Падая и поднимаясь

Пробуждение было медленным. Маринетт ещё не проснулась, но уже осознавала, что скоро придётся открыть глаза. Сквозь дрёму она слышала голоса. Тихие, мирные — может, поэтому Маринетт позволила себе полежать подольше. Это, наверно, Вейж со семьёй, а её опять вырубило из-за какого-то эксперимента. Или ранения — Маринетт попыталась потянуться, но правую руку скрутило пронзающей болью… а ещё она пальцами наткнулась на… кого-то. Этот кто-то недовольно мявкнул и зашевелился, и Маринетт испуганно замерла. Вейжа здесь быть не должно — он остался где-то далеко, в другой части света, в прошлом, в Китае. Технически — в да́внем давно, никак не дожить до двадцать первого века. Кто-то за стеной продолжал мирно беседовать, и вроде бы это должно успокоить, но напрягало… и прежде, чем Маринетт начала паниковать, в общем шуме удалось узнать мамино ворчание — и снова почувствовать себя в безопасности. Где-то рядом сонно забормотала Хлоя, завозилась — и снова затихла, продолжая спать. С кухни (там, за стеной, где голоса и звук шкварчания масла, а значит, сама Маринетт лежала в родительской спальне) умопомрачительно пахло едой — свежей выпечкой, травами горячего чая, жареным мясом… Есть хотелось так сильно, что вдруг появились силы, чтобы сесть в кровати (а руки тряслись ужасно, и вообще накатывала такая слабость, что только брёвнышком лежать и наблюдать, как все вокруг носятся и переживают). Стопами, наощупь получилось нашарить домашние балетки и даже — встать на ноги. Шаг сделать не удалось — Маринетт повело вбок, и она обречённо опёрлась на стену. Жалобно звякнула сбитая бедром лампа и утонула в ворсе ковра. Удачно утонула, голоса за стеной продолжали беседовать, пробуждение Маринетт всё ещё оставалось незамеченным. Она лениво провела рукой по лицу, пытаясь прогнать остатки сна, и с удивлением обнаружила на своей руке липкие остатки пота. Женская гордость сварливо потребовала привести себя в порядок, а уже потом вылазить на свет божий и суд народа. В конце концов, ведьма она или не ведьма? Маринетт усмехнулась. Представляя, в какой языческий ужас впала бы от этой безобидной шутки милая Роу, она оперлась на стену второй рукой и через силу посгибала отёкшие бессильные ноги, с содроганием представляя, как сейчас будет добираться до ванной. Но желание привести себя в порядок и хорошенько отмокнуть в воде всё равно пересилило желание лечь на пол и тихонечко сдохнуть. — Cogito ergo sum, — едва слышно пробормотала Маринетт, настойчиво жмуря глаза. Прислушалась — Хлоя на кровати продолжала мирно сопеть. Задумчиво покрутила правую стопу, чтобы размять сустав — былая подвижность возвращалась сквозь боль в костях и лёгкие судороги. Кровать осталась слева, за ней (сейчас — почти непреодолимо далеко, потому что пришлось бы отойти от устойчивой стены), находилась дверь из комнаты — сразу в зал-кухню, к людям. Маринетт представила, как она сейчас выглядит, отстранённо принюхалась к терпкому запаху своих волос, и ещё раз, чтоб наверняка, решила, что туда она не пойдёт. По крайней мере, точно не сейчас и не в таком виде. Хотя есть хотелось невыносимо. Справа, на расстоянии вытянутой руки (она могла упереться в створку раскрытой ладонью), был шкаф-гардеробная — достаточно просторный, чтобы и взрослый мог залезть в него полностью. Внутренняя стенка этого шкафа, если нажать на задвижку, могла мягко отъехать и открыть неширокий проход на лестничную клетку. Выпадая из придерживающих её в вертикальном положении шуб, дублёнок и курток, Маринетт удачно повисла на перилах лестницы и осторожно поковыляла к её началу. Неспеша преодолевая двенадцать ступеней вниз, она размышляла над тем, насколько странными и чуть лицемерными казались теперь её родители. Добродушно стебя Габриэля Агреста за навороты охранной системы, они сами обеспечили свою квартиру несколькими тайными проходами, чтобы, случись что, можно было незаметно её покинуть. Их прошлое (теперь было совершенно точно очевидно, что прошлое у них — общее на всех) становилось всё более интригующим. Горячая вода в ванной казалась даром богов и благословением свыше. Распаривая ноги почти в кипятке, Маринетт остервенело массировала икры, возвращая окаменевшим мышцам мягкость и подвижность. В принципе, в воде можно было и полежать — вряд ли за полчаса произойдёт что-то, требующее её вмешательства. Маринетт глубоко вдохнула и окунулась с головой.

***

— …а потом Том приходит ко мне и говорит, — мама тихо рассмеялась, откашлялась, глубоко вдохнула и выдала басом, очень похожим на папин голос: — «Дорогая, мне кажется, или ты слегка передержала рагу?» Она захихикала, подхватывая чей-то звонкий, взахлёб, смех, и, всхлипывая, продолжила: — А я стою и думаю: а как ему вообще пришло в голову попробовать есть резиновый клей? Нет, слушай — может, это я всегда так плохо готовлю, что моя стряпня от бутафорской не отличается? Папа что-то недовольно пробурчал, больше из вредности, чем из настоящего недовольства, и мама примолкла, отхлёбывая из чашки. Маринетт заинтересованно замерла у распахнутой двери, плечом опираясь на косяк, и удобнее переставила ноги, желая дослушать историю. Вода с мокрых волос каплями скатывалась на лицо, поэтому она откинула чёлку назад, чтобы не мешала. — Самое уморительное, — продолжила мама, задыхаясь от своего тихого смеха, — эти две мелочи, восьмилетки с бантиками, смотрят на вот этот свой натюрморт из клея, и (я уже честно не помню, кто именно) глубокомысленно изрекают: «Эксперимент признать успешным». Что-то такое, да. А вторая (вот Маринетт, наверно, это в её духе, Хло спокойней была) достаёт из сумочки блокнот и прямо-таки с профессорским видом что-то в нём карябает и проговаривает: «Следует провести вскрытие». И смотрит так внимательно на отца. Я почти была готова идти прятать ножи, потому что с неё ведь станется пойти и вскрывать в экспериментальных целях! Не получилось бы, конечно, но боже, кто бы мне сказал — где она этого нахваталась? — Я уверен, что дети какую-то свою связь с космосом налаживают и информацию уже оттуда берут. Адриан мелким пришёл ко мне в кабинет и с самым жалостливым видом выдал: «Папа, ты какой-то менструозный. Не ругай Луи, он исправится!» Я там чуть не умер. Люди, которым я устраивал разнос, почти лежали — конечно же, профилактические мозгополоскания феерично сорвались. А этот улыбается и глазищами преданно хлопает. Ни черта не понимает, что сморозил, но стоит, довольный, слово умное выучил! И тоже — где ж только вычитал? — Сто процентов в женских журналах, — отрешённо откликнулся Адриан и откусил яблоко. — Их какое-то время Натали по всему дому оставляла, а там обложки очень завлекательные были. Всё надеялся найти в них доказательства того, что у тебя гарем в подвале, а ты меня туда не пускаешь. Он замолчал, переворачивая страницу и, подумав, добавил: — Правда, что такое «гарем», я тоже не знал. Думал, какой-то аквапарк или типа того. Разговоры были такими обыденными, и в стереосистеме играл какой-то песенный диск, а ещё на всё помещение витал запах блинов… Всё было так спокойно… аж подозрительно! Спокойно — это не про её, Маринетт, жизнь. А потом в неё прилетела подушка. Прилетела по какой-то странной траектории, как небрежно отбитая, и даже не особо сильно впечаталась… Но Маринетт от неожиданности пошатнулась, попыталась удержать равновесие рукой — но неудачно, потому что рука была правая и швы на лопатке под бережно высушенными после купания бинтами отозвались болью из-за резкого движения. Маринетт тихо ойкнула — и люди как-то резко замолчали. Мгновенное молчание вообще никогда ничего хорошего не несло, а если бы не музыка — совсем бы тишина была, а тишина… Не любила Маринетт тишину. Если кругом тишина — значит, где-то шастает какая-то крайне кровожадная тварь, значит, надо точить лезвия и доставать платье подурнéй, которое кровью пачкать не жалко, и домашним наказывать закрывать ставни и двери — от беды подальше. А кому эту кровожадную тварь валить? Правильно, ведьме — кому ж ещё нéмертвей в последний раз упокаивать, если их порох и стрелы не берут? Платили, конечно, щедро, но работа была та ещё — сложная, грязная, опасная… Рабочий день — совершенно непредсказуемо-ненормированный, поднимайся хоть на заре, хоть средь бела дня или посреди ночи — и шуруй-лови. И страшными эти твари были, если честно… Но давали ли Маринетт выбор? Никогда. Да, почётная работа — но как же сторонились Жанни люди в общественных местах, боялись, но обязательно шептались за спиной. Не боялись только самые самодовольные и наглые — но эти лучше бы боялись. Зачем она каждому из них в жёны сдалась, Жанни-Маринетт не понимала до сих пор. Поэтому, услышав молчание, Маринетт по въевшейся привычке расправила плечи, гордо вскинула подбородок и, презрительно поджимая губы, приготовилась сделать уверенный шаг туда, куда ей было нужно (а нужно было к еде)… Жаль, что такой удобный, надёжный косяк не двигался следом! Горячая ванная прогнала сонливость и избавила от судорог, значительно уменьшила боль во всём теле. Сил вода не вернула — и тело, потеряв точку опоры, потеряло и ориентацию в пространстве, и желание сопротивляться гравитации. Чувство равновесия совершило кульбит — и никакая уверенность не помогла сделать вид, что всё под контролем. Проще говоря, Маринетт начала падать — и никакие гимнастические страховки, намертво вшитые в её подсознание годам к семи, не могли её от этого падения спасти. Папины руки возникли неожиданно — широкие жёсткие ладони подхватили под рёбра. Немного не рассчитали силу — и Маринетт, которой случайно перекрыли воздух, сдавленно выдохнула. Папа осторожно вернул её на ноги. Отпустил, только когда Маринетт судорожно схватилась за косяк, возвращая себе устойчивость — широкие руки переместились с рёбер на локоть. — Ты… слышишь меня? — недоверчиво спросил он непривычно тихим голосом, а Маринетт пришлось старательно прислушаться, потому что шум в ушах звучал громче. «Да, конечно, всё хорошо. Не беспокойся!» — Ну, я же не глухая, — вместо этого ляпнула Маринетт и глубоко вдохнула, успокаивая сердце. Поджала губы, свела брови — лицом показывая, что рычать и ехидничать может без устали, и вообще — палец не клади, откусит по плечо. Защищалась как могла, чтобы держать людей на расстоянии. И ничего не могла с этим сделать — потому что привыкла. Отец, впрочем, к её выпаду отнёсся философски. Хмыкнул, оценив гримасу, и мимоходом уточнил: — Так чего встала-то? И потянул вглубь зала, за локоть, давая вроде как свободу выбора и личное пространство, и Маринетт начала медленно переставлять ноги, прижавшись к его боку. Ожидаемой враждебности не никто не проявлял, и лицо само собой расслабилось во что-то более пригодное для общения. Маринетт сонно потёрла глаза. — Есть адски хочется, — и зевнула, целомудренно прикрывшись ладонью. — А у вас так вкусно па-ахнет… И как-то само собой все снова начали переговариваться, и папа усадил Маринетт на барный стул, пританцовывая, ушагал к плите, радостно напевая маме «корми голодного ребёнка», и загремел сковородками. Перед Маринетт стукнулась увесистая тарелка с блинами, и, нашаривая кюветку с вареньем, Маринетт тихо спросила у Адриана, тепло сидящего под боком: — Что читаешь? Снова перевернулась страница, и Адриан сонно-лениво ответил — «Принца-полукровку». А Маринетт заворачивала блин и понимающе кивала. Поттер — это всегда хорошо. Возможно, стоит перечитать. — Счастье можно найти даже в тёмные времена, если не забывать обращаться к свету, — задумчиво процитировала она, вытирая варенье с губы. — Интересно, можно ли считать это концепцией патронуса? Нужно вспомнить самое счастливое время, чтобы отбиться от тёмной твари… Ты чего вообще с шестой книги начать решил? Адриан тихо хмыкнул. — Вообще-то, я начал с первой, — он неуверенно замолчал, и сиденье барного стула заскрипело, когда он повернулся к Маринетт всем телом. — Ты в курсе, что лунатишь? Явно начал издалека. Маринетт напряглась и медленно откусила блин. Нехорошая постановка вопроса, ей не нравилось. Что она в отключке натворить успела? — Мне говорили, — дипломатично откликнулась Маринетт, надеясь, что вопрос зададут развёрнутее, и она сможет понять, какого чёрта здесь вообще творится. Молча сидевшая рядом мама положила что-то к ней в тарелку и тоже повернулась — сохраняя молчание. Нехорошо. — Что-то случилось? — решила уточнить Маринетт прямо, потому что продолжать свою мысль Адриан явно не собирался. В горле встал тревожный ком, напряжённо скрутилось в узел нутро где-то в животе, предчувствуя неприятности. Вейж рассказывал ей слишком много событий, о которых сама Маринетт не помнила, но определённо в них фигурировала. Фигурация была различнейшая: от впадения в «мистический транс» (что, видимо, являлось использованием сверхспособностей Баг; использованием специфичным, так как сознательно Маринетт не помнила, как проворачивать всю эту магию, но Баг на память, очевидно, не жаловалась) до самого банального лунатизма, хождения во сне или же просто обычных попыток поговорить. Под отдельную категорию попадали действительно выпавшие из памяти моменты их с Вейжем совместного бытия, но те были сравнительно безобидны. Маринетт (знающая о подобных недугах очень приблизительно, но обладающая живым умом и почти сверхъестественной интуицией) подозревала — либо время, проведённое с Молем, либо последующее за ним убийство-воскрешение сказались на её голове. Её мучали боли и иногда — слуховые галлюцинации. Память же вообще — скакала из крайности в крайность. Прочитанную, увиденную либо услышанную информацию Маринетт теперь запоминала с эйдетической точностью, порой — неожиданно для себя замечала важные мелочи и откладывала в своём подсознании на будущее, чтобы вспомнить в решающий момент. Но, когда Маринетт медленно восстанавливалась в кровати Жаохуи и пыталась осознать себя и своё место в мире, когда дело доходило до необходимости вспомнить что-то, произошедшее в её жизни лично с ней, любое событие — память Маринетт превращалась в дырявейшее решето. Мерзко и неудобно. Маринетт не знала наверняка, была ли эта жесть следствием ударов по голове или же каким-то вывертом покорёженной психики. Однако ничего поделать не могла и продолжала вести дневники даже в Китае — зрительно, прочитанные страницы запоминались великолепно. В общем, случиться могло, что угодно, буквально любая дичь разной степени тяжести и абсурда. Было целесообразней прямо спросить, что именно всех так напрягло, чем пытаться угадать, что же, собственно, случилось. Например, был с десяток вещей, о которых она могла проболтаться во сне (которые с удовольствием крутит её подсознание, когда сознание наконец-то отключается), но в которые точно не собиралась посвящать родителей — да и вообще кого бы то ни было — в данных момент времени и обстоятельствах. Чёрт, а что ей снилось-то? Маринетт задумчиво потёрла лоб, но ничего не вспоминалось. Вроде бы было холодно — и всё. Маринетт нервно натянула рукава колючего свитера до середины ладоней. Тряхнула головой, возвращая внимание, и, облизнув сухие, сладкие от варенья губы, спросила куда более уверенно — настойчиво, — чего же, блин, все пытаются от неё добиться. Все глубокомысленно промолчали. Папа гремел у плиты (и Маринетт всегда поражало то, как