***
Наблюдать за показательным выступлением братьев-кроликов, будучи сокрытой от людских глаз, — одно удовольствие: они скользят плавно и быстро, словно молодые волки, стелятся по земле, каждый их шаг выверен, доведен до автоматизма годами дрессуры, и это почти единственное, за что Джона можно поблагодарить; второе — их взаимная привязанность. У Сэма на лице выражение обречённости и смирения, Дин блуждает взглядом почти бессознательно, пока вскрывает витрину, смотрит куда-то в мою сторону, будто чует. В одном из коридоров раздаётся топот, и Винчестеры замирают, словно гончие псы, переглядываются и выдыхают синхронно. Через несколько минут их уже усаживают в машину. Строгий серый костюм сидит немного лучше на набравшем массу теле, но в нём всё равно неудобно: я всё время одёргиваю юбку-карандаш, что не позволяет идти привычным размашистым шагом, а тугой пучок железным обручем стягивает голову. На входе в здание полиции натягиваю вежливую и приветливую улыбку, точно слыша, как кожа скрипит о кожу, у дежурного интересуюсь адвокатом для Винчестеров и вскоре нахожу миловидную блондинку с немного уставшим взглядом; Мара Дэниелс, кажется, совсем не удивлена наличию студентки-практикантки и только велит следовать за ней на встречу с подзащитными. Её волосы гладким водопадом скользят по плечам, так что я тоже распускаю пряди, позволяя им подскакивать в такт шагам. Дин, увидев нас, улыбается диновской ухмылкой и подмигивает, лязгая цепью на запястьях; угрюмый мужчина в углу допросной кидает на адвоката хмурый взгляд, но ничего не говорит, в отличие от Хенриксона. Этот субъект мне жутко неприятен, вгрызается глазами с яростью питбуля и захлёбывается собственным безумием и одержимостью, у него жирная кожа с преждевременными морщинами и стресс в уголках глаз, в которых рябится злость. К счастью, Мара одёргивает его, и Виктор со своим как-его-там-напарником удаляются; вскоре приводят Сэма. Удивительно, насколько разными сейчас кажутся Винчестеры: беззаботный Дин, беззастенчиво пялящийся на адвоката, и нахмуренный Сэм, уставившийся на собственные руки: весь антураж его, кажется, очень напрягает, не вписываясь в образ «хорошего мальчика», будто это действительно заставляет его чувствовать вину за то, что он не совершал. Я успешно пропускаю мимо ушей всё, что говорит Мара, так что когда она замолкает, вопросительно уставившись на меня, я могу лишь непонимающе взглянуть на неё в ответ. — Вы меня вообще слушали, мисс Соммерсби? — вздрагиваю от звучания собственной фамилии. — Простите, мне немного… не по себе, — доверительным шёпотом сообщаю ей. — У них такой послужной список. — Ничего страшного, — взгляд женщины смягчается. — К этому быстро привыкаешь. Я спрашивала, находили ли вы какие-то несостыковки в деле, которые можно было бы использовать для защиты клиентов. Ваша ситуация очень плоха, — говорит она уже братьям. — Из пяти штатов поступили запросы на вашу выдачу, хуже всего — Миссури и Висконсин. К несчастью, выдачу перенесли на вторник, так что до того вам придется посидеть, о залоге точно можно забыть. — В тюрьме Грин Ривер? — обречённо спрашивает Сэм. — Да. — А можно ли как-то оттянуть выдачу, чтобы у нас было больше времени? — в глазах Дина хитрый проблеск. — На неделю, не больше, — с громким щелчком Мара захлопывает чемодан и уходит, бросив напоследок одобряющую улыбку. — Вечером, в одиночке. Только не попадайте оба, — я тоже ухожу, чтобы не вызывать подозрений. Стук каблуков в пустующем коридоре гулкими горошинами эха отбивается от стен и грязно-белой плитки на полу, раздражая больше, чем узкая юбка и высокий воротник блузки; я хочу быстрее убраться из этой тесной коробки, пропахшей жирными пончиками, дешёвым кофе и кризисом среднего возраста. Монотонность кажется самым отвратительным проявлением человечества, заживо хоронящего себя в серых бетонных стенах за бумажной работой; в каждой трещине на стене — вздохи скуки и раздражения, разочарования в собственной жизни. Слишком