***
Маринетт тихо зашипела, когда папа прижёг царапину на щеке. Перо, помимо своей (довольно паскудной) зубчатой формы, ухитрилось подсолить ещё и смазанными каким-то составом острыми краями. Царапина была совсем пустяковой, но кровь отчего-то не останавливалась, продолжая каплями собираться на коже. Перекись с ней не справлялась, поэтому аптечка на все случаи жизни, притащенная папой, вдруг оказалась весьма кстати. И йод в ней — тоже. Папа сочувствующе сщурился и осторожно подул на царапину, пытаясь унять жжение. — Хочешь — я поговорю с Эмили об этом? — между делом уточнил он, что расшифровывалось как «хочешь, я скажу своей давно умершей подруге пару ласковых, содержащие моё недовольство её попыткой тебя убить?» Маринетт несогласно покачала головой: — Она думала, что это был Адриан. Я бы на её месте сделала так же. Ну, ещё я бы не промазала, так что… И она многозначительно развела руками. Папа согласно кивнул, принимая её ответ, точку зрения и право самой решать, кому нести личное возмездие, а кого оставить на съедение карме. Маринетт балансировала на бортике ванной и, босыми пятками бухая по её керамическому боку, беспечно болтала ногами. В голове крутилась какая-то совсем весёлая и неуместная песенка про женскую драку, и Маринетт тихонько напевала себе под нос, смиренно ожидая разрешения двигаться. Песенка была задорная, но в её исполнении звучала совсем уж заунывно, и папа время от времени кидал тревожные взгляды, желая, но не решаясь завести разговор. — Вы так мило общаетесь с Габриэлем, — вдруг отчаянно протянула Маринетт, не совсем понимая, зачем поднимает эту тему. — А ведь столько лет не виделись… Папа на секунду убрал ватку — йод животворящий, неожиданно, победил неопознанный яд, и царапина прекратила кровоточить, обещая вскорости затянуться коричневой коркой. Папа довольно цокнул языком и принялся за левую ладонь: размотал суетливо накрученные бинты, безжалостно кинул их в кучу другого сопутствующего мусора у двери и решительно полил порезы перекисью. Не то чтобы Маринетт не сделала этого сама, но со вставшим на путь медицины отцом спорить было бесполезно и бессмысленно. — Выглядит не так страшно, как казалось, — задумчиво изрёк папа, разрывая пакет с марлевыми салфетками. — Я уже представлял себе фарш из твоих сухожилий. Прикинул размер одной из них и сложил пополам, прикладывая к порезу на ладони. Маринетт, к повреждениям своих рук относящаяся куда нервнее, чем к повреждениям любого другого толка, предпочла отвернуться к стиральной машинке и буркнуть что-то про повышенную регенерацию. — Ты считаешь наш с Габом взаимный стёб милым? — преувеличенно польщённо улыбнулся папа и попытался пустить фальшивую слезу умиления. — Ууу, дорогая, я передам этому старому троллю, что ты им очарована! Он замер, решая, нужен ли йод в случае руки (ведь непонятный яд никуда не делся) или нет (не хотелось бы сжечь им ничего жизненно важного) и всё же пришёл к выводу, что риск того не стоит — кровь на руках останавливалась куда лучше (и никто из них в душе не знал, почему), чем на лице, и нечеловеческих экспериментов над собой не требовала. Но папа всё равно перестраховался и щедро полил повреждения мазью-антибиотиком. — Мы с Габом давно знакомы, Булочка, — между тем продолжил рассуждать папа, бодро накладывая на руку Маринетт повязку. — И вместе многое пережили. Он проверенный временем человек, не раз доказывал свою надёжность — а такими друзьями не разбрасываются. Даже если они ведут себя, как придурки. Маринетт заинтересованно повернулась, но папа продолжал с самым благостным видом наматывать бинты. — Конечно, у него была причина, чтобы поехать крышей, — вполне миролюбиво продолжил он, но Маринетт показалось, что глаза, которые папа старательно не поднимал, стали вдруг необычайно печальными. Маринетт почувствовала скребущую горечь, приправленную чувством вины — хоть и не знала, в чём именно. — Но понимаешь, мы дружили всей компанией. Даже не дружили, больше: каждый из нас знал про Камни. Знал, кто какую маску носит. Потом трое погибли — и каждый из оставшихся в живых каждого из них похоронил. Вместе с Одри я рос, с Эмили ездил на спортивные сборы, с Лиссой с удовольствием собачилась твоя мать… Конечно, нам с Сабин несправедливо повезло в тот день — в том смысле, что мы остались друг у друга, а у нас была ты. А Габриэль мало того, что остался один с маленьким Адрианом на руках, так его ещё потом затаскали по допросам, подозревая в убийстве жены… мда-а-а… Родители Эмили были крайне креативными людьми. Потом была драка за опеку над сыном, опять же из-за Грэмов и их интересных взглядов на жизнь… Габ сам по себе — творческая фиалка, а тут кругом такой пиздец и вишенкой на торте — смерть женщины, которую он любил больше жизни и буквально обожествлял… Я даже не могу винить его за решение закрыться от всего мира, когда были сняты все обвинения и утрясены все формальности. Не одобряю, конечно, но не виню. Возможно, такое затворничество ему пошло на пользу. Может и нет, но теперь он вылез из этой своей раковины, и мы рады его возвращению, Булочка. Это же наш юродивый, мы его со всеми заскоками любим. Понимаешь? Маринетт потрясённо молчала. Если честно, она ожидала, что папа привычно отшутится или отговорится дежурными фразами — к исповеди от него она точно не была готова. Внезапная откровенность чуть-чуть ввергала в панику, и Маринетт кричала где-то внутри себя от неожиданности и бренности бытия. Но понимала, о чём говорил папа — она сама за своих придурков всё ещё была готова рвать вражеские глотки чуть ли не зубами… — Вы хорошие друзья, — хрипло откликнулась она, понимая, что папа напряжённо ждёт от неё какой-то реакции. — Раз для вас и за двенадцать лет ничего не поменялось… …но не была уверена в том, что такая готовность была взаимной. В голове будто бы стоял какой-то блок, прозрачная, но непреодолимая стена, и Маринетт не могла с уверенностью сказать, что в их (с Адрианом, Хлоей, Алей, другими одноклассниками и далее) случае так же ничего не поменялось. Да, у них было четыре года, в три раза меньше, чем двенадцать. И к тому же — четыре года, которые даже не отмечены в календаре. Но лично у Маринетт не получалось сделать вид, что их не было — почему должно получиться у других? Да и какова вероятность, что ей так же сильно повезло с людьми вокруг, как повезло Габриэлю? Хлоя спрашивала, почему она не позовёт людей за собой. Ко всему прочему — Маринетт боялась надеяться на помощь. Она знала, что у неё есть она сама и рассчитывала только на себя — потому что только свои силы обычно и были у неё в распоряжении. Кот, конечно, не в счёт. Но и Кота в Китае не было. С другой стороны — если ничего не поменялось, если друзья без вопросов полезут в пекло, потому что туда определённо полезет она — Маринетт себе этого не простит. Маринетт знала ставки и риски, та же Аликс… Возможно, Аликс просто не понимает, насколько реальность прозаичнее и страшнее её героических ожиданий. Поэтому Маринетт старательно запрещала себе на что-то надеяться. Быть одной проще, потому что когда ты одна — тебе нечего терять.***
Заслышав её шаги, Орион дисциплинированно вскочил со стула. За ним подорвалась на ноги его подружка, и Маринетт благосклонно усмехнулась, отстранённо отмечая, что этикет — довольно удобная штука. Краем глаза она заметила, что перед девчонкой стоит почти пустая тарелка с лазаньей, которую ещё часа два назад запекла мающаяся от безделья мама — и благодарно кивнула родителям за их предупредительность. Кинула взгляд на настенные часы — оказывается, она просидела в ванной меньше получаса и теперь тихонечко гордилась своими скоростями. Самую малость. — Надеюсь, теперь ты расскажешь, что тебя сюда привело, — тихо заметила Маринетт, обходя стол с другой стороны. — И твоих друзей. И как ты дошёл до… некорректно поставленной задачи, следствием которой стал ряд ошибок, расценённых нами как непрофессиональное и оскорбительное поведение? Она хищно оскалилась, когда Орион вздрогнул, и плавно села на стул. Довольно откинулась на высокую спинку, демонстрируя полный контроль над ситуацией и самую малость — раздражение отнимаемым у неё временем. Девчонка, вставшая у Рина за плечом, замерла испуганным сусликом, и Маринетт поняла — перестаралась. — Кофе? — крайне вовремя вклинился в их молчание Нуар, и Маринетт благодарно забрала у него кружку с рафом. Черпнула ложкой маршмеллоу, снижая градус официоза, и вопросительно подняла взгляд на Ориона. — Это Франсин, — наконец-то додумался он представить свою спутницу, и Маринетт снова кивнула, реагируя на его слова. — Официальная супруга брата нашего Сириуса. И внутренней Баг не понравилась такая формулировка. Она напряглась, запрещая себе надумывать что-то самостоятельно, и резко тормознула развернувшееся во всю паническую ширь воображение. Произойти могло буквально что угодно, а Рину она явна нужна собранная и сосредоточенная. Стоп, хватит. Время на эмоциональный раздрай уже закончилось — и Маринетт вежливо ждала продолжение его речи. Продолжила Франсин — потому что Орион отчего-то не смог справиться с эмоциями и замолчал, сохраняя нейтральное выражение лица. — У нас скорбные вести, Ваше Высочество, — тихо проговорила она и покорно склонила голову, извиняясь за то, что подала голос без прямого разрешения. Орион согласно кивнул. Махнул ладонью, давая условленный знак, и Франсин достала из-за пазухи небольшой кошель из светлой кожи. Кошель был опоясан тиснёнными золотом рунами — в таких можно хранить, что угодно, не беспокоясь ни о размерах, ни о весе. Надёжная штука — механизм подобного действия был вшит в хранилище йо-йо. Из кошеля девчонка достала богато украшенный ларец, который был больше самого вместилища раз в шесть. Маринетт медленно встала на ноги — тревога противно заскребла в горле. Ларец зазывно переливался в свете ламп, притягивал взгляд, гипнотизировал. Баг справедливо его опасалась — но не сам ларец, а то, что он скрывал. Важные бумаги, опасные записанной на них информацией… Маринетт так увлеклась разглядыванием узоров и мудрённого замка, что не заметила, как Франсин ещё раз запустила руку в свой безразмерный кошель — Нуару пришлось тронуть её за локоть, чтобы вывести из задумчивости. Франсин, сохраняя внешнее спокойствие, но в душе трясясь от паники, терпеливо ждала, пока на неё обратят внимание. Поначалу слишком явственно готовая бестолково извиняться, она заставила себя молчать и собрать остатки гордости и достоинства. Расправила плечи и выпрямилась в спине, замирая самоуверенным несдвигаемым колоссом, напустила на своё лицо уставное безразличие. Но её глаза лихорадочно горели — то ли восторгом, то ли безбашием смертника. В вежливо протянутой ладони она держала медальон. Ладонь дрогнула — но пальцы ловко схватили скользнувшую к полу цепочку. Маринетт прищурилась, рассматривая потемневшее от копоти розовое золото, слегка забившиеся грязью резные узоры, блестящий от постоянного нервозного натирания замочек, скрепляющий две половинки маленького хранилища. — Констанс сказала, эту вещь необходимо вернуть лично в руки, — тихо и величественно тем временем пояснила Франсин. Медальон в её руке медленно покачивался из стороны в сторону — Маринетт цапнула его