такой массивный человек, как папа, с лёгкостью и даже изяществом орудует тяжеленными чугунными сковородками). Адриан захлопнул книгу и уложил на неё локти. Вздыхая, склонил голову, задумчиво хрустнул суставами — и коротко хмыкнул, признавая старшинство и право на допрос тех, кто родители. Месье Агрест обретался где-то на стульях за полноценным столом, вне зоны досягаемости, но тоже предпочёл не отсвечивать и задумчиво постукивать по фарфоровой чашке. Ещё где-то в зале хихикали Эмили и Одри, но они вообще не вмешивались изначально — то ли признавая свою юр-родительскую несостоятельность, то ли не шибко жаждая вмешиваться в мелкие неурядицы живых, которые их не касались. Хлоя всё ещё не вышла из спальни, голос её отца глухо звучал откуда-то снизу (судя по всему — из маминого кабинета), и оба они так же не могли прояснить ситуацию — но, по крайней мере, у этих была уважительная причина. Маринетт выгнула бровь, показывая, что она вся внимание и что всё ещё ждёт ответов от хоть кого-то. Разум окончательно просыпался, мысли медленно разгонялись, и Маринетт снова потянулась за начинкой для блинов — мимоходом отмечая, что что-то она всё-таки упускает из виду. Длинный растянутый рукав отцовского свитера, стянутого из кипы чистой одежды на стиральной машинке, коснулся пиалы с творогом, и Маринетт подхватила его свободной рукой, чтобы не испачкать. Шерсть рукава зацепилась за что-то — большой палец машинально проследил за застрявшими нитками и неожиданно наткнулся на что-то холодное и структурное, находящееся на пальце. Ощущение было знакомым — Ледибаг столько раз сжимала руку своего напарника. Его кольцо теперь стало другим, но всё равно прекрасно узнавалось наощупь. А Адриан как раз встал со стула и намерился куда-то отойти. Его тёплая кофта мазнула по щеке, и Маринетт решила, что отпускать его без объяснений она не намерена. — Сидеть! — рявкнула она, хватая его за полы толстовки. Потянула, требуя вернуться на место, и демонстративно сунула руку с кольцом ему под нос. — Какого чёрта, не хочешь объяснить? Из-за спины мама поставила чашку — Маринетт вздрогнула, потому что опять ухитрилась забыть о её местонахождении и о том, что мама двигается совершенно бесшумно. Но из чашки потрясающе пахло свежезапаренными травами, и жажда настойчиво поскребла горло. Маринетт отпустила толстовку и медленно потянулась к питью. Адриан обречённо вздохнул и плюхнулся обратно. — Тебе что-то снилось, — прогундосил он в ладони. — Мы так и не поняли, что, но, видимо, тебя морозило из-за поднимающейся температуры, и ты решила согреться… Он попытался скрыть сонный зевок и устало опустил руки на стол. — …превратив пол в лаву, — насмешливо продолжил он и повернулся. — Это, конечно, креативно, но сжечь дом, который сама же только что восстанавливала? Миледи, Вы непоследовательны! Маринетт не стала как-то комментировать. Мрачно отхлебнула из чашки, согласно кивнула: — Великолепно, — и требовательно вытянула руку. — Снимай. Сбоку в ответ фыркнули. Маринетт терпеливо сделала ещё один глоток и потянулась за новым блином. Настойчиво потрясла рукой с кольцом, привлекая к ней внимание — правая, из-за заживающих ран она стремительно уставала, и держать её на весу становилось всё сложнее. — Не сниму, — нагло ответили ей. Кошак сдержанно веселился. Маринетт распирало — то ли от негодования, то ли от курьёза, то ли вообще от полного коктейля чувств. Но с кольцом на руке она мириться не собиралась. — Шатон, тебе не рассказывали, что прежде чем надеть девушке кольцо, надо спросить её разрешения? — певуче уточнила она, слегка вбок склоняя голову (отчего-то именно эта поза заставляла его смущаться больше всего). — А поскольку я была без сознания, то твои действия… несколько спорны с точки зрения морали и нравственности, не находишь? И только потом взяла себе за труд подумать, как именно её выпад звучит со стороны — например, как его слышат их с Адрианом родители. Впрочем, было плевать. Потому что Маринетт, выговаривая всё это, видела ситуацию однозначно: во-первых, Нуар (Нюарэ) был потомственным магом из семьи весьма нетрадиционной специализации, чья сфера деятельности находилась на стыке областей некромантии и тайных (тёмных) материй. Нуар не просто так облачался в чёрное, не просто так из воплощения в воплощение брал связанный с «чёрным» псевдоним. Не просто так носил стабилизирующее родовое кольцо с мёртвым огнём вулкана — эти знания всегда жили в Ледибаг, с первого перевоплощения в тринадцать лет, рядом со знаниями о том, что огонь жжётся, вода мокрая, Нуар всегда на её стороне и ему ни в коем случае нельзя срываться (ведь такой срыв будет губителен для всего живого и чреват необратимыми последствиями). Во-вторых же, стабилизатор, настроенный на специфику Нуара и позволяющий ему всё же обращаться к своим талантам без ощутимого контроля, внутреннюю Баг банально душил: оглушал, ослеплял, лишал той части её, с которой она уже сроднилась. По ощущениям было мерзко и неуютно, Маринетт чувствовала себя слабым и беспомощным зародышем — потому что сущность-защитник была вне зоны доступа. Это нервировало. Быть беспомощной Маринетт не нравилось. Адриан ухитрился ненавязчиво вклиниться раньше, чем закашлявшийся от неожиданности папа (или другие свидетели этого бреда, молчавшие, возможно, от шока) выразил своё возмущение её, Маринетт, поведением. К её удивлению, Адриан не поддержал балаган, а неожиданно севшим голосом чётко спросил: — Что у тебя с глазами? Рубленно, с нехорошими паузами между словами, крайне напряжённо. Маринетт вздрогнула, но задушила в себе порыв резко отвернуться и закрыть лицо руками — осталась в прежнем положении и всё так же продолжала склонять голову. Перестала улыбаться, полностью расслабив лицо. Единственное, чем отреагировала — нервно сжала салфетку в руке. А ещё не видела, как мама вытащила из чужого захвата руку (которую Габриэль перехватил раньше, чем Маринетт получила назидательную затрещину) и метнулась к Адриану — чтобы увидеть то, что наконец-то видел он. Маринетт не видела — что, в общем-то не мешало ей слышать, слушать, ощущать и наблюдать. Не всегда лишение зрения — кара небесная, особенно, если умеешь полагаться не только на него. В их с Нуаром случае, когда каждый четвёртый противник — иллюзионист, способность вовремя ослепнуть и не терять из-за этого в боевой эффективности могла спасти жизнь. Но других её слепота, очевидно, пугала. Маринетт слышала, как мама охнула, шорох одежды выдал её желание прикоснуться к щеке в привычном домашнем жесте. Маринетт помнила, что жест привычный, но не могла с уверенностью сказать, что готова вот так, без предупреждения, чувствовать чужие касания. Потом мелькнула мысль, что мамины прикосновения — далеко не чужие, и разум принял это безоговорочно, но… Маринетт кощунственно порадовалась, что мама замерла в полудвижении и так и не закончила начатое. Избавляться от собственной слепоты Маринетт научилась почти сразу после того, как встала на ноги благодаря лечению у Жаохуи. Всё-таки, в зрении было далеко не меньше пользы, чем в его отсутствии, а для Баг подобная магия была не так уж сложна. Возможно, большую часть этого трюка провернула Тикки, когда отправляла её в безопасное место, чтобы она набралась сил… но каждый раз, когда размышления приходили к раздумьям о Тикки, Маринетт предпочитала их обрывать. Она не знала наверняка, но интуитивно чувствовала, что маленькая квами выполнила главную функцию своего существования — спасла ей жизнь — и теперь больше не существует. В Атлантисе среди прочих записей нашлось чистово́е описание обряда по созданию компаньона из сгустка плазмы магических частиц и необходимых материй… Но получившееся существо всё равно не стало бы Тикки, и Баг не сочла этот обряд необходимым. Маринетт расслабленно зажмурилась. Демонстративно щёлкнула пальцами, чтобы успокоиться и сосредоточиться. Вопреки привычке, яркая, но бесполезная искра не сорвалась с кончиков пальцев — взбираясь по венам, заглохла на полпути и под конец совсем потухла, так и не выбравшись на поверхность. Но магия Баг продолжала лениво циркулировать в её жилах, и Маринетт протяжно выдохнула, направляя её в нужное русло. Под сжатыми веками запульсировали бордовые круги. Маринетт затаила дыхание и медленно открыла глаза. Темнота исчезала мазками. Сначала появился свет — желтоватый и искусственный, свет электрических ламп. Потом в этом свете начали проклёвываться цвета и очертания. Пятна обретали резкость и чёткость, зрительная картинка набирала цветовые полутона, начали проглядываться мелкие детали. — И зачем так паниковать? — меланхолично заметила Маринетт, когда без особых усилий уже могла разглядеть структуру ткани маминой льняной рубашки. — Как будто я не предупреждала об этом аж в квартире… Она перевела взгляд на Адриана. Адриан в ответ нахмурился и поджал губы. В том была его ошибка — если бы не поджал, то кожа бы не побелела и то, что губа была разбита и уже почти зажила, не бросалось бы в глаза так сильно. Маринетт это не понравилось, она перевела взгляд на папу, чтобы получить от него, как от очевидца, максимально честный ответ о произошедшем (потому что Нуар бы до последнего отнекивался и заверял бы, что всё хорошо). Папа, тревожно смотревший на неё саму (потому что Адриану прямо-таки необходимо было акцентировать внимание на мелочах и растревожить нервных родителей, да?), даже к плите спиной повернулся, чтобы внимательно следить, наблюдать и бдеть. Это его положение так же открыло много интересного. Стало понятно, почему папа мгновенно самоудалился к плите, а не вился всё это время вокруг Маринетт — на его лице красиво расплывался синяк примерно двухдневной давности. Маринетт нехорошо улыбнулась. Она чувствовала, как наконец-то и окончательно развязывается тревожное нутро в животе и разгорается где-то в груди пламенем иррациональной злости. — Ну какова красота-а, — со злым весельем протянула она и мягко вскочила на ноги. Лёгкой походкой, она подплыла к папе и требовательно потянула за рукав, улучшая себе обзор; злость в груди прекрасно замещала силу, и от болезненной слабости вдруг совсем не осталось и следа. — А такая красота у тебя в честь чего? Ей, на самом деле, даже не нужны были подтверждения — фирменный удар Нуара, который она же, дочь боксёра, и ставила ему в их тринадцать-четырнадцать, Маринетт уже узнала. Но всё равно было интересно, как они оба — и Кошак, и папа — будут это (и синяк, и губу) объяснять. Впрочем, особо надеяться на правду не приходилось. Папа нервно забегал глазами, прикидывая, чем её отвлечь, но Маринетт многозначительно скрестила руки, показывая, что отвлечь её не сможет даже конец света. — С лестницы упал? — больше спрашивая, чем утверждая, выдал он. И уже намерился съехать с темы чем-то в духе «не твоего ума дело» — чем-то таким, чем обычно избавляются от неудобных детских вопросов. Только Маринетт больше не была ребёнком и позволять съезжать с неудобного ему разговора не собиралась. — С социальной? — едко уточнила она, отходя к крану и выкручивая холодную воду. — Или погоди, это же не лестница. Это полноценный социальный лифт. Сквозь шум воды расслышался задушенный смех Одри, сопровождённый тихим «ну смешно же!» и коллективным шипением. Маринетт была польщена и злобно-радостна, поэтому останавливать рвущийся наружу разнос не сочла нужным: в конце концов, все были своими. Она потянулась за кухонным полотенцем, заметила, как бодро скрывает рвущийся смех Адриан, и решила разнос всё-таки притормозить, выразив только своё недовольство их с отцом поведением. Странное ощущение: то ли ей было приятно, что у них с Адрианом всё ещё общее специфическое чувство юмора, то ли приятно было видеть его искреннюю улыбку, а не натужный её суррогат. Злости убавилось, разбавляясь чем-то приятно-воодушевляюще тёплым, нутро снова скрутилось — но легко и одухотворённо, без угнетающей тяжести… Маринетт тряхнула головой, закручивая кран, и решила подумать над своими эмоциями позже. Желательно никогда. — Просто не шевелись, — устало потребовала она от отца, когда его голова дёрнулась в сторону от вымоченного в студёной воде полотенца. — Бороться с тобой я точно ещё не могу, а твоё живописно расписанное… лицо меня напрягает. Да прекрати ты его убирать, ну! Маринетт рассерженно зашипела и пресекла очередное увиливание свободной ладонью. Но поскольку она тоже была студёно-холодная, папа (теплолюбивая гора) жалобно запищал и подавил порыв дёрнуться куда-то назад или вверх. Маринетт подозревала, что откуда-то из-за её спины мама на жестах объяснила ему, какие кары небесные она на него обрушит, если папа сейчас не замрёт. Маринетт фыркнула — мама бывала пугающе убедительной. Вода всегда была тесно связана с лечением. Возможно, будь в Маринетт чуть больше желания жить, она бы рухнула в философские размышления на эту тему, но злость выветривалась, и медленно возвращалась слабость и апатия. Руки снова начало потряхивать, но такой тремор она ещё была в состоянии контролировать. Однако магия Баг требовала чистого от ярких эмоций разума и некоторой отрешённости, и Маринетт лениво размышляла о том, что, возможно, её пробуждение в Китае не просто так состоялось в Хуанхэ. Было что-то мистическое именно в этой реке, и не просто же так древние говорили, что из глины именно её берегов Нюй-ва лепила первых людей. Хотя — люди склонны придумывать истории о том, чего не могут объяснить, исходя из того, что видят и сами используют каждый день… Вода с полотенца послушно впитывалась в кожу, убирая сам синяк и другие повреждения. Цвет выравнивался и здоровел, и желания ругаться становилось всё меньше. Так очевидно видимых повреждений больше не было, и поводов впадать в беспросветное бешенство больше не возникало. Добрый знак. — Фига-сё-ё… — И тебе доброе утро, Хло, — невозмутимо отозвалась Маринетт, расправляя многострадальное полотенце. Хлоя смущённо хмыкнула. Притопала к барной стойке, водрузила бренную тушку на стул и дисциплинированно сложила лапки на столе, ожидая разрешения таскать еду и задавать тупые вопросы. Пантомиму Маринетт оценила и насмешливо закатила глаза. Докрутила полотенце в рулон и отвесила Адриану чисто символическое «по шее» — в профилактических целях. Адриан даже бровью не повёл, невозмутимо пожёвывал кусок сыра и задумчиво теребил салфетку-закладку, видимо, прикидывая, стоит ли ему возвращаться к чтению или нет. Он кивнул, признавая, что посыл ясен и принят к сведенью, но оправдываться и деятельно каяться он не считает нужным. Впрочем, Маринетт это устроило — сами как-нибудь разберутся, в няньки она точно никому не нанималась. Папа преувеличенно оскалился и сполз за стол к старшему Агресту, покорно освобождая пространство у плиты — кажется, в шахматы они вдвоём резались не на жизнь, а на смерть. В этом их высокоинтеллектуальном занятии безошибочно проглядывалось мамино напутствие и её жажда тишины и спокойствия, так что Маринетт могла только преклониться перед её житейской хитростью и непревзойдённым талантом пристроить всех при деле. Сама Маринетт такое пока ещё не умела. Она придвинула к Хлое чистую чашку и чайник, намекая на самообслуживание, и потянулась к кофейной турке — организм требовал горячего шоколада. А кто она такая, чтобы отказывать организму в такой мелочи?

