Падая и поднимаясь

Ларь переливался в отблесках ламп. Притягивал внимание. Напрягал. Маринетт тряхнула головой — словно бы это помогло ей сбросить с лица вязкую паутину тревоги. Чашка с грогом негромко стукнулась о столешницу. С тихим шорохом встал за плечом Нуар. — Кажется, у нас недобор наследников, — едко прокомментировала Маринетт. Комментировала на атлантском, чтобы избежать потом ненужных и бесполезных расспросов от домочадцев, каким-то совсем привычным жестом закатывая рукав. В противовес её спокойствию Орион трясся настолько сильно, что никак не мог расстегнуть манжету. Понимал весь фарс ситуации — и паниковал ещё больше. Маринетт подумалось, что, расти она вместе с Орионом изначально, так, как до́лжно, без всех этих безумных приключений, будь она целиком и полностью только Баг — и сейчас бы волновалась не меньше. Она не росла, почти не помнила этого, воспринимая тот эпизод жизни Баг как что-то, что не с ней — хотя это и в самом деле было не с ней. Как много раз и много кем пересказанную байку — и от того потерявшую свою правдоподобность. Байка не вызывала должных эмоций — и вынужденный ритуал ввергал не в подобающий случаю трепет, а в совсем уж раздражение. Маринетт всего-навсего хватало воспитания это раздражение не демонстрировать. Ларь открывала кровь всех доживших до его вскрытия прямых наследников — вновь вспоротая под это благое дело ладонь пульсировала и зудела, Маринетт гипнотизировала взглядом порез и размышляла над тем, что же им, Ориону и Сириусу, помешало вскрыть замок в этом своём там — в будущем через три месяца и семнадцать дней, раз уж Баг с Нуаром к тому моменту дожившими совсем не являлись. Эта острая, не укладывающаяся в общую картину мира вещь колола самую грань неосознанного подсознания — но хорошо укладывалась с таким же изгоем-фактом: Двойник пришла в Атлантис с войной, пришла, обрушив святые святых, убив Правителя государства. Двойник пришла, держа в руках голову одного из Советников — но даже при этой вполне очевидной враждебности системы защиты не сочли её за угрозу. Атлантис ушёл в подполье, и с этим Маринетт не могла — да и не собиралась — что-то делать. Не собиралась давать советы и разрабатывать планы — сами как-нибудь справятся, без её вмешательства. Люди Атлантиса ушли в подполье — его же магия принимала Двойника как старого друга, как родное дитя. Как одного из наследников, как Баг — из чего вытекали все дальнейшие проблемы и вакантность престола. Почему — так? Ведь Баг-то Маринетт, Баг в ней признал и Всеотец-Император в коротком разговоре, и родные по крови братья. Но магия лишена людских страстей и не может ошибаться, верно? Это всё, возможно, следовало бы обдумать — с чувством, с толком, с анализом ситуации под всеми видимым им ракурсами и чужими мозгами, интригующими человеческими страстями куда как хладнокровней, чем это умела Маринетт. Но Маринетт не хотела тратить на это иссякающие силы — и решила, что очередная возможная причина, по которой её могут хотеть убить, не делает ей ни горячо, ни холодно. Даже у страха за свою жизнь, видимо, имеются пределы. — Мы всего лишь хотели тебя предупредить, — робко признался Орион. Хлоя, недовольная тем, что снова ничегошеньки не понимает, фыркнула, но промолчала. Маринетт подумалось, что стоило бы активировать её гребень — чтобы Хлоя наблюдала и делала выводы, полезные их предприятию. Но стоило намного раньше, и сейчас было уже бессмысленно. Франсин с ювелирной точностью опрокинула флакон — запасённая в нём кровь, кровь Третьего Сына и её супруга, сгустилась в одном из углублений. Мудрёный механизм пришёл в движение. — Забирай письмо и уходи, — сухо велела Маринетт, благодарно позволяя Нуару обработать кровоточащую рану. Сухо — потому что не дай боже мальчишка решит остаться и помочь. Нет, пусть получает то, за чем приходил, и возвращается туда, где в его распоряжении будут армия и высокотехнологичные бункера — туда, где ему безопасно. Потому что упрятанная поглубже своевольная Баг хотела, чтобы он оставался в безопасности. Скользкий атлас холодил кожу и почти не впитывал кровь, но зажатая между чужими ладонями рука заживала — Маринетт чувствовала, как медленно срастаются края раны. — Тут небезопасно, — куда мягче продолжил за неё Нуар, расшифровывая для подростков её сухость и резкость, неподобающие случаю. — Чем дольше вы здесь находитесь, тем больше вероятность, что с вами… произойдёт несчастье. Это он так сгладил куда честнее звучащее «здесь вы, считай, уже трупы, поэтому, будьте так добры, не путайтесь под ногами в нашем пиздеце». Маринетт нервно щелкнула языком и ещё крепче сжала его руку — в слепом поиске недостающей поддержки. Его большой палец начал мягко поглаживать тыльную сторону её ладони, прямо поверх атласа, и это немного успокоило. — Если там написано её имя, то вскрытое письмо не особо поможет, — мрачно зыркнув исподлобья, отозвался Орион. — Доступ-то к системам только у Преемника. Справедливо, в общем-то, отозвался — но Маринетт раздражённо закатила глаза. Как же ей всё это надоело. Снова взбурлил под рёбрами ядовитый клёкот раздражения, и какая-то часть сознания ещё сопротивлялась — при детях нельзя устраивать разборки, — но запасы терпения должны были вот-вот закончиться. В конце концов, это и в их интересах тоже — уйти и не мешаться им в их производственном Аду. И Маринетт, жаждая не растягивать этот фарс ещё больше, бестрепетно сцапала чёртов конверт, пальцами одной руки переломила сургуч. Жестом фокусника расправила сложенный лист и внимательно вчиталась. Забрала руку из ладоней Нуара, расправила лист ещё тщательней. Пальцы оставляли кровавые отпечатки на гербовой бумаге, и, возможно, это было плохо, но чистота важных документов как-то вдруг отошла на второй план. Тихая ярость застилала глаза — и Маринетт ей сдалась. Зарычала — тихо, но свирепо, от души. Орион впечатлился и незаметно сделал шаг назад — чисто на всякий случай. Лист в руках сразу же захотелось сжечь. Вместе с уже отгоревшими планами, схемами и — возможно — половиной Парижа. Может, и Атлантисом в придачу, почему бы нет. — Это даже не смешно, — разъярённо прошипела она. — Это — уже слишком! Нуар сунулся заглянуть через её плечо — что-то подсказывало Маринетт, что это было совсем не по правилам, но когда правила останавливали любопытствующих кошаков? Повезло, что Маринетт и сама хотела, чтобы он тоже это прочёл — а вдруг она ошиблась. А вдруг она неправильно поняла. Случаются же ошибки перевода и вольности изложения мыслей? Непереводимые игры слов? Грёбанные каламбуры? — Я уверена, что где-то тут должен лежать второй конверт, — забормотала Маринетт. — Что-то более актуальное. Теперь, когда Нуар, переживающий за целостность завещания, освободил её руки, Маринетт вдруг открыла для себя возможность более тщательного изучения ларя. Старательно ощупала изнутри его дно и гладкие стенки — странно, ей казалось, что он должен быть глубже, примерно раза в два. Возможно, внизу было пустое пространство, некий тайник — оставалось только понять, как и где его открыть. Маринетт пододвинула стул, усаживаясь, без церемоний схватила злополучную коробку, опрокинула её вверх дном и принялась искать ещё один механизм — не столь очевидный в сравнении с основным. Ей даже показалось, что внутри ларя что-то перекатилось — мягко, с лёгким шорохом. Что-то, что вполне могло сойти за набитый бумагами конверт. Заинтригованные её реакцией, Рин переглянулся с Франсин, и они едва ли не бегом обогнули стол, чтобы устроиться рядом с Нуаром. — Знаешь, — протянул Нуар, позволяя Ориону уткнуться носом в злополучную бумагу, — это многое объясняет. Он даже и не пытался скрыть — то, что из всего набора детей (в количестве трёх штук) Всеотец назвал имя единственной дочери, его немало веселило. Возможно, даже больше, чем было уместно — Маринетт этого веселья не понимала. Если честно, то она до этого момента была склонна считать Баг отщепенцем и изгнанницей в царском роду и абсолютно точно не ожидала от какой-то бумажки такой подставы космических масштабов. Вскрывшиеся обстоятельства отдавали жутью, и даже Двойник и Париж на какое-то мгновение отошли на второй план — а как ей предлагается править страной, о которой она ничего не знает? Потом, конечно, Маринетт тряхнула головой и напомнила себе, что, во-первых, ничем она править не собирается, во-вторых, завещание пришло из того будущего, где она уже мертва, что опять отсылает к первому, и, в-третьих, у завещания должен быть более свежий вариант, который прекрасно учитывает Баг-Нуарские приключения и добросовестно ставит на Баг, как на возможном Преемнике, жирный и радикальный крест. Хотя бы до того момента, пока Маринетт не будет существовать отдельно от неё. — Что-то как-то невнятно объясняет, — отчаянно огрызнулась Маринетт, чувствуя, что вот-вот разревётся, и постучала по дну. — Хоть бы к логопеду сходил, над дикцией поработал, а потом бы уже двинулся кому-то что-то «многое объяснять»! С другой стороны — зачем ей нужен какой-то там механизм, если есть отвёртка и дурная сила? Дурная сила вообще способна города в пыль стирать — что ей какая-то там шкатулка, хоть и трижды зачарованная? Взвившись со стула, Маринетт кинулась к ящику с инструментами. Слухом уловила жизнерадостное хихиканье — перевела осатанелый взгляд в ту сторону и улицезрела торжествующие пляски Рина и его подруги. — Императорский род, должно быть, в упадке, если никто из прямых наследников не горит желанием его возглавлять… — ехидно прошептала Франсин, прикрывшись ладонью, но Маринетт всё равно её услышала. Услышала — и не подала виду, и иррациональную злость по этому поводу в себе задавила. Она была готова спорить — в лицо девчонка этого не повторит, её язва предназначалась близкому другу, который всё правильно поймёт. Франсин была ребёнком, волею случая вынужденным взять на себя совсем не детскую ответственность. Маринетт прекрасно знала, каково это — и легко простила атлантке её недостойное титула ребячество. Зачем вообще нужна отвёртка, если можно взять молоток? А лучше — лом. Топор вообще звучит как музыка. Маринетт принялась рыться в инструментах. Нашарила лом и молоток — до этого она вытащила поддон с мелочёвкой, походя высыпала на пол всё лишнее, задумчиво посмотрела на дрель, и всё же отложила её в сторону. Подскочила на ноги — и вернулась к столу. За её активностью благоразумно предпочли наблюдать издалека — и издалека же образумить, чтобы не попасть под горячую эмоциональную руку. Мама никогда не одобряла эту её разрушительную вспыльчивость и даже периодически делала очень строгие неодобрительные выговоры — но уже после того, как Маринетт успокаивалась и утихала, вернув себе способность здраво мыслить. Маринетт была с мамой даже согласна, старалась держать себя в руках — но потом опять происходило что-то, что совсем уж выводило из себя, и всё начиналось сначала. Лила этой её вспыльчивостью вертела как хотела, Маринетт бесилась, потом остывала и сожалела, уныло разгребая образовавшиеся проблемы, мама ругалась и предлагала какие-то медитации — и Маринетт ими даже пользовалась… Потом снова появлялась Лила… За полгода своего непрерывного террора Лила всё-таки сделала одну очень хорошую вещь — с каждым разом Маринетт выбешивалась всё сложнее и вскоре совсем перестала обращать внимание на многие раздражители. Тибетские монахи могли бы гордиться её выдержкой. Однако в этот раз она искренне считала, что имеет полное право злиться. С фейерверками и прочей светомузыкой, от души, на полную катушку. В подавленных эмоциях никогда не было ничего хорошего. — Ты же понимаешь, что ларь защищён от механических повреждений? — скептически уточнил Нуар. Маринетт понимала. Где-то умом и логикой, потому что вариант с отправкой прямых наследников правящей династии ненадёжным путём в максимально неспокойное прошлое звучал как полная лажа и жест отчаянья. Как что-то из последних средств, к которым прибегают, если не сработало всё остальное. Из разряда: «А что нам ещё терять». Наверняка, как только официальное и помпезное вскрытие закончилось фееричным фиаско, все сопричастные и заинтересованные плюнули на ритуальность и официоз и применяли и грубую силу, и извращённый ум — что, естественно, ни к чему не привело. Предки-прародители всё-таки дураками не были, подстраховались — иначе бы ларь ушёл в прошлое, как отживший своё архаизм. Маринетт прекрасно понимала — ларь и без неё покоцали. Но она была зла и раздосадована, её переполняли эмоции, жажда крови и тяга к разрушению. Даже если бы у неё ничего не вышло — возможно, ей бы стало легче от одного только акта вандализма. Всё-таки маленький, но бунт, неповиновение — чертовой бумажке, ублюдской иронии жизни, какому-то мутному Всеотцу, вызывающему трепетную привязанность у Баг и только поэтому — прилив бешенства у Маринетт. Это разрушение — даже если и его жалкая попытка — было даже в чём-то символичным. Маринетт слишком долго выстраивала свой мир и отстаивала свою свободу, чтобы теперь так просто и безропотно плыть по течению обстоятельств. Вы-ку-си-те, сучьи дети! Лом с трудом входил в шов, безжалостно сбивал чешую драгметалла, до мелкой стружки вбивался в каркас. Молоток неистово звенел металлом о металл. В какой-то момент, на одном только кураже, Маринетт сбила часть лома молотком, сбитый кусок со звоном отлетел куда-то на пол, и сам лом стал иронично похожим на скошенное копьё. Рука, его держащая, дрогнула, острый край воинственно накренился — но замахнувшийся молоток уже взял разгон, таща за собой рабочую руку. Скос неизбежно-неумолимо впился в предплечье, вспарывая его от запястья и почти до локтя. Сразу следом произошло несколько вещей. Боль, парализовавшая раненую руку, заставила Маринетт выронить молоток — он с грохотом рухнул на пол, только чудом не попав на ногу. Маринетт скрючило — в глазах потемнело, ноги подкосились… По предплечью едва ли не рекой полилась яркая тёплая кровь — со своей везучестью Маринетт ухитрилась вспороть артерию. Стекая по руке, кровь омыла порядком покорёженный ларь, пока Маринетт тихо выла от боли и застилающей разум ярости. Коротко завизжала боящаяся крови Хлоя — можно было предположить, что она кричала и требовала внимания и до этого, но только теперь Маринетт её определённо слышала. Кто-то схватил её за запястье, распрямляя и приподнимая раненую руку. Назвал тихим и испуганно-раздосадованным «Булка» и оперативно принялся накладывать тугой жгут. Что-то щёлкнуло — Маринетт тщательно проморгалась, обращая своё внимание на стол. Ларь, который она так старательно ломала, лежал в луже её крови и в щепках спиленной и сбитой древесной породы. В самых его глубинах что-то тихо жужжало и трещало — с тихим скрипом отвалилась одна из стенок. — Говорю же, — мелко и судорожно дыша, пробормотала Маринетт, — дно двойное. К чёрту всё это. Маринетт повернулась к отцу — его крупное круглое лицо как раз уже приобрело нежный бледно-зелёный оттенок. Папа закручивал свёрнутое полотенце со всей дури, и казалось, что ещё немного таких усилий — и рука у Маринетт радостно отвалится. Останется только культяпка, так удачно и предупредительно перетянутая жгутом. Зато, конечно, решится вопрос с повреждённой артерией, но это как-то совсем уж радикально — потому что Маринетт не была ни ящерицей, ни гидрой, и заново бы руку отрастить не смогла. А с культяпками жить грустно и не всегда удобно. — Так, пап, спокойней, — тихо попросила Маринетт, перехватывая его руку. — Спокойней. Не паникуй. Глубоко вдохнула, унимая тошноту и головокружение, и решительно сжала его запястье, обращая на себя внимание. Папа обратил — посмотрел диким, совсем ошалевшим взглядом, и Маринетт отчётливо видела эту его венку на лбу, которая всегда пульсировала у него на пике эмоциональности. Папа смотрел с глубочайшим сомнением, наверняка в уме прикидывал, как её связать и сдать на руки психдиспансеру, потому что такие саморазрушительные порывы рано или поздно ни к чему хорошему не приведут — уже, собственно, не привели. По делу, в общем-то, сомневался, и Маринетт была готова признать, что этот её перфоманс с ломом совсем капельку вышел из-под контроля, что у папы сейчас крыша едет совершенно обоснованно, что было бы хуже, если бы папа смотрел на весь этот кровавый фонтан с абсолютным спокойствием… — Смотри, — повторила она ещё раз и раскрутила чёртов жгут, возобновляя кровоток. Кровь брызнула напоследок — и остановилась без посторонней помощи. Потому что магия Баг в жилах уже начала споро справляться с повреждениями, в ускоренном темпе реставрируя стенку сосуда, мышечный слой и кожный покров. Баг удачно была на пике, поэтому через каких-то семь секунд на руке не осталось даже шрама — Маринетт полотенцем смахнула оставшиеся на коже кровавые разводы и довольно продемонстрировала папе абсолютное отсутствие чего бы то ни было. Удачно сложилось, что рядом не оказалось старых шрамов — и чистая кожа должна была папу успокоить. Лицо у папы стало крайне сложным. Он внимательно ощупал предплечье, подозревая какую-то подставу или, возможно, наложенную на рану иллюзию — даже вынудил её согнуть запястье, проверяя, как напрягаются мышцы под его пальцами. Маринетт успокаивающе улыбнулась и осторожно помахала ладонью — той, которую она порезала, поливая кровью завещание, до этого — перехватывая перо Паон, а ещё раньше — случайно разбив стакан в скрутившем приступе боли. Ладонь была белой и мягкой — выделялась только еле заметная полоска молодой кожицы. — Повышенная регенерация, — на всякий случай напомнила Маринетт. — Всё хорошо, видишь? Папа устало потёр переносицу — Маринетт от этого стало иррационально тревожно, но она старательно запихнула эту тревожность поглубже. Потому что, ну, она же знала, что вернуться в колею будет сложно, знала, ещё когда шла в лицей, учиться и строить спокойную жизнь. Сложности требуют терпения и старательности. Пугать родителей вспышкой паранойи она не хотела — особенно той, которая была направлена в их, родителей, сторону и выражала глубочайшую, логически не обоснованную подозрительность. По крайней мере, они никогда не давали никаких поводов в них сомневаться и точно не заслуживали того, чтобы Маринетт беспричинно относилась к ним, как