похоже на Ад, только без удушающе-пьянящего запаха крови и надрывных криков, зависающих в ушах. На мгновение кажется, будто слепящий свет софитов сменяется на вязкую полутьму адских коридоров, перекатывающуюся от зияющей черноты углов до пляшущих красных отблесков на шершавых стенах. Виктор Хенриксон — последний, кого я сейчас хочу видеть, но он неизбежно поворачивает из-за угла с покровительственной улыбкой на отвратительно-пухлых губах, агент чувствует себя вполне комфортно в чёрных лакированных туфлях, ловящих отражения блеклых стен, и самодовольством уж слишком походит на демона перекрёстка; люди сами по себе всё ближе подбираются к Преисподней. Он кивает вежливо и подстраивается под мой шаг; каблуки навязчиво стучат о плитку, отбивая возможно последние мгновения его жизни: моё раздражение только растёт. — Я хотел поговорить с вами о ваших подопечных. Очень жаль, что студентке сразу досталось такое пугающее дело, — чуть склоняет голову в сочувствующем жесте. — Они, знаете ли, настоящие монстры: убийства, ограбления, осквернения могил. Не поймите меня неправильно, я всего лишь хочу обезопасить общественность, убедиться, что они больше никому не навредят, но их адвокат, кажется, намерена серьёзно взяться за доказательство их невиновности. Поскольку вы проходите здесь практику, думаю, ваш отчёт будет иметь значительный вес, тем более под руководством такого уважаемого университета, — Хенриксон расплывается в маслянистой улыбке. — Надеюсь, вы согласны сотрудничать? — Знаете, почему я пошла на юридический факультет? — начинаю неожиданно для себя самой, останавливаясь у окна. — Моих родителей убил каннибал — псих, решивший, что поживиться человечиной очень хорошая идея. Я знаю, что такое действительно страшное преступление. — Надеюсь, наши агенты нашли его и он понёс соответствующее наказание? — на лице агента тщательно скрываемая гримаса ужаса и отвращения. — Нет. Я убила его, защищаясь, столовым серебряным ножиком; мне было тринадцать. Знаете, что сделало ФБР? Сплавило меня родственнице, которую я видела пару раз в жизни, притащило на несколько сеансов у детского психолога, которая заставила меня признать, что это был человек, а не монстр, и забыло об этом. Никого не интересовало, как я адаптируюсь в обществе, после того как на моих глазах кто-то съел сердце моего отца, а я сама воткнула кому-то нож в спину. Вам стоит беспокоиться о жертвах, а не преступниках. Так что да, если они действительно совершили всё то, о чем вы говорите, я буду рада упрятать их как можно глубже, но до тех пор я не стану заранее обвинять кого-либо. — У вас нет к ним ненависти, хотя должна была быть. Почему? — Я была по ту сторону, агент. Часто всё совсем не так, как кажется, — чёртовы каблуки церковным набатом звенели в голове.***
Свет в коридоре отрывисто мигает, а камера берётся рябью помех, оповещая о моём появлении, я слышу чуть сбившееся дыхание Дина в одной из камер-одиночек и перемещаюсь туда, пока никто из охранников меня не заметил. Винчестер сидит на полу, скрестив ноги и откинувшись на стену, странно юный и взъерошенный в оранжевой тюремной робе, распахивает мгновенно глаза и окидывает меня изучающим взглядом; я опускаюсь рядом, точно так же оперевшись о стену и складывая руки на согнутые колени. — Так гораздо лучше, — хрипло выдаёт Винчестер, пропуская кончики рыжих кудрей меж пальцев. — Оставь костюмы нам. Я смеюсь приглушённо и поворачиваю голову, за привычной ухмылкой и смешинкой в глазах успеваю заметить крошечный проблеск страха и боли, будто совсем неосознанный, проскакивающий где-то на подсознании. — Ты храбришься, на самом деле тебя это место угнетает, — говорю уверенно. — Я встрял в тюремную драку, чтобы поговорить с тобой о жизни? — хмыкает насмешливо. — Хенриксон пытался перетянуть меня на тёмную сторону, — тоже приподнимаю один уголок губ. — Подговаривал передать конверт со взрывчаткой? — Нет, всего лишь просил помочь упрятать вас как можно глубже. Я