***

Маринетт лениво помешивала шоколадную гущу в чашке — Адриан подозрительно косился в её сторону и побаивался притрагиваться к своей. В общем-то не безосновательно, но Маринетт бы предпочла, чтобы он выпил подмешанное снотворное и прекратил строить умирающего лебедя при исполнении. Проще говоря — наконец-то поспал хоть сколько-то и перестал трепать её расшатанные нервы. Что удивительно, но почему-то сплавить спать собственных тревожных родителей было намного проще, чем вот это подозрительное чудо в перьях. Не понадобилось даже прибегать к военным хитростям. — На сколько, говоришь, я выпала из жизни? — невинно хлопнув ресницами, уточнила Маринетт. — На трое суток, — мрачно отозвался Адриан, не глядя отпивая из кружки. Маринетт быстро спрятала победную улыбку. — Следующей ночью будет Йоль, — задумчиво подытожила она, пытаясь осознать, что ей в этом нравится и не нравится и как дальше с этим знанием можно работать. Просто факт. Занимательное наблюдение. Йоль — самая длинная ночь в году — довольно интересное время. Зимний солнцеворот, все миры сходятся в Мидгарде: асы спускаются на землю, тролли и эльфы склонны беседовать с людьми, мёртвые выходят из Нижних миров… Связанные с языческой магией люди покидают свои тела и присоединяются к Дикой Охоте. Человеческая мифология не появлялась просто так, и в дни, когда солнечный день столь короток, границы этого мира с другими и впрямь истончались — хватило бы небольшого усилия, чтобы проломить Грань или, даже не проламывая, сквозь завесь увидеть много интересного. В самую длинную ночь Солнце восстаёт из мрака, смаковала у себя в голове Маринетт. Разгоняется тьма и нет ничего постоянного — ни времени, ни границ — жребий богов вертится, и всё может измениться в любое мгновение. А ведь в Йоль и правда можно попробовать провернуть что-нибудь этакое. Какой-нибудь ритуал, который мог бы сработать с минимальными затратами. Просто надо подумать, что им может помочь — они всё ещё не знают, с кем или чем имеют дело, и древние библиотеки им в этом не помогли. Но у них всё равно нет других мыслей — может, стоило бы поставить на солнцеворот? А на подготовку к полуночи оставалось около двадцати часов. Так много и так мало. — Можно и попробовать, — кивнул Нуар, словно в ответ на её мысли. Но телепатом он никогда не считался, так что эти его слова были не более, чем результатом досконального знания друг друга. — Но вот что попробовать, если я правильно понимаю, ты так и не придумала, да? Маринетт внимательно следила за его чашкой. Адриан продолжал нехотя отпивать по чуть-чуть — и она подозревала, что Нуар и не против вздремнуть несколько часов… только не может — сам. Так что снотворное в шоколаде он тоже пьёт вполне осознанно — хоть и не испытывает от этого никакого восторга. Маринетт же устраивал любой исход событий, при которых Адриан наконец-то отдохнёт. Ну, кроме разве что того, при котором он упивается в стельку крепким пойлом. Во-первых, у них нет столько алкоголя, чтобы его инертный к токсинам организм хоть сколько-то да пробрало, во-вторых — времени на то, чтобы после бороться с его похмельем, у них тоже не наблюдалось. Приходилось высыпать тщательно вымеренную опытными путями порцию снотворного в шоколад, маскировать её корицей, чтобы не палиться столь уж явно, и приложить сверху каким-нибудь мороком — банально на удачу, потому что пóля для манёвра Маринетт не оставляло кольцо на пальце. Но ментальные барьеры у усталого Нуара были в клочья, так что удача не подвела — и лишний раз доказала Ледибаг, что напарника надо вырубать любыми способами. Иначе в таком режиме он долго не протянет, и это удручало. — В Атлантисе не нашлось ничего, что могло бы быть нам полезным, — монотонно отозвалась Маринетт, чтобы не дай боже не растревожить его начинавшее задрёмывать сознание резкими интонациями и собственными эмоциями. — Зато твои придурошные запросили временной коридор, чтобы послать за тобой головорезов, — заметил Адриан и иронично усмехнулся. — Ставлю на то, что запросят ещё один, потому что просто так бы разрешение на вмешательство в пространственно-временной континуум им бы никто не дал и… Та командирша ведь была из Семьи, верно? Семьёй бы точно не стали разбрасываться, особенно приобретёнными женщинами… — Да ты сексист, — беззлобно огрызнулась Маринетт, но порыву играючи чем-нибудь кинуть не поддалась, чтобы не позволить гормонам Нуара вздурить и выжечь из его крови лекарство. — Хам и грубиян. Адриан согласно закивал. Он моргал всё медленнее, неохотно открывал глаза и с трудом фокусировал взгляд на собеседнице. Маринетт внутренне подобралась, чтобы быть готовой предложить ему перебраться в кровать. Ну, или на кушетку в её комнате — там у него (с его-то ростом в метр-девяносто-с-лишним) было больше шансов устроиться с комфортом, чем в гостевой комнате этажом ниже. — Выжидание удачного момента — один из способов ведения войны, — совсем сонно продолжил Адриан, и Маринетт медленно поднялась на ноги. — Ну, помимо защиты и нападения. Если я прав… а я прав… то ожидание не затянется. Зато появится время собраться с мыслями и посчитать потери, понимаешь? Не делай резких и напрасных движений в туман, о котором мы ничего не знаем, у нас нет права на ошибку. Он покорно позволил ей стянуть себя со стула и отвести в мансарду. — В этом есть резон, — мягким тихим голосом согласилась Маринетт, подталкивая Адриана к кушетке. — В любом случае, обещаю ничего без тебя не предпринимать… Укрыв его, она мягко присела на край, чтобы тщательно подоткнуть плед со всех сторон. И принялась ласково перебирать ему волосы — чтобы окончательно успокоить и сморить мороком, — не останавливаясь, даже когда Адриан тихо и глубоко заснул. Маринетт не знала, зачем продолжает — но отчего-то ей самой становилось спокойнее от этого действа. Осознав это, она испуганно убрала руки и вскочила на ноги. Вдохнув полной грудью, Маринетт задержала дыхание и суетливо кинулась к окнам — опускать жалюзи, чтобы, когда рассветёт, солнечные лучи не били прямо в глаза. Выдохнула Маринетт только на лестнице, когда бесшумно закрыла за собой люк. — Спит, — хрипло ответила она вопросительно вскинувшемуся Габриэлю. Габриэль кивнул и снова уткнулся в книгу, будто ему и правда не было дела до остального. Маринетт подозревала, что родители именно поэтому так просто сдались усталости — потому что доверили старому другу бдеть и наблюдать и ни на секунду не усомнились в его компетенции. Маринетт это умиляло — в самом позитивном ключе этого чувства. — Он вообще от тебя не отходил, при том, что даже твои родители хоть сколько-то за эти три дня, но дремали, — подала голос Хлоя и тихо чертыхнулась, когда игра на телефоне высветила «game over». Она досадливо отбросила от себя айфон и многозначительно (слишком лукаво, на взгляд Маринетт) продолжила, затеяв игру интересней. — Хотя заставить его поесть мы ещё могли. Чего же ты всё жаждешь героически откинуться, а? Маринетт сочла правильным эту игру проигнорировать. Она тяжело поднялась со ступеней — на которые уселась, чтобы угомонить нехорошо колотящееся сердце, и Хлоя, хоть и язвила, но при этом внимательно следила за её состоянием, — шаг за шагом добрела до полноценного стола (потому что у его стульев была спинка, по которой можно было с комфортом растечься) и осыпалась в гордую медузу, неспособную на противодействие гравитации. Теперь, когда гиперзаботливый напарник был устранён, можно было прекратить держаться отвратительным бодрячком. Хлоя замерла в боевой готовности, панически (потому что Маринетт знала, что Хлоя в такие моменты паникует) пытаясь понять, собирается ли Маринетт тихонечко сдохнуть и стоит ли предпринять какие-то действия в её отношении. Маринетт сжалилась и сложила пальцы в жесте ОК. Хлое этого хватило, и Маринетт испытала к ней прилив горячей благодарности за её пофигизм. Иногда в её жизни не хватало простого человеческого пострадать. На столе осталась брошенная игроками шахматная партия — папа гордо поддался на уговоры и удалился спать, оставив ход за собой. Но он искренне считал партию уже проигранной, поэтому и пошёл на эту детсадовскую ужимку — чтобы не доводить себя до мата. По его горестным жалобам можно было понять, что максимум, который он видит в сложившийся ситуации — это пять ходов до полного поражения. Судя по ехидной усмешке, Габриэль считал так же. Для Маринетт же брошенная игра была просто занятной головоломкой. Она поудобней переставила локти, чтобы устойчивей нависнуть над доской, и заинтересованно прищурилась, прикидывая возможные варианты развития событий. Потом осторожно схватила чёрную ладью и переставила в более удачное — на её скромный взгляд — место. Габриэль неоднозначно хмыкнул и интереса ради сделал свой ход. — Я требую реванша! — недоверчиво-азартно проговорил он через четыре хода, потрясая сваленным королём. — Я не стратег, месье Агрест, — насмешливо предупредила Маринетт, расставляя фигуры в стартовое положение. — Я в сложные далеко идущие планы не умею, я работаю с чем есть и импровизирую. Так что не могу обещать, что не продую в ближайшие двадцать семь минут. Габриэля это не испугало, и он вытянул вперёд два кулака — разыграть право первого хода. Хлоя, молча прибившаяся к их куцей компании сбитого режима, драматично застонала, не одобряя выбранного развлечения. Но и не уходила — видимо, всё же считала это развлечение приемлемым для её высочайшего внимания. Ночь перед самой тёмной шла своим чередом. Сонная тишина квартиры прерывалась лишь стуком фигур по доске, шипением греющегося чайника и порывами ветра, бьющими в оконное стекло. Игрой Маринетт неожиданно увлеклась — и даже, к своей гордости, ухитрилась не запороть её в первые же минуты. Они втроём о чём-то переговаривались — о чём-то максимально нейтральном, чтобы скрасить тишину звуками голосов. Маринетт знала, что совсем не шахматы Адриан имел в виду, когда советовал продумать свои действия для продолжения дальнейшей борьбы. Но кипящий мозг требовал работы, а сидячая игра неплохо пригвождала к месту, не давая возможности делать «резкие движения». «Видишь, — мысленно указывала Маринетт спящему Коту, — я сижу на попе ровно и не лезу в неприятности. Сижу и пью чай. Я не безнадёжна!». Но взгляд то и дело возвращался к кольцу на пальце, и Маринетт с каждым разом всё больше мрачнела. Недовольство ворочалось внутри, но оно было единственным, что она могла извлечь из этой ситуации. Хлоя заметила её угнетённое состояние и прекратила бессмысленно щебетать об анонсированных летом концертах, на которые стоило бы обязательно выбраться. — Тебе правда было очень плохо, — нормальным голосом заговорила она и ненавязчиво придвинулась поближе. — А кольцо помогло. Я не знаю, почему ты так против него, но Кот… — Да потому что это кольцо — защита для Нуара! — запальчиво перебила Маринетт, эмоционально взмахнув руками. Вперила в Хлою бешеный взгляд, но зажмурилась, решив, что вот на Хлою точно срываться нечестно, глубоко выдохнула и продолжила куда спокойнее. — Любое неучтённое воздействие — и его сила взбесится и покалечит либо его, либо окружающий мир. Он без кольца как на ладони, не знаю, как моллюск без раковины. Ты можешь представить, под каким жёстким контролем он должен держать себя в руках? Потому что последний барьер, при котором ещё можно что-то отменить — вот он. И она многозначительно помахала рукой у Хлои перед носом. Хлоя, правда, выглядела не слишком убеждённой. — А ты пол в лаву трансформировала, представь, — её лицо драматично перекосилось. — Даже не знаю, что может быть эпичнее. — Про чёрную чуму слышала? — без энтузиазма огрызнулась Маринетт, резким движением переставляя пешку. — Но в официальных заявлениях я буду это отрицать. И замолчала, старательно таращась на доску. Отчего-то не хотелось видеть ни лица Хлои, ни тем более — лица Габриэля. Многие знания — многие печали, а ей с этими людьми общаться. Ведь непонятно когда можно будет спокойно покинуть укрытие, а до этого момента — они все заперты друг с другом. Как на проклятой подводной лодке. Чума была ходом с козырей — разумеется, Хлою выбило из колеи. Она пару раз затягивала какую-то гласную, но, так и не найдя правильных слов, громко щёлкала челюстью, считая за лучшее промолчать. Невероятно полезное умение, кстати — и Маринетт теперь видела, как сильно Хлоя выросла. И почти гордилась — под слоями глубинного ворчливого недовольства кольцом на пальце. Кольцо на пальце должно быть другим, изящным, надетым в других обстоятельствах и на другую руку… Маринетт дёрнулась и быстро переключила внимание на рисунок столешницы. Дурацкие, совершенно нелепые мысли — с чего только такой бред лезет в голову? — То есть чума всё же происки ведьм? — удивительно нейтрально разбил тишину Габриэль и сделал свой ход. Маринетт медленно подняла на него глаза. На его лице не отражалось ничего опасного — ни ужаса, ни страха, ни вселенского осознания или ещё чего-то в этом же роде, что могло бы спровоцировать в людских массах новый Век Костров. Только ювелирно выверенное любопытство, с каким Габриэль минут пятнадцать назад поддерживал рассуждения о веяниях в симфонической музыке Восточной Европы девятнадцатого века. Это его спокойствие свело на нет буран эмоций в груди, и Маринетт смогла выдохнуть — вопреки ощущениям, даже не огнём. — Только не путайте причину и следствие, месье, — с тщательной учтивостью протянула она и снова взглянула на доску. — Не Костры стали следствием Чумы, а Чума — следствием Костров. Не знаю подробностей, но могу строить уверенные предположения. Как можете догадаться, я лично в этом эпике не участвовала, а Баг к тому моменту уже сожгли за колдовство… Ничего такого. Просто политика и