одним метким рывком и нервно потёрла, привычным движением прослеживая все знакомые выбоины, сколы и царапины на металле. Открыла створки, но срезанная прядь волос — и даже она была на месте. В Китае Баг ухитрилась максимально удачно (насколько это было возможно в сложившихся обстоятельствах) заменить потерянные серьги кустарным подобием Талисмана. Он помогал — большею частью из-за того, что Маринетт считала этот медальон глубоко личной штукой и дорожила им так, как ничем больше. Девчонка-маг точно знала, как можно ослабить противника, но многое не учла — и впоследствии раскаялась в своих ошибках. Нет, не раскаялась — осознала, что в руке у неё не трофей победы, а всамделишная чека от гранаты. Весьма умно и прозорливо — Маринетт вспомнила буйные медно-рыжие кудри и поймала Баг на мысли, что эта Констанс не так уж безнадёжна и, возможно, стоило бы пообщаться с ней в более неформальной обстановке. Кажется, Нюарэ давно клевал ей мозг из-за отсутствия учеников-преемников… Так, надо сосредоточиться! — Передай Констанс мою благодарность, — тихо откликнулась Маринетт и поспешила вернуть цепочку на её привычное место. Замок привычно заел. Медальон — скользнул за ворот свитера, к грудине, поближе к сердцу. На душе стало спокойней. — Насколько новости скорбные по десятибалльной шкале? — На одиннадцать, — хрипло каркнул Рин. Маринетт услышала судорожный выдох за своей спиной. Напряглась. Начала паниковать — и задавила эту панику в зародыше. Она косо глянула на оставленный Ориону лист бумаги — теперь на нём и впрямь было что-то написано каллиграфическим мелким почерком — может и эссе. Взглядом зацепилась за несколько фраз и поняла, что дело совсем уж воняет керосином. — Мне прочесть? Орион отрицательно замотал головой и с силой сжал кулаки, успокаиваясь и разом теряя всё своё церемониальное равнодушие. Это снесло один из блоков в голове Маринетт — теперь не было никакого желания мучить мальчишку высокомерным хладнокровием и прочей отстранённостью. Да, она продолжала злиться — но эта злость была в чём-то и созидательной, потому что её источником были не вредительские ошибки самоуверенных кадетов (даже если официально они уже не были кадетами), а просто мир и ситуация в целом. Немного — чужое самоубийственное безрассудство, но за такое уже не убивают. - И всё же хотелось бы услышать подробности обстоятельств, которые потребовали вскрытия императорского завещания, — вдруг заговорил Нуар за её плечом, и Маринетт, ухитрившаяся о нём забыть из-за его непривычной молчаливости, испуганно вздрогнула. Он успокаивающе положил руку на её плечо — Маринетт вцепилась в его пальцы со старательностью маленьких детей, которых просят не теряться, и это внезапно действительно помогло успокоиться и почувствовать под ногами землю. Нуар кинул на неё беглый взгляд и, убедившись, что она в порядке, продолжил: - Вряд ли бы Совет позволил бы вам спокойно путешествовать между мирами в такой трепетный для монархии момент. К тому же, — он вежливо улыбнулся, излучая строго дозированное ехидство, — если бы со Всеотцом что-то случилось, нас бы с Её Высочеством точно дёрнуло на Родину, не правда ли? Как минимум — для оглашения завещания. Но поскольку мы здесь, то… И Нуар многозначительно замолчал, предлагая продолжить за него и сгладить все неточности в складывающейся картине мира. Маринетт почувствовала, что у неё кружится голова из-за напряжения и этих изящных словесных кружев. Она бы и сама с удовольствием развлеклась бы чем-то подобным — но у неё от напряжения тряслись поджилки. Маринетт не знала, почему: казалось бы, ей должно было быть жаль уходящего времени. У них оставалось примерно восемь часов до удачной возможности как-то повернуть ситуацию в свою сторону. Например, запустить землетрясение. Или птичье бешенство. Строго избирательный пожар, может, хворь, карающую исключительно «неверных» — исключительно порождения Двойника, например, — любую дичь на их вкус, благо, в Йоль Баг и правда становилась сильнее. Но Маринетт — и вместе с ней Баг — напряжённо ждала, что им может рассказать этот напуганный Орион — может, сведения, которые он принёс, помогут ей определиться с дальнейшими действиями. Хоть какой-то намёк — у них по-прежнему не было никаких достоверных зацепок. По записям складывалось впечатление, что какой-то части не хватало, хотя бы той, в которой был описан процесс создания Камней. Но эту часть Маринетт не смогла нигде найти, и это тревожило. А ведь могло отсутствовать что-то ещё — что-то не менее важное. Нино предлагал попросить о помощи у каких-нибудь местных атлантов, но Маринетт была на это не согласна. Маринетт не могла никому доверять — у неё просто не было причин для этого доверия, но были слишком высокие ставки, чтобы она могла так просто рискнуть, чисто на удачу. Баг могла бы довериться разве что братьям — но упрямо не хотела их в это втягивать. Что ж, Маринетт могла принять и это. Теперь же Орион сам пришёл сюда — и Маринетт очень хотелось, чтобы он смог дать ей хоть направление, в котором они могут двигаться в поисках ответов. Потому что вряд ли у него были готовые ответы — иначе бы он не рисковал, приходя сюда лично. А так — хотя бы надеялся на их с Нуаром благосклонность. Говоря, Нуар намеренно упустил из вида то одно единственное обстоятельство, при котором они с ним — Баг с князем Нюарэ то есть (и вот как прикажете ей со всем этим бредом смиряться?!) — и впрямь могли не заметить такие значительные перемены у власти в Атлантисе. Они просто ещё до этого не дожили — с технологиями, магией и средствами, которыми располагала правящая династия, путешествия во времени становились реальными. Конечно, их было сложно воплотить, учитывая столь разное течение времени и природные условия в Атлантисе и на Промитерре — но и не невозможно. И Нуар правильно всё рассчитал, предлагая ждать ещё одной попытки связаться. Теперь всё шло точно так, как он распланировал у себя в голове, и эта предсказуемость делала его невероятно спокойным. Маринетт на его фоне ощущала себя впечатлительной фиалкой, потому что всё происходящее заставляло её чувствовать себя невероятно паршиво. Интересно, это была паника или просто нервное напряжение? В таком состоянии даже соображать ясно не выходило — и Маринетт, о чём-то сигнализируя, ещё сильнее сжала руку Нуара. Нуар принял это за сигнал притормозить, и Маринетт махнула рукой, требуя, чтобы Орион уже начал что-то говорить. Вытаскивать клещами информацию из упрямых подростков оказалось весьма утомительным занятием. Орион молча (опять, опять молча, да что же с ними всеми не так?!) вынул из кармана что-то не очень большое по размеру, почти помещающееся в его широких ладонях. Кинул это прямо ей в руки, и Маринетт, не особо напрягаясь, поймала. Прищурилась, присмотрелась, покрутила со всех сторон, рассматривая оплавленную и покорёженную металлическую деталь. На детали (с трудом, но всё же), просматривался серийный номер. В голове щёлкнула идея. Ведомая догадкой, Маринетт впихнула деталь в руки Нуара, стрелой метнулась к окну и буквально рухнула на колени перед рюкзаком. Притащенные из Атлантиса рукописи валялись по всему журнальному столику и частично — по полу, но остальное притащенное с собой Маринетт так и не достала, не видя необходимости излишне загромождать пространство. Безуспешно роясь внутри, Маринетт плюнула и притащила рюкзак к столу, суетливо и по очереди вынимая содержимое и выставляя на стол. Нуар следил за её мельтешениями с лёгким беспокойством. Но под руку не лез, боясь сбить с пойманной мысли и терпеливо ждал того, что будет дальше. На столе, друг за другом, выставлялись коробки с запчастями для Талисманов — их было обманчиво много, но на деле же значительная часть всего этого могла так и не заработать, а большинство из подходящего всё равно валялось где-то в глубине Шкатулки Чудес. Эти коробки Маринетт нервными движениями отпихивала подальше, и Нуар понятливо складывал их на другом конце стола. Систему-макет Маринетт бухнула в центр более осознанно, и Франсин тут же начала приводить её в рабочее состояние. Последним был вытащен чёрный чехол. Маринетт недовольно зарычала, выуживая его из складок под карманами, и, сбросив рюкзак на пол, решительно дёрнула чехольную шнуровку. Сигнальный факел мягко выехал из ткани прямо в ладонь, и Маринетт точно знала, что где-то на его корпусе должна быть маркировка. Серийный номер был выцарапан на металлическом ободе, стыкующем крышку, которую при использовании безжалостно срывали. Факел загорался, и обод, в теории, опаляемый огнём и дымом, мог очень красноречиво оплавиться. Оплавленная деталь несла на себе те же цифры и буквы, имела ту же характерную пометку и явно была в использовании. А поскольку нумеровать два идентичных факела одним номером не было никакого смысла, то получалось, что притащенная деталь принадлежала факелу в руках Маринетт. Уже использованному — хотя Маринетт держала новую вещь, только-только вышедшую в продажу. — Сколько у нас времени? — хрипло выдавила она, постепенно понимая масштабы скорби на одиннадцать по шкале из десяти. — Три месяца и семнадцать дней, — срывающимся голосом подтвердил Орион. Его французский звучал забавно, частью из-за рокочущего «эр», частью — из-за использованного перед гласными ненужного звука «й» и абсолютно хаотичных ударений, что было явным показателем неисправности его переводчика, но сейчас было как-то не смешно. Маринетт вдруг стало кристально ясно, зачем ей мог бы понадобиться такой факел в реалиях Парижа. Нет, не сбежать в мир, в котором у Ледибаг были различные привилегии и возможности спрятаться, дожидаясь лучших времён. Скорее, закинуть в этот мир кого-то другого, гонцом дурных вестей и предупреждением. Кого-то, кого сама Маринетт захотела бы спасти ценой всего. Нуар бы не пошёл, предпочтя остаться с ней до самого конца. Маринетт даже не успела обдумать все возможные варианты, но её взгляд как-то сам собой нашёл заинтересованно следящую за происходящим Хлою. Хлоя была по-домашнему растрёпана и с энтузиазмом копалась ложкой в страшно любимом ею банановом йогурте, а на её коленях вытянулась рыжая кошка. «И если твой отец — очень умный и много видавший человек — говорит, что надо выбираться и предлагает варианты — твоё дело кивать в нужных местах и безропотно подчиняться, слышишь? А не выкабениваться, придуряясь героической натурой, которая лучше умрёт, чем предаст свои принципы. Ты не Бруно, чтобы подыхать долгой мучительной смертью!» Маринетт и так было неловко за то, что она так откровенно сорвалась на Хлою — ещё хуже стало после того, как папа напомнил ей о том, что принижать чужие умственные способности как минимум неприлично. Но теперь она не сомневалась, что если бы сказала Хлое уходить — Хлоя бы ушла. Ушла бы в безопасное место — и это бы её спасло. Возможно. Но точно дало бы шанс. Маринетт смотрела на Хлою — сквозь неё, — ощущая в руках фантомный вес оплавленной детали факела, и Хлоя начала отвечать ей обеспокоенным вопросительным взглядом. Маринетт его не замечала. Факел ещё не был использован — и это давало надежду. А потом вспоминалось, что Рин шагнул всего лишь на три с лишним месяца и назад, ювелирно отмечая именно эту точку на всём временном отрезке: когда