к врагам. — Заросло, — неправдоподобно спокойно констатировал папа. — Сабин, заросло. Вообще подчистую, слышишь? Маринетт повернулась. Мама, услышав такие новости, нервно бросила трубку стационарного телефона на станцию — трубка, разумеется, не попала в пазы и уныло повисла на проводе, и маме пришлось её поднять, чтобы вернуть на место. Дёрганным, слегка истеричным жестом мама принялась растирать лицо. Потом махнула рукой своим мыслям, потянулась к одной из верхних полок навесного шкафа — чтобы дотянуться, ей пришлось несолидно подпрыгнуть — и достала оттуда свои сигареты. Вытащила одну из пачки и совершенно по-плебейски прикурила от газовой плиты. Маринетт недовольно фыркнула. Мама посмотрела на неё как-то совсем насмешливо-вызывающе, залпом затянулась — сигарета тут же прогорела на треть, — закатила глаза, выдыхая дым, и демонстративно включила вытяжку над своей головой. Вытяжка добросовестно зашумела, но Маринетт всё равно чувствовала резкий запах маминых Мальборо. — Я не справляюсь, Агрест, видишь? Ещё вопросы? — как-то даже флегматично бросила Габриэлю мама, и тот понятливо хмыкнул. Уже отвернувшейся Маринетт хватило совести смутиться. Она облизнула сухие губы. Усмехнулась. Небрежно откинула отвалившуюся стенку грёбанного ларя её проблем и вытащила из обломков чёрный кожаный чехол. Осторожно стряхнула с него скопившуюся большими каплями кровь и торжествующе подняла на уровне лица, всем своим видом демонстрируя торжествующее «Я же говорила». Это был не конверт — большая толстая тетрадь в мягкой кожаной обложке. Тетрадь, осторожно сложенная пополам — чтобы поместиться в узкий ларь. И на вторую часть письма она тянула с очень большой натяжкой — разве что это письмо было романом. В стихах. Вот же гадство. Но там же может быть руководство по управлению империей, список последних принятых решений и черновики незавершённых планов на будущее? И на титульнике — актуальное завещание?.. Даже Маринетт признавала, что звучит хоть и в какой-то степени логично, но всё же слишком наивно и неправдоподобно. Хотя — кто бы о неправдоподобности говорил, человек с симбионтом под рёбрами! Потёртая обложка была исчерчена множественными перегибами — похоже, тетрадь часто использовали, исписывая до последнего листа… Маринетт наугад раскрыла её где-то в середине — наткнулась на красочный эскиз супергероя-Лисы, окружённый какими-то формулами. Это было что-то едва знакомое — и Маринетт признала в этом эскизе смутное напоминание иллюстраций из Книги Чудес. Пролистала ещё несколько страниц — формулы сменялись какими-то пояснениями и характеристиками, детальные рисунки — набросками, чертежами и расчётами. Иногда, другим цветом и другим почерком, появлялись какие-то заметки — заметки были старательно втиснуты, будто записаны сильно позже и поверх основных письмён, — но тоже, вероятно, несли в себе какие-то факты. Возможно, наблюдения. Замечания. Советы. Маринетт мельком просматривала тетрадь, убеждаясь, что на эскизах упоминаются только пять Талисманов — те, что были уже им известны. Благодаря выхваченным из текста фразам смутно вспоминались основы, рассказанные Фу в их с Котом сладкие шестнадцать. Из всего выходило, что эта тетрадь — как раз та часть архивов, которую Маринетт не смогла найти самостоятельно и которую полагала самой важной частью. Разбирая архивы, Маринетт помимо прочего надеялась на существование других Камней Чудес, уже готовых к использованию или близких к этому — но по записям выходило, что Камень Черепахи был последним экспериментом. Непробиваемая броня для защиты остального детсада, прочная оболочка, завершающий штрих — и ни малейшего намёка на продолжение. Маринетт читала замечания на полях и признавала, что не может оценить по достоинству всю их полезность. В том, что они были ценными, сомнения не возникало — но Маринетт не умела создавать Талисманы с нуля. Не имела ни малейшего понятия, как это можно было бы сделать — и не имела свободного времени, чтобы спокойно погрузиться в эту тему, разбираясь во всех множественных тонкостях. Она подозревала, что Нуар с самого начала хотел собрать армию. За этим и потащил за собой одноклассников — хотя куда логичнее было бы отправить их в убежище. Конечно, кому было бы предпочтительней давать суперсилы? Разумеется, тем, кого хорошо знаешь — Маринетт руководствовалась теми же принципами, раздавая Камни Лисы и Пчелы своим близким подругам… Но теперь идея Нуара выглядела совсем бесперспективно — за счет отсутствия свободных Камней в зоне их досягаемости. — Нуар, подойди пожалуйста, — вполголоса позвала она, подозревая, что ни Нуар, ни Орион со своей подругой не приближаются, следуя какому-то протоколу. Никто из них, и даже Баг, не знали, хранят ли в ритуальном ларе что-то ещё, помимо очевидного. Справедливо было предположить, что на эту тетрадь покушаться не стоит, хотя бы без явно выраженного согласия Баг — хотя бы из соображений собственной безопасности. Мало ли что. Нуар подошёл тихо — его приближение выдал только едва слышный стук каблуков. Отчеканив шаг, он дисциплинированно остановился на расстоянии вытянутой руки — и Маринетт выразительно выгнула бровь. — Это только ваше, — пояснил Нуар своё невмешательство ранее и дистанцирование теперь. — Не хотел мешать месье Дюпену. Маринетт благодарно кивнула, внутренняя Баг удовлетворённо хмыкнула — чего-то такого она и ожидала. Подозревала, что папе нужно было выразить свою заботу о ней, потому что иначе бы… иначе многое не имеет смысла. А так он снова почувствовал себя важным для неё — не то чтобы он не был важен. Баг ехидничала — Маринетт от неё отмахнулась, потому что и без её разглагольствований было очень сложно сосредоточиться, разбираясь в происходящем — вот если бы Баг бурчала по делу… А стервозный характер Маринетт и без науськиваний могла показывать — только это всё крайне не ко времени. И Маринетт, тряхнув головой, потянула Нуара поближе к себе — оставленная им дистанция была не то чтобы большой, но нервировала, а Маринетт и без того было жутко тревожно. Это завещание, это будущее, которое не должно существовать — потому что Маринетт не хочет, чтобы оно существовало, — этот чёртов клон-двойник и Хлоя с её жаждой помочь, и Аликс (хотя причём тут она? Но что-то не давало Маринетт качественно забыть про неё и её предложение, противоречащее всем доводам разума). Этого всего было слишком много для одной новой жизни без Баг, вот честно! — Я без понятия, что с этим делать, — тихо пожаловалась Маринетт, передавая Нуару машинально скрученную в трубу тетрадь. — Ты вроде как хотел из запчастей в Шкатулке собрать кустарные Талисманы? Ну, не соберёшь. Нуар скептически хмыкнул, флегматично перелистывая страницы. Раскрыл на самом часто перегибаемом развороте, поднёс к источнику света и близоруко сщурился, читая вязь заметок. — А Баг тебе ничего не шепчет? — так же тихо уточнил он, не желая так просто сдаваться, и Маринетт покачала головой. — И не забывай, что есть ещё Книга Чудес. Я бы сказал, что она вполне сойдёт за прямое продолжение этой штуки. — Книга — просто журнал наблюдений за потомками, — возразила Маринетт. — Она вообще не о том, не о сборке оружия в кустарных условиях… Ладно, допустим, мы должны были эту тетрадь найти и применить. Только как? И зачем… Как думаешь, зачем Баг могла бы отдать её на сохранение? Всеотцу, например? А тот, зная, что эту тетрадку надо передать, просчитал все риски и запихнул её в ларь, понимая, что Баг всё равно должна быть на его вскрытии… Маринетт задумчиво постучала по скуле. — Чисто теоретически, — продолжила рассуждать она, машинально прослеживая выпирающую кость до уха, — можно ли на ритуальную вещь наложить дополнительные чары-условия, как думаешь? Потому что тогда очень красиво складывается причина, по которой Ориону пришлось шагнуть назад во времени, чтобы заставить меня помочь ему открыть завещание. Нуар несогласно замычал. — Невозможно, — уверенно отрезал он. — Ларь защищён от любого постороннего вмешательства. Чары-щиты вплетаются ещё на этапе сборки… Любое воздействие после активации не имеет силы — иначе бы умники определённо перепрограммировали матрицу заклинаний и взломали код ещё на этапе, когда твоё отсутствие не позволило им вскрыть завещание по канону. Маринетт, уплывшая в размышления, пытаясь как в тетрисе приладить друг к другу имеющиеся у неё факты, дёрнулась и подозрительно сщурилась. — Я же не говорила тебе, что они пытались вскрыть завещание без меня? — едко уточнила она. — Не говорила, — согласился Нуар, улыбаясь в ответ с ядовитой обворожительностью. — Ты вообще ничего не говоришь, ты в курсе? Приходится догадываться. Молчу, прислушиваюсь, наблюдаю — и мало ли, до чего могу додуматься в процессе. Не самая лучшая тактика партнёрства, не находишь? Под конец он уже шипел сквозь эту свою яркую улыбку, тихо, но весомо, вкладывая в это шипение всё своё рвущееся наружу недовольство. Маринетт была готова признать, что он даже в чём-то прав, но… Но она снова видела его отрубленную, ослепшую голову в не-своих руках, испытывая страшное дежавю. Она снова слышала грохот обрушения