всеобщая истерия — вот и всё. И Маринетт поспешила спрятаться за чашкой чая, обозначая конец исповеди. Зато отмерла Хлоя, упёршись в неё каким-то тревожным взглядом, и Маринетт зажмурилась. — Это всё у тебя в голове? — вкрадчиво уточнила Хлоя и осторожно коснулась её лба. — В смысле, если бы это было у тебя в голове с первой трансформации, мы бы заметили, да? Маринетт устало кивнула. — Конечно, это всё у меня в голове, — тихо подтвердила она, судорожно сжимая бока чашки и избегая прямого взгляда: отчего-то из-за тревожной Хлои становилось некомфортно. — И, конечно, вы бы заметили. Это всё Баг. Опыт Баг, её жизнь… жизни… Её мысли и прошлое. В смысле, она, Баг, ещё когда Моль сломал серьги, стала давать о себе знать. Маринетт переставила шахматного коня. Хлоя промолчала — видимо, ожидая, что она продолжит, — и Маринетт рискнула поднять голову. Хлоя тоже не показывала признаков бешеного ужаса и панического страха — её лицо, не пропуская в мир ничего лишнего, приняло гримасу, показавшейся в свете ламп удивительно похожей на лицо хирурга. Из тех, которые с искренним участием слушают о болях пациента и его страхах перед операциями, но знают, что операцию в любом случае придётся проводить. Маринетт это выражение показалось странным, но в Хлое даже интуитивно не удавалось почувствовать что-то опасное. А потом Буржуа участливо кивнула, предлагая продолжить — и Маринетт продолжила. — Это всё так странно, — призналась она. — Я уже пыталась объяснять Нино, что Баг — кто-то вроде Венома, она появилась после того, как я очнулась уже в Китае. А потом Плагг отправил нас к сфинксу — и помимо советов, ворчания и стремления защищать у Баг появилось её прошлое… Она где-то в глубинах, я не знаю наверняка, но её прошлое — как будто давние воспоминания, которые становятся ярче, если обращаться именно к ним и тщательно обдумывать. Если честно, у меня в голове такой лютый сумбур, что разница между мной-Маринетт, мной-Ледибаг и Баг-симбиотом почти не ощущается. Это как будто я и не я одновременно. Жутковато. Хлоя понимающе покачала головой. Чёрт её знает, понимала ли она на самом деле, но от того, что она хотя бы пытается, а не закрывает на всё глаза (как пыталась сделать сама Маринетт и как поддержала её в этой попытке Аля) — от этого действительно становилось легче. В чём-то блондинка явно разбиралась лучше, что-то лучше понимала. Это удивляло, хотя Маринетт не могла бы сказать точно — почему. Неужели так сильно опиралась на образ, который помнила и к которому привыкла — образ одинокой потерянной девчонки, прячущей свою неуверенность за наглостью и маской последней стервы? Тем мистичнее казалась эта перемена, неожиданно резкой и внезапной, просто потому, что на контрасте ощущалась острее. — Может, у Баг в голове сидит важное знание? — предположила Хло. — Что-то настолько важное, что пришлось тщательно замаскировать и забыть до лучших времён? Ведь зачем-то эта память прошлых жизней передалась, а на такие сложности не идут ради того, чтобы сохранить семейный рецепт печенья. Шутка про то, что уж в её-то семье за редкие рецепты могут и убить, застряла в горле. Мозг начал судорожно обрабатывать подкинутую идею — ошлифовывая от лишней шелухи и полушуточного настроя. Действительно — а зачем? Зачем вдруг заворочалась вся эта память? Почему не проснулась раньше, почему не осталась на привычном уже уровне твёрдой уверенности «я просто знаю, что…» или какого-то наития, не допускающего сомнений? Зачем вообще всё это вылезло? И почему не полезло раньше? Потому что катализатор — сфинкс, думала Маринетт. Сфинкс, и его дурацкий вопрос «кто ты?», на который она не смогла дать уверенного ответа. Плагг отправил их за информацией — но, может, он действительно подразумевал информацию, которая запрятана у неё в голове? Ведь Баг должна знать, что за существо получило её внешность и почему оно сидело в зеркале в антикварном магазине. По крайней мере — вряд ли могла быть не в курсе. Хлоя потянула её в объятья, и Маринетт позволила ей это сделать. Она чувствовала, как чужие пальцы перебирают волосы, легко и приятно массируют голову — и, накрутив себя до желания выть, нежилась. Хотя Маринетт не любила прикосновений, и, похоже, отучилась расслабляться — эта вечная боевая готовность съедала много сил, но давала робкую надежду, что она больше не подставится. Разумеется, такое неразумное распределение энергии имело внушительные недостатки: отключалась Маринетт, только уходя силами в полнейший ноль, и после могла спать часами тревожным, изматывающим сном. Тревожность преследовала и в сознании — Маринетт всегда была начеку и подозрительно щурилась в сторону любого тёмного угла или незнакомого человека. Образ жизни довёл её до больного подобия ОКР, зациклив на обязательных, но не всегда нужных действиях, без которых паника начинала удушать; невроз — иссушил тело, лишая аппетита или сжигая калории в бездонную яму взбесившегося магией метаболизма. Вейж с Роу периодически сообщали, что и во взгляде у Маринетт — Жанни — нет-нет — да и проскакивает что-то от яоцзин. Они говорили — опасная нечистая сила, в самом тёмном свете, какие только могли придумать боги и демоны. Маринетт считала этот взгляд проявлением лихорадочного, отчаянного безумия, с которым она боролась за свою жизнь. И вот — на-те пожалуйста! — она расслаблялась в чужих руках, в доме, окружённом непредсказуемой неясной опасностью. Будто ничего и не было. И Маринетт одинаково сильно боялась и надеялась, что всё пережитое — от бури в Хуанхэ до вечера Костров — осталось только в её голове. Нет, поправила она себя, конечно, нет: остались привычки и рефлексы, и шрамы — это всё точно не только голова. Но а вдруг ничего не было в самом деле? Вдруг это всё было какой-то симуляцией или попыткой её сознания справиться… а с чем? Идея, нечаянно рождённая Хлоей, засела в голове и, больно царапаясь, пыталась найти своё место в устоявшейся картине мира. Места не было, но и выкинуть и забыть её отчего-то совсем не получалось. — Значит, Кот и впрямь может провернуть что-то столь масштабное? — вдруг невзначай (и её голос словно пробивался из тощи воды) уточнила Хлоя; Маринетт, ушедшая слишком далеко в свои мысли, непонимающе подняла глаза. — А может ли он тем же способом наслать чуму на… ну, на Двойника и её зверинец? И виновато улыбнулась, смягчая странно-жестокий вопрос показательной несерьёзностью. — А ты видела, чтобы Адриан громко и эмоционально выходил из себя? — уточнила Маринетт, возвращаясь в вертикальное положение. Хлоя этому не препятствовала. — Ну, чтобы получилось что-то подобного размаха, ему всё-таки надо конкретно психануть и знать наверняка, что его не сдерживают ни мораль, ни социальные привязанности — вообще ничего. Такой психоз (от человека, несклонного к психозам в принципе) — это путь в один конец. Самоубийство. Смерть. Это буря, совершенно неуправляемая разрушительная стихия. В ней нет избирательности, накроет всех: правых, виноватых и непричастных — за компанию. И бурю нельзя будет остановить, потому что тормоза не предусмотрены. Как ты думаешь, будет ли призрачная возможность вычистить то, что нужно вычистить, достойным оправданием запущенному Армагеддону? Маринетт отхлебнула чай, смачивая сухое горло, и уставилась на Хлою с праведным негодованием. Ха! Будто можно было подумать, что она сама не рассматривала повальную чистку взбесившимся Разрушением как возможное решение. Идея была отринута сразу же (после тщательного смакования фантазии о волшебно-прекрасном и максимально приятном испарении всех проблем по щелчку пальцев) — Нуара она хотела видеть живым и здоровым. Он был нужен ей. Они же напарники, да? Это нормально — желать благополучия близкому и приятному тебе человеку. Правда, благополучие остального мира (который, вообще-то, тоже ощутимо пострадает от такого развития событий) в списке её приоритетов совершенно не по-геройски отодвигалось на второй план — ведь Маринетт уже так устала. — Адрикинс — оружие массового поражения, — с вежливой иронией протянула Хлоя, скрещивая руки. — Кто бы мог подумать. Маринетт поджала губы. От этого слова — оружие — становилось неприятно (премерзко!); словно Нуар просто бездушный инструмент. Нуар такого отношения не заслуживал — Маринетт казалось, что напарник достоин всех солнц вселенной и чтобы эта вселенная легла у его ног. В хорошем смысле, потому что мировое господство — слишком хлопотное занятие, которым никто не хочет себя утруждать. Но Хлоя назвала его оружием — хотя Адриан был её другом детства. Прекрасная точка зрения. Великолепная. Маринетт вымораживало (Моль тоже считал её оружием. Обращался, как с оружием. Как с инструментом для достижения поставленной цели, к которому надо применить силу, чтобы добиться результата). Она подняла голову, чтобы одним взглядом высказать всю вскипевшую злобу — Хлоя смотрела в ответ спокойно и любопытно, ожидая её хода. Маринетт отвлеклась на шахматы, чтобы безболезненно пережить неуправляемую вспышку эмоций. Двинула ладью вбок по доске и избавилась от чужого слона. — Нельзя недооценивать врагов и союзников, — сухо напомнила она Хлое. — Это чревато. Глаза Буржуа довольно сщурились, словно разговор наконец-то свернул в нужное ей русло. — Вот именно, Маринетт. Нельзя недооценивать союзников. Но почему же ты сама не следуешь этой мудрости? И прежде, чем Маринетт успела возразить, подняла ладонь, прося дослушать. Дослушивать Маринетт не то чтобы рвалась, однако тихонько тренькнула интуиция, то ли предупреждая, то ли обращая внимание на что-то — и Маринетт послушно замолчала. Но изображать неподдельную заинтересованность не сочла нужным — и Хлое была скорчена наивыразительнейшая подозрительность, на какую только была способна мимика. Хлою эта подозрительность не смутила — скорее наоборот, разозлила, и эта злость пробилась сквозь спокойствие, которое та старательно изливала на Маринетт. Злость помогла; по крайней мере, Хлоя заговорила — пыльче и куда убедительнее, чем могла бы, если сохранила тщательно выстроенную стену невозмутимости: — Сама ты что-то не учитываешь, что помимо вас с Нуаром в команде есть ещё мы! Карапас, Руж — мы во всём этом как бы тоже участвовали, и мы это пережили. Мы тоже учились — научились многому и непосредственно в бою, кстати (а ты же не думаешь, что Нуару часто выпадала возможность натаскивать нас на тренировках?). Мы втроём, конечно, варимся в этом дерьме четыре года, а это вдвое меньше, чем ты — но разве эта разница даёт тебе право считать нас чем-то вроде ясельной группы? Не спорю, вы с Нуаром повзрослели — от вашего взгляда, бывает, так и хочется съёжиться и не путаться под ногами, чтобы не мешать. Только вот знаешь — сейчас сложно помешать совсем уж непоправимо, ага? Окей, но ведь мы с Руж и Карапасом тоже не во времени застряли. Прости, конечно, но обстоятельства нашего привлечения не давали возможности медленно и уверенно вливаться в… сложившуюся ситуацию, и всё же, Кот счёл необходимым нас привлечь! А тогда мы умели намного меньше, чем умеем сейчас, грубо говоря — вообще ничего! Уже поздно бояться за наше благополучие, не считаешь? Хлоя не могла сидеть смирно, и во время своей речи (становившейся всё эмоциональнее с каждым вываленным предложением) медленно и хищно поднялась на ноги. Опираясь на стол ладонями, нависла над Маринетт грузной тучей праведного гнева. Тяжело дышала и почти рычала. Её хлёсткие слова не получалось пропустить мимо ушей: некоторые фразы, даже (особенно) запальчиво-неуклюжие в своих формулировках, нет-нет да и царапали гладкую стену уверенности в правде в последней инстанции, которую защитным периметром вырастила у себя в сознании Маринетт. Царапина за царапиной — и под таким напором кристальная уверенность грозилась совсем и напрочь треснуть. Почти летально. И эту трещину Маринетт бы себе не простила. Отчего-то — ошибиться было панически, просто удушающе страшно. А Маринетт слишком старательно держала оборону, чтобы позволить себе погрузиться в самоанализ. Хлоя, не услышав в ответ жарких эмоциональных возражений, успокаивалась. Прекратила угрожающе нависать над столом. Её вдохи стали полнее, выдохи — длиннее; красный гневный румянец медленно розовел, высохли выступающие на глазах злые слёзы. Хлоя облизала сухие губы. — Я просто очень хочу тебе помочь, — тихо выдавила она, не глядя нашаривая свой стул. С просительной надеждой заглянула в глаза; Маринетт ответила взглядом настороженным и подозрительным, неосознанно пытаясь оттолкнуть Хлою с её самоубийственным благородством подальше от себя и окружающих её, Маринетт, бед. — Не только я, нас, на самом деле много. Можешь себе представить, сколько людей на твоей стороне? Какой легион у тебя за плечами? И каждый готов за тобой пойти, только позови. Так почему ты не зовёшь? Хлоя попыталась взять Маринетт за руку — и напряжённая Маринетт резко выдернула ладонь и вновь натянула рукава по самые пальцы. Сложила руки поближе к себе, чтобы точно не схватили; позволить прикоснуться значило позволить приблизиться. Позволить приблизиться — это уже как-то чересчур. Как самовольно залезть в пасть к тигру или отдать кому-то в руки поводок от своего ошейника. В обоих случаях это было самоубийственным предприятием— самоубийствами Маринетт не увлекалась. Хлоя же — маленькая потерянная Хло, которую Маринетт всегда защищала, потому что она нуждалась в защите, и подумать нельзя было, что она способна выкинуть что-то подобное — по ощущениям наносила точные удары по самому нежному, по беззащитному моллюску (хотя при чём тут чёртовы моллюски?!), и Маринетт это не нравилось. Маринетт испугалась, испугалась слов, идеи, непробиваемой спокойной уверенности в своей правоте. Это была Хло и не