Маринетт-Ледибаг уже побывала в Атлантисе и когда все они решили действовать своими силами и искать иной путь, потому что тот, с походом в Библиотеку и рытьём в архивах, с попыткой изучить историю вопроса и разбираться с ним, отталкиваясь от неё, завёл в тупик. Это окончательно убивало надежду — потому что Орион самолично пришёл им об этом рассказать. И все наклюнувшиеся намётки планов, которые Маринетт усиленно разрабатывала последние часов одиннадцать, можно было выкинуть в утиль — потому что они не сработают. Им нужно что-то революционно новое. Нуар сообразил это раньше всех, ещё когда к ним в пекарню вломилась Франсин со своей командой, и предложил подождать их повторного явления. Интересно — почему это не пришло в голову самой Маринетт? Ювелирно выбранное время… Маринетт злилась, что на неё пытаются скинуть чужую работу, которую не могут выполнить специально учившиеся аналитике люди — но ведь кто-то же просчитывал, на какие именно координаты настраивать скачок сквозь время, верно? И все они сошлись именно на том, что благоприятнейшим вариантом из всех возможных является сейчас и на четыре дня раньше. Значит, ещё можно что-то изменить, и… Маринетт глубоко вдохнула, концентрируясь на слове «изменить». Отгородилась от эмоций, собрала в кучку то, что отвечало у неё за логику, и снова сделалась собранной и деловитой. У них есть эта полночь. И в эту полночь они могут сделать что угодно. Только надо понять — что именно. А для этого надо выяснить, что же пошло не так — в тот раз, когда Хлоя была вынуждена использовать путь отступления, потому что всё вышло из-под контроля. Ну, глупо же идти заведомо гиблым путём? И Маринетт поманила Хлою к себе. Она, заинтригованная, легко соскочила с барного стула и почти вприпрыжку приблизилась; «почти» — потому что была слишком хорошо воспитана, чтобы передвигаться таким неэлегантным способом. — Полагаю, вы знакомы, — спокойно уточнила Маринетт, ненавязчиво подталкивая Хло в сторону Франсин. — Нет! — искренне возмутилась Хлоя, с жаром качая головой, и недовольно поджала губы, кривя презрительную гримасу. — Да я её в первый раз вижу! — Конечно, — одновременно с ней прошелестела Франсин, и Хлоя воззрилась на неё с озлобленным непониманием. — Тебя зовут Хлоя Буржуа. Ты сама назвала своё имя, когда тебя нашли. И Маринетт ощутила обречённое удовлетворение, которое обычно испытывают, когда сбываются самые мрачные прогнозы. Зато сбываются. Хлоя воинственно вскинулась, вполне справедливо не ожидая ничего хорошего от такой осведомлённости каких-то стрёмных типов. Она вопросительно посмотрела на задумчиво молчащего Кота, занятого настройкой голографа, и догадалась, что никаких ответов от него ждать не следует. Поэтому повернулась к Маринетт, надеясь, что ей хоть что-то да объяснят, хотя бы — что вообще происходит. Сложно улавливать суть происходящего, когда происходящее преимущественно происходит на непонятном языке. — Они из будущего, — пояснила Маринетт, давая себе мысленную затрещину. «Конечно, удобно быть самой умной, когда остальные в любом случае не имеют и шанса идти вровень!» — мрачно иронизировала она, устало растирая переносицу. Где-то на фоне послышалась папина скабрёзная шуточка про детей из будущего и «ему нужна твоя одежда», на которую старший Агрест обречённо и тихо завыл. Маринетт подавила смешок и, специально повышая голос, договорила: — Будущее типа через четыре месяца. Думаю, тогда ты могла рассказать им много интересного о наших сказочных проёбах, приведших к тому, к чему мы в этом будущем пришли. Поэтому эта прекрасная леди отрабатывает свой косяк и выкладывает Нуару всё, что знает от тебя-из-будущего о наших действиях в этом будущем, а ты внимательно слушаешь и корректируешь неточности. Зная твою манеру общаться — переводчик с твоего собственного на обще-французский им точно не помешает. «Прекрасная леди» совсем загнанно сжалась. Очевидно, не привыкшая к подобным эпитетам в свою сторону (особенно на фоне хорошенькой младшей сестры, которая к своей смазливости была ещё и вполне себе магом), Франсин имела вагон и маленькую тележку комплексов, касаемых как минимум её внешности. Она носила короткую мальчишескую стрижку, и её медные волосы казались совсем тёмными; нос был неканонично крупноват, но совсем не уродливо — это, по мнению Маринетт, удачно компенсировалось полными губами и резными скулами. Всё лицо Франсин рябило веснушками и родинками (лично Маринетт находила это очаровательным) и поэтому её кожа не казалась мраморно-бледной, какой была на самом деле. Франсин вполне привычно держала себя в военной форме — и это наталкивало на неутешительную мысль, что съедающие фигуру балахоны были ей второй натурой. Маринетт в последние года тоже полюбила что-то такое, свободное и бесформенное, но это было следствием её травматического знакомства с Молью и подсознательно ощущалось защитой. Зачем же постоянно ходить в таких вещах атлантской девчонке из высшего общества, даже если она получала военное образование, оставалось загадкой. Загадкой интересной, но крайне несвоевременной. В любом случае, называя Франсин «прекрасной леди», Маринетт точно не собиралась над ней глумиться. Та, похоже, так не считала. Маринетт повернулась к Хлое, внимательно заглядывая к ней в глаза. «Ну что, Хло, достаточно важное для тебя поручение?» — ехидно думала она про себя, ожидая её слов. Видимо, эти мысли и их ехидство как-то отразились в её взгляде, потому что Хлоя величественно и высокомерно расправила плечи, как-то неуловимо и вмиг сбрасывая с себя домашнюю растерянность. Она размеренно кивнула, стреляя в Маринетт взглядом чуть более оскорблённым, чем было бы уместно в данном случае, и плавно протянула Франсин ладонь для рукопожатия. Франсин ответила ей со скованной серьёзностью и представилась. — О, — певуче и вполне миролюбиво протянула Хлоя и вежливо улыбнулась. — Почти как Франция. Забавно. — Я слышу это уже второй раз, — вернула ей улыбку Франсин. — И всё от Вас. Радостно, что Вам так нравится моё имя. Маринетт весело переглянулась с Нуаром, добродушно посмеиваясь над позёрствами Хло. Нуар как раз закончил настраивать проектор — тот вспыхнул голубым лучом, и девушки поспешили плавно переместиться поближе к разворачивающемуся макету. Маринетт кинула последний взгляд на выстраивающуюся по пикселям Эйфелеву Башню и тихо отвела Ориона чуть в сторону. Чтобы они были не в центре толпы, но чтобы Нуар с Франсин могли их слышать и в случае необходимости влиться в их разговор. — У вас с Сириусом наверняка был какой-то план, — вполголоса напомнила она Рину, возвращаясь к тому, с чего всё начиналось, — когда вы натравили на меня своих однокашников, верно? Не просветишь в его сакральный смысл? Орион нервно сглотнул и тут же сделал вид, что всё идёт так, как планировалось, и вообще — всё прекрасно, жизнь хороша, а он король мира и положения. — Мы хотели, чтобы ты сама осмотрелась в происходящем, — просто ответил он, бросая настороженные взгляды на свою спутницу. Неужели и впрямь боялся, что Нуар её сожрёт? — Но ты не захотела, и мы даже подумали, что это к лучшему, а потом ещё Констанс… В общем, ты же можешь просто залезть ко мне в голову, да? Я внимательно осматривался по сторонам и тысячи раз обдумывал то, что видел, но нам с Сири кажется, что тебе будет полезнее посмотреть своими глазами и сделать собственные выводы. В конце концов, это твоя специализация… вроде как. Рин сорвался на полную лишних деталей скороговорку — что, по-честному, было больше свойственно его брату, чем ему самому, — и Маринетт понадобилось немного времени, чтобы мысленно догнать его слова, осознать весь тот массив информации, что Рин на неё вываливал. Потом она озадаченно моргнула, прикидывая, что ей могло бы не понравиться в этом предложении. Но вроде бы ничего подозрительного она в нём не видела, а если это предлагал Сири (вряд ли более прямой и резкий Рин стал бы действовать столь изящно — залезть в голову; Рину как раз было свойственно послать команду головорезов и силой навязывать свои убеждения), то можно было немного расслабиться. Сириус был весьма хорош в подковёрных играх и прекрасно видел двойное дно. Он наверняка уже просчитал все риски и счёл их приемлемыми. В принципе, в том, чтобы залезть в голову, для Ледибаг не было ничего сложного. Особенно — при активном сотрудничестве. И всё же — было как-то тревожно. Шебуршить в чужой памяти — это не сознание путать. Это нечто более ювелирное и хрупкое. Трудоёмкое. — Ну… если использовать Камень Мотылька… — задумчиво протянула она и повернулась к старшему Агресту, подходя поближе. — Я могу одолжить Вашу Брошь? Нуар за её спиной издал какой-то задушенный булькающий звук, и Маринетт испуганно повернулась в его сторону. Хлоя рядом с ним красноречиво ударила ладонью по губам и мерзопакостно захихикала. Но делиться своей радостью словами через рот отказывалась. Габриэль вместо ответа высыпал из кармана обломки Талисмана. Они звонко стукнулись о столешницу барной стойки, и прозрачные камни пустили световые блики по стенам. — Он же пережил извержение Везувия, — слабым голосом пробормотала Маринетт, чувствуя, как резко от увиденного заболело сердце. Да как же это так? Вопрос был риторическим — хотя бы потому, что не было сил и смысла разбираться в причинах произошедшего. Зато теперь становилось понятным, почему Агрест не использовал свои силы ни чтобы справиться с Пауком, ни чтобы отбиться от вторжения — атлантов и двойника Адриана. Просто не мог воспользоваться. Ещё несколько кусков паззла встали на своё место — наверняка именно после этой эпохальной поломки такая колоритная компания решила собраться в доме у родителей Маринетт. Иногда Маринетт ненавидела головоломки. Но признавала, что без них её жизнь становилась пресной и удушающе предсказуемой. Она нервным жестом зачесала волосы. Вытянула несколько прядей, задумчиво заправила их за ухо. Выдохнула, прикидывая, сможет ли она без обкатанной схемы действий залезть в подсознание Ориона и избавить их двоих от возможных осложнений. Обречённо застонала. Орион нахмурился — проницательно уловил причину её обречённости. — Я притащил шкатулку, — осторожно признался он, явно не до конца уверенный в том, что ему стоит об этом говорить. — Там твои серьги и мамино наследство. Мы с Сириусом так и не поняли, почему ты её не забрала, но решили, что тебе шкатулка нужнее — хотя бы потому, что ты знаешь, что с ней делать. Опасался он справедливо, потому что копошение в личных вещах Маринетт не одобряла примерно всегда — но она лишь непонимающе нахмурилась, пытаясь понять, о какой именно шкатулке идёт речь. Орион дёрнулся, окончательно запаниковал — Маринетт ему ободряюще улыбнулась и мягко прикоснулась к его руке, пытаясь успокоить. — Так что там с шкатулкой? — вполне миролюбиво уточнила она. Ей было любопытно, потому что вроде бы Баг вытащила всё, что сочла полезным. Неужели Баг и впрямь о чём-то забыла? Или не сочла полезным — потому что её размышления о ситуации касаются совершенно не тех аспектов, которые стоило бы рассмотреть подробнее? И это всё привело к тому, что Орион рискнул прыгнуть во времени, чтобы что-то ей показать. Прискорбно всё это. Орион всё же послушался — вытащил шкатулку и нервно, словно