статуй в Зале Камней, зная, что Кот будет её защищать до самого конца. Фантомной болью чувствовала, как умирает не просто Париж — целый мир, потому что мир так неудачно оказался на пути Двойника, и слышала вой тревоги атлантских щитов… Нуар специализировался на разрушении, но не был бессмертным — и она это прекрасно знала. Маринетт смотрела в его лихорадочные, красные с недосыпа глаза — и в очередной раз убеждалась, что подробности она ему рассказывать не хочет совершенно. Её твердолобую уверенность Нуар прочёл по её лицу — и скептически фыркнул. Маринетт разозлилась, ей тоже было что ему высказать — гора недоговорок уже вот настолько подкосило их доверие друг к другу, что было даже жутко. «Позже», — как-то безнадёжно подумалось ей. «Мы поможем Ориону, потому что Орион просит о помощи и заслужил, чтобы ему её оказали, проводим его домой — и всё обсудим. Потому что дальше молчать и замалчивать уже нельзя». Нуар согласно моргнул, разглаживая лицо — потому что, видимо, эта обречённость как-то отразилась в её взгляде. Нуар согласился промолчать — совсем ненадолго. Маринетт даже задумалась над тем, насколько она готова спокойно обсуждать их проблемы — и понимала, что не сможет сохранить достаточно холодную голову для конструктивного и делового диалога. Будет много ора и эмоций, и это… — Что за завещание? — подозрительно спросил папа, который мужественно отмывал стол от кровавых луж и до этого момента великодушно не вмешивался в их сумбурный диалог. Маринетт вздрогнула и испытала назойливое желание проораться. Это всё было уже слишком. Баг в подсознании торжествовала, чувствуя её растерянность — и Маринетт яростно отпихнула её назад в его глубины. Ещё субсущность её не обстёбывала. Задолбали. Она повернулась к папе и скорчила недовольную жизнью гримасу. — Побочный квест — видимо, чтобы мы не думали, что всё слишком просто и очевидно. Надеемся, что он принесёт нам плюсики в карму, небесную манну на лут или хотя бы exp, чтобы прокачать скилл на благо основной сюжетки. А те двое — за NPC. И неопределённо махнула рукой в сторону Ориона, чтобы папа не дай боже не перепутал «тех двоих» с любыми двумя «не теми» на его выбор. Папа хмыкнул, оценив её ироничность, и художественно заломил бровь, предлагая развить мысль в конструктивном русле. Маринетт этому жесту вняла и нехотя призналась себе, что шутками тут действительно не отвертеться. — Понимаешь, пап… — медленно начала она, давя в себе дурацкое желание сделать вид, что она тут не причём, что это всё вообще не она и она тут просто беззаботно насвистывает и шаркает ножкой. Разумеется, папе этот её вид (и эти её попытки его не делать) были прекрасно знакомы. — Помнишь, как Джена высказала желание подарить мне на совершеннолетие машину, но ты сказал, что костьми ляжешь, но не позволишь, потому что я ещё слишком маленькая и вообще… — Я помню, — снисходительно перебил её папа и весело сложил ладони на животе. — Давай ближе к делу. И Маринетт тревожным жестом зачесала чёлку. — Так вот, надо было соглашаться на машину, — она хихикнула, нервно прикусила указательный палец и окончательно сорвалась в скороговорку: — Потому что вот тот перец, — она снова кивнула на Ориона, — притащил вот эту шкатулку, в которой правители его страны хранят посмертное завещание с именем преемника. И, так вышло, что в этом завещании написано моё имя. Нет, имя как бы Баг, но ты же говоришь, что Баг — это я, так что — моё. Я слишком маленькая для машины, но достаточно взрослая для императорского трона, представляешь? И Маринетт истерически захихикала. Баг в её голове торжественно била в колокола — тяжёлый, натужный звон усугублял мигрень и возобновлял вроде бы забытую тошноту. Баг хотела защитить своего Рина. Маринетт не могла бросить свою семью. Какая досада, что у них было общее тело, и свои планы могла воплотить только одна из них. Борясь с накатившей слабостью и головокружением, Маринетт тяжело оперлась на стол. — Они из будущего, — хрипло продолжила она, тщательно выравнивая дыхание. — из недалёкого, три месяца примерно. И, чтобы перезагрузить охранные системы — у них там сейчас тоже тот ещё фарш, — им нужен преемник Императора, потому что там всё очень сложно завязано и запрограммированно и… неважно. В общем, Рин надеется, что я соглашусь пойти с ним, и Баг в моей башке тоже на этом настаивает, но я не хочу… и вроде как должна… Я так запуталась… Маринетт трясло — от внутренней борьбы. Баг, не привыкшая, чтобы ей так строптиво сопротивлялись, рвалась на волю — а Маринетт боялась дать ей свободу. Потому что одно дело, когда находишься одна в неизвестном мире — тебе в принципе всё равно, куда тебя закинет на следующий день, тебя почти ничего не держит. Удобно, когда есть кто-то, за кем можно спрятаться. Кто всё разрулит и защитит — неважно, какой ценой. И совсем другое — если за спиной налаженная жизнь. Если на кону стоит буквально всё, и одна ошибка ударит не только по Маринетт — по всем, кто рядом с ней. Баг затребовала непосильное — и Маринетт с ней сражалась. Почти насмерть. — И часто тебя так накрывает? — хмуро спросил Нуар, легко касаясь её локтя. — Только когда мешаю Баг встать у руля. Она почему-то думает, что умнее и главнее. Нуар нахмурился. Неодобрительно покачал головой, собираясь что-то сказать — но промолчал. Вместо этого осторожно коснулся её лба, холодными подушечками двух пальцев едва ли надавливая на кожу. Холод жалящими разрядами просочился в самый мозг, казалось, разворошил извилины — и от этого стало немного легче. — Как ты это сделал? — удивилась Маринетт. Нуар проказливо усмехнулся — отголосками той яркой ядовитой улыбки: — Легко и непринуждённо. Потом, правда, взял себя в руки и продолжил куда миролюбивей, в каком-то смысле даже беспокойно: — Не знаю, что ты делаешь, но очень похоже на саморазрушение. Так что прекращай. Баг недовольно пыхтела — но больше не вредительствовала. С её самоудалением в бездны дышать стало легко и приятно — и Маринетт смотрела на Нуара с совершеннейшим благоговеньем. Испытывая безграничную благодарность за избавление и сохранение огромного множества сил. Папа тактично хмыкнул, напоминая о своём присутствии в непосредственной близости и о своём же нежелании тактично сваливать в закат. Маринетт очнулась, дёрнулась — и смутилась, почти немотивированно, старательно возвращая размышления в конструктивное русло. — Надо что-то придумать, — торопливо продолжила она, скрывая это своё смущение за напыщенной деловитостью. — Что-то, что поможет им так, чтобы мне не пришлось уходить вместе с ними… Потому что, во-первых, чёрта с два я вас тут оставлю, во-вторых, покидать один пиздец, чтобы судорожно разгребать второй… а не пойти ли им в задницу с такими запросами?.. К тому же, я склоняюсь к тому, что как только мы всё разрулим здесь — там всё разрулится само собой. Да и чисто интуитивно мне эта идея с путешествием в будущее не нравится. Банально потому, что будущее не высечено в камне, а создавать очередной парадокс… чёрт его знает, к чему это всё приведёт. Задумавшись, она даже не заметила, как вскинулся Нуар и с какой надеждой он вдруг на неё посмотрел. Потом, конечно, спохватился и взял своё воодушевление под контроль, выражая лицом только вежливую заинтересованность… Маринетт же думала над тем, что Двойник, со всей её похожестью и неуязвимостью, тоже могла бы быть подобным временным парадоксом — какой-нибудь слетевшей с катушек Баг из будущего. Но когда Кот зацепил её своими когтями — Маринетт получила абсолютно такие же царапины. Если Двойник была бы из будущего — Маринетт, теоретически, было бы на всё плевать. Если бы Двойник была из прошлого — Маринетт могла бы обойтись только давно зажившими шрамами. Но это верно, если прошлое было довольно далёким — а если ближайшим?.. В любом случае, это значило, что избавиться от Двойника, не прибив при этом саму Маринетт, было невозможно — это если опускать тонкости, вроде той, что Маринетт не помнила, чтобы она переносилась в будущее и устраивала родному городу Судный День. Вот уж действительно — парадокс… — Даже если представить, что мы сможем всё разрулить, и Атлантису ничего не будет угрожать, — продолжила она размышлять, — мы не можем просто так отправить их назад с указанием ждать. Потому что их беда там породила необходимость создать временной коридор, и раз они оба всё ещё тут — беда пока не планирует растворяться в небытие. Они не могут просто так вернуться и сказать всем, о, потерпите, щас всё само собой разрулится. Паникующая толпа Атлантиса — это не парижане, которые уже научены прятаться, когда прикажут, и не лезть на рожон. Если толпа почувствует несостоятельность правительства и поднимется — будет кроваво. Пойти же с ними, чтобы этого «кроваво» не случилось, чтобы перезапустить защиту — я не пойду. Вот и получается — дилемма. Дилеммы Маринетт не любила. Папа весомо хмыкнул. Потянулся задумчиво пощипать отсутствующие усы, и его рука по-глупому замерла на полпути. Сведённые брови напоминали двух деловых гусениц. — Ну, технически, — начал папа, — тебя в этой империи не было последние пять