рассказала ему, как попала на юридический, — позвонками чувствую острые неровности стен. — И как же? — Чтобы помогать охотникам, разумеется, — ловлю его насмешливый взгляд и пинаю какой-то камушек. — Правда: я сбежала из дому, встретила Бобби и решила, что это несправедливо: они спасают людей, а полиция, не зная всей подноготной, прячет их в тюрьмы за убийства и прочую фигню. Я хотела быть полезной. — Отец всегда говорил, что я закончу либо здесь, либо на когтях очередного монстра, особенно когда был пьяным и злым. Лет с двенадцати, когда я уж слишком ему докучал, он отсылал меня прочь, забирал Сэма и уезжал на очередное дело; я боялся, Сэмми будет думать, что я их бросил, да и в камеру я попадал не раз, разные были ситуации, и каждый грёбаный раз этот его голос в голове, будто я недостаточно хорош. — Он был паршивым папашей, но классным охотником; иногда боль вытравливает любовь, чувства, ты забываешь, как это всё показывать, так что по большей части виноваты лишь обстоятельства, хоть он и тот ещё козёл, — ногтями отстукиваю незатейливый ритм на бетонном полу. — Что я слышу, Грэйс-я-ненавижу-Винчестеров признала, что мы не так уж плохи, — щипает за ногу, будто мы в третьем классе. — На самом деле, я всегда винила только Джона, не только потому что Джеймс погиб, у него была семья… неполная, да, но он мог бы всё исправить, стать хорошим отцом и позаботиться о вашем будущем, но вместо этого решил окунуться в месть. Его неправильный выбор лишил выбора меня, за это я ненавижу его, и потому мне очень трудно ненавидеть вас, — пряди свешиваются на лицо, вовремя пряча уязвимость в глазах. — Звучит не слишком похоже на демона, — голос у Винчестера тоже неровный. — Думаю, многие из нас не так жестоки, как хотят казаться. Они скучают по прежней жизни, — под веками вдруг вспыхивает образ бледной и выцветшей девочки, а затем затравленный взгляд Мэг. — А я слишком хорошо помню, чтобы навсегда оставить людей; просто там нельзя показывать слабость, иначе перегрызут глотку за несколько мгновений, собственный вой не слышно, когда от боли надрывают глотки другие. Даже в полутьме одиночной камеры видно, что глаза у Дина чуть влажные, а во взгляде скользит что-то непривычно-мягкое, будто даже сочувствующее, тени крыльями истлевших бабочек ложатся на его лицо, заостряя скулы и делая круги под глазами ещё темнее, глубже, и он кажется постаревшим лет на десять. — Не смей привязываться ко мне, Дин Винчестер, — сажусь напротив и цепко смотрю ему в глаза. — Мы ждём лишь конца войны. — Хорошо, — кивает, не отводя глаз, а затем хватает за руку, перетягивая к себе на колени. У него чуть отросла щетина, а он сам пахнет ржавым металлом, целует напористо, руками зарываясь в волосы и проводя вдоль позвонков, от Винчестера исходит какой-то лихорадочный жар, а я неровными ногтями царапаю о стену, пытаясь хоть за что-нибудь уцепиться, путаюсь в рукавах куртки, когда он пытается её снять, а затем отбрасываю куда-то в угол камеры, мелкие камни неприятно впиваются к колени. Сухие губы трескаются, и во рту разливается тепло солоноватой человеческой крови, зубы стучат друг о друга, а затем ударяет чья-то морозная сила. Проносится по позвоночнику тысячей острых игл, заставляя отстраниться на рваном вдохе, неоновой вывеской мигает в голове, предупреждая об опасности, холодит кожу, заставляя облачка пара вырываться изо рта. Этот призрак сильнее, чем те, которых я встречала раньше. Он проходит мимо, невесомо скользит над бетонным полом, оставляя позади шлейф озонового холода; я врываюсь в камеру напротив, где по лицу заключённого уже начинают струиться чёрные вздувшиеся вены, и призрак замирает, отбрасывает всё ещё живого мужчину и шипит, растягивая бледные губы в оскале. На женщине подранный докторский халат, а на тонкой шее болтается грязная марлевая повязка, всклокоченные волосы окружают её голову, словно клубок шипящих змей, один глаз заплывает сеточкой красных распухших капилляров, а второй смотрит с