отрекаясь, всучил в её руки. Шкатулку он вытащил из кармана, и Маринетт мимоходом позавидовала вместительности карманов военной формы. Карманы вообще были её слабостью… Шкатулкой Орион сентиментально назвал обычный деревянный ларчик. Из украшений на ларчике имелась лишь художественная резьба — силуэты каких-то смутно знакомых птиц и тварей. Закрывалась шкатулка тоже очень просто, лишь на медный язычок, который откидывался лёгким движением пальца. По крайней мере, так показалось сначала — пытаясь поддеть его ногтем, Маринетт укололась о застёжку, и капля крови бодро скатилась в незамеченный сначала желобок. После этого язычок открылся легко и просто, и Маринетт ехидно фыркнула. Причиной такой мудрёной защиты можно было счесть находящиеся внутри серьги на бархатной подушке. Чёрное золото, рубины и чёрные же бриллианты — Нюарэ никогда не скупился на подарки. Серьги определённо были достойны даже несгораемого сейфа, и невзрачная шкатулка как-то и не справлялась с вверенным ей великолепием. Куда больше в убранстве и по стилю она походила к лежащему под подушкой аскетичному амулету — тот не имел даже изящных помпезных завитков. Амулет был круглым, достаточно крупным — размером в треть её ладони. Плоский, за счёт изломанных линий мог даже считаться ажурным. Геометричным и простым в исполнении. В центре зияло пустое гнездо — когда-то в нём находился круглый, отливающий в сиреневый камень — такой чистый, что почти прозрачный. Этот камень Баг вставила в первый удачный Талисман — в Брошь Мотылька. — Это же чёрное солнце, да? — громыхнул за её плечом папа. Вытягивал шею, чтобы рассмотреть амулет получше. — Только там дыры не должно быть. — Это не дыра, пап, — усмехнулась Маринетт, бережно вынимая амулет за кожаный шнурок. — Это акт вандализма. И осторожно приложила кулон рядом с рассыпанными камнями из сломанной Броши. Один из них значительно уступал в зрелищности четырём алмазам-крыльям, но был, пожалуй, самым важным — потому и находился в центре Талисмана. И его форма прекрасно подходила пустому гнезду в амулете. — Вообще-то, — решила позанудствовать Маринетт, — чёрным солнцем амулет стали называть уже значительно позже, но… да. Это оно. Люксовый вариант, так сказать. Позанудствовала — и сразу же напряглась, смущаясь и испытывая навязчивое желание побиться головой о стену. — Люксовый — за счёт камня? — понимающе хмыкнул папа, и Маринетт глубоко вдохнула. — Именно. Чёрное солнце и было «маминым наследством». Мысль аккумулировать магическую силу — и использовать аккумуляторы для защиты кого-то важного — была во вселенной не нова, но за отсутствием необходимости почти не развивалась. Баг же надеялась, что, рассредоточивая свою магию по таким аккумуляторам, сможет легче управляться с тем, что останется — не подвергая ни себя, ни окружающих постоянной опасности, и они с Нюарэ закопались в этот концепт с яростью напавших на след ищеек. Но споткнулись о то, что в Атлантисе (и без накопителей наполненного магией и магами) подобными технологиями никто не интересовался. Начинать собственные исследования с нуля было нецелесообразно и нерентабельно, да и позволить себе потратить то количество денег и времени, которые были бы потрачены на хотя бы первый этап экспериментов, Баг с Нюарэ не могли. В целях экономии приходилось доводить до ума чужие начинания. Императрица же не была урождённой атланткой, и этот её кулон — чёрное солнце — был привезён ею с Родины и висел на её шее во время церемонии бракосочетания. Амулет передавался в её семье от матери к дочери, и, планируя вручить его будущей Баг, её мать вряд ли рассчитывала на то, что кулоном станут пользоваться по прямому назначению. Всё-таки Баг в большей мере стала собой тогда, когда выжила при взрыве в порту Промитерры и помогла выжить младшему брату. Императрице это преображение застать было не суждено. Маринетт сморгнула неожиданные мысли, которые навевал ей один только вид вытащенного на свет амулета, и вернулась к более насущным вещам. Нет, она, конечно, могла сейчас возрадоваться череде случайностей и вернуть чёрное солнце в рабочее состояние… но смысл? Амулет был защитным и вряд ли бы дал ей слишком много пространства для манёвра. К тому же — он давно не использовался, и оттого был плачевно пуст и бесполезен в качестве стабилизатора в кризисных ситуаций. Можно было бы попробовать надеть серьги, но Ледибаг не ходила в них буквально земными тысячелетиями, используя более подходящие для походных условий невыразительные гвоздики — а ведь даже такая мелочь оставалась лишним неучтённым фактором. Хотя, по правде сказать, она просто боялась, боялась надеть именно эти, самые первые серьги. Надеть их значило бы перейти Рубикон — но что там, на другом берегу, Маринетт не знала. Она и без того едва ощущала землю под ногами и прыгать в неизвестность не считала возможным. Нет уж, научилась справляться с собой без всяких дополнений, значит, не стоит усложнять теперь. Никаких экспериментов, пока она шарится в чужой голове. И, чтобы успокоиться, Маринетт осторожно сжала в руке свой медальон — прямо через свитер. Его рёбра ненавязчиво впились в ладонь — и стало легче дышать. В конце концов, она и не с таким справлялась. — Я могу подстраховать, — вдруг подала голос Лиса, и Маринетт заинтересованно обернулась в её сторону. — Я ворожу иллюзии, как миражи на улицах, так и фантазии в людском сознании. Я знаю, как выглядит человек, который тонет в своих мыслях — если вдруг что — мне хватит одной мелодии, чтобы вас вытащить. Маринетт задумалась. — Да, это поможет, — бодро признала она и оглянулась на Ориона: согласится на риск или нет? Тот молча кивнул, соглашаясь, и спокойно взмахнул рукой, складывая из пальцев условный жест для своей спутницы. Что-то успокаивающее — потому что она с тревогой вслушивалась в этот разговор, и по её бегающим, лихорадочным глазам было видно, что абсолютно вся эта затея ей не нравится. Возможно, затея ей не нравилась ещё в Атлантисе, и поэтому Орион обошёлся с ней без лишних разъяснений — потому что все риски уже были обговорены и поздно было что-то менять. Если стоило бы поступать иначе — можно было бы здесь вообще не появляться. Франсин тревожно поджала губы, но вежливо кивнула и отвернулась к макету. Глубоко вдохнула, присмотрелась к карте — и решительным движением увеличила пространство четвёртого округа, начиная что-то размеренно говорить склонившейся к ней Хлое. Занимаясь наконец-то чем-то привычным и понятным, Франсин уже не мялась и не нервничала, обретя положенную ей и её положению уверенность. Возможно, вначале она и была ошарашена определёнными событиями, но теперь взяла себя в руки и больше в чужой опеке не нуждалась. — Она на тебя чем-то похожа, — признался Орион, заметивший, как Маринетт продолжает смотреть на что-то втолковывавшую и уже не боящуюся ни с кем спорить Франсин. По крайней мере, перед подключившимся к обсуждению мэром Буржуа она точно не намеривалась робеть и теряться. И откуда что берётся? — Глупость какая, — неопределённо хмыкнула Маринетт, тряхнула головой, концентрируясь на поставленной задаче, и потащила названного брата к креслу в углу гостиной. Орион послушно в него плюхнулся, откинулся на спинку, расслабляясь. Маринетт, вставшая у него за спиной, мягко зачесала растопыренными пальцами его белёсые волосы. Нащупав подушечками мизинцев выступы скуловых костей у висков, зажмурилась и окончательно выкинула из головы всё тревожащее и отвлекающее. Когда её глаза открылись, они уже мало напоминали человеческие, сияя мягким голубоватым светом. Орион, словно задремав, окончательно обмяк. Лиса бдела и чутко отслеживала малейшую эмоцию в их расслабленных лицах.***
А в Атлантисе тем временем произошёл свой глобальный катаклизм. Совершенно случайно, но абсолютно закономерно — через какое-то время после того, как Баг покинула свои комнаты и вместе с Нино вернулась в Париж. Согласно действующим протоколам, в случае чрезвычайных ситуаций являлось необходимым организовать срочное собрание Совета, а так же дёрнуть в родовые дома отсутствующую на территории империи аристократию. Особенно — наследников королевской линии, что по официальной версии обозначалось призывом явить стране свои таланты и возглавить её в трудную годину, а по факту было банальным нежеланием оставлять противоборствующей стороне ценных заложников. Заложников — потому что природные катаклизмы случались реже, чем претензии суверенных государств. Поэтому, когда разгудевшаяся ночью сирена подняла по тревоге Военную Академию, Орион в самое короткое время был одет в дорогу и, в нарушение Устава, но по указаниям протокола, почти тайно выведен к заднему двору — в противоположную от всеобщего построения сторону. Отцовская кровь, несмотря на все успехи и собственными трудами, кровью и пóтом добытый офицерский ранг, в определённых ситуациях возвышала его над всеми остальными. Орион этого отчаянно не любил, а в последнее время — панически боялся, но так, чтобы никто этой паники не заподозрил. Протокол не давал ему послаблений в эмоциях. С возрастом Рин всё больше понимал сестру, которую их золотая клетка душила и почти сводила с ума — словом, ощущения были до дрожи омерзительными. В сумраке — света уличный фонарь, в целях непривлечения лишнего внимания, давал мало, лишь самый необходимый минимум, и больше мешал, чем помогал — нервно топтался кто-то ещё. Орион удивлённо вытаращил глаза, разом забыв все приписанные ему рамки приличий (лицо держать холодно-спокойным, шквальных эмоций не показывать, допустимы лишь учтивый лёгкий кивок, лёгкая же улыбка и вежливая заинтересованность; голос ни в коем случае не повышать выше приемлемого уровня громкости, говорить чётко и мягко; не заикаться, быть вежливым, при необходимости — не замечать чужих конфузов и игнорировать целый ряд обстоятельств, не достойных его высочайшего внимания). — А тебя-то за что?! Франсин нервно сжимала полы капюшона и выглядела совсем растерянной. — Да если бы я знала! Франсин, конечно, теперь тоже принадлежала к королевским, маленькому кругу по многим причинам неприкасаемых людей. Но принадлежала очень номинально, потому как до совместного проживания со своим мужем им обоим предстояло достигнуть возраста признанной зрелости (что на три года выше возраста совершеннолетия), завершить высшую ступень обучения и появиться на пяти официальных общественных мероприятиях. Для полного же принятия в пантеон венценосных особ Франсин должна была подарить ветви наследника, чтобы её кровь текла в его жилах, смешиваясь с кровью королей прошлого. Но об этом определённом и вполне логичном исходе событий их с Сириусом взаимной симпатии друг к другу им было позволено пока не думать. В общем и кратко говоря, причин, по которым Франсин сдёрнули бы по тревоге вместе с Орионом, было не так уж и много — шутливо их называли возобновлением человеческой популяции. Шутливо — потому что об этом только и шутили, так как вероятность того, что такая необходимость вообще возникнет в настоящем, оставалась крайне маленькой. Но вот же с ним под фонарём у одного из служебных подъездов к Академии стояла Франсин, теребила в руках полы походного плаща, а в общежитиях до сих пор звучала тревога, и где-то на парадном дворе