тысячелетий. Значит, твоё назначение можно оспорить. Не знаю, должны же быть способы проверить легитимность наследования, да? Ну, мало ли, в какой ситуации было написано завещание и как давно, вдруг что-то за это время поменялось. Значит, эти твои маги должны были придумать лазейку — чтобы можно было избавиться от какого-нибудь чокнутого тирана-мутанта с безграничной властью. Какой-нибудь квест. Даже Чёрная Пантера попался на понты и был вынужден сражаться в поединке, значит, если бы у вас было какое-нибудь испытание дракой — ты бы могла просто проиграть… Маринетт слушала этот полёт папиной мысли и понимала — это ведь может и правда сработать. Странная, чокнутая — но гениальная же идея! И главное — совершенно проста в исполнении. — Пап, ты чёртов гений, слышишь? Она уже видела, как это воплотить — простенький, но эффективный план строился так же легко и непредсказуемо, словно она снова держала в руке какой-то странный Талисман Удачи и прикидывала, как же его использовать. И мир сам собой складывался в причудливую мозаику — красную, в чёрный горошек. — Ты чёртов гений, — восхищённым шёпотом повторила Маринетт. И всё стало почти решаемо. Немного проще — пусть даже Баг недовольно фырчала и чуть-чуть сопротивлялась. Маринетт считала, что если Баг не откинет каких-то непредвиденных коленец, то у неё есть все шансы поддерживать бой на уровне и случайно подставиться под лезвие. Она не собиралась драться насмерть — господи, она совершенно не желала зла мальчишке. Не собиралась драться и до падения, потому что в этом случае она, наученная виртуозно крутиться и уклоняться всеми доступными её ловкости способами, не смогла бы в полной мере контролировать поединок — она по-прежнему оставалась несколько неуклюжей без вмешательства Баг. Если она глупо споткнётся — такое её поражение Орион ни в жизнь не зачтёт. Маринетт сама бы не зачла. Она будет драться до первой крови — она была твёрдо уверена, что Орион не позволит себе ранить её хоть сколько-то серьёзно. Зачтётся и маленькая царапина, а Маринетт сохранит возможность стратегически падать. Какой хороший, прекрасно складывающийся план. Только бы Баг… Баг безмолвствовала. Идея не нравилась ей просто потому, что она рвалась защищать своих братьев, потому что она безмерно уважала Всеотца и не могла не исполнить его последнюю волю, потому что исполнить эту волю было её долгом, потому что она скучала по Сириусу… Но Баг признавала, что идея была изящна и решила бы атлантскую проблему. Просто это не значило, что она должна быть от этой идеи в бешенном восторге. «Иногда приходится делать вещи, которые нам не нравятся», лениво размышляла Маринетт. «Это не значит, что мы ужасны или что на эти вещи надо забить большой резной болт. Просто у нас есть предпочтения, а предпочтения формируют нашу индивидуальность». И она последним доводом пообещала внутренней Баг, что если они остановят бурю здесь и сейчас, то она не дойдёт до Атлантиса — и Рин с Сири будут в безопасности, а завещание не придётся оглашать, потому что Всеотец останется жив. И многие останутся живы. С такими доводами Баг была более чем согласна. — Не торжествуй так откровенно, — тихо одёрнул её Нуар. — А то Орион ведь не совсем дурак, может что-то заподозрить. И будете вы с ним как две подбитые чайки играть в поддавки. Тогда ничего не сработает. Маринетт кивнула, соглашаясь с его доводами и лениво повела плечами. — Засвидетельствуешь? — напевно мурлыкнула она, потому что простой надёжный план не оставлял простора для тревог, и ей вдруг снова захотелось куражиться и забавляться. Ситуация вполне располагала. Нуар кивнул, и Маринетт, заручившись его поддержкой, совершенно развеселилась. Она любила развлекаться — щёлкнуть по носу надувшегося от важности мальчишку было бы весело. Может, это хоть немного отвлечёт его от всех бед мира, которые на него так внезапно свалились? Маринетт игриво поцеловала отца в щёку — и тут же сорвалась с места, лёгкой походкой подплывая к мигом насторожившемуся Ориону. Тот ненавязчиво отмахнулся от подруги — Франсин хмыкнула, но понятливо отошла в сторону, давая им иллюзорную приватность. Маринетт чувствовала бушевавшее озорство. В конце концов, она прилежно училась получать удовольствие от тех обстоятельств, которые были не столь уж плохи, хоть и неизменяемы. Получалось, конечно, не всегда — но почему бы не повеселиться сейчас? И Маринетт с лёгкостью наплела Ориону что-то про то, что раз уж она должна идти с ними, то он-то должен понимать, что она будет биться, потому что смиренно отсиживаться она не обучена и вообще — чему его, Ориона, научили в этой его Военной Академии? Должна же она знать, на что рассчитывать? Пока ей хочется только запереть его где-то в бункере и не пускать в самое пекло, чтобы он был в тепличных условиях и в окружении нежных нянечек. Маринетт ловко оперировала словами, без всякой магии внушая вспыльчивому и гордому Рину то, что ей хотелось ему внушить, виртуозно и вполсилы давила на больные точки — чтобы не сломить, но раззадорить. И Рин, поначалу вежливо выслушивающий её речь, уже импульсивно вскидывал свой меч, готовый хоть сейчас отстаивать своё задетое самолюбие. Маринетт довольно улыбнулась — обиженная Баг давала ей полную свободу действий и вмешиваться не собиралась. Взамен Маринетт обещала быть аккуратной. — Не мог бы ты одолжить мне меч? — звонко уточнила она у Нуара, плавно разворачиваясь в его сторону. Нуар без лишних слов бросил его ей в руки — гася инерцию, Маринетт ловко прокрутила рукоять в своей ладони. — Ну что, — удовлетворённо хмыкнула она, обходя ощетинившегося Ориона по кругу, — проверим, на что ты способен? Разгорячённый Рин даже не заметил, как остриё опущенного лезвия прочертило ровную окружность — а вещами, закалёнными магией, никогда ничего не делают зазря. Диаметр окружности идеально совпадал с размерами малой турнирной арены. Маринетт довольно усмехнулась и сделала первый выпад, доказывая делом свои намеренья. — Думаешь, получится? — вполголоса уточнил месье Дюпен, не отрывая внимательного взгляда от разгорающегося поединка. — Она весьма хороша, — отозвался Нуар и невзначай скосил глаза. — Я больше переживаю, как бы она не увлеклась и не победила. Месье Дюпен согласно хохотнул. Нашарил своей огромной ладонью недопитую чашку с грогом и приложился, обдумывая такой правдоподобный исход событий. Нуар случайно встретился взглядом с Франсин, оставшейся на другой стороне арены — и что-то ему подсказывало, что она правильно понимала всё происходящее. — То, что она считает Баг отделённой от себя, — продолжил месье Дюпен, и Нуар вежливо повернулся к нему, поддерживая разговор. — Это ведь значит, что у появления Баг и Нуара разные механизмы, да? И он посмотрел с такой тоскливой надеждой, что у Нуара печально засосало под ложечкой — и почти не хотелось развеивать его сомнения. Но эти сомнения — ведь всего лишь ещё один этап принятия всей этой свистопляски с Камнями Чудес. Достаточно вялая попытка вывернуться, чтобы за ней не стояло никаких весомых надежд. И Нуар покачал головой. — Мы по-разному воспринимаем мир, — он мягко усмехнулся, сглаживая свои слова. — Это хорошо, когда есть несколько точек зрения, которым доверяешь. А ещё у меня остался Плагг, он… он, на самом деле, хорошо сглаживает некоторые моменты принятия, так что для меня всё осознание проходило куда плавнее и безболезненнее, чем могло бы. У Маринетт была Тикки — но Тикки больше нет, так что мы можем просто надеяться, что рано или поздно Маринетт нащупает эту точку равновесия как-нибудь сама и придёт в гармонию. Маринетт, сжимая в своей маленькой ладони его тяжёлый меч, продолжала развлекаться — и двигалась куда легче, чем если бы и правда нисколько не являлась Баг; Маринетт считала себя только Маринетт — они уже мягко выведали, что явлениями Баг для неё были её неконтролируемые магические всплески — всплески, подсознательно контролируемые, она даже не замечала. Как не замечала, что в пылу спора почти не отделяет Баг в самостоятельную сущность. Сам Нуар считал, что причиной всего этого была её психологическая травма. Что Маринетт таким образом проще переносила страх, боль, ужас и беспомощность, которые ей пришлось пережить в одиночку. Что, придумывая себе воображаемого защитника в своей голове, Маринетт таким образом было проще справляться с тем, что с ней произошло. Нуар не был уверен, что это её воображение было здоровым механизмом преодоления всего случившегося, но он и не знал всего о ею пережитом — Маринетт продолжала упорно молчать о том, что её пугало и беспокоило, и поэтому Нуар не мог никак ей помочь. Однако он не был в должной мере психологом, чтобы говорить об этом всём с умным видом и быть стопроцентным правым. Всё, что у него было — достаточно долгое знакомство с напарницей для того, чтобы приблизительно догадываться о её образе мыслей и взглядах на жизнь. Распалённый Орион не замечал двойного дна её веселья — он всегда был слишком прямолинейным для всех этих интриг и изящной тонкой хитрости и даже не собирался искать подводные камни в общении с сестрой. Нуару подумалось, что оно и к лучшему.