Хло. И Маринетт, будто бы глубоко преданная подставой оттуда, откуда не ждали, наглухо захлопнулась, защерилась клыками и иглами и собралась стоять насмерть. «Почему ты не зовёшь?» Действительно, почему же. — Потому что если я позову — они пойдут, — сухо сказала Маринетт и отвела взгляд. Странно. Когда она чувствовала себя правой на все сто процентов, она никогда не прерывала зрительный контакт первой. Следила за чужими эмоциями, отслеживая брешь в защите. Твёрдым взглядом демонстрировала силу и собственное превосходство. Ломала сопротивление, гипнотизировала… Почему же решила отвернуться сейчас, в обсуждении важного, в общем-то, вопроса? Маринетт не знала — и поражалась сама себе. — Разве смысл не в этом? — искренне удивилась Хлоя. Маринетт зажмурилась. Сейчас Кольцо показалось крайне полезной штукой — Хлоя злила и бесила, слепая ярость клокотала за грудиной и в горле. Хотелось рычать, кричать, крушить — взаправду ничего из этого Маринетт, естественно, творить не собиралась. Но сейчас бы Баг не сочла за аргумент её, Маринетт, стремление не психовать, и, вполне возможно, вся уютная обстановка размазалась бы по стенам в белую выжженную пыль. Кольцо этого не допускало — и Маринетт, лишённая необходимости держать себя в руках жёстче, чем требовала культура общения, с удовольствием купалась в своих негативных эмоциях и не боялась разрушительных последствий. — Потому что тогда я буду отвечать за их жизни, — тихо, но весомо прорычала она, обжигая Хлою взглядом, полным холодной ярости. — Потому что их смерти тоже будут на моей совести. Не слишком ли тяжёлую ношу ты предлагаешь на себя взвалить? Поставить всё на кон в непонятной рискованной игре — ты хоть представляешь, каково в один миг потерять всё? Хлоя раздражённо закатила глаза. Видимо, на эту ситуацию её мистическая проницательность не распространялась. Ну, или она тоже была готова стоять насмерть. — Да почему кто-то в твоей голове обязательно умирает?! Хлоя вознамерилась развить тему, но Маринетт её уже не слышала. В ушах зашумело — чужие слова показались невероятно смешными. Клокотавшая ярость поверхностно преобразилась в чёрное веселье. Маринетт расхохоталась — громко, звонким раскатистым смехом. Искренне, и на её глазах даже выступили слёзы. Вроде бы радости — но подсознание тонко пищало о горечи, о разочаровании, немного — о безысходности. Тёмной, тягучей, всепоглощающей — пугающей тем, что объяла в плотный кокон, из которого не виделось способов выбраться. Маринетт начало казаться, что она застряла в грёбанном дне сурка. Захотелось взвыть, но она продолжала смеяться. — Почему ты, Хлоя, оказалась на костре? — спокойно и даже добродушно спросила она, когда веселье сошло на нет. Жёстким смазанным движением вытерла выступившие слёзы и улыбалась-улыбалась-улыбалась, открыто и насмешливо, слегка иронично; а на душе скребло — совсем тоскливо, яростно и безысходно. — Вы, ты и Руж, осторожные и осознающие ситуацию опытные героини — но как же так вышло? Вот я дала каждой из вас Талисман, позвала — и вы пошли. Ну, как похождение? Понравилось? Скажи, помогли тебе все связи твоего отца, когда пришло время спасаться? Это было подло — Маринетт осознавала это с кристальной ясностью. Хлоя замерла и перекосилась — как от внезапной и очень болезненной пощёчины. Маринетт смотрела на неё и улыбалась. Ярость в груди перестала фонтанировать, скорее, растекалась жгучей, но малоподвижной магмой. Злость не исчезла — но заметно потускнела. Давай, Хло, отойди, не лезь, закройся. Осознай и обидься — но включи инстинкт самосохранения и держись подальше. От всего. Но у той мелькнуло во взгляде что-то такое, и Маринетт насторожилась. Лицо застыло неживой маской, Маринетт намекающе — повелительно — склонила голову, требуя озвучить это мелькнувшее что-то чётко и вслух. И с удивлением обнаружила, как виновато поджимаются губы Буржуа. Хлоя смутилась и забегала взглядом по равнодушным к скандалу интерьерам столовой; свела плечи и сгорбилась, нервно застучала пальцами. Её щёки стыдливо раскраснелись. Маринетт всё это совсем не понравилось. — Отец приходил, — тихо, но честно призналась она, опустив лицо. — Предлагал помощь. Я отказалась. Это было настолько внезапно (странно, неожиданно, так непохоже на Хлою), что Маринетт на секунду забыла не просто слова и нотации — все мысли. В голове стало кристально чисто и бело. Ей даже показалось, что кто-то выбил дух ударом в живот — хотя боли не было. Но не получалось ни вдохнуть, ни выдохнуть. Понадобилось какое-то время, чтобы начать снова осознавать себя, ситуацию и услышанные слова. И понять — дышать не получалось из-за подступившей панической атаки. Маринетт боялась часто, почти всегда. Ей удавалось от этого абстрагироваться, но сейчас ей вдруг стало настолько страшно, что начинало колотить — и отвлечься от ужаса как-то не получалось. — Почему? — резко осипшим голосом спросила она. — Хло, какого чёрта? Ты что, решила хлебнуть свежих впечатлений? Согреться на костре? Хлоя, ты понимаешь, какая это дурость? Это не подержать руку над свечой, от огня не отойти, это долгая и мучительная смерть! Да ты должна была использовать буквально что угодно, чтобы свалить из-под ареста, сделать это любыми способами, слышишь?! Под конец Маринетт вообще сорвалась на ор — и совершенно не считала этот ор неуместным. Она вскочила на ноги и нависла над Хлоей, чтобы не пропустить ни одну из её эмоций — но Хлоя продолжала сутулиться и увлеклась бессмысленным комканием бумажной салфетки. Салфетка быстро измочалилась в труху, но Маринетт продолжала ждать. Она ничего не понимала, и паника противным комом встала поперёк горла. С трудом глотая фантомное желание проблеваться, Маринетт мягко обхватила лицо Хлои дрожащими ладонями и вынудила повернуть голову и посмотреть на неё. — Я… — губы Хлои мелко задрожали, и она нервно сглотнула, отвечая на не озвученное ещё раз «почему». — Я решила, что это нечестно по отношению к Але и Адриану. Что если я не могу их вытащить, то будет правильным не уходить одной. Маринетт испуганно отшатнулась. Её попеременно бросало в жар и холод, и она зябко обняла себя руками, надеясь успокоиться. Сердце колотилось как-то совсем уж не хорошо — будто билось в рёбра, чтобы окончательно их проломить, обрести свободу и сбежать. Голова совсем нехорошо закружилась, и Маринетт начала медленно дышать — следовало бы успокоиться. Что было, то прошло. Но как же страшно и правдоподобно рисовалось в её голове то, что могло бы быть. Просто потому что Хлоя решила, что пользоваться положением отца для спасения своей жизни — это нечестно. — Нечестно! — отчаянно закричала Маринетт, потому что только крик обычно и слышат. — Хлоя, тут не работают понятия честно-нечестно! Она принялась нервно ходить туда-сюда, чтобы выплеснуть эмоции и стать способной сказать хоть что-то структурированное. Поймала себя на том, что почти вырывает себе волосы. Расслабила пальцы — но руки от головы не убрала. Боль от лёгких потягиваний прядей почему-то успокаивала и не давала снова рухнуть в паническое болото. — Как ты думаешь, я выгляжу сильно старше своего возраста? — куда тише и спокойней продолжила Маринетт, подсаживаясь рядом с её стулом на корточки. Она мягко взяла в свои руки ладонь Хлои и начала нежно поглаживать — то ли чтобы успокоить её, то ли чтобы успокоиться самой. — А раньше? Ну что, остановился Моль, когда снял с меня серьги и увидел просто семнадцатилетнюю девчонку? Может, снисхождение проявил, отпустил и извинился? Нет, потому что нет в этой ситуации ни правил, ни морали, ни чести. Есть бойня, мясорубка, в которую нас затянуло волей случая. И наша задача в этой бойне выжить. Плевать на мораль, на честь и благородные порывы, нет ни черта романтичного в том, чтобы благородно принять смерть! Такого понятия вообще не существует, понимаешь? Оно только в романах, где о войне пишут ни разу не бывавшие на войне люди — потому что те, кто это прошёл сам, выбирали бы другие выражения. И если твой отец — очень умный и много видавший человек — говорит, что надо выбираться и предлагает варианты — твоё дело кивать в нужных местах и безропотно подчиняться, слышишь? А не выкабениваться, придуряясь героической натурой, которая лучше умрёт, чем предаст свои принципы. Ты не Бруно, чтобы подыхать долгой мучительной смертью, но лишь бы не соврать. А настаивать на том, что ты КвинБи — это явно не та правда, за которую можно умереть, понимаешь, Хло? Маринетт честно пыталась говорить спокойно и мягко, ни в коем случае не скатиться в ругань и слепые обвинения, а просто донести до Хлои, в чём именно она ошиблась. Но Хлоя всё равно разрыдалась — и Маринетт принялась нежно вытирать ей слёзы. — Но т-ты-то от М-моля не сб-бежала! — выдавила Хлоя и наконец-то прямо посмотрела в глаза. Она выглядела испуганной не меньше Маринетт, и эти слова вырвались сами собой, как звено причинно-следственной связи, толкнувшей Хлою на такую глобальную ошибку. Сказала — и сама испугалась того, что сказала. Ощущения были такими, словно Маринетт хорошенько треснули тяжёлым мешком. — Если бы я могла, — Маринетт тяжело сглотнула. Перед глазами встал Моль — таким, каким она его помнила и каким он ей снился. Моль вежливо скалился и молчал, но его действия ни разу не удалось предугадать. Сейчас Маринетт понимала, что эта непредсказуемость была причиной безумия, и в действиях Моля не было ничего логичного. Тогда же было просто страшно. И сейчас Маринетт, проваливаясь в пережитый первобытный страх, старательно пыталась удержаться в реальности и подобрать правильные слова, несущие смысловую нагрузку. — Если бы я видела хоть один малюсенький шанс — начала она с деланной уверенностью, а голос всё равно дрожал. Но Маринетт говорила, просто чтобы не тонуть там, куда её случайно столкнула Хлоя, — я бы им воспользовалась. Но шанса не было. Было две комнаты без окон. В одной наглухо запиралась тяжёлая дверь. Во второй накрепко привязывали ремнями — чтобы не дёргалась. И каждый раз, когда я приходила в сознание и начинала что-то соображать — я не была одна. А теперь подумай, был ли у меня — шанс? А у тебя? Маринетт сморгнула и выпрямилась во весь рост. Просто чтобы стоять на ногах и чувствовать полной стопой твёрдость пола — потому что это успокаивало. В плену у Моля она почти никогда не стояла на ногах, и это положение тела резко контрастировало с тем, что она видела перед глазами — и делало всё видимое в значительной степени нереальным. Главное — осознать, что то, что крутится в голове, на самом деле не происходит. Тогда можно было бы вернуться в реальность и запихнуть всё это (то, что в голове), в самые дальние глубины памяти и там забыть. Забыть — чтобы совсем, напрочь, с концами, и никогда не вспоминать — забыть не получалось. Маринетт залпом допила остатки давно остывшего чая. И заговорила — хрипло, тихо, почти без интонаций и эмоций, просто озвучивая то, что считала нужным донести до Хлои для закрепления эффекта: — Есть ли тут место честной игре? Одно дело — вместе получать по шее от родителей за ночной побег на концерт. И совсем другое — подыхать в руках маньяка. К тому же — у тебя было бы куда больше шансов изменить ситуацию, будь ты жива и на свободе. Хлоя… прониклась. Правда, прониклась и задумалась — так же, как и Маринетт задумывалась над её словами, хотя изначально не собиралась принимать какую-либо точку зрения, кроме своей собственной, трепетно выстроенной и тщательно выглаженной со всех сторон. А ведь в коллеже такой скандал напоминал бы перекрикивания двух глухарей и мог закончиться смертельной обидой — не на пустом же месте другие студенты считали их кровными врагами, и для такого общественного мнения они почти ничего нарочного не делали. Почти — но «почти» не считается. Хлоя прониклась — но не настолько, чтобы промолчать. — Тебе легко говорить, святая Ледибаг без страха и упрёка. Ты-то вообще ничего не боишься. Смелая и благородная, как десять Ланселотов. И вот это задело по-настоящему. Противно и больно, прямым попаданием. Маринетт научилась не показывать страха — потому что её страх могли легко обернуть против неё. Потому что страх — это слабость, а слабые места смертельно опасно демонстрировать на всеобщее обозрение. Видимо, страх она скрывала слишком хорошо. Этим можно было бы гордиться — да только что-то не получалось. Маринетт нервно хихикнула и совсем уж ошалело усмехнулась. Расшатанные непростым разговором нервы грозились сорвать её в истерику — а истерики Маринетт не всегда проявлялись в плаче. И как же было бы проще, если бы в душевном раздрае её придавливало к кровати в безудержных рыданиях. Хлоя об её истериках знала прекрасно — но её тоже несло, поэтому останавливаться и затыкаться первой она не собиралась. А Маринетт не собиралась молчать в ответ. — Я постоянно боюсь, — с каким-то даже восторгом выдала она, улыбаясь с нездоровым азартом. — Каждую минуту жизни. Боюсь остаться калекой, умереть. Боюсь проснуться — и не вспомнить ничего, что, по сути, равносильно смерти, правда? Боюсь чужих прикосновений — потому что я не знаю, что они могут принести. Бабочек не переношу до дрожи. Боюсь людей, которых не могу понять — я не настолько сильная, как тебе кажется, и чтобы спокойно жить, я научилась манипулировать людьми. В крайнем случае гипнотизировать, с помощью Баг диктуя им свою волю. Ещё — метать ножи и стрелять из лука, так метко, чтобы один раз и наверняка. Научилась биться на цзяне, чтобы защищаться от нападений. Я вообще ни разу не получаю удовольствия от мордобоя, больше того — я ни разу не боец ближней дистанции. Но драка кажется единственно верным решением — и я иду драться. Часто — насмерть. Потому что банально хочу выжить. Потому что иначе не