слышались бойкие голоса проводящих расчёт командиров. Орион тоже мог бы стоять там, со своим взводом на семнадцать человек, бойко докладывать о готовности и многозначительно перемигиваться со стоящими по соседству однокурсниками, но он был тут — потому что был политически важен и должен был прибыть к отцу под бок (и в первую очередь важна была кровь, текущая в его жилах, а не он сам, и то, что кровь могла понадобиться в любой момент и не должна оказаться в враждебно настроенных руках). Рин нервно повёл плечом: недавно зажившая пробитая лопатка мерзко свербела обещанием скорого пиздеца. Фру ответила на это безотчётное движение своим фирменным внимательным взглядом — будь она духовным лицом, грешники бы тут же падали ниц и каялись бы во всём, чём сумели согрешить, начиная с момента покидания материнского чрева. В духовенство ей податься было не суждено, да и Рин впечатлительностью не страдал, поэтому оба они предпочли многозначительно промолчать, не заметить объединяющую их тревожность и в полнейшей тишине дождаться приехавший за ними мобиль. — Знаю не больше вашего, — хмуро отозвался Сириус из глубины его салона и нервно потёр набалдашник трости. Сириуса распределили учиться к дипломатам. С подачи их старшей сестры — и её расчёты оказались точны до последней мелочи. Сириуса, лишённого избытков физических сил, но взамен них наделённого живым любопытством и гибким умом, в Институте Внешней политики натаскали до феноменальной проницательности, научили смотреть, наблюдать и удивительно точно прогнозировать недалёкое будущее. Он наверняка уже о многом догадывался, но молчал, предпочитая не делиться непроверенной информацией, и Фру у него под боком всё больше куталась в свой плащ, изнывая от неопределённости. Рин предпочёл смотреть в окно, где пылающий фонарями Атлантис проносился рекой Блуждающих Душ — Сири в отблесках случайного огня со всеми своими старыми шрамами выглядел достаточно жутко, почти как Вестник Конца, и смотреть прямо на брата у Рина малодушно не хватало смелости. Открывший дверь мобиля лакей был профессионально невозмутим, но нездорово бледен. В его вышколено плавных движениях то и дело пробивалась нервозность, и, предчувствуя худшее из возможного, Рин нёсся по знакомым с детства коридорам Императорского Дворца — на самых гранях приличий, едва-едва не срываясь в низменную трусцу. Он сам толкнул тяжёлые двери Зала Совещаний, игнорируя дёрнувшийся караул — протокол обязывал ждать, пока о его прибытии торжественно доложат, но каждая секунда неизвестности всё глубже утаскивала в пучину тревоги, мешая сделать вдох. Рассаживающиеся по местам Лорды посмотрели на этот перфоманс с тщательно отмеренным осуждением (Рин невольно отметил гримасу попавшегося ему в поле зрения Четвёртого, и его душа преисполнилась вполне взаимной неприязнью к этому типу), но в общем и целом Ориону было на них всех несколько плевать — что было верхом неприличий, естественно. Всеотец многозначительно прервал разговор с Восьмым, давая сыну возможность поприветствовать его со всем своим сыновьим почтением. Орион за короткую пробежку понапридумывал себе все самые ужасные события, какие только успел вообразить — и постарался оставить своё облегчение при себе. Согнулся в учтивом поклоне, пытаясь унять колотящееся сердце, и по движению теней убедился, что Сириус с Франсин смогли его догнать. — Ночная тревога предполагает подготовку к худшему, — спокойно пояснил Рин своё поведение и своё торжество, которое не смог скрыть. — Рад видеть Вас в добром здравии, Всеотец. — Стоит ли нам ожидать прибытия Сестры? — подхватил его слова Сириус, будто бы начало речи принадлежало ему, её продолжение — его брату, а вся она полностью — им двоим в равной степени, и невесомо шагнул вперёд, оказываясь совсем — спасительно! — рядом. Рину было необязательно косить глаза, чтобы знать, что Сири едва ли не светится от одной только мысли о возможном возвращении Миледи. Плечом ощущая, что Сириуса начало потряхивать от нахлынувших эмоций, Орион выпрямился и принял более устойчивое положение, чтобы при необходимости устоять под тяжестью обессилевшего брата. Не то, чтобы это было необходимо, и всё же. — Вполне возможно, — откликнулся молчавший до этого Восьмой, и Франсин настороженно напряглась, чутко улавливая в голосе своего отца нечто этакое. — В любом случае, что-то более точное мы узнаем, когда промитеррианка придёт в себя: аварийный туннель отразился на её здоровье хуже, чем можно было бы рассчитывать. Но нам остаётся только надеяться, что её разум остался ясным… У неё на руке кольцо Нюарэ, так что, вполне возможно, она сможет дать ответы на все вопросы. Восьмой говорил ещё что-то про помехи, про неблагоприятные прогнозы, упомянул про разведданные и внушающие опасения топографические снимки — физических и энергетических оболочек Промитерры, — но Рин уже не вслушивался, тревожно переглянувшись с Сириусом. Орион не был мастером риторики, но самых её основ, вдолблённых в детстве, вполне хватало, чтобы избавить этот доклад от лишней шелухи: с Промитерры был совершён переход с помощью атлантских технологий, и совершён так, что остатки бури другого мира всполошили все охранные системы, настроенные на оповещение о ситуациях повышенной опасности. Никто не мог точно сказать, кто та промитеррианка, которая держала в руках сигнальный факел, но она обладала княжеским знаком, отданным добровольно, и именно кольцо Нюарэ давало незнакомке неприкосновенность — вопреки всем сценариям госбезопасности. Никто не мог точно сказать, что произошло с самим Нюарэ и что помешало ему лично прибыть в Атлантис. Никто не мог сказать, что произошло с его супругой — что внушало немало опасений, учитывая ее принадлежность к королевской Семье. И любые попытки узнать о происходящем и наладить связь с Промитеррой терпели полнейший крах. Орион почувствовал, как от сковывающего ужаса холодеют пальцы… …Уже несколько позже Сириус проницательно напомнил ему: — Тебе надо дышать, — и невозмутимо перевернул страницу журнала. Орион поймал себя на том, что заламывает пальцы, и нервно скрестил руки на груди. — Я восхищён твоим спокойствием, — высокопарно выплюнул он, разворачиваясь к брату. Челюсти как-то сами собой сжались до скрипа зубов, искусанные сухие губы совсем растрескались, а Сири совершенно не показывал никаких признаков беспокойства. — И немного сбит с толку твоими внутренними противоречиями. Столько волнений о судьбе самого дорогого тебе человека, и как ты только с ними справляешься? — Караульные Зала Камней тут же доложат нам о любых изменениях, — бесцветно отозвался Сириус, плавно переворачивая ещё одну страницу. — Если случится непоправимое — об этом узнают. Он поднял на Рина свой жуткий выцветший глаз, будто бы договаривая: «Мы можем изводить себя паникой и беспокойством, но это затратит слишком много сил — не обвиняй меня в желании эти силы сохранить». Рин кивнул, принимая это его решение, и снова повернулся к больничной койке. Промитеррианка, по оценкам медиков, была близка к пробуждению. Рин смотрел на её жизненные показатели, выведенные на экран, надеясь отследить момент, когда она начнёт медленно приходить в сознание, пытался примерить на себя спокойствие Сириуса, и ему вдруг подумалось, что, возможно, кому-то — ему или брату — следовало остаться в Зале Совещаний и участвовать в обсуждениях. Но обсуждать было пока нечего, и они единогласно решили, что нужнее в лазарете: в конце концов, кто-то же должен был провести допрос. Только допрашивая, можно было узнать о истинном положении дел без приличествующей событиям цензуры и прикрас. Красивыми же россказнями они с братом были сыты по горло — ещё со времён теракта в промитеррском порту в нежном детстве, ещё когда Сестра резко сорвалась и отправилась в своё путешествие в их отрочестве. Со всеми предшествующими событиями это её путешествие напоминало побег или изгнание, но Сириус, а за ним и Орион были склонны считать, что Нюарэ вполне хватало сил на отстаивание своих — и доверенной ему Царевны — интересов, а, значит, и побег, и изгнание взаимоисключались. С мягким жужжанием отъехала дверь в медицинский отсек. Рин нервно дёрнулся и развернулся, движением плеч приводя себя в надлежащий Царевичу вид, и мягко завернувшая в открывшийся проём Франсин успокаивающе подняла руку. — Вам необходимо поесть, — настойчиво проговорила она, опуская поднос с едой на столик и ставя их двоих перед фактом возникновения этой низменной необходимости. Она почти не улыбалась, но её лицо приняло какое-то тёплое ласковое выражение, и Сириус мягко прижался к ней здоровой щекой, безмолвно благодаря за заботу. Ориону стало максимально некомфортно с ними в одном помещении — он снова отвернулся к экранам, остервенело вглядываясь в мерно настукиваемую кардиограмму. Иррационально накатили злость и отчаянье, и Рин душил в себе эти губительные чувства. У них есть все шансы мира, если кардиограмма не станет ровной линией. — Масалу? — тихо и понимающе предложила Франсин, и Орион машинально провёл по её пальцам, забирая чашку из рук. Руки у Фру были сухими и мозолистыми, как у самого Рина — руки воина, совершенно не подходящие будущей Леди. Рин сжимал чашку, словно она была боевым шестом, словно он снова был на Арене, и Шиисса лукаво усмехалась, наматывая на запястье ритуальные ленты, обещая свидание, если они быстро закончат все свои дела и побьют рекорд Нюарэ. Шиисса была яркой и энергичной, заплетала в русые косы монеты-медальоны, которые полагались магу уровня выше среднего, и монеты игриво звенели при ходьбе. Шиисса щурила миндалевидные тёмные глаза, хищно улыбалась, а острые и резкие черты лица дарили ей облик дикой неукротимой красавицы. Орион всегда был застенчивым, прятал свою неуверенность за едким, на грани хамства сарказмом, чувствуя себя в тени Сестры и брата блёклым и пресным, но Шиисса танцевала и шутила, метко и остроумно, и вся светилась жизнью и яростью и отчего-то выбрала его и безумно и верно любила. Руки у неё были нежными и мягкими, и прикасалась она невесомо и умиротворяюще, виртуозно сдерживая его взрывной характер. Шиисса клятвенно обещала стать ему супругой, прекрасно осознавая, что их жизнь не будет тихой и мирной, и Орион влюблялся в неё ещё больше, безропотно доверяя ей своё сердце. Кажется, Тайная Канцелярия до сих пор продолжала носом рыть землю, выясняя причину несчастного случая на их Инициации. А тогда Рин лежал в больничной палате, и Сириус сухо сообщал, что летят головы, что Всеотец не оставит покушение на сына безнаказанным, и Фру рядом с ним грустно и понимающе кивала, заботливо поправляя больничную подушку. Пробитые кости нещадно ныли, напоминая, что он ещё жив. И не вспоминать, ценой чего он выжил, не получалось. Франсин осторожно положила руку ему на локоть, выводя из размышлений, и Рин доверчиво прижался к её плечу, теплом её тела пытаясь избавиться от колотящего его холода. Мозгоправы говорили, что холод пройдёт, что это всё шок и стресс, что гибкой юношеской психике просто нужно дать время… Ничего не менялось. — Она сильная, — тихо подал голос Сириус и тяжело поднялся с кресла. — Она справится. Он не уточнял, о ком говорит: о промитеррианке или о пропавшей без вести старшей сестре, — давая этой