***

Хлоя была относительно спокойна. Спонтанная дуэль — не самая странная хрень, которую выкидывала Маринетт. С ней вообще никогда ничего нельзя было предугадать, часто приходилось смиряться постфактум и по возможности нивелировать последствия. Смиряться было сложно, но Хлоя честно старалась. В конце концов, Кот вроде как и впрямь печётся о её благополучии и точно не позволил бы Маринетт так виртуозно самоубиться прямо у них на глазах. Сейчас Кот стоял и спокойно наблюдал — значит, ничего потенциально опасного не происходило. Месье Дюпен тоже не выглядел совсем уж паникующим, скорее озадаченным — хотя явно был в курсе происходящего; шептались же они втроём о чём-то таком занимательном? И если даже месье Дюпен не находил эту странную затею опасней, чем она выглядела, то Хлоя точно могла не беспокоиться. Хлоя ведь видела, как Маринетт крошила кукол в школьном спортзале, имея под рукой только древний школьный экспонат, по недоразумению названный мечом. Крошила, кстати, весьма успешно и вроде бы даже не особо напрягаясь — а тут ей выдали целый нуаровский эскалибур, так что бояться было совсем нечего. Мальчишку Маринетт явно не боялась — наоборот, оберегала и жалела, выкладываясь только на правдоподобные процентов шестьдесят, так что наверняка держала всё под контролем. Хлое даже показалось, что Маринетт раз за разом специально повторяет одну и ту же ошибку — маленькую, едва заметную, чтобы её можно было счесть за небрежность и помарку. Оставляет уязвимость? Что ж, это было вполне в стиле Маринетт, у которой точно есть план. Самоубийственно было бы мешать его исполнению. Поэтому свободное от переживаний время Хлоя решила провести с пользой. В конце концов, она не собиралась ждать, пока всю информацию преподнесут ей на блюдечке с каёмочкой — практика показывала, что в такой подаче отсутствует значительная часть, едва ли не самая суть. Плюсом, учитывая гиперопеку, которой по жизни страдал Кот, надеяться на полноту рассказов не приходилось из-за его благородного желания огородить от чернушной правды — от его лозунга «Это неважно» едва ли не тошнило. Ей богу, как будто Хлоя совсем дитя неразумное! Да она Адришу в некоторых вещах так может уделать, что тот даже понять ничего не успеет! Маринетт тоже могла недоговаривать, по разным причинам: ей могло быть странно, ей могло быть неприятно. Могла недоговаривать из-за общей рассеянности, просто неудачно отвлёкшись. Или банально не осознавая, что какие-то моменты понятны далеко не всем на каком-то интуитивном уровне и потому требуют более детальных разъяснений. Но чтобы эти разъяснения получить, надо суметь задать правильный вопрос — вопрос, достаточно точный, сформулировать получалось не всегда. У Альи, правда, такое выходило неправдоподобно хорошо, но Сезар сейчас была вне игры — ей бы с собой разобраться. Хлоя тайком надеялась, что Нино сможет поставить лисьи мозги туда, где им самое место — Алья в душевном раздрае была печально бесполезна. С немногочисленными друзьями Хлое временами было очень сложно — всё-таки она столько лет старательно отбирала в свой круг только самых отбитых психов. Но если бы представилась возможность — она бы не променяла их ни на кого другого. Просто в свете некоторых открытий внезапно назрела необходимость повысить свою квалификацию — и это можно было легко поправить. И Хлоя осторожно прикоснулась к атлантке, привлекая внимание. — Франсин? — мягко позвала она, обозначая своё желание поговорить. Мало ли, вдруг ей надо включить переводчик на французский? — Франсин, скажите, а та девушка, с которой Ма… с которой Баг дралась на магической дуэли, когда у нас возникло недопонимание… эта девушка — Ваша родственница? Франсин предсказуемо напряглась — и всё же согласно кивнула: — Сестра, — сухо-строго подтвердила она, невольно заинтересовавшись, и позволила увести себя к барной стойке. — Младшая. Хлоя постаралась вложить в улыбку всю свою доброжелательность. Потому что торжество, которое она испытала, довольная попаданием в цель, наверняка со стороны выглядело бы несколько двусмысленно — а Хлоя хотела сохранить дружелюбный тон разговора. Потому что Франсин казалась ей спокойной и достаточно приземлённой, чтобы понятно разъяснить интересующие моменты и терпеливо их разжёвывать, пока Хлоя точно не поймёт всё правильно. Франсин сейчас была невероятно ценным ресурсом — и Хлоя призвала всю свою аккуратность. — Вы с ней так похожи, — мягко проронила она, непринуждённо помешивая своё давно остывшее какао. — Она ведь такая же, как Баг с Нуаром, да? Тоже маг? При том, что Вы, Франсин, человек… более собранный. — Заурядный, — ехидно поправила Франсин и хитро сщурилась. Видимо, уловив, что её сестре ничего не грозит и что Хлоя просто утоляет своё любопытство, она непринуждённее облокотилась на барную стойку. Мадам Сабин предложила ей чашку с шоколадом и пристроилась рядом — слушать. Теперь с интересом ждала, куда Хлоя всё выведет. Хлоя была польщена. В детстве всегда казалось, что до тонких интриг мадам Чен ей расти, как до Луны пешком. Но не то чтобы она не стремилась… — Не поймите меня неправильно, — продолжила ободрённая Хлоя. — Проблема в том, я — мы все — совершеннейшие профаны в общении с такими, как они. Магами. Мы не всё понимаем и каждый раз не знаем, чего от них можно ждать. Конечно, мы можем их спросить, и возможно, нам даже ответят, но это… понимаете, такие вещи очень странно спрашивать. У Баг и без того сейчас проблем навалом, расспросы не по повестке дня её тревожат. У Нуара — проблемы Баг, и наше некоторое… непонимание только отвлекает. Скажите, у Вас есть, может, какие-то советы по беспроблемному уживанию с магами? Чтобы никто никому не навредил… Если та девочка — Ваша сестра, думаю, вы понимаете, почему я спрашиваю. Франсин снова кивнула и чуть-чуть улыбнулась. — Да, — согласилась она, — понимаю. Они — ваша семья и вы о них заботитесь. Вы рассказывали… немного. Я понимаю. И атлантка задумчиво нахмурилась. Она принялась неслышно шевелить губами, размышляя, и её пальцы беспокойно тарабанили по кружке. Хлоя её не торопила, даже взгляд отвела, чтобы не смущать своим пристальным вниманием. — Случайности, — медленно, но уверенно проговорила Франсин, и Хлоя заинтересованно склонила голову. — Самое сложное, пожалуй, это постоянные случайности. С магами просто не работает теория вероятности, мир постоянно подкидывает им то, в чём они нуждаются. Это даже не подсознательная магия — подсознательная магия очевидна и предсказуема, к ней быстро привыкаешь… Именно случайности самое жуткое — но с ними нельзя ничего поделать. Понимаю, это всегда выглядит, как какой-то заговор, но это совершенно не так. Например, вы видели, как Баг ломала ларь, который в принципе невозможно сломать… а мы очень старались, можете поверить. Каковы были шансы, что этот её лом разлетится, и Баг, явно умея обращаться с инструментами, так серьёзно покалечится? Подозреваю, что для открытия второго дна нужно было залить определённую кровь в определённый желоб… И, хотя об этом отсеке никто не знал, случайность позволила Баг обнаружить его содержимое. К добру это или к проблемам — тут только время покажет. — Это был ужасный способ продемонстрировать способности, — покачала головой мадам Сабин, отводя сигарету от лица. — Кошмарный, — согласилась Франсин. — Поэтому случайности — это ещё более жуткое, чем спонтанные выбросы из-за каких-то зашкаливших эмоций. Я подозреваю, что Баг и Нуар умеют держать эмоции под контролем, это всё-таки довольно распространённое умение для среднего мага, а они… Они считаются чуть ли не одними из сильнейших среди ныне живущих, так что… И Франсин неопределённо повела плечами. — Полагаю, взрывы на моей кухне, которые периодически устраивает Адриан — это тоже случайности? — скептически уточнил месье Габриэль, и Хлоя тихонько хихикнула. — Потому что иногда возникает чувство, что он делает это специально, из любви к процессу. — Это закон Мёрфи, Габ, — радостно фыркнула мадам Сабин. — Смирись, отрицательные случайности — тоже случайности. Месье Габриэль смирился уже давно, но радости всё равно не испытывал. — У тебя хотя бы просто кухонные разрушения, — добавила мадам Сабин. — А у моей — эти постоянные встречи со Стоуном. Он, конечно, полезный, но!.. Как же всё это странно выглядит… Маринетт, чёрт возьми, семнадцать, Стоуну — за сорокет, и… И Хлоя слушала, как мать Маринетт костерила волю случая и набор странных, подозрительных личностей, которые, разумеется, были весьма полезны в определённых ситуациях, но по большей части, вероятно, проявляли к Маринетт не только любопытство. Они все прекрасно понимали, что мадам намеренно утрирует ситуацию и что тот же Стоун пришёлся к слову исключительно наобум — поэтому Хлоя вежливо не вмешивалась в чужой диалог. Она боковым зрением следила за поединком в центре комнаты — отчего-то им не было слышно даже звона клинков, что добавляло происходящему некой неправдоподобности; краем уха слушала, как Франсин рассказывала, что некая привлекательность — одна из тех неосознанных вещей, которые нужны магам для самозащиты и что сама Франсин постоянно отваживает от несовершеннолетней