безумием и ненавистью. Я вскидываю руку, пытаясь сжать призрака в невидимых оковах, заполнить изнутри огнём, ведь эта душа тоже принадлежит Аду, но она освобождается, накрывая мёрзлой волной в ответ. За её спиной шепотки искалеченных и убитых душ, а ещё время, которое она провела запертой в старом крыле, — это добавляет ей сил и умений. Я чувствую, как в глазах расплескивается привычная чернота, а вокруг призрака снова схлопываются тиски, она шипит разъярённо и давит собственной силой в ответ; лампы в коридоре искрятся, взрываясь одна за другой, а поднявшийся из ниоткуда ветер завывает, пробираясь в камеры, мужчина на полу дрожит и бормочет что-то неразборчивое, отдалённо напоминающее молитву. Женщина вдруг растягивает губы в безумной ухмылке и исчезает, растворяется, решив отступить в этот раз; я знаю, что вскоре она вернётся. — Забудь о том, что видел, и запасись солью, — кидаю напоследок, прежде чем вернуться к Дину. Винчестер сидит на полу, приникнув глазами к узкой щели в двери, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь; я успеваю заметить осколки стекла, прежде чем он поворачивается ко мне и буравит пытливым взглядом. — Всё нормально, ты с ним покончила? — спрашивает с лёгким беспокойством в голосе. — Это точно не Муди — какая-то медсестра. — Охотник удивлённо приподнимает брови. — Она очень сильная, я смогла лишь отпугнуть её, так что скоро вернётся. — Как? Разве демоны не одни из самых сильных сверхъестественных существ? — Да, но дело в том, что происхождение нашей силы очень похоже на силу призраков. Мы питаемся от человеческой души. Она как огромная батарейка, но при жизни люди не могут ею пользоваться, а вот после смерти… Демоны ведь на самом деле просто искалеченные души. Чем дольше призрак остаётся на земле, тем больше у него времени для освоения собственных сил, тем мощнее он становится, подпитываясь смертью других людей. За этой медсестричкой шлейф из нескольких десятков, — признавать собственную слабость как никогда досадно. За дверью слышатся нервные возгласы охранников, тихие разговоры, топот и шорхот стекла под ногами: они поочерёдно заглядывают в камеры, чтобы убедиться, что всё в порядке. — Я вернусь завтра, постарайся узнать о ней что-нибудь, — исчезаю прежде, чем он успевает хоть что-то ответить.***
В баре ожидаемо многолюдно. От деревянных набухших столов отчётливо тянет кислым пивом, на полу то тут, то там виднеются засохшие пятна, а высокий, мрачный бармен апатично смешивает алкоголь и пододвигает стаканы ближе к клиентам. Свет в помещении на удивление мягкий и тёплый, желтоватыми полосами скачет на глянцево поблёскивающих стенах и рассеивается в одутловатых бутылках за барной стойкой; стул из дешёвого кожзама отвратительно скрипит, а угрюмый бармен лишь на секунду поднимает взгляд, бросая очередное: «Что будете заказывать?» Мутноватый виски вяло плещется в гранёном стакане, грозясь выплеснуться за его пределы, а во рту после первого же глотка неприятным облаком из мелких капель оседает жуткий привкус тины и плесени; я разочарованно морщусь и отодвигаю стакан, прося бармена плеснуть текилы. «Ник-я-всегда-рад-вам», если судить по его бейджику, поджимает губы и снимает с полки очередную запятнанную бутылку, швыряет куда-то на пол свой фартук и кричит какой-то Стэйси, что с него довольно и ей пора бы уже явить миру свою тощую задницу; Стэйси, миловидная брюнетка, едва выглядывающая из-за стойки, появляется спустя мгновение с приветливой улыбкой на губах и удивительно проворно берётся обслуживать посетителей. Я неровным ногтем вывожу невидимые узоры на стакане с прозрачной жидкостью, когда откуда-то из угла бара доноситься смех и улюлюканье: за одним из дальних столиков толпа широкоплечих и бритоголовых мужчин гогочет и подзадоривает ещё двоих, сцепившихся сейчас руками на этом самом столе. Тот, что в серой футболке с принтом какого-то неведомого существа, наконец прижимает руку соперника к поверхности стола, и компания разражается