неопределённости принять нужную форму в чужих головах, и Фру понимающе фыркала и кивала, мягко перебирая Ориону волосы и напоминая о своём присутствии, чтобы он больше не смел окунаться в болото своего не-существования. А потом сканеры начали подавать сигналы о изменении состояния пациентки, и Франсин выскочила в дверь, чтобы позвать медиумов и врачей, а Орион мягко присел на край больничной койки, самовольно убирая начинающую мешаться дыхательную трубку. Промитеррианка с трудом разлепила глаза и закашлялась, панически восстанавливая сбитое аппаратом дыхание. Её взгляд слепо и безразлично блуждал из стороны в сторону, не находя ничего знакомого. С трудом вскинув руку, она нервно нащупала гребень в своих волосах — его присутствие смогло немного её успокоить, — а когда кольцо Нюарэ запуталось в прядях, замерла, оглушённо хлопая длинными ресницами. Её взгляд прояснялся и тяжелел, и, видимо, она начала вспоминать, где она находится и как она сюда попала. Сириус, благоразумно оставаясь за пределами её зрения, налил воды, и Рин осторожно передал стакан в её дрожащие руки, придерживая её ладони, чтобы не дать воде расплескаться. Промитеррианка привстала и наконец посмотрела прямо на него — с выражением оглушённого своей потерей человека. — У тебя её глаза, — хрипло сказала она, и наспех вставленный в ухо универсальный переводчик повторил это с секундной заминкой. — Она хотела рассказать… ну, всё сходится, на самом деле, это и впрямь похоже на правду. Ты её сын? И пусть она не назвала имени — Орион понимал, о ком она говорит. — Я её брат, — тихо ответил он, хотя, казалось, промитеррианка не слушала и не слышала. Ему вдруг подумалось, что она даже понять его слова не в состоянии — но не ответить было нечестным. А ей не нужен был его ответ, она даже не отреагировала на звук его голоса. Она бормотала сама себе, успокаивая себя лёгкими покачиваниями, и часто-часто моргала, не разрешая глазам слезиться. Сириус испуганно охнул, выпавшая из его рук трость громко покатилась по полу, шумно зашли в отсек созванные Франсин врачи, а Орион продолжал держать трясущиеся руки промитеррианки, потому что она не предпринимала никаких попыток высвободиться, потому что она боролась с накатывающей истерикой, и Рин видел, как ей страшно. Потому что его глаза были единственным, что было ей знакомо — его глаза, такие же синие, как у Сестры, брата и Всеотца и их предков, семейная мутация роговицы, — его глаза принадлежали дорогому этой промитеррианке человеку. Она сказала, что её имя Хлоя Буржуа. Гребень в её волосах делал её почти атланткой, почти магом. Ей стоило только прийти в себя — и её тело начало восстанавливаться в ускоренном режиме. Её ничего не интересовало. Она попала в новый мир с незнакомыми технологиями, но ей не было до них никакого дела. Она привела себя в порядок, потому что того требовали приличия, а не потому что её волновали вся эта пыль, кровь и грязь, в которых были её кожа и её костюм. Она держалась прямо и гордо, величественно вскидывала подбородок и высокомерно щурила глаза — но не чтобы произвести впечатление, а потому что этот её вид был вшитой в само её существо маской, установленной моделью поведения. Она призналась, что её отец — публичный человек, а она всегда была при нём. Сириус полагал, что старший Буржуа был видной политической фигурой. Хлоя запрещала всем прикасаться к кольцу на своей руке — как будто нашлись бы безумцы, желавшие покуситься на имущество Князя, — и сентиментально крутила его на пальце, когда чётко и безэмоционально передавала им с Сириусом и Франсин, а потом — всему Совету сведенья, с которыми прибыла. Она рассказывала, а аналитический центр структурировал её слова, перерабатывал каждую интонацию и подгонял информацию к своим данным. Она рассказывала, и её голосом звучали знакомые обороты Нюарэ. Она безразлично отвечала на уточняющие вопросы, и что-то в наклоне её головы, в повелительном движении рук и в беглой обличающей ухмылке — она прекрасно понимала, что её всеми силами пытаются поймать на лжи, и это её немного забавляло — в каждом её движении как-то неуловимо звучала Ледибаг. — Мы вместе росли, — объясняла Хлоя эту свою схожесть, покорно и безразлично отвечая и на этот вопрос в числе прочих. — Эти двое — моя семья. Она называла Нюарэ мягко искажённым словом «Нуар», часто привязывая его к прозвищу «Кот» и всем своим видом показывала, что имеет на это своевольство все права Мира. Рину навязчиво казалось, что эта Хлоя, тонкая и хрупкая пришелица из другого мира, стоит у самой грани, что от последнего шага к Вечному Покою её удерживает только данное Нюарэ и Ледибаг обещание и тот факел, который Баг решительно вручила ей в руки, толкая в открывшийся туннель. Он старался не покидать её общества, подбирая этому желанию довольно убедительные оправдания; Хлоя не возражала, не покорно, но снисходительно следуя, куда просили, в его сопровождении, и будто бы всё понимала. Рин в её обществе больше молчал и думал о своём, и им обоим не казалось это чем-то тяготеющим. Сириус, словно ему наконец-то дали долгожданную команду рвать и рыть, спустив с цепи, выкладывался на полную, пропав в переговорных, вместе с другими аналитиками выкручивая ситуацию под разными углами, закапывался с головой в протоколах и не терял надежды найти пусть самую крохотную, неучтённую лазейку — но хоть что-то, что поможет снова настроить экстренную связь с Промитеррой. Периодически он приходил задать уточняющие вопросы, выжатым и вымотанным, нервно затягивался сигаретой и озлобленно повторял одно и то же: — Она обрушила все мосты, совсем все, Рин. Она и Нюарэ, это их почерк. Перекрыла все пути и каналы связи, просто потому что могла и захотела. Совсем всё предусмотрела, ничего не можем сделать… На нервной почве у Сириуса случилось обострение: его начало скручивать в судорогах, общее настроение неумолимо упало в вечное недовольство миром — брат не признавался, но Рин подозревал, что к Сириусу вернулись его боли, и привычные анальгетики не справлялись. Рин силой заставил Сири выпить новую дозу, во время их встреч пытался всучить перекус и противные лечебные смузи, на которых тот жил со времён теракта, и открытым текстом запрещал заниматься самоистязанием. Сириус отвечал в неподобающих Царевичу выражениях, и все свидетели их пикировок делали вид, что ничего не слышат. Франсин не отходила от отца, помогая ему в разведбюро. Днём к ним доехала её младшая сестра — Констанс, — потому что Восьмой опасался оставлять её в семейном поместье одну и без присмотра. Констанс безмолвной тенью ходила по коридорам жилого крыла, стараясь никому не мешать, и Рин предложил ей приткнуться к заседающему Ковену. Отчасти, чтобы отвлечь её знакомым делом от тревоги, которая буквально пропитала тяжёлый воздух Дворца, отчасти — чтобы и в Ковене у него были свои уши. Ковен тем временем в авральном режиме пытался разобраться с защитной системой и тем, что заставило её прийти в боевую готовность. Сам Верховный лично просматривал каждый миллиметр протокольных лент, вытащенных из недр прошивки щитов, его первый зам от руки записывал расшифровки, рядовые маги поголовно начищали боевые амулеты и от их настроений тухла вода в реке. Атлантис, прекрасно ощущая нависшую угрозу, никак не мог понять её природу и готовился ко всему, что мог придумать. Когда махина невозврата тронулась с места, все пахали уже вторые сутки, и такая мелочь, как сон, как-то незаметно отодвинулась на задний план и благополучно там забылась. Может, поэтому Весть нашла всех на своих рабочих местах — хотя время плавно перетекало из невозможно позднего в неприлично раннее. Весть могильным холодом окутала дворец, и тревожный перезвон оповещателей увязал во всеобщем оглушительном непонимании. Запаздывая на пару секунд, по экранам разлетелось сообщение, перекрывая своим видом все рабочие программы и телеэфир. Тревожно завибрировал браслет, и Орион, наконец-то осознав, что и оповещатели, и сообщение, и вибрация вместе взятые могут означать, подорвался с места — стол, который он пнул, опасно накренился, всё его содержимое посыпалось на пол, напитки залили рабочие расчёты, приводя их в категорическую негодность, а намокший голограф опасно заискрил. С ночной тревоги прошло чуть больше суток, а он уже испытывал неприятное дежавю. Орион бежал по коридорам, краем глаза ловя отблески мерцающих бегущих строк, и вывалившая в коридоры толпа покорно расступалась, не смея загораживать путь. Почти случайно он заметил в этой толпе Хлою. Её безразличное ко всему лицо вдруг обрело выражение крайней тревоги — она не понимала происходящего в полной мере, но интуитивно догадывалась, и догадки (безусловно, правильные) ей не нравились. Орион не успел в полной мере обдумать, что собирается сделать: он просто выдернул её за руку и, не особо размышляя о возможных последствиях, потащил за собой. Хлое спокойно хватало сил, чтобы бежать с ним в одном темпе — длинная юбка и статусная обувь, выданные ей в пользование, ей совершенно не мешали. Толпа у Зала Камней испуганно перешёптывалась, плотно забив проход, и Орион впервые за долгое время поднял на придворных голос, требуя к себе особого отношения. Он буквально приказал им разойтись и освободить пространство, его звучный рык эхом прокатился под высокими сводами, принуждая к подчинению — и Рин, даже в вверенном ему взводе не возвышавший себя над другими, полагая это превосходство мнимым и неприличным, совершенно точно не испытывал никаких угрызений совести. — Она со мной, — холодно оповестил он, запуская Хлою вперёд себя в приоткрытую дверь и сразу же заходя следом. Тяжелые створы в четыре человеческих роста с грохотом захлопнулись за его спиной, отрезая Зал от шума за его пределами. Зал Камней был мрачным и удивительным местом. Немного ритуальным и в чём-то интимным — местом, принадлежащим только его Семье. Солнечный свет, обычно заливавший Зал в витражные стёкла, добавлял огромным каменным статуям лёгкости и жизни, но сейчас, в ночной темноте и при свете живого огня свечей, каменные люди угнетающе нависали над головой, осуждая за всё низменное и недостойное. Зал начал существование как пещера с горным источником: два протока получили название Лэвандо и Доод — Живой и Мёртвой воды — из-за каких-то там свойств, о которых когда-то давно Ориону и Сириусу рассказывала ещё Мама. Тогда всё это не казалось им интересным, куда больше детское внимание занимало едва заметное свечение воды и величественные статуи, поэтому сейчас Орион никак не мог сообразить, насколько опасным было нахождение здесь Хлои. — Держи меня за руку, — шёпотом попросил он, и промитеррианка беспрекословно вцепилась ему в рукав, тревожно оглядываясь по сторонам. — И постарайся ничего не трогать. Он вытащил подсвечник из крепления в стене и, вдруг совершенно оробев, нерешительно двинулся вперёд. — Похоже на храм Аватаров,— нервно прошептала Хлоя и хихикнула, не справляясь с эмоциями. Орион не понимал, что именно её так насмешило, но спорить не стал. — Это Правители прошлого, — так же тихо пояснил он, и, дождавшись, пока переводчик в её гребне донесёт до Хлои его слова, продолжил: — Лэвандо и Доод вытачивают в стенах наши облики, меняя их с течением нашей жизни, и покидают