получается. Думаешь, мне не страшно? — Тогда позволь нам помочь, — неожиданно тихо и серьёзно сказала Хлоя. На её лице ещё оставались следы слёз, но оно излучало такую спокойную уверенность, что она, эта уверенность. казалась правильной. Примерно с такой уверенностью, светлой и благородной, проповедовал священник из глубин памяти, искренне преданный своей вере. Его не интересовала возможность нажить материальное богатство за счёт своего прихода. При этом он не являлся фанатиком и ясно видел всё несовершенство священных писаний и точно бы не пошёл жечь инакомыслящих и тех, кто был слишком далёк от церкви («Потому что вера, душа моя (он всегда называл Баг душой своей, и это обращение ощущалось гармоничным и правильным), рождена быть опорой человека в сложностях на его пути. Она советует, но не указывает. А за советами, душа моя, обращаются, когда чувствуют в них потребность. И Бог отвечает»). Маринетт видела перед глазами образ этого человека — и не могла бы сказать точно, с какой из ипостасей Баг он был знаком. Но Баг бережно сохранила в памяти чувство, которое этот относительно молодой служитель вызывал в её душе. Священник был полон любви — к Богу и людям, которым помогал — и словно бы излучал согревающий свет. С ним становилось светло и спокойно, и мирские тревоги казались почти незначительными и вполне решаемыми. Он совершенно точно не был Нуаром — хотя Нуар часто вызывал в сердце Ледибаг похожие эмоции. Хлоя вдруг стала спокойной и уверенной, становясь неуловимо похожей на человека из глубин памяти, и Маринетт чувствовала, что ярость и злость, которые Хло старательно в ней будоражила, испаряются в этом волнующем свете. Глаза Хло светились от любви, спокойной и созидающей, и душой Маринетт чувствовала, что эта любовь — к ней. — Переложи на нас часть своего страха. Не думай, что мы глупые, или что ввязываемся во всё это из-за жажды приключений. Мы прекрасно видим что происходит — и видим, что в одиночку вам не выжить. Ты… ты спасла мне жизнь. Многим из нас — и я не про костёр. Ты всегда была рядом, с каждым из нас… Делала разные мелочи, потому что могла и потому что считала нужным — но даже мелочь в решающий момент перевешивает чашу весов, да? Многие тебе должны, так позволь теперь мне — нам — вернуть тебе долг. Маринетт не нашлась, чем возразить. Хлоя говорила про долги — но говорила так, что их возвращение казались не принудительными взысканиями, а искренним желанием поделиться одолженным. Маринетт всё ещё находила предлагаемое крайне неудачной идеей, но теперь не имела сил сказать радикальное «нет». Да и желания тоже не имела. Хлоя удовлетворённо кивнула и поднялась со стула. Она изящно поправила выданный ей в качестве сменной одежды пуловер Маринетт, перекинула низкий хвост за спину и потянулась убирать пустую посуду. Маринетт рассеяно проследила за её движением — и испуганно дёрнулась: Агрест продолжал сидеть на другой стороне стола и казался крайне увлечённым своим чтивом. Но внимание Маринетт будто бы почувствовал — оторвался от книги, смерил внимательным взглядом и, не найдя ничего потенциально ужасного, вежливо кивнул и снова зачитался. Отчего-то Маринетт была уверена, что его незаинтересованность происходящим была вполне себе наигранной, но уличать его в этом не стала. Агрест не счёл нужным вмешиваться — Маринетт не хотела вытягивать его на откровенный разговор. Всех всё устраивало. Хлоя поставила перед ней чашку со свежим чаем и робко улыбнулась. — Ты не должна справляться со всем этим в одиночку, ты знаешь? — совсем тихо спросила она, локтями опираясь на столешницу. — Ты вернулась, ты смогла, и мне даже представить страшно, чего тебе это стоило. Но теперь у тебя есть мы — и ты больше не одна. Понимаешь? Она осторожно клюнула Маринетт в висок — мягко и невесомо, чтобы не напугать непрошенным прикосновением. Распрямилась, отошла от стола, собираясь скрыться на лестнице на первый этаж, но что-то вспомнила, ойкнула и, досадливо потирая переносицу, вернулась, чтобы не кричать через всю комнату. — И ещё. Тебе не кажется, что Кюбдэль — не тот человек, который из стадного чувства пойдёт прыгать с крыши, правда? Она может прыгнуть, не спорю, дури в ней предостаточно. Но она сначала выяснит, что это за крыша, просчитает все возможные риски и сочтёт их приемлемыми. Её предложение в квартире… Она выглядела уверенной в нём. Я бы даже сказала, что её куда больше удивил твой отказ — она точно не ожидала, что ты упрёшься. Я это к чему… Может ли Аликс знать то, чего не знаем мы? Вдруг её тяга к самоубийству вызвана совсем не жаждой жить ярко и умереть молодой? Я согласна, вести за собой людей страшно. Но ты же героически перешагиваешь через страхи? Перешагни и этот — и иди дальше. С гордо поднятой головой и походкой от бедра. Этот кошмар пора заканчивать — и мы закончим. Вместе. Да? Лицо Хлои озарилось ободряющей улыбкой, она подмигнула и легко ушагала на лестницу. Возможно — выяснять, что там с отцом. Или просто тихо посидеть у книжных шкафов с лёгким фэнтази в руках. Маринетт легко простила ей её порывы интроверта. Их камерный скандал принёс много неприятного, но… Маринетт отчего-то казалось, что они обе всё сделали правильно. Хотя доводить Хлою до слёз она точно не собиралась — и за это было немного стыдно. — Этот кошмар пора заканчивать, — глухо повторила Маринетт. Идея — что решение всех проблем и впрямь может находиться у неё в голове — накрепко засела в мозгу. Теоретически, Баг прожила двенадцать жизней до этой, до Маринетт — помнила из них многое. Наверняка — многое знала. Стоит только залезть поглубже… Маринетт вежливо извинилась перед Габриэлем за сорванную игру и быстро поднялась в свою комнату. Где-то в ящиках стола точно были чистые блокноты и стикеры. Рисуя схемы, намного проще найти совпадения, нежели перебирая варианты только в голове. Визуализацией она и планировала заняться. Может, это поможет. Может и нет, но отрицательный результат — тоже результат. Она оглянулась на кушетку — Нуар продолжал тихо спать.

***

— Ребёнок подозрительно тих. — Ребёнок шипит, если подойти слишком близко, но ты можешь рискнуть, — флегматично отозвался Габриэль, не отрываясь от эскиза. Эскизами он развлекался последние часа три, и Маринетт так и подмывало подойти и сунуть нос (это-же-Габриэль-Агрест-прости-господи! В её, прости Господи, доме! Рисует эскизы одежды! Внутри себя она визжала как маленькая профдеформированная девочка). Но до полуночи оставалось менее двенадцати часов и отвлекаться на внешние раздражители нельзя было ни в коем случае. Время поджимало — и Маринетт старательно обрабатывала огромные массивы информации атлантских дневников, сопоставляя с памятью Баг в своей голове. Информация старательно структурировалась в блокнотах и на стикерах, самое важное клеилось на огромное панорамное окно за телевизором. Каждая бумажечка была положена на своё место по определённым причинами — и Маринетт очень нервничала, когда кто-то подходил и пытался взять что-то с притащенного к окну журнального столика. Ей и без того было сложно сконцентрироваться, по многим причинам, поэтому… Ага, она шипела на всех, кто пытался с ней заговорить. Просто, блядь, не надо. Пожалуйста. Папа выглядел крайне озадаченным и немного тревожным, и попытался подкормить учёную дщерь круассанами. Круассаны Маринетт приняла, попыталась мило улыбнуться — но получилось чересчур дёргано, поэтому она сразу же отвернулась и попыталась снова словить дзен. Папа тяжко вздохнул и завис, рассматривая расклеенные по окну стикеры. Дзен не ловился — а круассаны пахли столь прекрасно, что Маринетт объявила себе перерыв. Она поднялась с пола и хорошенько вытянулась, разминая спину. Покрутила головой, встряхнула руками и, вытянув шею, попыталась угадать, что именно читает папа. Папа продержался примерно два с половиной сжёванных круассана — и всё же взвыл и попросил краткий экскурс для тех, у кого плывёт мозг. — Ну смотри, — Маринетт дожевала уже откушенный хлеб и энергично тряхнула рукой. Бессмысленно, зато утоляло жажду движения. — Вы же Её видели, да? Я просто не знаю, как у вас прошла неделя. Мы назвали её Двойником — что логично, потому что она очень на меня похожа. Ну, я-то вообще ничего общего не вижу, но сначала Хлоя меня чуть не прибила… потом Аля попыталась придушить, когда очнулась… Кот, правда, говорит, что почувствовал подвох с самого начала, но я ему не верю. Папа правильно всё рассчитал — из-за сладкого быстро захотелось пить, и Маринетт сама и без лишних слов переместилась в обеденную зону, где были чай, добавка и что-то гораздо существеннее выпечки. — Мы знаем, что эта не акума. Потому что, ну, с этой странной личностью я столкнулась ещё в конце октября — то есть вообще до всего этого вот. Да и исцеление бы не сработало в полную силу, если бы оставалась осквернённая бабочка… Помнишь же первую акуму? Рука месье Ренкомпри зажила только со второй попытки, из-за гадского неочищенного демона. То есть если бы это был прощальный подарок Моля, то мы бы все до сих пор познавали прелести Средневековья… Но нет, как видишь… А Двойник вообще из зеркала вылез, из старого такого, ростового, я на это зеркало в ломбарде каком-то наткнулась. Ну, и разбила, как понимаешь. — Дай угадаю: в темноте споткнулась о чёрного кота, тот шуганулся в пустое ведро и разбил им стекло? — Ты забыл про рассыпанную соль и птичек в окнах, — добавила подошедшая к чайнику Одри, и папа согласно кивнул, признавая её бесконечную мудрость. — И бабочек в доме, — поддакнул Андре и заржал. — Агрест, прекращай негативить! Увы, Маринетт со своего места не смогла достоверно разглядеть, каким именно жестом ответил ему Габриэль. Но подозревала, что не самым цензурным — видимо, шутка была из тех тупых древних подколов, которые бесят ещё до озвучивания. Маринетт вдруг задумалась: если (и Ледибаг знала об этом наверняка) Камень Мотылька был привязан к крови одного семейства, то могла ли такая фамилия появиться из-за Броши? Звучало как занимательная и очень складная теория. — В общем, я плохо помню, как там дело было, а спросить некого. Но зеркало точно разбилось… Видимо, чудище вылезло на свободу, — Маринетт задумчиво смотрела на бутерброд с колбасой и помидорами и решила, что бутерброд ей не помешает. — И к этому факту у меня первая куча вопросов: как оно попало в зеркало, почему оно попало в зеркало, почему оно из него вылезло и не могло вылезти самостоятельно. И, самый животрепещущий, — что это, блин, собственно, такое? Маринетт склонялась к тому, что Двойника в зеркале заперли (за условное что-то, и вряд ли дело было только в премерзком характере). Вернее, не в зеркале, а в одном из пустых мёртвых миров, а зеркало было лишь проходом. Получалось, пустить Двойника сюда могла только Ледибаг (или и Ледибаг в том числе, но это звучало менее правдоподобно, потому что тогда Моль, явно о зеркале знавший, мог бы справиться с ним самостоятельно). Но если это чудище — настолько опасная холера, то почему о нём не было информации в йо-йо? О неочищенных демонах было, было и о тысячах форс-мажорах, при которых Ледибаг и Коту Нуару следовало незамедлительно вмешаться — серьёзно, вплоть до высадки инопланетян. А про зеркало — ни слова. Может, Ледибаг, создавая Талисманы, не видела в Двойнике угрозы? Всё выглядело очень странно — что-то в картине мира явно не состыковывалось. — Всё указывает на то, что Двойник вполне могла жить и раньше Моля, — задумчиво продолжила Маринетт, ещё раз припоминая исписанные страницы схем. — Потому что на его убийство ей было вообще плевать. Она просто лепила его копии и делала вид, что с ним самим всё хорошо и он по-прежнему живёт и здравствует. И да, я знаю, что Моля грохнул Нуар, — решила уточнить Маринетт на всякий случай. В том, что Двойник могла заменить выбывшего Моля марионеткой, не было ничего удивительного — не при наводнивших Париж многочисленных копиях Адриана-Нуара разного качества (это было настолько кошмарно, что с стратегической точки зрения даже восхищало). Правда, Маринетт не могла понять, зачем Двойнику надо было прикреплять Брошь к управляемой марионетке. Для достоверности? Какой-то план? Идею, что Двойник поставила на Талисман маячок или ловушку, Маринетт не рассматривала — чутьём ощущала, что это не так. Ещё чутьё говорило, что Нуар, советовавший подождать новостей из Атлантиса, был в этом бесконечно прав. И что всё происходящее сейчас было правильно-неправильным. И если первое было понятно и логично — Ледибаг же сама вызвала атлантов на нормальный конструктивный диалог на её территории и условиях, раз уж им так неймётся, — то второе вызывало сомнения. Маринетт задумчиво мешала кем-то брошенную на стойке колоду игральных карт и сухо пересказывала, что ей и Нино удалось выяснить в Библиотеке Атлантиса. Разъясняла, что всё выясненное может значить, и заодно ещё раз всё хорошенько обдумывала. И ждала — как и обещала Нуару. Помимо дневников и разочарования жизнью Маринетт утащила из хранилища горсть отбракованных Первых Талисманов — отчаянно не работающих, но прекрасно подходящих на запчасти, — голографическую систему, способную развернуть тактический макет и отображать изменения в режиме реального времени, и сигнальный факел. Маринетт не знала, зачем ей факел, открывающий аварийный портал в один из КПП Атлантиса, но чёрный чехол с ним приглянулся ей в самом конце, и она в спешке сунула его в рюкзак, почти неосознанно. Это решение тоже показалось правильным — в конце концов, вещь нужная, в хозяйстве пригодится. Но придумать ситуацию, в которой факел был бы полезен, Маринетт так и не смогла. До полуночи оставалось около девяти часов, когда в дверь позвонили. Маринетт оторвалась от записей и ошалело