В пустыне времени

В больнице, Антон гуглил, что с ним будут делать после передозировки, чтобы как-то – хотя бы в мыслях – быть с ним. Быть с ним наяву не было никакой возможности, в скорую не пустили, Антон поехал следом, даже мельком его не увидел, спрашивал всех, кто подворачивался под руку, в реанимацию никого не пускали, звонил туда через кнопку, по коммутатору, так тяжело было достучаться, не видя живых людей, сбивчиво объяснял, о ком речь, привезли только что, Олимпийская, 18 лет, передозировка. Из коммутатора усталым голосом: - А вы ему кто? Рядом кучковались еще чьи-то родственники, торопили, напирали, а женщина зареванная протянула салфетку, только тогда Антон понял, что у самого капает с носа. Старался думать о том, что он совсем рядом, от этого не было никакого толку, совершенно, но почему-то в тот момент казалось, если думать достаточно ярко, достаточно старательно, Денис тоже почувствует – что Антон вот здесь, через стенку, что никуда не уйдет, пока все не наладится, что он не один, больше не будет один, не должен был оставаться один, ни в коем случае, Антон же видел, что что-то не так (все не так), Антон видел, что ЕСТЬ, о чем беспокоиться. А потом просто пошел на работу. В квартире, когда нашел его, потерял драгоценное время, просто наматывал круги по комнате. Боялся за себя? Чего боялся, в конец-то концов? Что кто-то узнает, что они ебутся? И дальше что, хорошо? Чего ради надо было тянуть? На что надеялся? Ни на что не надеялся. Просто не знал, что говорить, совсем. - А вы ему кто? Не знал, как быть, не знал, с чего начать. Не знал, какими словами назвать себя, Дениса, в итоге сказал в трубку «человеку плохо, отравился таблетками». Мой – кто? Мой друг? Десять лет разницы. Это важно? Хоть кому-нибудь? Он в трусах в твоей постели. Это имеет значение? Что, если да? Он совершеннолетний. Едва-едва. Что? Ну что? Что, что, что? Не так на тебя посмотрит санитар? Что будет-то? Я юрист, я знаю свои права. Какие нахуй права, американского кино пересмотрел? Причем тут ваши отношения вообще, сугубо личные, кого это ебет? Объяснение давать придется, рано или поздно. Не пришлось. Совершенно. Приехали люди, спросили, где тело («он живой. Ну, я надеюсь»). Да, живой. Чем? Показал упаковку. Плохо. Когда Денису мерили пульс, голова моталась, смотрели зрачки, оттягивали веки, разжали зубы, трубка, снова рвота, вычищали рот, потом его подняли, унесли, не сказали ни слова. Спешил за ними. У лифта спросили: а вы куда? «А вы ему кто?». Неотвязно. В какую больницу? В тридцать шестую. Еще потоптался на месте, в носках, в подъезде, перед глазами темнело. Гадал, нужно ли прибрать рвоту (когда Денис вернется, им спать на чем-то). Одновременно: тупел от страха, что Денис умрет, уже как будто мертв, это казалось неотвратимым, весь мир накрыло огромностью и неизбежностью этого уродливого события, безудержно потел, бил озноб, куда не падал глаз – все было зловещим и отвратным, щетинилось острыми линиями, ко всему подряд брезгливо было прикасаться (на ладони надолго осталось ощущение его липкой холодной руки). И при этом в голове работала программа: утром все будет как раньше, утром Денис будет дома. А вечером послезавтра у него самолет, нихуя себе прилетел в гости. Ну сколько еще можно этой мороки, ну понятно, болеет, ну надо же как-то принимать в расчет других. Ну не мог дойти до туалета, когда рвало, что ли? - А вы ему кто? - Я позвонил в скорую. - Телефон родственников есть? Дал телефон его матери. И больше в коммутатор Антону не отвечали. Стоял потерянный и пустой в больничном коридоре. Потом попросили уйти с пути. Попросили еще раз, настойчивее. Позвонил Сереже с улицы. Не смог объяснить с первой попытки, что случилось. Сказал: - Я в больнице. Мне нельзя за руль, можешь подобрать? Сережа тут же подорвался, думал, с ним что-то случилось. К крыльцу бежал, приехал в домашних шмотках. Ощутимо расслабился, когда увидел Антона на ступеньках, а потом услышал, что пиздец не у него. Ведь не у него же. Кто он Денису, еще раз? Дома выпили. Слегка отпустило. Выпили еще. Утром оказалось, Антон уснул на полу в кухне. Очень долго и очень неохотно восстанавливалась картина прошлого дня. Шатало немилосердно, плыло перед глазами. Была суббота, Сережа остался спать в гостиной, заблеванную спальню ночью тупо закрыли, никому не хотелось туда заходить. И со всех невнятных разговоров этой ночи в голове застрял первый Сережин вопрос: - Чо, поссорились что ли? Надо было звонить матери