статую, уходя дальше, когда Душа покидает тело и присоединяется к огням Великой Реки. У нас нет научного объяснения этому феномену, но у нас с Сириусом есть Сестра — и одно её существование учит не задаваться глупыми вопросами там, где нам не дано понять и следует просто верить. — А как вода понимает, кто королевских кровей, а кто — нет? Орион беспечно пожал плечами. — У меня нет ответов. Но есть предание, что Доод — это кровь Прародительницы Рода, которая погибла, защищая своего сына и завещая ему заботиться о ближних, а Лэвандо — слёзы его жены, неведающей, жив ли её супруг или пал на поле брани. Магия пощадила бедных женщин и дала им покой и эту пещеру — чтобы они и каждый их потомок всегда знали, что надежда не потеряна и стоит ждать и надеяться. Или — что Река Блуждающих Душ пополнилась новым огнём и дело придётся брать в свои руки. И — видишь? Если присмотреться, то можно увидеть, что колоссы не стоят беспорядочно — стволом стоят прямые потомки Короля, а потом дети некоронованных постепенно отделяются в свои ветви, пока в их жилах не становится совсем мало силы Доод и они не теряют с ней связь… Хлоя внимательно огляделась по сторонам и зябко поёжилась от дуновения ветра. Она могла бы спросить, находятся в этом зале только кровные потомки, или здесь так же можно было найти их супругов, и Орион, возможно бы, даже ответил, что да, как только наречённые пройдут полноценный ритуал бракосочетания и перед Лэвандо поклянутся быть опорой друг другу — через какое-то время и их статуя становится рядом с другими Правителями: всего лишь надо как-то доказать Магии, что они действительно собираются исполнять свою клятву… И рассказывал бы он это не из-за того, что радел за всеобщее просвещение, а потому что необходимость говорить отвлекала от тревоги и гнетуще сужающихся стен. Но Хлоя не спросила. Она погрузилась в сумрачную задумчивость, и её каблучки отбивали звонкую дробь по камням. Дальше они шли молча — молча же присоединились к уже наблюдавшим за Камнями Сириусу и Франсин. Привычным делом первой взгляд выхватил отцовскую статую — Орион тревожно отметил новую россыпь трещин, из которых пробивалась зеленоватая вода Доод, и оборвал не успевшую сформироваться мысль. Отец, хоть и был совсем в летах, точно не собирался ложиться на смертный одр, и думать об этом было рано — и крайне не ко времени. Это всё как-то быстро отошло на второй план — каменного Нюарэ, церемониально высеченного по левую руку от каменной Царевны, рассекла кривая глубокая трещина. Лэвандо продолжала мягко просвечивать в глубинах камня, но Нюарэ мерк, но горная порода крошилась и осыпалась — трещина неумолимо росла. И остановилась, только когда каменная голова каменного Нюарэ с исполинским грохотом покатилась по каменному полу. По месту разлома плескалась зеленоватая кровь Доод. Каменная Ледибаг пережила своего каменного супруга лишь на пару минут — воды пробили её грудину, разбивая метафорическое сердце в пыль. Но Орион воспринимал всё это очень обрывочно, безжалостно переключаемыми кадрами. Вот трещина-рытвина ползёт вверх по горельефу, неумолимо-нехотя раздвигая колосса Нюарэ на неравные части. Трещина выглядит жутко, но не утратившие свой свет вены-ручьи всё ещё внушают надежду — Нюарэ сильный, он справится, он и не в таких передрягах бывал, ведь не зря же его род носит звание Тринадцатого — числа смерти. Нюарэ вообще — смерть во плоти. Что та смерть может сделать ещё одному её потомку? Вот кадр переключается — а трещина уже радикально сменила своё направление. Вот яркой сине-зелёной вспышкой слепят воды, и чёрт его знает, что это значит. Может, потому что оригинальный Нюарэ сидит где-то на Промитерре и переживает свой то ли магический всплеск, то ли — гормональный. Может — ещё что-то. Может, и не из-за Нюарэ вспышка сияла, а просто воды вступили в какую-то свою реакцию — и получился яркий свет. Вот грохот. Орион просто отказывается воспринимать, что нерушимая скульптура сейчас была обезглавлена, буквально на его глазах, что Лэвандо брызнула и ушла куда-то вглубь пещеры и что это земля дрожит у него под ногами, а не его ноги трясутся в паническом неврозе. Орион никогда не видел, как умирают Камни. Когда умирала мать, они все были в одном порту — к их возвращению её Камень ничем не отличался от других покойных. Другие же умершие родственники ушли ещё до их с Сириусом рождения. Падение Нюарэ теперь казалось сюрреалистичным, какой-то злой шуткой, Орион в него совершенно не мог поверить — хотя сам же только что объяснял Хлое, что Камням единственным верить и стоит. Поэтому Падение Баг по злой иронии прошло как-то мимо него. Казалось, он просто моргнул — а Камень уже тёмный, потухший, хорошенько осыпавшийся — будто в его порче виноват задевший породу сосед. В нише сразу стало темно. Тихо — только вода журчала. Растерявшись, Орион всматривался в только-только проступавший облик Франсин, и ручьи Лэвандо казались ему слёзами скорби из каменных глаз. Раздался полный боли и ужаса крик. Орион вздрогнул, дёрнулся, едва не поскользнувшись — и с удивлением обнаружил, что Хлоя, до этого прямая как спичка, безэмоциональная и несгибаемая, сидит на коленях где-то внизу, в его ногах, и её содранные ладони судорожно скользят по камню, окропляя его своей сукровицей. Хлоя просто выла — звериным воплем выплёскивая из груди свою боль. Отчего-то — странно — до неё, пришедшей издалека, произошедшее дошло гораздо быстрее, чем до Ориона, с рождения живущего по этим правилам. Зашевелился святитель, всё это время тактично скрывающийся в тени. Мелодичным, хорошо поставленным голосом затянул положенные случаю катрены скорби, поджёг свои дурильные травы — их благоухания смешивались с сыростью и каменной пылью. Запах получался странным, пробирающим до печёнок. От одного вдоха закружилась голова, но тягучая, обволакивающая муть разорвалась клочками и нехотя рассасывалась, принося с собой тягучую, свербящую головную боль. Боль, как ни странно, помогла прийти в себя. — …и пусть их души легко найдут Великую Реку, — басил святитель, и Орион удивленно моргнул. Кадры наконец-то сложились в картину. Он молча повернулся к брату — Сири совсем не обращал внимание на катившиеся градом слёзы. В находясь в каком-то полубезумии, он порывался собрать в пригоршню воду из иссякающего фонтана — Фру изо всех сил удерживала его под локоть, пытаясь не позволить упасть на землю. Рин без лишних слов — все слова казались лишними — подхватил брата под другую руку, помогая перераспределить его вес на дополнительную опору. Сири это как будто удивило — он испуганно повернул своё лицо, в полной красе демонстрируя его, лица, двойственность, и от того, что рассечённая шрамами сторона оставалась неподвижной, а здоровая — кривилась в своём всепоглощающем горе, Рину становилось ещё хуже. Орион мягко потянул брата на себя, обнимая, прижимая его голову к своему плечу; Сири доверчиво вис, хватал за мундир и тихо хныкал, как будто снова переживал пик своих выматывающих болей и никак не мог от них отмахнуться. И это Рину казалось таким знакомым, что он мягко поглаживал брата по волосам и спине, надеясь, что нежная ласка ему поможет… Хлоя поджала колени, шатаясь, поднялась на ноги. Её ладони сжались в кулаки с такой силой, что на предплечьях выступили синюшные вены. Её колотило — от злости ли, от горя или от нервного потрясения, — но Хлоя дерзко расправила плечи и гордо вскинула подбородок. Последний раз посмотрела на пьедестал — каменные Нюарэ и Баг резали взгляд непривычной и неправильной сгустившейся вокруг них теменью — и резким движением развернулась, направляясь к выходу. — Она идёт сюда, — прохрипела Хлоя куда-то в темноту. — Заклинаю вас, будьте готовы. Тогда никто не понял, о ком говорила юная промитеррианка. Но она действительно пришла — с взрывами и грохотом, и ни один из барьеров не сработал, как стоило бы. Она пришла с войском, не знавшим усталости и голода — неживым-немёртвым — и в руках своих сжимала отрубленную голову, сжимала трофеем-знаменем — и улыбалась. Мёртвые глаза Нюарэ безразлично смотрели вдаль.***
— Ребя-ят, — позвал издалека чей-то голос, — она плачет… Я бы не сказала, что это плохо, но всё же… Этот голос Маринетт слышала словно сквозь сон. Слышала искажённый звук, разбирая только слог через три, но совершенно не задумывалась о смысле. Её больше занимала блекнущая, гложущая полуявь перед глазами — и до происходящего в относительно безопасной реальности не было никакого дела. — Она что-то видит, — так же глухо, сквозь толщу воды и нежелание слышать пробился голос Нуара. — Может, её стоит разбудить? — Ни в коем случае! Запальчивое недовольство своей резкостью больно резануло в самые уши и осталось там эхом беспрерывного писка — на самой грани слышимости. Картинка видения пошла рябью — совсем как от удара кнутом по воде. Бух-бух, колотилось испуганное сердце. Шумела приливами-отливами кровь. Набатом билась в голове, и голова раскалывалась на маленькие части беспощадной мигренью. Маринетт не могла бы даже с уверенностью сказать, кто она и где, даже не способна была указать, стоит она или лежит — она просто существовала бестелесным наблюдателем. Но её пальцы касались тёплого тела, и в венах под тонкой кожей чьё-то беспокойное сердце качало беспокойно кровь. Тук, тук-тук, тук. Лицо горело жаром, горло сжимала тошнота, а вязкое не-забытьё горчило где-то под рёбрами кислотным шаром. Шар разрастался в размерах, сжимал сердце и лёгкие, колючей тяжестью оседал в желудке. Маринетт вдруг поняла, что она задыхается — вдохнуть никак не получалось. Подсознание играло с ней ужасную шутку: казалось, что над её головой тонны воды, что, чтобы вдохнуть, надо плыть и плыть, но в руках и ногах совершенно не было сил. Почему-то она знала: когда всплывёт, беспокойная река захлестнёт её волнами, и тогда она точно окончательно захлебнётся. Она это знала — потому что такое уже случалось, когда-то давно. Или недавно? Но Маринетт всё равно старательно гребла, хотя её пальцы продолжали чувствовать чужой пульс и чужое тепло — или это было неправдой, всего лишь наваждением? Воды над ней становилось всё меньше, двигаться стало обманчиво легко, и последним гребком, должно быть, можно было выкинуть тело из воды — но этого не произошло. Маринетт открыла глаза и судорожно вдохнула. Задышать получилось только раза с третьего — шар под рёбрами никак не давал лёгким расправиться и заработать в полную силу, больно колол куда-то в грудину и сердце, и сердце панически колотилось. Представший перед открытыми глазами мир был бестолково ярок и расфокусирован — Маринетт зажмурилась, и под темнотой век снова и снова видела далёкую бойню, и вспышки выстрелов и боевых заклинаний, мерцание сирен. Панику толпы и ледяное спокойствие неживых-немёртвых. Почти-себя и мёртвую голову в своих руках, освещённых тревожным красным светом оповещателей. Почти-себя — потому что она сама по себе была не живее Нуара, и всё же… Всё же в Двойнике было пугающе много от неё самой. Отрицать это дальше было не просто глупо — смертельно опасно. Маринетт — оказывается, она продолжала стоять — сделала инстинктивный шаг назад, всё ещё не совсем понимая, где она и кто. Тело, усилием воли замершее в прямой, не совсем удобной