сестры томных воздыхателей… Хлоя вспоминала бытовые комические ситуации, в которых их с Маринетт втягивало её «дюпен-ченское везение», размышляя над тем, что без этого везения Маринетт не была бы собой и что оно является неотъемлемой её частью, точно такой же внушительной, как некоторая анекдотичная непруха Адриана, и что они вдвоём друг друга стоят… Что на их свадьбу Хлоя, пожалуй, закажет себе безумное платье с пайетками, чтобы блистать и бесить… Маринетт в огороженном кругу упала вполне предсказуемо, и Нуар на другой стороне немного оживился и сразу же полез вчитываться в какие-то бумаги — вроде бы те самые, которые произвели столько шума. Орион в этом кругу самодовольно возвышался — но в этом самодовольстве совсем не было какого-то злого умысла, только мальчишеское самолюбование. Маринетт послушно лежала под небрежно наставленным на неё остриём, раскинув руки, и хихикала, и немного крови с едва-едва оцарапанной челюсти неосторожно мазнуло пол, когда она повернула голову. Выцарапанный на полу круг вроде как вспыхнул — и тут же погас, не оставляя за собой даже царапины. Маринетт продолжала хихикать — теперь это хихиканье было хорошо слышно, — но позволила Ориону помочь ей подняться на ноги. Она заинтересованно взглянула на Нуара за его спиной, и тот в ответ одобрительно кивнул. Орион, почувствовав какую-то подставу, подозрительно напрягся. Маринетт откашлялась, обрывая хихиканье, и состроила весьма возвышенное лицо. — Vive le roi! — певуче протянула она, сооружая весьма грациозное подобие реверанса. Лицо у Ориона стало таким ошарашенно-несчастным, будто Маринетт на его глазах убила его любимого котёнка. Он беспомощно оглянулся на Кота — и тот молча протянул ему бумаги, предлагая ознакомиться. — Прошу простить, — хрипло извинилась Франсин и широким шагом направилась к ним, туда. Хлоя, почти последовавшая за ней, осталась на месте — ей вдруг отчётливо показалось, что там она будет лишней. Впрочем, никто не запрещал её наблюдать — и Хлоя наблюдала. Она хорошо разбиралась в человеческих эмоциях, потому что весь коллеж виртуозно выводила из себя людей, изучая, как они будут себя вести с замутнённым рассудком. Маринетт с Нино эта её манера познания невероятно бесила; после появления Моля, пользующегося негативными эмоциями для создания демонов, бесить людей вообще стало опасно для жизни… Но потом Ледибаг продемонстрировала Чудесное Исцеление — и Хлоя всеми силами попыталась сделать её своей подругой, чтобы Баг точно пеклась о её безопасности. Баг злилась и кривлялась, но каждый раз неизменно приходила… Что ж, Хлоя прекрасно знала, что люди склонны скрывать свои настоящие чувства — и что многие из них скрывались весьма виртуозно. Орион же не контролировал себя вообще. По крайней мере, сейчас — всё-таки в самом начале у него хорошо получалась протокольная безэмоциональность. Орион подозрительно вчитался в бумагу. Нахмурился, вскинул голову, недоверчиво косясь то на Кота, то на Маринетт — и снова вчитался. Совершенно беспомощно передал бумагу Франсин — и беспомощность превратилась в едва ли не откровенную панику, но Маринетт это дело быстро пресекла, схватила за плечо и что-то вкрадчиво зашептала. Орион заспорил — зачастил, отчаянно жестикулируя, на своём непонятном языке, и Маринетт пришлось весомо попросить его заткнуться и дослушать. Хлоя посмотрела, с каким трепетом умолк Орион, и заподозрила, что в дело вмешалась Баг. Хлое даже казалось несколько странным, что Кот воспринимает предыдущих Котов своими предыдущими жизнями, совершенно спокойно относясь к вскрывшимся обстоятельствам, в то время как Маринетт свою «багость» считала едва ли не одержимостью. Но сейчас она смотрела, как Маринетт — или как Баг в теле Маринетт? — что-то размеренно и торопливо выговаривала атланту, и Хлоя не сказала бы, что это было чем-то выбивающимся из обычного поведения Маринетт. Потому что Маринетт умела брать себя в руки в щекотливых ситуациях, и Хлоя постоянно становилась свидетельницей того, как она это проворачивала и без всяких суперсил. Маринетт в глазах Хлои всё ещё оставалась собой — тогда зачем ей всё это разделение на две личности? Но Хлоя признавала, что Маринетт и Адриан по-разному реагировали на определённые ситуации — видимо, так же по-разному переваривали новые открытия о себе. — Вам пора, — настойчиво указала Маринетт, и Франсин понятливо подхватила свой бездонный мешочек, пряча за пазуху. Успокоенный разговором Орион сумрачно кивнул. Он уже не выглядел совершенно отчаявшимся, наоборот, стал смотреть на мир будто бы с надеждой на лучшее. Он был тих и задумчив — у Маринетт бывало удивительно похожее выражение лица, когда она продумывала сложные многоходовые планы. Хлоя вдруг и правда увидела заявленное между ними родство, и это было несколько странно — Маринетт была единственным ребёнком в семье. Важны ли подобные странности в их сумасшедшем мире, в котором существуют Камни Чудес? Хлоя сочла существование у Маринетт брата в какой-нибудь параллельной вселенной весьма… укладывающимся в понятия нормы обстоятельством. С этим можно было смириться. — Мы проводим до двери, — проговорил Кот. Они с Маринетт обменялись какими-то многообещающими взглядами, едва заметно друг другу кивнув, и молча двинулись к лестнице. Месье Том остался на этаже, предпочитая наблюдать с высоты за движением, происходящим у входной двери. Хлоя, пойманная на любопытство, всё-таки к нему присоединилась — но своим неспешным шагом добралась как раз к тому моменту, когда Маринетт уже закрывала замки. Маринетт замерла. Судорожно вдохнула. Её плечи ссутулились, и вся поза вдруг перестала быть совершенно самоуверенной — стала больше похожа на позу загнанной в угол жертвы. Хлоя уже хотела было её позвать, чтобы выдернуть из накатывавшей на неё паники, страха или истерики — что там на неё накатило, — но её опередил Кот. — Итак, — сухо сказал он таким тоном, что в нём не было и места для шутки и даже привычной мимолётной нежности, с которой он всегда обращался к Маринетт. Было только это обезличенное «итак», несущее в себе определённый посыл, понятный им двоим, и Маринетт, будто бы ударенная, сжалась ещё больше. Дрожала. Неконтролируемым движением обняла себя руками в импульсивной попытке согреться, и махнула головой в сторону коридора. — Пошли в тренажёрку, — безлико откликнулась она и сделала первый шаг. — Там звукоизоляция. И ринг с грушей. И как-то незаметно сбросивший трансформацию Адриан бесшумно двинулся следом. Хлопнула дверь. Снова стало тихо. — Вот бы уже поорали, а, — безнадёжно вознадеялась Хлоя и устало потёрла глаза. — Им прям надо. Она уже готовилась отбиваться от тревожных родителей, защищая у этих придурков право на их личную жизнь. — И мы оставим их вдвоём? Одних в замкнутом пространстве? — ядовито уточнила подошедшая Паон. Хлоя тяжело вздохнула — по отношению к Маринетт Паон излучала такой степени неприязнь, что становилось жутковато. Хотя казалось — с чего бы это? Месье Том лениво хмыкнул и спросил: — Что, у Маринетт аура паршивая? Спросил, вкладывая в свои слова какой-то им двоим понятный смысл, и неприязнь Паон несколько поубавилась в объёме. — И мне совершенно не нравится, что такая жуть в замкнутом пространстве с моим сыном. Наедине. Хлоя малодушно попятилась — резко потемневший взгляд месье Тома, всегда мягкого и добродушного, ей совершенно не понравился. — Оставь девчонку в покое, — посоветовала подкравшаяся Лиса, как-то совсем ненавязчиво вклиниваясь между ними двумя. — Ничего она твоему чуду не сделает. Она насмешливо фыркнула и, осторожно оглянувшись на месье Тома, добавила: — И он ей тоже. Господи, неужели только я замечаю, какие они влюблённые придурки? Словно мне снова двадцать, всё те же и всё там же, честное слово. Так что давайте все вместе успокоимся и пойдём пить… что-нибудь. Бин-Бин? Что у вас тут пьют? — Что-то да найдём, — флегматично отозвалась мадам Сабин, с чувством вдавливая сигарету в пепельницу. Лиса радостно оскалилась. Месье Том мягко, но ощутимо схватил Паон за локоть и непреклонно развернул в сторону барной стойки. — Пойдём-пойдём, — прогудел он тоном, не терпящим возражений, и силой повёл Паон к высоким стульям. — Я налью тебе всё, что захочешь — выпьешь, расслабишься, смиришься. Отмахнёшься от жуткой ауры — ты же понимаешь, что я категорически против твоих экспериментов, да? Над зеками куражься сколько хочешь, но к Мариэнн не лезь, договорились? Лицо Паон красноречиво скривилось, она предприняла ещё одну попытку возразить что-то яростное и обидное, но месье Габриэль предусмотрительно сжал её запястье, утягивая к себе под бок. — Не вороши это, ладно? — спокойно попросил он, машинально поглаживая её руку, и Паон, лишённая последнего союзника и воли к сопротивлению, неохотно угукнула. Хлоя довольно хмыкнула, сочла свой долг выполненным — и поспешила бесшумно проскользнуть вниз по так кстати освободившейся лестнице. У неё там недочитанная книга на стеллаже валялась, а оборотень и маг вот-вот должны были признать, что уже семнадцать глав как влюблены. Иначе нафига они всё это время хоть и собачились, но вместе путешествовали и периодически друг друга спасали?..