очередным приступом хохота, некоторые подкидывают победителю смятые купюры; я залпом опрокидываю стопку, не позволяя поганому привкусу надолго зависнуть во рту, и направляюсь к ним, повиливая бедрами. — Чего тебе? — с моим приближением разговоры и смех затихают, а самый старший из мужчин окидывает меня недоверчивым взглядом. — Тоже хотела поучаствовать в вашем соревновании, — бедром прислоняюсь к столу под громкий хохот собравшихся. — Иди погуляй лучше, — скалится какой-то бородач. — Почему, боитесь? — смотрю на них с вызовом. — Сделаете ставки. Денег у меня, правда, нет, но, если проиграю, обещаю вернуть как-нибудь по-другому, — тонкая бретелька чёрной майки будто не нарочно соскальзывает с плеча. Я вижу, как в глазах мужчин загорается красноватый огонёк похоти, медленно расползается, поглощая душу целиком, застывая где-то в районе желудка, вижу, каким жадным взглядом они окидывают мои обтянутые джинсами бедра, как обмениваются между собой насмешливыми, полными превосходства взглядами, а затем главарь выкрикивает: — Согласен, ставлю пятьдесят баксов. Выбирай кого хочешь в соперники. — Вон того, в косухе, — указываю на мускулистого мужчину с вытатуированным на шее черепом. — Ставлю тридцать, — ещё кто-то кидает на стол смятые бумажки. — Я сотню, — оглашает самый молодой из всех, и толпа хмыкает. — Мои семьдесят ещё возьмите. Когда все ставки сделаны, причём ни единой на меня, я сажусь на шаткий деревянный стул, растягивая губы в самой сладкой из всех возможных улыбок; напротив грузно приземляется тот самый мужчина с татуировкой, насмешливо глядя из-под кустистых бровей. Я ставлю локоть на стол и протягиваю ему руку, он дублирует мой жест, и мы скрепляем ладони; у него отвратительно-влажная рука и одна неестественно выпирающая кость; я закусываю губу и смотрю прямо ему в глаза. — Начали! — кричит кто-то, и его рука ожидаемо дёргается. Он ведёт мою руку к столу ожидаемо легко: я упираюсь лишь с силой, подходящей для девчонки моей комплекции, но, когда до поверхности стола остаётся всего пара сантиметров, неожиданно напрягаю руку, заставив громилу замереть на месте, а затем одним рывком, кажется всего за секунду, укладываю его руку на стол. Толпа, ещё недавно свистевшая и галдевшая, замирает в удивлённой тишине; мужчина с татуировкой недоверчиво косится на собственную конечность. — Спасибо за вашу щедрость, — фыркаю язвительно, распихивая хрустящие, словно накрахмаленные, купюры по карманам. — Это невозможно, — первым в себя приходит главарь, злобным взглядом впиваясь в меня. — В мире нет ничего невозможного, пупсик, — вновь расплываюсь в медовой улыбке. — Чао, — забрасываю на ходу нужную сумму явно впечатлённой Стэйси. На стоянке возле бара тихо и пусто, прохладный ночной ветер вперемешку с пылью ерошит волосы и пробирается под майку, оставляя на коже несколько мелких песчинок; пушистые белые облака на тёмном ночном небе кажутся не более чем призрачными разводами, лёгкими и дымчатыми сероватыми росчерками лунного света. Чуть вдалеке на асфальте сидит парочка подростков-неформалов с яркими даже в ночной темноте розоватыми прядями, выпуская в воздух кольца чуть сладковатого дыма; сначала они испуганно дёргаются, но потом, понимающе переглядываясь, протягивают косяк и дают прикурить; я отхожу ближе к стене здания. Сладкий тягучий дым заполняет, кажется, не только лёгкие, но и голову, оседает ненавязчивым туманом, отгоняя слишком тяжёлые мысли и позволяя ощутить невесомость, которая помогает наконец выдохнуть; все волнения и заботы исчезают, растворяются в едва дрожащей молочно-белой пелене, оставляя внутри лишь лёгкость и воздушность. Хочется прищурить глаза, чуть опустить потяжелевшие веки и потянуться до хруста закоченевших костей, развалиться вальяжно, словно сытая кошка. Ровно до того, как в спину прилетает насмешливый свист. — Вот же она! — кричит почему-то знакомый голос. Чернильная чернота мигом расплёскивается в глазах, не заметная в темноте ночи, очищая