Дениса, не важно, позвонили ли ей из больницы, плохо, если успели раньше. Надо было ей говорить, что Денис Отравился? Не рассчитал дозу? Денис пытался покончить с собой. В первый раз за все время эта фраза оформилась в мозгу. Она казалась неестественной и драматичной. Не настоящей. И Антон не желал ее произносить. Не собирался за нее отвечать. Не мог заставить себя позвонить. Если он Денису никто, почему он должен. Если Антон ему никто, причем здесь, ссорились они или нет. Она не взяла трубку. Позвонила сама, в воскресенье. Сообщила, что ей нужно забрать вещи. Ни о чем не спрашивала. Ничего не дала сказать. Антон не ждал сочувствия от женщины, которой пришлось лететь с другого конца страны, потому что сын чуть не погиб. Антон хотел забыть момент, когда мялся на пороге своей спальни, как бедный родственник, пока она складывала в сумку Денисово барахло. На голом матрасе подсыхали замытые пятна. От открытого окна шел холод. Антон спросил: - Вы… не знаете пока, как он там или?.. Резко взвизгнула молния. - Нет. Он никому не рассказывал потом, даже Сереже, как безгранично унизительно было просить ее (сама она не предложила): - Вы скажете мне, может быть – Может быть. - …когда увидите его… Она вроде кивнула. В понедельник он до нее не дозвонился и больше ни разу не набирал ее номер. Очень бы хотелось, наверное, доказать ей, что он не причем, если бы он правда не был – не причем – настолько не причем, что за две недели ни от кого не смог добиться, жив Денис или нет. Наверно, жив. Раз ему собрали сумку. От полной неопределенности мозг превращался в кашу. Монотонные действия тянулись от побудки до отбоя и отнимали столько сил, как будто Антон пахал на рудниках. Антон пробовал писать бумажные письма, больше для себя, передавать их не решился бы, быстро понял, что их прочтут. Не вышло ни единой внятной строчки. Сережа заезжал в конце недели, привез пакет микроволновочного говна, послушал, предложил: - Ну телефон ему отдали если, напиши вк. Это звучало очень глупо – и при этом очевидно. На телефон Антон первым делом позвонил, он был вне доступа. Написал. «Как себя чувствуешь?». Через сутки получил ответ: «Нормально, но быстро не выпустят, сорян» Чуть не ответил «ок» на его ебливое «сорян». Лол, кек, чебурек, а я нажрался до окосения, чтобы с тобой заговорить, а боялся, что тебя больше не будет, ничего на свете никогда так не боялся. Беспомощная инертность. Так мало распоряжался своей жизнью, так мало на что-то влиял давным-давно, в средней школе. Замер в ожидании неизвестно чего. Любое движение показало себя бессмысленным. Возникло ощущение какого-то непростительного кощунства, когда дрочил на него, чтобы уснуть поскорей. Крутил в голове самый проходной, обычный их секс, потом понял, что не просто обычный, а именно тот, что был вечером перед всей историей. Стало тошно от себя, по необъяснимым причинам, додрочить хотел из принципа, но пропала эрекция. Чувствовал, как распадается связь между ними. Никогда такого не было, сколько бы времени ни проводили вдали друг от друга, движение навстречу оставалось таким стремительным, таким упорным, а тут за две недели стало рушится то, что рухнуть не могло вовсе. В пустоте без всякой опоры так легко было представить, что и правда – никто ему. Совершенно никто. И пройти мимо, дальше, не составит труда. Поймал себя на этом, когда пришла смс-ка, на давнее-давнее объявление, со старой доски, года 9ого, и Антон не ответил, но не из-за Дениса, а потому, что затеваться было брезгливо и лень. Стало не по себе, совсем. - Мне же не плевать, ну это же чушь, я – ну я не знаю, что сказать. - Ну отвлекся бы, какая разница? Сережа вытащил на прогулку по Красной, традиция не грела, но кроме как на работу в эти две недели Антон из дома не выходил. - Какой мне отвлекся, ты с ума сошел? Я уже вон отвлекся, уже все. - А. - Нет, не типа я кого-то выебал, и из-за этого душа поэта не выдержала, не типа я ебу, кого хочу – - Ок. - Почему вообще это должно быть из-за меня? Каждый раз, между прочим, вот к этому подводится. Неизвестно почему. Каждый раз у тебя – как будто лично я ему таблетки в глотку запихивал, получается… - Нет, конечно. - А что конечно тогда? Зачем тогда вот это вот, хорошо, к чему это? - Ну просто как бы… не знаю. Ладно, не буду ввязываться, ты прав. - Да уже говори теперь-то, давай уже. - Ну у него – я его плохо знаю – - Сереж, блядь – - У него вроде нет ничего важнее, чем ты. Вот я и подумал – сначала – может, у вас случилось