моргнула, пытаясь понять, не послышалось ли ей это. Папа, после паучьего человека и атлантского нашествия крайне нервно относящийся к пришельцам с улицы, медленно потянулся к бите. Вышла из спальни услышавшая нездоровую активность мама. Габриэль оторвался от эскизов, Андре выложил на барную стойку заряженный пистолет — увидевшая это Одри скорчила скептическую мину. Звонок повторился, и Маринетт, бесшумно ступая босыми ступнями по лестнице, быстро прикинула, кто где может находиться. — Про Руж и Карапаса что-то слышно? — шёпотом уточнила она у вышедшей из коридора первого этажа Эмили. Нино с Алей имели все шансы не найти пекарню самостоятельно — просто потому что психанувшая Баг малость перестаралась, когда строила защиту дома. Но Нино в любом случае клятвенно обещал держать связь с кем-то из старших героев и собирался глаз не спускать с Руж, а непоседливая Лисса отказалась сидеть смирно и ждать у моря погоды, поэтому моталась по Парижу и развлекалась адресными мороками. Хлоя продолжала сидеть у книжных шкафов, увлечённая фэнтази, и все очень надеялись, что Адриан смирно отсыпается в мансарде и единогласно туда не совались — чтобы лишний раз не тревожить чуткий кошачий слух. Папа замер так, чтобы иметь все шансы огреть вошедшего битой по голове, согласно кивнул — и Маринетт рывком открыла дверь, готовая увидеть там даже Второе Пришествие. — Мы поговорить! — быстро сказала ей фигура в плаще, вскидывая руки в мирном жесте. Вторая фигура неопределённо качнула головой, но было маловероятно, что её цель радикально отличалась от цели спутника. Маринетт обречённо вздохнула и закатила глаза. Надо же — додумались позвонить в дверь. Удивительно. — Я их знаю, — обречённо подтвердила она папе и отошла в сторону, позволяя гостям войти в дом. — И мы их даже ждём. — Нуара будить? — уточнил стоявший наверху Габриэль. Маринетт поморщилась и неопределённо повела плечами — его присутствие было желательным, но необязательным, и потому явно того не стоило. Её выдержки хватило… ненадолго. Хотя Маринетт могла по праву собой гордиться — до убийства она всё-таки не пала. Её хватило, чтобы относительно приветливо махнуть гостям в сторону лестницы и первой же (очень спокойно и уверенно) подняться в столовую. Потом — опять же, спокойно и миролюбиво — Маринетт достала из шкафчика домашние кружки, разлила по ним заварку и, не совсем отдавая себе отчёта в своих действиях, отложила что-то из выпечки в отдельную миску. Спокойствия не было — Маринетт злилась. Беспомощно и от того совершенно по-чёрному — совершенно не так, как злилась до этого на Хлою. В случае с Хлоей сработал любимый самообман — она просто не понимает, во что ввязывается — поэтому злилась Маринетт не на неё, а на себя, за то что не уберегла. Потом самообман развеялся, и Маринетт смогла смело признать, что да, пусть и не уберегла — но Хлое явно пошли на пользу некоторые жизненные трудности. Поэтому злость на Хлою как-то сама собой, текуче и неспеша, трансформировалась в банальное недовольство несовершенством мира и допекала лишь неприятным напоминанием о скандале, который настойчиво крутился в мыслях. Теперь же Маринетт медленно закипала. Злость снова бурлила и требовала выхода, и смягчающих обстоятельств не виделось в упор — да, собственно, и не было их совершенно. Была девчонка — здравомыслящий командир той суетливой и нервной команды, которая крайне невовремя решила потрепать им всем нервы. Которая (она чувствовала это отчётливо и ясно) была как-то связана с Баг. Вообще, все с ней связанные по умолчанию должны быть на её стороне. А вероломное вторжение, ударенная мама (и сама Маринетт), отборные ругательства и необходимость банального выдворения из дома для восстановления личного и очень хрупкого спокойствия — всё это никак не тянуло на действия союзников. Но девчонка действовала не по личной инициативе — и Маринетт злилась не на неё. Мальчишка (вообще-то полноценный взрослый парень, который мог бы сейчас сойти им с Нуаром за ровесника) воспринимался внутренней Ледибаг как младший брат. Мелкий тупой гадёныш, который ударился в период «я сам» и полез ковыряться гвоздём в розетке. Спрос с этого мальчишки был соответствующий — и злилась Маринетт ярко и со вкусом. Она молча поставила посуду на стол. Нервным бессмысленным жестом оттряхнула ладони — и замахнулась. От полученной пощёчины парень пошатнулся. Но не протестовал, и Маринетт, потрясая рукой, удовлетворённо поджала губы. — Понял, за что прилетело? — сухо спросила она, и злость медленно исчезала. Баг по этому мальчишке скучала — в самых глубинах души — и была его приходу несказанно рада. Во времена человеческой древности, где-то в первых жизнях, она сентиментально назвала его именем яркое экваториальное созвездие, легко угадывающееся на небесной карте Земли-Промитерры. Орион. Любопытный, хулиганистый мальчишка, слишком энергичный и непоседливый для возложенных на него надежд и обязанностей. И — больше своего брата похожий на саму Баг. Взрывной эмоциональный характер двух разгорячённых голов всегда создавал множество проблем в их общении, но Ледибаг его любила — пылко и горячо. — Понял, — спокойно отозвался Орион и флегматично приложил руку к пострадавшей щеке. Кольцо Нуара глубоко рассекло ему кожу (хотя Маринетт совсем не этого хотела), но самого Ориона кровившая царапина не волновала. — За… кхм… В связи с некорректно поставленной задачей вверенное мне подразделение допустило ряд ошибок, расценённых вами как непрофессиональное и оскорбительное поведение. Данный инцидент дискредитировал меня и мою команду в ваших глазах, что в значительной мере усложнило наше возможное дальнейшее сотрудничество. Душа Маринетт против её воли наполнялась трепетной нежностью, и это странное необоснованное ею не-её чувство смущало и сковывало движения, когда Маринетт этой нежности старательно сопротивлялась. Ей казалось, что проиграй она чувствам тысячелетней сущности, прими её эмоции за свои — и от маленькой Маринетт ничего не останется. Это было страшно. Но транслировать свои страхи на пришедшего парня не выходило — и Маринетт сдалась, принимая симпатию к нему за свою собственную. В конце концов — может же ей быть симпатичен человек, признавший свои ошибки и честно пришедший за них отвечать, верно? И может же она взять под своё крыло симпатичных ей ребят, слишком неопытных, чтобы они могли действовать самостоятельно? С этой точки зрения сложившаяся ситуация нравилась Маринетт уже намного больше. — Хорошо, что ты правильно понимаешь ситуацию. Но объясни мне, пожалуйста, почему тебя вдруг потянуло на что-то столь самоубийственное?.. Маринетт продолжала вкрадчиво раскладывать, что именно в его планах было не так и что нужно было учесть в первую очередь. Что не стоит пугать и без того нервных людей, потому что это может привести к чьей-нибудь скоропостижной кончине. Что нельзя соваться в неизведанное место без хотя бы поверхностных разведданных, потому что тут как бы чрезвычайная ситуация по городу, и объявлена она совсем не из-за стихии. Что если бы помехи сбили координаты высадки, да хоть бы и на двадцать метров, то его приятели попали бы не в дом с людьми, а на улицу под кислотный дождь или в когти одуревшему от принудительной смены среды обитания зверью. Был ли у них какой-то план Б на этот случай? Маринетт казалось, что планов не было вообще — но Орион (и надо бы узнать, как зовут эту девчонку, потому что, видимо, встречаться они с ней будут ой как часто), хоть и имел на лице изрядную долю пристыженности, смотрел слишком уверенно для раскаявшегося в своей дурости подростка. Маринетт между делом осматривала их внешний вид. К общей потрёпанности девчонки, замеченной при их воинственном столкновении, добавилась совсем нехорошая истощённость, которую можно было бы назвать нервозной только при слишком богатом воображении. Маринетт знала эту худобу — видела её в своих отражениях в самый страшный сезон на берегах Хуанхэ, когда нашествие монголов уничтожило все посевы, и население настигла голодная зима. Люди, ослабленные из-за постоянного недоедания, жили в нескончаемом страхе перед мародёрскими набегами. К весне тела всех горожан, независимо от их материального достатка, напоминали обтянутые кожей скелеты. На худых острых лицах глаза казались невероятно большими, они темнели от злобы и безумия — и светились лихорадочным огнём. И Маринетт не могла назвать этот огонь чем-то плохим и недостойным, потому что лёгкое безумие помогало изобретательно анализировать информацию, а навязчивые идеи давали силы двигаться, чтобы выжить. Атлантис же был достаточно развитым регионом, чтобы его жители (тем более — представители руководящих слоёв населения) могли не зависеть от урожайности сезонов, но… Орион был в том отчаяньи, в котором не страшно решиться на безумие. И его люди (они же ему ровесники, да? получается, вместе учились?) устали достаточно, чтобы на это безумие пойти. Даже — невзирая на возможную опасность (а точно ли они о ней не знали? потому что наивных глупцов Военная Академия не выпускала). Маринетт продолжала выговаривать и выговаривать, и лихорадочно пыталась сообразить, что же у них там могло произойти. «Да тебе мало Парижа, девочка! И Китая, который ты теперь старательно игнорируешь! Решила ещё и с Атлантисом походя разобраться?» — иронично думала она, изо всех сил удерживая строгое выражение лица. — Не ори на ребёнка. Маринетт резко развернулась, вкладывая в это движение весь свой нерастраченный запал. Адриан вальяжно повис на перилах и ехидно усмехнулся, когда из-за её спины раздалось ворчливое: «Ребёнок?!». Орион с такой характеристикой себя был категорически не согласен. — «Не ори»? — тихо зашипела Маринетт. — О, я даже не начинала! Адриан неоднозначно хмыкнул и предпочёл не спорить. Что было странно — потому что Кошак в хорошем настроении болтал без умолку на любую подвернувшуюся тему. Неужели решил держать лицо перед атлантами? Что ж, Маринетт не собиралась ему мешать — мало ли, какие масштабные стратегии вертятся в его голове. Поддержать его цирк казалось интересным способом развлечься. Адриан спустился с лестницы и медленно побрёл к столу. Заметивший его целенаправленное приближение Орион нервозно сжался — хоть и попытался это скрыть. Лишённый возможности видеться с вечно занятым государственными делами отцом, Орион, отчаянно нуждающийся в модели для подражания, выбрал себе в кумиры молодого лорда Нюарэ, как раз в то время ставшего частым гостем в императорских резиденциях. Нюарэ был вдвое старше, умён, обаятелен и вежлив, прекрасно фехтовал, умел держать себя в руках и нравиться людям. Осиротевший в отрочестве, Нюарэ стал Лордом слишком рано — но, повзрослев, возвращал себе влияние, которым располагал в своё время его отец. Юный Лорд был приятен в общении с молодыми принцами, удачно шутил и не отказывался поговорить — и мальчишеское сердце Ориона совершенно растаяло. Он увивался за ним хвостом, всегда знал, когда Нюарэ нанесёт визит и готовился к его приездам тщательнее, чем к торжественным выходам в свет. А если удавалось уговорить Нюарэ научить какому-нибудь приёму — Орион неделями не вылезал из тренировочных залов, отрабатывая показанные ему движения до совершенства. Более спокойный по характеру Сириус, его близнец, больше тяготел к сестре. Нюарэ постоянно шутил, что у них с Баг, как у любой порядочной супружеской пары, как-то само собой появились дети. Разумеется, прошло достаточно времени с начала их с Нуаром путешествия по Промитерре, и нескладный подросток успел вырасти и закончить первую ступень Академии — но Нюарэ продолжал оставаться его кумиром. И теперь Орион осторожно ожидал его дальнейших слов. — Прекрати орать на ребёнка, — повторил Адриан ещё раз и демонстративно сложил руки на груди. И что-то в этом его движении Маринетт насторожило. Настораживала и медленная крадущаяся походка — если сначала её можно было счесть шутливой и сонной, то теперь, вблизи, была заметна хромота, которую тщательно пытались скрыть. Адриан не крутил головой, чтобы оглянуться на затаившийся в гостиной любопытный до зрелищ народ. И — удивительно! — ни движением не выказал знакомство с Орионом. Что было странным — потому что его мальчишеская любовь была Нуару приятна, и жадный до тактильности Котяра наверняка бы уже нашёл причину какому-нибудь мимолётному ненавязчивому прикосновению. К Ориону либо к самой Маринетт. Но Адриан сложил руки на груди в максимально закрытой позе и это… настораживало. Наблюдения, безобидные по отдельности, вместе складывались в довольно тревожную картину. Маринетт зачем-то отвернулась к плите, улучая возможность подумать и сообразить, что к чему. Так не было необходимости контролировать лицо, и она задумчиво нахмурилась. В уголок глаза засветил солнечный зайчик, отброшенный кольцом на руке Адриана. Маринетт от неожиданности споткнулась. Опёршись на барную стойку, она медленно выдохнула и скосила глаза — кольцо Нуара всё ещё оставалось на её пальце. Маринетт не знала, что могло произойти и куда делся Нуар, но была уверена, что он в безопасности. Она даже могла поставить на то, что проснувшийся Кот не смог унять жажду деятельности и тихонько вылез в окно, чтобы размять ноги. Может, даже метнулся за Нино с Алей, если они наконец-то соизволили выйти на связь, и теперь ведёт их сюда. Причин для его отлучки могло быть множество, но точно можно было сказать: Кот, привыкший оставлять открытую форточку, чтобы иметь возможность вернуться назад, не стал изменять своей привычке (или же просто не смог её отследить, оставив щель на голых рефлексах). Незакрытое окно не позволило защитному барьеру замкнуться, и в оставленную брешь беспроблемно залезла эта его копия, всего лишь