Бог — жесток и понятен, им тоже движет жажда мести; понимает, что Азазель — тот еще фанатик, а страх для него значит гораздо больше, чем преданность, она бы помолилась Дьяволу, но он слабость не примет, так что скребётся ногтями о безмолвные стены, а шепотки сомнений заглушает криками душ. У неё новая цель и новый хозяин, выбирает его для себя сама и отдаётся на его милость. Мэг Мастерс не феникс, чтобы сгорать и разгораться вновь и вновь, она — кровь, что бурлит в венах, лава, дрожащая под ногами. Она сама обратит своих врагов в пепел.***
Дин возвращается ближе к утру, немного растрёпанный, но довольный, а от него за милю несёт приторными, кажется ванильными женскими духами; он недоумённо подымает брови, глядя на Сэма, а я просто немного рассеяно киваю в ответ. Винчестер стягивает футболку, небрежно швыряет на свою кровать и идёт в душ, стараясь не хлопнуть дверью, хотя вряд ли это разбудит младшего. Сэм все же просыпается, неловко разминает затёкшую шею, а я даже на расстоянии могу разглядеть у него на лбу отпечатавшиеся буковки, он немного хмуриться на мой смешок, а буквы накладываются друг на друга. Это утро какое-то смятое, особенно если смотреть на Винчестеров — они будто смотрят скучный фильм да всё норовят промотать его вперед, ближе к финалу; вероятно, они кого-то ждут, переминаясь и переглядываясь со смущением провинившихся школьников. Сэм приносит кофе на троих, но я его не пью — эспрессо слишком крепкий, а в жизни и так хватает горечи; младший Винчестер с удовольствием вливает в себя мою порцию, обещая в следующий раз взять латте, пока Дин, отвратительно чавкая, вгрызается в нечто, тхнущее луком. Друг на друга братья всё ещё поглядывают недоверчиво, с затаённой злобой во взгляде: у Импалы спущены шины, а Сэм не может найти свой ноутбук — винят они, конечно же, друг друга. Когда раздаётся стук в дверь, не очень громкий, но уверенный, я непроизвольно напрягаюсь, в длинном рукаве свитера сжимаю привычную костяную рукоять клинка, на всякий случай. Появление этого гостя вполне предсказуемо, но я о нём почему-то забываю в водовороте новой жизни, Бобби тоже смотрит удивленно, он явно не знал. Отточенным движением прячу клинок в ножны и делаю пару несмелых шагов навстречу — перед ним я виновата в первую очередь, но Сингер сам подходит ближе и стискивает в объятиях; нос щекочет привычный запах дешёвого стирального порошка, пороха и алкоголя. Кажется, от его прикосновений тьма отступает насовсем, обнажает солнечную Грэйс Соммерсби, и сейчас я как никогда чувствую себя человеком. — Понимай как хочешь, но я рад, что ты стала демоном, по крайней мере ты жива, — хрипит куда-то в ухо и сжимает ещё крепче, до хруста в рёбрах, будто боится, что я растворюсь весенней моросью. — Прости, что не уберёг. Отзвук сожаления эхом звенит в голове и молотым перцем зависает на кончике языка; мне тоже жаль: что оказалась слишком слабой, что оставила всех, кто мною дорожил когда-то давно, что предала Джеймса и его дело, но прошлое не изменить, и на кону слишком многое, чтобы позволить себе сожалеть. Сажусь на кровать и чутко прислушиваюсь к разговору. Бобби зовет их балбесами, но беззлобно, смотрит с отеческой теплотой, а я признаю — он им отец куда больше и лучше, чем Джон Винчестер; Сингер видит в них вечных детей, не средство достижения цели, не оружие — живых людей, которым нужна своя тихая гавань. Он направляет, держит за локоть, когда они делают первые несмелые шаги, с бормотанием подправляет руку, что нетвёрдо держит обрез, сопровождает в их жизненном пути, но никогда не ведёт за собой. План смешон до безобразия, но в этом вся его прелесть, он отдает той же карамелью шутки, что и проказы самого бога; хотя всё равно выиграет он, я уверена. Братья играют до победного, а я невольно задумываюсь, не записаться ли им в драмкружок, потому что такому таланту грех погибать. Локи попадает на крючок, не замечая моей предостерегающей улыбки. Его последнее представление фееричнее некуда, а смотреть, как Дина избивают две девицы в нижнем белье — одно удовольствие, так что я не вмешиваюсь, лишь отганяю их от Сингера. Бог лежит, распластавшись на кресле, словно бабочка, пришпиленная булавкой, только в его груди — осиновый кол. Дин вытирает рукавом куртки кровь, стекающую по подбородку и смотрит укоризненно, почему мол, не помогла. Фыркаю и закатываю глаза, потому что быть их сподручным я уж точно не нанималась. Охотники устало бредут к выходу, поддерживая друг друга, а я лишь ненадолго задерживаюсь, чтобы уловить знакомый аромат карамели и увидеть, как исчезает убитое тело, растворяясь в дымном воздухе.