голову и лёгкие от ядовитого тумана; влажный воздух оседает на голых плечах, а майка неприятно липнет к телу: город ждёт дождь. У стены бара стоит та самая компания, которую я всего пару минут назад облапошила, и взгляды мужчин лучатся злобой и недовольством; я спешу скользнуть в ближайший тупик, чтобы никто не стал случайным свидетелем нашей маленькой игры. — Не знаю, как ты это провернула, но платить всё же придется, — шипит главарь, приближаясь, когда вся банда собирается в тёмном тупичке. — Непременно, — фонарь, освещающий лишь малый клочок асфальта, внезапно загорается ярче, чем когда-либо. Я слышу, как мужчины удивлённо охают, когда замечают бездну в моих глазах, вскидываю руки, заставляя их всех повиснуть над землей, а затем отшвыриваю к одной из стен, сжимая пальцы, которые стискивают их глотки; громилы хрипят, ногтями раздирая собственное горло, пытаясь достать хоть каплю кислорода, и я позволяю им, лишь затем чтобы сильнее впиться в их внутренности, заставить мелкие сосуды лопаться, наливая кожу багровыми оттенками. — Сдачу можете оставить себе, — говорю, наконец отпуская. Фонарь вздрагивает и тухнет, погружая переулок в темноту.***
Утром у входа в тюрьму я снова встречаю Мару Дэниелс — на сегодня запланирована встреча с нашими подзащитными; она выглядит чуть уставшей, вокруг рта собираются морщинки, и, пока мы идём в зал свиданий, она жалуется на Хенриксона, не захотевшего даже выслушать её доводы; произнося фамилию агента, девушка недовольно поджимает губы. Металлические стулья, на которых нам приходится сидеть, жутко скрипят, покрытые ржавчиной, а сырой холод пробирается даже сквозь ткань серого костюма; стекло напротив, отделяющее нас и преступников, покрыто мутными разводами, плевками и маслянистыми отпечатками пальцев, на него противно даже просто смотреть, так что остаётся лишь сверлить взглядом покрытый бледно-жёлтой краской и поцарапанный стол, прислушиваясь к раздражающему тиканью часов и сопению грузного охранника, стоящего у входа в помещение: его рация изредка барахлит, захлёбываясь шипением и визгом. Дин Винчестер заходит в дверь, находящуюся по ту сторону разделительного стекла, гремя кандалами и сияя, словно рождественская ёлка, медленно опускается на стул и устраивается как можно удобнее, игнорируя красноречивые взгляды сопровождающего его охранника, кивает приветственно, подмигивая адвокату. На его скуле красуется припухший синяк, что в свете софитов переливается всеми оттенками фиолетового, но охотника это, кажется, совсем не беспокоит. Мара с тихим щелчком открывает чемоданчик, чуть поцарапанный и мерцающий серебристой пылью, но даже этот едва заметный звук в практически пустой комнате разрастается, пружинисто отскакивает от стен и многократно вторится не то в моей голове, не то наяву. Она обеспокоенно шуршит бумагами, раскладывая их на столе, зажав трубку плечом, чтобы связаться с Дином. Винчестер ей договорить не даёт, сразу называет фамилию Глокнер и просит разузнать о медсестре, работавшей здесь пару десятилетий назад; бумаги, шурша чуть помятыми краями, падают из рук адвоката, а она смотрит на охотника с недоверием. Дин просит снова, с большим нажимом и проскакивающим командным тоном, уж слишком хорошо мне знакомым; потом смягчается, просит посмотреть ему в глаза, и я смотрю, как и мисс Дэниелс, утопая в той тоске и спрятанной боли; впервые не знаю, притворяется ли он. На улице Мара останавливается и устало прислоняется к стене, опуская рядом чемоданчик и пряча лицо в ладонях; я остаюсь стоять рядом, не зная, уйти ли, оставив её сражаться с собственными демонами в одиночестве, или продолжить маячить, словно незримый якорь; всего месяц назад я бы не сомневалась. Становлюсь слишком мягкотелой для демона и боюсь, как бы это не вышло мне боком. Плевать. Точно так же приваливаюсь к стенке. — Почему они так похожи? — голос дрожит, а звук выходит приглушённым, так что еле удаётся разобрать слова. — Кто? — звучу почти безразлично, ровно