что-нибудь. Неправильно подумал. - Ситуация такая, знаешь, что меня у него вообще нет. - Ну не смеши. - Что-то происходит где-то. Как-то. Кончится – увидимся. Когда-нибудь. - Ну он проблемный пассажир, слушай, ты и так с ним заебался. Может, хорошо, что в этот раз не тебе решать его проблемы надо? Перерыв какой-то должен быть. - А я-то обрешался весь. - Ну я честно скажу. Я бы на твоем месте, на таких виражах, уже свалил бы, наверное. Думал бы об этом точно. Активно думал бы. - Ага, да, щас, от Алинки взял и свалил бы. - Ну, короче… сейчас… щас скажу, погоди. Если бы с ней случилось что-то. Ну, не дай бог, авария, там, рак… серьезно, не дай бог. Я не знаю, как бы я вывозил. Но я бы вывозил, без вопросов, так жизнь и проверяет, что ты мужик и что это все чего-то стоит. - Ну и о чем тогда - - Но я себе не представляю, чтоб Алинка… и главное, чтоб просто так еще. Я не знаю, что должно произойти, какая должна быть – ну, трагедия, реально, - чтобы так поломаться, чтобы полный отказ, вообще. И либо это подростковая хуйня, которая за рамки вышла. Либо с ним что-то очень не то. - Это клиническая депрессия, Сереж, это не игрушки все. Ну я с ним жил, в конце концов, ну ты за кого держишь меня? - Тогда тем более, о чем разговор? - Так вот о чем разговор, вот именно? - Ну просто как бы… я знаю, чего от Алинки ждать. Я ее люблю такую, я ее такую встретил, я с ней много-много лет прожить хочу. Что у Дениса в голове произойдет – я не хочу сказать, что он плох там чем-то, еще что-то, - но что у него в голове произойдет, через год, через два, завтра, я не ебу. И ты не знаешь. У него болезнь – хорошо, не вопрос, он не виноват, - но я бы так, наверное, не смог. Так что ему повезло с тобой, вот о чем разговор. Очень. - Я не знаю, что в моей голове, Сереж, уже похуй на его. - Непонятки напрягают? Переживаешь? - А если не переживаю? - Так заебись же? Нет? Двадцатого декабря Денис написал: «Меня выписывают. Можно пожить у тебя пару дней до Питера?» От такой формулировки Антон крепко охуел, ответил: «Можно» Потом подумал, что ответ звучит примерно, как вопрос, но не стал больше ничего дописывать. А после месяца молчания так туго реагировал, что не спросил ни день, ни время, не предложил заехать (само собой), не встретил его. А надо было, конечно – что? Отвезти его поужинать, купить ему айпад? Что можно было сделать – чтобы все сделать правильно? Он пытался себя убить, блядь, он месяц пролежал в дурдоме. Они, по сути, весь месяц не разговаривали. Плохо, что не подумал, плохо, что не заехал, но нихуя дальше нельзя было сделать нормально, не было ничего нормально, он лежал в их постели, белый, все еще тонкий, как подросток, похудел с лета до торчащих ребер, синяк на коленке, засос на плече, и Антон хотел взять его в руки, держать его, пока не приедет скорая, защитить его, как угодно, но боялся тронуть. «Ты домой к восьми?» «К девяти, предпраздничный ад» Когда Антон вышел из лифта, Денис сидел возле его двери на сумке и читал Письма к Луцилию. - Денис Антону Привет. Антон не понял отсылку, поймал какое-то невыносимое раздражение от коверканного порядка слов, молча открыл дверь. Денис долго вставал, опираясь на стену, это раздражало еще сильнее, не протянул ему руку, даже в голову не пришло. Даже это – не пришло. Левая рука у него была перебинтована. Бинт был грязный, Антон брезгливо скривился. За время в больнице Денис похудел еще сильнее. Волосы отрасли, падали на глаза. Он убрал прядь со лба. В медленных вдумчивых движениях его пальцев по-прежнему была вся поэзия мира. Денис встретил его взгляд. Как обычно в такие моменты, очень хорошо и быстро понял про него все, что хотел. Отпустил ручку сумки, сделал шаг вперед. Неторопливо, без всякой уловимой эмоции, как будто все еще раздумывал, стоит ли напрягаться. Потом он притянул Антона к себе за шею и тщательно, долго, настойчиво целовал его в губы. Посмотрел на него снова, как будто оценивая результат хода. Антон сказал: - Закрой дверь. Очень качественно и очень активно трахались, на чистой физике, без слов, без стонов, без заминок, без всякого интереса друг к другу. В начале он осторожно опускался на член, упирался Антону в живот, чтоб Антон не торопил, потом закрыл глаза, глубоко дышал, двигаясь на нем, телу было привычно и радостно - но внутри как будто не смолкал крик. Антон спросил, глядя, как Денис трет запястье поверх бинта. - Что это? - А? - Что с рукой? - А, не, ничо. Не повезло опять. Это был первый раз, когда Антон ударил его.