позе, потеряло равновесие и внутренний стержень. Тело совершенно расслабилось, лишившись опоры, и Маринетт завалилась назад. Её поймали чьи-то руки, чьи-то голоса продолжали галдеть беспрерывным гвалтом, а Маринетт судорожно вдыхала-выдыхала, словно и впрямь всё это время провела под водой и теперь восполняла недостаток кислорода. Картинка перед глазами прояснилась, у цветных пятен появились полутона и очертания. Общий гвалт разбился на отдельные голоса, голоса — на отдельные слова. Оказалось, что её поймали не один человек, а несколько, что пока она приходила в себя, её кто-то прижал к себе, помогая сохранить равновесие, и что-то спрашивали. Маринетт пока не вслушивалась, все вопросы перекрывал уходящий писк и буханье в ушах. Она беспокойно прикладывала ладони к щекам, к носу, лбу и подбородку, к шее и даже к основанию челюсти у самых ушей — делала что угодно, чтобы хоть немного убрать с лица нестерпимый жар. Бух-бух, колотило пугающее осознание, Дикая Охота начала свой бег. Тёмная ночь не закончится, пусть и будет всходить солнце — его свет никого не спасёт. И уже чистят свои трубы ангелы, готовясь трубить Конец. Маринетт судорожно закусила губу. Паника захлестнула с головой — она никак не могла разобраться с собой, а тут уже пора было спасать мир, причём в далеко не фигуральном смысле. Понять бы ещё, как и от чего — но на этот вопрос внутренняя Баг ответов не знала. В ладонь ткнулась гладкая керамика. Маринетт сжала покрепче бока чашки и, не задумываясь, невесомо отхлебнула. Закашлялась, обжигаясь. В нос запоздало ударил букет ароматных специй. — Ну и зачем было давать ребёнку грог? — Зато смотри — сразу взгляд прояснился… Маринетт тряхнула головой и поспешно выпуталась из объятий — Нуар, заметив, что она уже больше в себе, чем вне себя, безропотно ей это позволил. В отблесках лампы его глаза вдруг сверкнули безжизненными бельмами — и Маринетт нервно отвернулась, делая новый глоток. И никак не могла определиться — то ли она уже слишком стара, то ли ещё слишком молода для всего этого дерьма. Впрочем, чаша весов всё больше склонялась к «слишком молода». Но в некоторых случаях и восемьдесят лет не дотягивает до возрастного ценза, так что… Маринетт снова повернулась к креслу. Развалившийся в нём Орион медленно возвращал нормальный цвет лица и о чём-то взахлёб шушукался с этой своей Франсин. Франсин, примостившись на подлокотнике, ласково кивала и нежным домашним жестом растирала ему руки — пальцы Рина судорожно скрючило и колотило, и Франсин помогала их размять. В своей голове Орион называл её ласковым Фру… — …к тому же, этот твой ребёнок вообще не выражает никакого недовольства! Маринетт многозначительно хмыкнула. Перехватила внимательный мамин взгляд и замерла. Сабин, удостоверившись, что её недовольство обнаружено и верно истолковано, решительно вытянула руку, требуя чашку себе — поэтому, преисполнившись каким-то духом противоречия, Маринетт, дерзко не отводя взгляда, большими глотками допила содержимое и вручила в протянутую руку пустую посуду. И в более нормальной обстановке ничем хорошим этот жест для неё бы не закончился, но — до нормальности, в общем-то, тоже было неблизко. Поэтому на тихое и опасное мамино: «Там же ром», — Маринетт беспечно пожала плечами, картинно принюхалась и так же тихо ввернула: «Там же никотин, мам». Мама курила редко. Немногим чаще — по рассказам Адриана — курил его отец. Теперь курил и сам Нуар, и Маринетт, никогда не понимавшая прелести табака, никак их пагубные привычки не комментировала. И полагала, что её умение пить крепкий алкоголь (без фанатизма, с той лишь целью, чтобы уснуть, когда не засыпалось, и перестать зацикливаться, когда от навязчивых мыслей избавиться не получалось одними лишь медитациями; более серьёзные последствия обходил стороной её быстрый метаболизм) — этот наработанный за четыре года анархии навык мог точно так же сходить с рук уже ей. К тому же, этот грог был не слишком крепче, чем «приличное» столовое вино, так что мамины претензии Маринетт добросовестно пропускала мимо ушей. Это нервы — мамины, её, всеобщие. Мама в ответ скорчила недовольную гримасу, но Маринетт уже отвлеклась на дёрнувшую её за рукав Хлою, на что-то спросившего отца, на запальчиво заспоривших Паон и Андре Буржуа, которых пыталась успокоить Пчела, а Лиса просто насмешливо комментировала, раздражая спорщиков ещё больше… Маринетт уже слышала голос Нуара, который тихо переговаривался с её отцом и со своим — словом, её внимание было качественно переключено. Пора было вникать в происходящее и брать всё в свои руки. Сам себя не спасёшь — никто не спасёт. Хотя бы потому что, скорее всего, никто не знает, как спасать и чем помочь. Бытность Ледибаг сделала Маринетт крайне самостоятельной барышней. Маринетт ободряюще похлопала Хлою по локтю, надеясь так успокоить свою и её тревогу — за неё и вообще. Не то что бы тревога была не обоснована (очень даже да, потому что Маринетт смотрела на неё, всё ещё домашнюю, растрёпанную и немного растерянную, а видела, какой её запомнил Рин — тонкую и уставшую до безразличия, отчаявшуюся до безрассудства). Маринетт скосила глаза на сверкающую условными знаками схему, которую за время её «отсутствия» Франсин и Хлоя с Нуаром доводили до ума и полномасштабной стратегической карты Парижа. Прислушалась к царившему в кухне оживлению — и на секунду ей представилось, что через три с лишним месяца на этой самой кухне (в этом городе и вообще — в этом клочке Вселенной) этого оживления уже не будет. Будет мёртвая тишина и полнейшая разруха. Потому что, чтобы оживлять, нужны живые. Ей вдруг почудился уродливый кривой рубец на шее Нуара — там, где должен был пройти разрыв между головой и туловищем. Маринетт энергично затрясла головой, прикладывая к вискам ладони, и осознала — зациклилась. Это было плохо, это — мешало планировать и как-то исправлять ситуацию. Ей вдруг стало как-то плевать на то, как она и её поведение выглядит со стороны — она ловко извернулась, обходя Нуара, и прямой наводкой пошла к плите. Потому что на плите стояла кастрюля, над плитой хранились чашки, а чашка грога пахла достаточно приятно, чтобы глотать её залпом, не задумываясь о возможном отравлении. — Мне нужно знать подробности? — тихо уточнил Нуар, совершенно бесшумно вставший за её плечом. Маринетт крупно вздрогнула, чуть не опрокинула наполненный половник и щёлкнула языком, недовольная этим неожиданным-внезапным появлением. — Не думаю, что это необходимо, — тихо прохрипела она, добросовестно взвешивая все плюсы и минусы нуаровой неосведомлённости. Хотя всё было проще — Маринетт просто не хотела всё это рассказывать. Озвучь она это — и словно своими руками сделала бы этот кошмар чуть реальнее галлюциногенного бреда. Этой реальности ей не хотелось — не хотелось ей и прибавлять к демонам напарника ещё и этих. Поэтому продолжала молчать. Многие знания — многие печали. Нуара её ответ не устроил — и зачем только спрашивал, если не собирался принимать отказ? Он язвительно выгнул бровь и скорчил не самую приятную ухмылку из своего арсенала. Этим Маринетт только укрепилась в своём нежелании его просвещать, опасаясь только лишь несвоевременного оспаривания — но Нуар промолчал. Они оба чувствовали, что это только на время, что буря ещё грянет — чуть позже, когда они выпроводят незваных гостей. Маринетт сделала задумчивый глоток и отбросила это ощущение куда подальше — потому что оно будило в её груди ядовитый клёкот кислоты, которому она всё никак не могла дать названия, но, кажется, была близка к его высвобождению. Возможно, им даже станет легче после скандала — между ними давно накопилась целая стена недосказанности. Давно — это ещё до Моля и Петли. Так давно, что это уже привело к чему-то страшному и непоправимому, но стена продолжала расти с космической скоростью и теперь могла привести к тому, чего уже и не исправишь. Маринетт не была готова об этом всём говорить — но жить всё-таки хотелось. Ещё больше хотелось видеть живыми близких и дорогих ей людей — а это уже было под вопросом. — Господи, и как всё это разгребать… — задумчиво пробормотала она, медленно, шаг за шагом подходя к окну, на котором весь день развешивала планы и схемы. Теперь же, просто зная, как и каким образом всё это должно закончиться, Маринетт понимала — все эти схемы и планы и идеи — всё это не сработает. Даже если подключится стратег-Нуар — ведь он уже подключился, и если бы видел какой-то выход из всего этого кошмара, то не спрашивал бы Маринетт о том, что он должен или не должен знать о неслучившемся будущем. И, поскольку далеко идущие планы уже стопроцентно были обречены на феерический провал, всё опять возвращалось с одному единственному, с чего началось — к Йолю, к Самой Тёмной Ночи и к чему-то этакому, внезапному и стремительному. К чему-то радикальному. А ещё этот Двойник, пугающе похожий — теперь это так сильно бросалось в глаза, что невозможно было игнорировать. А ещё эта Хлоя с её жаждой самоубийственно помочь. И эта Аликс, удивлённая её отказом — ещё там, на квартире. Хотя, казалось бы — чему там удивляться… Всё вдруг запуталось так сильно, что идей — как выпутаться и уцелеть — у Маринетт не было никаких, если честно. Она старательно держала лицо отстранённо-расслабленным, запихнула собственную панику как можно глубже, чтобы никто ничего не заметил. Наброски истлевали в пепел — каждый из них приводил к катастрофе, которую нельзя было допустить любой ценой — по многим причинам. Тщательно выстроенный замок планов и уверенности с грохотом рушился, оставляя после себя выжженную пустошь — и никакой определённости. Следовало снова начинать с чистого листа и с нулевой точки отсчёта. А времени оставалась чуть больше шести часов. Хотелось выть. — Я не знаю, чем вам помочь, — ровным сухим тоном вместо воя высказала Маринетт подошедшему Ориону, и ложка мягко стучала о стенки чашки с грогом. — Всё, что могу предложить — помочь открыть завещание. Большего не проси. «Я не уйду. Здесь моя семья», — она этого не говорила, но ясно имела в виду. Может, он пытается её вытащить, чтобы спасти. Может — чтобы она волшебным образом решила проблемы в этом его абстрактном там, в другом времени и мире; но у неё не было волшебного решения, она уже не справляется здесь и сейчас, а там и потом всё ещё запущенней и непонятней. К тому же, не стоит играть со временем и смертью — так говорит Нуар, а Нуар в смерти разбирается лучше всех ныне живущих. Ведь смерть — это разрушение и конец, а разрушение — вторая натура, кожа, вторая сущность Кота. Разрушением он едва ли не дышит. — О большем я и не прошу, — эхом отозвался Орион. Ломанным хрипящим французским. То ли действительно был готов к такому ответу, то ли надеялся, что её решение переменится — вследствие каких-нибудь внезапных жизненных поворотов. А может, просто устал — быть эмоциональным или вообще по жизни. Маринетт это было почти неважно, почти — потому что внутренняя Баг невольно делала стойку спасительницы обделённых и защитницы невинных. Но на ужимки субсущности Маринетт старалась не обращать внимания — ей всё ещё вполне хватало одного только проблемного Парижа. Где-то за её спиной, в центре обеденного стола многообещающе возвышался ларь с завещанием.