заняв освободившееся место. Удачное стечение обстоятельств, и не более того. А копия Адриана выглядела весьма убедительно — даже Маринетт не сразу заметила подмену. — Ты так надрываешься, — продолжил разглагольствовать не-Адриан, уловив правдоподобное направление разговора, — будто он совершенно ни черта не соображает. Слушай, но он же уже не мальчишка, может, стоит больше ему доверять? — Ты это сейчас серьёзно? Этот вывод Маринетт даже позабавил. А ещё окончательно убедил в подмене: Нуар бы первым надавал по шее Ориону (у него же есть домашнее имя, да? что-то в духе… Рин; Рин — внутренняя Баг довольно нежилась от этого звучания) за бессмысленные риски. Это понимал и Орион, и, повернувшись, Маринетт увидела, что тот подобрался и постарался как можно ненавязчивее заслонить собой свою спутницу. Это было очень мило — они, выходит, довольно близкие друзья? Баг чувствовала, что эта девчонка принадлежит Семье, будучи связана узами брака с кем-то из императорского рода, потому что явно имела некоторую неприкосновенность на энергетическом уровне. Но связана не с Орионом — неужели с Сириусом? Маринетт мысленно ударила себя по лицу — Баг могла бы выбрать и более удачное время, чтобы удариться в лирические размышления. Маринетт глубоко вдохнула, снова концентрируясь на проблеме. На копии Нуара в её доме. А его копии ничего хорошего не несли, потому что их создавала Двойник — и явно не для эстетического удовольствия. Маринетт повернулась к не-Адриану лицом, всем видом своим демонстрируя спокойствие и насмешливость. Она пошарила правой рукой по столешнице, ни на что особо не надеясь… и пальцы случайно — и так удачно! — наткнулись на пистолет Буржуа. Хлоя продолжала сидеть внизу — наверняка в наушниках, иначе бы уже пришла интересоваться, в честь чего всеобщая активность. Все остальные, стянувшиеся в зал из-за неожиданного звонка в дверь, переместились на диван у телевизора, чтобы не смущать Ориона своим количеством (каждый из родителей умел быть милым и проницательным, если того хотел; беда была в том, что чаще всего они этого не хотели, и сейчас определённо был случай из ряда вон выходящий), но при этом не оставлять Маринетт наедине с непонятными субъектами, уже замеченными в тяге к вредительству. И, видимо, родители ещё не успели заметить подставу. В любом случае, если «Адриан» вдруг начнёт активно действовать, то в зону поражения родители не попадали. В первую очередь прилетит им: Маринетт и Ориону с его подругой. Она доводить до этого не собиралась. Маринетт играючи схватила пистолет, будто бы её рассеянное внимание вдруг занял его механизм, и заинтересованно поднесла к глазам. Она помнила, что Андре зарядил его, когда ожидал очередного нападения. Её руки быстро перехватили оружие, и ладонь стремительно сжалась на рукоятке — слишком для неё большой, но ощущения всё равно казались привычно-правильными. Баг мимолётно влилась в сознание — и Маринетт услышала выстрел раньше, чем поняла, что её палец нажал на спусковой крючок. Она стреляла с правой руки, и отдача больно ударила в не совсем зажившее плечо. Кажется, атлантская пуля пробила ей лопатку — потревоженная кость словно раскололась мелкими трещинами, и руку болезненно скрутило судорогой. В ушах шумело — то ли от грохота выстрела, то ли от страха. Лицо копии совсем по-человечески скривилось мукой боли, и в голове мелькнула ужасная мысль, что Маринетт ошиблась. Но Орион (Рин! Рин! радостно мурчала Баг) уже стянул свою подругу со стула и ненавязчиво отвёл в сторону, задвигая за спину. Возможно, ему удалось разглядеть истинную суть «Адриана» и он находил её достойной опасений. Это успокоило — и шум в ушах стал значительно тише. В голове звенело. Казалось, время замерло, и колотящееся сердце тяжело бухало где-то за барабанными перепонками, бух-бух, будто через силу качало кровь через засорённые сосуды. Маринетт слепо моргнула, не сознавая ни форм, не света, и медленно, через силу разжала пальцы правой руки. Пистолет звонко грохнулся на пол, и Маринетт даже не подумала, что кидать вот так оружие — не самая светлая идея из соображений безопасности. Но повезло и в этом — шального выстрела не произошло. Тело с пробитой головой мешком валялось у стола и было совершенно не похожим на кукол, от которых они отбивались в лицейском спортзале. От этого мутило больше, чем можно было бы ожидать, и Маринетт нервно прижала ладонь ко рту, болезненно сжимая пальцами щёки. Не то чтобы она не переносила вид мертвецов, но от схожести «Адриана» с оригиналом становилось плохо. А потом голове вдруг стало кристально ясно. Маринетт слегка обернулась и левой рукой твёрдо поймала летевшее в неё боевое перо. Движение было не самым удачным, но, левша по рождению, Маринетт чаще работала ведущей рукой, когда это требовало исключительной точности, быстроты и силы. Перо бросили с правой стороны, от дивана с родителями, что несколько убавило в точности перехвата — и бритвенно-острому лезвию всё же удалось оцарапать ей скулу. Хотя Маринетт подозревала, что мадам Паон целилась в висок. Перо Маринетт поймала нехорошо — и его острые края порезали ей пальцы и ладонь. Паон страшно закричала, и её вопль больно ударил по только-только пришедшему в норму слуху. Маринетт повернулась готовая, в принципе, ко всему. Но встала так, чтобы не выпускать тело не-Адриана из поля зрения — чутьё набатом било о какой-то подставе. Паон вырывалась из хватки Габриэля и из-за своего крика не слышала, что ей пытался донести её муж. Маринетт озадаченно моргнула, соображая, что же могло пойти не так. А потом поняла. Но с объяснениями лучше неё справился Габриэль, и она была ему за это благодарна — вряд ли бы у неё получилось найти нужные слова, чтобы успокоить свирепую мать, у которой на глазах застрелили её ребёнка. — Да не Адриан это! — вдруг рявкнул Габриэль, и Эмили от неожиданности затихла. — Не Адриан! — Докажи! — зарычала она в ответ, но вроде бы прекратила попытки приложить Маринетт чем-то, несовместимым с жизнью. Такие перемены порадовали, и Маринетт снова потеряла к общественности у телевизора интерес. Она повернулась к не-Адриану. Тот продолжал лежать, не подавая признаков жизни и крайне правдоподобно истекал кровью на домашнем ламинате. Это… несколько отличалось от того, на что они уже успели по очереди наткнуться — от кукол, Блана, зомбарей и паучьего кентавра, — и Маринетт задумчиво прикусила губу. — У вас часто так? — осторожно спросила девчонка, пытаясь вылезти из-за спины Ориона. Тот не позволял, не спеша расслабляться, и девчонка попыталась скорчить свирепую гримасу. Они демонстративно потолкались, выясняя, кто кого должен защищать и чьё здоровье дороже, но, вроде бы, пришли к ничьей. Маринетт умилённо улыбнулась наблюдая за этим цирком — кажется, они с Котом вели себя так же в первый год после получения Талисманов. От того, что Ориону удалось найти кого-то столь преданного, за которого он сам мог рвануть чьё-нибудь горло, становилось спокойнее. Её радовало, что они с братом могли позволить себе что-то такое, простецкое-мальчишецкое — и злобно ругаться за разрывную пулю уже не хотелось. — У нас тут военное положение, всякое бывает, — уклончиво ответила Маринетт, медленно обходя тело с другой стороны. — Не на курорте же. По лицу девчонки она поняла, что что-то вроде семейного отпуска — официальная версия отсутствия Баг и Нюарэ в столице, и Маринетт своими словами только что разбила ей розовые очки и облачные замки. Ну, ничего, как-нибудь переживёт — это даже бывает полезным. Маринетт осторожно опустилась на корточки и схватила тело за подбородок. Интересно, почему не сработали никакие сигналки? Казалось, она сделала всё, чтобы боевые куклы Двойника и на километр не подходили к квартире — но почему же пришла эта? И как ей удалось зайти незамеченной? Маринетт интереса ради повернула мёртвую голову вбок и осторожно отвела в сторону волосы. У корней они казались мягче и порядком темнее, а за ухом слегка кровили какие-то совершенно непонятные шрамы. Маринетт судорожно сглотнула и совсем невесомо провела пальцами по свежим рубцам. — Люди, — протянула она срывающимся голосом. — Кто-то, может, знает, где остаются шрамы от пластики? Баг, привычно укрепляя логово на «зализать раны и отлежаться», сделала всё, чтобы дому не могла навредить враждебная магия или иное физическое воздействие, угрожающее здоровью укрывающимся внутри людям или же целостности несущим конструкциям. Она запретила порождениям Двойника даже думать о приближении к пекарне. Но Нино и Аля могли присоединиться к ним в любую минуту, поэтому правильным было оставить лазейку для людей, которые захотят найти тут убежище. Копия Адриана не прорывалась с боем, просто залезла в открытое окно, и барьер её пустил — потому что не был настроен на дополнительную защиту против проникновения людей. Потому что не-Адриан был человеком, жертвой даже не чар — банальной пластической хирургии. Дрожащими пальцами Маринетт, следуя чьему-то совету, оттянула веко, чтобы найти шрамы блефаропластики. В близи светлые глаза были совсем не зелёными, а, скорее, тщательно высветленными, покрытыми сеткой лопнувших капилляров. Маринетт застыла, пытаясь осознать, что видит — и только поэтому заметила, как зрачок начал меняться в размере. Она молниеносно вскочила на ноги и сжала покрепче перо Паон. — Отойди! — крикнула она Ориону, чтобы тот даже не пытался вмешиваться, и всё её внимание захватил не-Адриан. Тот глубоко вдохнул — его грудная клетка расправилась с каким-то странным хрустом, — пошевелил пальцами, будто спросонья, и принялся медленно подниматься на ноги. Пулевое отверстие в его лбу больше не кровило — и Маринетт даже сказала бы, что оно стало значительно меньше. «Адриан» задумчиво повёл шеей, разминая, и уставился на Маринетт мёртвым рыбьим взглядом. «Теперь точно будет драться», — обречённо подумала Маринетт и тут же увернулась от удара в грудь. Копия наносила удар за ударом, кидалась бессистемно и беспрерывно, вкладывая в движения нерационально много сил. Она была простым и предсказуемым противником, и в норме у Маринетт даже без трансформации не должно было бы возникнуть с ней каких-то проблем. Но проблема возникла, потому что Маринетт была далека от нормы. Несмотря на быстрое восстановление, она всё ещё была слаба, и на пару молниеносных профессиональных уклонений ушли почти все накопленные силы. Голова закружилась, раненная рука затряслась. Маринетт отступала. Не учла одного — за её спиной не было свободного пространства. Только кухонные шкафы, барная стойка и стена. Шаг за шагом она всё больше загоняла себя в угол — и не видела возможностей поменять позицию с минимальными потерями. Скачок к стойке подставит под угрозу родителей, попытка проскочить противнику за спину отвлечёт его на Рина. Но в Китае у неё на такие случаи был план-Б — и Маринетт попыталась сосредоточиться на магии в своих костях, чтобы включить в дело Баг. Магия запульсировала в сосудах, готовая создавать формы, разогналась по венам, требуя выхода… И застопорилась, как вода в пережатом шланге, болезненно скапливаясь где-то в предплечьях. Кольцо Нуара на пальце наглухо перекрыло все каналы, не позволяя ей выйти в свет разрушительной волной. Маринетт потратила драгоценные секунды на концентрацию. Когда она осознала, что ничего у неё не выйдет, «Адриан» уже подобрался совсем близко, лишая последних возможностей улизнуть. Она замахнулась пером — но противник не обратил на нанесённую рану никакого внимания. Он схватил её за горло и со всей силы ударил головой о навесной шкафчик. В глазах на секунду потемнело. Сильные костлявые ладони больно впились в кожу и имели все шансы банально переломить позвоночник. Маринетт яростно вцепилась в душившие руки, пытаясь хоть как-нибудь разжать пальцы. Она дышала, часто и неглубоко, не в состоянии вдохнуть полной грудью. Голова закружилась. Маринетт рефлекторно попыталась сглотнуть, но чуть не захлебнулась. Она чувствовала, как избыточная слюна стекает по подбородку и из последних сил извернулась пнуть душителя. Сознание поплыло. Пытаясь хоть как-то получить кислород, её лёгкие болезненно расширялись. Сердце колотилось, кровь толкалась в сосудах. В груди и в сердце становилось совсем горячо, лицо же наоборот — холодело и немело. Глаза закатились, пальцы Маринетт совсем ослабли. А потом Маринетт резко упала — и не сразу поняла, почему. Нуар, не размениваясь на церемонии, резко вздёрнул её за плечи. Толкнул куда-то себе за спину и, пошатнувшись, Маринетт рухнула в отцовские руки. Она вцепилась в его кофту и судорожно дышала. Горло болело, тело колотило в судорогах, ноги подгибались — и несколько мучительных секунд Маринетт с трудом и через боль пыталась успокоить колотившееся сердце. А потом перевела взгляд на своего несостоявшегося убийцу. Тот снова осел мешком, пришпиленный к полу нуаровским мечом. Под рёбрами у него торчали три метательных пера, между лопатками — офицерский алтантский кинжал, а в черепе добавилось пулевых отверстий. И как же надо было изувечить человека, чтобы ему на все эти раны было плевать? «Спасибо» — попыталась сказать Маринетт хоть кому-то. Получился только сип, а от боли в горле заслезились глаза, но замерший в удобной для стрельбы стойке Габриэль понятливо кивнул, не теряя бдительности. Действительно. Если «Адриан» поднялся один раз — что ему может помешать подняться снова? Нуар навис над ним грозной скалой, чтобы даже в случае воскрешения гарантировать подражателю повторное упокоение. Маринетт расслабленно закрыла глаза, пригревшись в отцовских объятьях… А потом запахло углём, палёным мясом и тухлой плесенью — вокруг Нуара медленно и совершенно бесконтрольно начало расползаться само Разрушение.