настолько, чтобы она могла довериться незнакомке. — Алекс, — произносит имя на выдохе, откидывая голову и ударяясь затылком; глаза поблёскивают, покрытые сеточкой красноватых капилляров. — На чёртова Дина Винчестера, — что-то в её интонации заставляет меня понять. — Брат? — Снова делает судорожный вдох и едва заметно кивает. — Его приговорили к смертной казни за убийства, которые он не совершал. Одна ночь, десять трупов и чёрная дыра в голове, — смаргивает слезы. — Я не смогла его защитить. Они не поняли, не поняли, что тот, кто никогда даже ударить кого-нибудь не мог, не способен на это. Как и Дин Винчестер не способен на те ужасы, в которых его обвиняют. Это в их глазах, они всегда одинаковые, не по цвету, по выражению. Это есть в них обоих: сострадание и защита, не разрушение. — Мой брат тоже мертв, — для Джеймса даже это понятие слишком мало. — Не по крови, но он стал им, когда отбивал меня у логова бандитов, — о вампирах разумно умалчиваю, — а потом бинтовал мои раны, а я его. Я тоже не сумела спасти, — Мара смотрит понимающе водянистыми глазами. — Я хочу спасти хотя бы этих двоих, но им будто всё равно — какая, к чёрту, медсестра? — восклицает, взмахивая руками. — Глокнер. И прислушайтесь к нему, сделайте, что он просит, а я обещаю: даже если закон будет против них, я помогу. И спасу, — она почему-то верит и кивает, поправляет волосы и чуть потёкший макияж, гордо выпрямляет спину и поднимает чемоданчик. — Я не дам Хенриксону победить, и, если медсестра Глокнер — то, что им нужно, так и быть, я достану информацию, — уходя, ступает уверенно и твёрдо.***
Вечером позвонил Дин. Рассказал, что они успешно выбрались из тюрьмы, а цыпочка-адвокат раскопала им сведения о Глокнер, и они теперь усиленно штурмуют её могилу на кладбище, а затем попросил присмотреть за Диконом, их другом-надсмотрщиком. Как оказалось, не зря. В мужском туалете Фолсомской тюрьмы мигал и потрескивал свет, заставляя цветные блики плясать по ту сторону век, по зеркалам расползался иней, пожирая миллиметр за миллиметром, а в воздухе отчётливо пахло озоном. Когда я появилась, призрак как раз отшвырнул того самого Дикона на пол, отчего у мужчины вырвался судорожный вздох; Глокнер остановилась, чуть склонив голову набок, вновь разглядывая меня с широким оскалом на прозрачном лице. В глазах снова разлилась чернильная тьма, помогая сжать медсестру, заставить оставаться на одном месте; чужая сила, наполненная холодом и шепотками, ощутимо давила в ответ, но я держала, зная, что Винчестеры вскоре сожгут кости. Сгорал призрак практически бесшумно, лишь цепляясь за моё лицо обезумевшим взглядом. — Я уж думал, мне тогда привиделось, на камерах наблюдения, — внезапно выдаёт мужчина, поднимаясь с пола. — Кто ты такая? — По четвергам я личный ангел-хранитель Винчестеров, — кривлю губы в издевательской усмешке. — Сегодня вторник. — Как всегда вызвали в нерабочее время, — лампы вдруг снова мигают.***
Виктор Хенриксон устало откидывается на спинку стула: Винчестеры, которые, казалось бы, уже были в его руках, снова умудрились сбежать. Испарились. Исчезли. Растворились в воздухе. Ублюдкам несказанно везло. И все почему-то были на их стороне. В голове вертелась какая-то особенно навязчивая мысль, гудела, словно его старая стиральная машинка, не давая покоя. В памяти раз за разом вспыхивало имя студентки-практикантки, будто он его уже где-то видел. Тяжело вздохнув, агент всё же включил компьютер, заходя в базу ФБР. На экране послушно отразилось дело четырёхлетней давности о странной смерти на перекрёстке; на фотографиях с места преступления отчётливо было видно то же лицо, что и у практикантки, только более синюшное, с хорошо видимым отпечатком смерти. Отчёт сообщал, что родственники не нашлись, а дело, за неимением каких-либо улик, закрыли. Оставалось неясным, как, чёрт возьми, человек, внутренности которого буквально соскребали с земли, совсем недавно разговаривал с ним, вперив взгляд в широкое окно.