***

Маринетт услышала, как захлопнулась дверь. С привычным надрывом скрипнули петли. Защёлка не с первого раза вставилась в паз, и Адриану пришлось медленно и нежно проворачивать дверную ручку, чтобы заставить механизм работать как надо. Маринетт сжалась. Нахохлилась. Недовольно скрестила руки на груди, пытаясь согреться. Не злилась — наоборот, её будто вымораживало изнутри. — Говори, — хрипло попросила она. Не поворачивалась — ей вполне хватало зеркальной стены, чтобы видеть лицо Адриана. Смотреть прямо в глаза… Что ж, это было уже слишком. Она и так собиралась совершить немыслимое и слишком болезненное — без наркоза тупым скальпелем вскрыть застарелый гнойник. Не то что бы это было неполезным занятием, но приятного мало, поэтому Маринетт продолжала смотреть в зеркала, а не в глаза. В конце концов, так Адриан тоже может её видеть — к чему условности? В противовес её испуганной робости, сам Адриан испытывал лишь праведный гнев — это было хорошо заметно в его сведённых бровях, в искривлённо приоткрытых губах и выдвинутом вбок подбородке. В сжатых до побелевших костяшек кулаках, в напряжённых ногах, словно он вот-вот готовился сорваться с места. Маринетт он немного пугал, на самом краю сознания, как пугал любой условный противник заведомо сильнее неё — но она подавила в себе желание отойти подальше. Заведомо сильных противников не стоило провоцировать, такое было чревато неприятными последствиями. И Маринетт продолжала стоять. Не двигаться. Не сжиматься ещё больше — не показывать, как сильно ей хочется зажать уши, чтобы не глохнуть от его громкого в эмоциональности голоса. Адриан говорил. Даже не так — Адриан, в большей мере спокойный и флегматичный, особенно на фоне взрывной Маринетт, кричал. Ходил своими большими шагами взад-вперёд, размахивал руками, лицом выражая накопившееся раздражение — буквально брюзжал слюной. Маринетт стояла. Молчала. Старалась не вздрагивать каждый раз, когда казалось, что эмоциональные жесты вот-вот превратятся в замах для удара. Адриан был выше на полторы головы, а Маринетт была худой и эмоционально измотанной. Могущества Ледибаг она в себе совсем не ощущала — последние капли ушли на то, чтобы держать уверенное лицо перед атлантами. Последние капли иссякли, когда она закрыла за ними входную дверь. Адриан, к слову, никогда не поднимал на неё руку, ни разу за их знакомство — а она временами бывала редкостной стервой. Поднять руку на женщину он всегда считал недопустимым и даже с женственными акумами, почти похожими на людей, был очень осторожен — ему было тяжело переступить через это вшитое в самую подкорку правило. Но Маринетт всё равно вздрагивала — потому что паническим атакам нельзя было привести логические рассуждения, чтобы их прекратить. Почему-то это так не работало. А Адриан кричал. Сначала вполне спокойно выговаривал ей, что она должна больше ему доверять, что она не должна нести всё бремя знаний в одиночку, что если она будет хотя бы не всё, то большую часть своих тревог рассказывать, то у него будет больше шансов ей помочь. Что ему не нравится, как она играет в молчанку, как она не советуется ни с кем, прежде чем совершить какую-то импульсивную глупость. Что нельзя настолько откровенно игнорировать то, что они не могут друг с другом обсудить, что действительно важно и тревожно, что у них недоговорок столько, что, кажется, они совсем сами по себе, отдельно друг от друга. Что это всё ненормально. Что ничего нормальным и не будет, если Маринетт будет продолжать партизанить и отмалчиваться. Ей-богу, будто они все её кровные враги — или неразумные дети, потому что такое замалчивание буквально всего, такая фрагментация информации попахивает уже чем-то нездоровым. Какой-то большой игрой — которую, к тому же, Маринетт в одиночку вести не в состоянии в виду своей очевидной вымотанности. Всё было хорошо, когда они чётко понимали свои сильные и слабые стороны и без лишних разговоров позволяли другому прикрыть свою спину. Теперь же Маринетт, по мнению Адриана, пыталась вытащить всё самостоятельно, на своих плечах, потому что не собиралась никого и близко к себе подпускать. Потому что боялась их — или за них, — пытаясь создать всем вокруг тепличные условия. Как будто они все должны были спокойно смотреть, как она убивает себя, сгорая от самовольно взваленной на плечи ответственности. Маринетт слушала, как с каждой мыслью, с каждым обвинением — заслуженным и нет — Адриан начинает говорить всё громче и быстрее, как начинает скакать с мысли на мысль, увлёкшись, как, разозлившись, почти перестал фильтровать выражения в пользу более щадящих формулировок, выпаливая то первое, что быстрее пришло на язык. Рациональная часть Маринетт считала это правильным и честно вслушивалась в его монолог, полагая, что Адриан заслужил быть выслушанным. Но рациональной части было совсем немного. В большей же степени Маринетт реагировала на резкие интонации, на обвинительные слова, которые она выхватывала без контекста, принимая слишком близко к сердцу и через призму сильной, чёрной обиды. Обида разгоралась плотным кипящим шаром, пульсировала и вставала комом в горле — Маринетт стремительно моргала, запрокинув голову, и натягивала ткань свитера, чтобы не залиться злобными слезами. Маринетт тоже имела, что сказать. — Неужели ты научился меня слышать? — ядовито зашипела она, когда Адриан снова свернул на болезненную тему о её упорном молчании буквально обо всём и бесконечных попытках выдать множество пустых слов за малое количество нужных, чтобы не выглядеть совсем уж закрытой. Она резко повернулась к нему лицом и судорожно оскалилась, чувствуя, что слёзы всё-таки потекли по щекам. Адриан остановился и замолчал, собираясь возразить — но Маринетт предупреждающе вскинула руку. — Зачем растрачивать слова, которые не слышат?! — судорожно рявкнула она, сжимая кулаки. — Скажи, сколько раз я просила тебя прекратить твоё глупое самопожертвование во имя меня?! Сколько раз ты не воспринимал мои слова всерьёз и говорил, что Исцеление всё вернёт?! Ты слушал, что я умоляю тебя быть осторожней, но пропускал это мимо ушей! Скажи, если не могу докричаться до тебя в том, что волнует меня больше всего, потому что ты этого не слышишь — почему я должна быть уверена в том, что ты услышишь что-то не настолько важное?.. — Как это вообще относится к делу?! — в тон ей гаркнул Адриан и ощутимо растерялся, видя, что её слёз стало больше. Для Адриана её крик никак не совпадал с тем, о чём он так старательно распинался. Для него это было просто внезапной переменой, несуразной и обидной попыткой соскочить с неудобной для Маринетт темы. Для Маринетт это было корнем всех зол. Она сердилась на себя за то, что так невовремя разрыдалась — она честно не хотела показывать слёз и лишних эмоций и теперь чувствовала себя ужасно. Она знала, что Адриан теряется в таких ситуациях — и не хотела ставить его в неловкое положение. Какая-то её часть ко всему прочему сварливо напоминала, что холодное осуждение у неё получается не в сравнение красивей, чем рыдание взахлёб — сказать прямо, эстетично рыдать Маринетт не умела вообще, её лицо уродливо краснело пятнами, а в льющихся как из крана соплях не было вообще ничего прекрасного… Маринетт вытерла нос рукавом и душераздирающе шмыгнула. Запястьями смахнула дорожки слёз, чувствуя, как заканчивается пик истерики и наступает тревожное, прогорклое опустошение. И упёрлась тяжёлым взглядом в застывшего Адриана. — Знаешь, — с каким-то совсем кощунственным весельем зачастила она, тряхнув головой, — я даже рада, что так всё получилось. Что Моль убил меня и что это ты меня похоронил, а не наоборот. Потому что ты хорошо всё это прочувствовал — эту мою смерть и мою потерю и то, как всё это ощущается уже потом, когда нет никакого Исцеления и никакой надежды. Я знаю, что я тебе дорога, правда знаю, и ты мне дорог не меньше… Но скажи, почему ты вдруг решил, что мне будет проще пережить твою смерть, чем тебе — мою?! Кто тебе дал право думать, что я буду в порядке, если ты умрёшь?! — Ты будешь жива. — Надолго ли? — едко уточнила Маринетт и снова отвернулась к зеркалу. — Ты видел последних акум, как думаешь, хватило бы у меня сил бороться после твоего… конца? Колотило. Морозило. Трясло. Руки дрожали, коленки подёргивало, чугунная голова почти клонила к полу. Маринетт обняла себя совсем безвольными руками, словно это помогло бы ей не развалиться на части. Нахохлилась и снова сжалась, пытаясь сохранить то немногое тепло. Тепло куда-то испарялось. — Ты был мёртв, — через силу продолжила Маринетт, зацепившись взглядом за яркую розовую гантелю. — Тебя сильно вмазало в асфальт. Вмазало кинутой тяжеленной балкой, не волшебной атакой. И ты остался лежать в к-какой-то совсем поломанной позе… спина не должна так выгибаться… У тебя были мёртвые глаза. Ты не шевелился и не дышал. И кровь, на голове, у самого основания черепа, с нездоровой шишкой. Это был перелом, с которым не живут, слышишь? Ты и не жил, ты просто лежал. А я сидела рядом на коленях, мои перчатки были в крови почти по локоть, где-то рычал одержимый, а я… у меня будто сердце остановилось. Я почти умерла там, рядом, потому что, ну, а в чём тогда смысл? Адриан молчал. Маринетт подняла глаза в зеркало — просто чтобы убедиться, что он ещё там стоит, что он ещё тут, что он ещё жив, что Исцеление совершило грёбанное чудо. — Я не помню, как очистила бабочку. Кажется, одержимый расхохотался голосом Моля и собирался забрать кольцо… Во мне тогда что-то перемкнуло. Не хотела, чтобы кто-то даже пальцем к тебе прикасался. А потом было Исцеление, и, слава Богу, оно засчитало балку за порчу. Ты же помнишь, что оно в последние полгода странное было, да? Ты же был со мной, когда Хло… недоразморозилась. А тебе — повезло. Но надолго бы такого везения хватило?.. Встал бы ты на ноги в следующий раз? Маринетт хрипло вдохнула, чувствуя, что её что-то душит, фантомно сдавливая за горло. Сердце болезненно испуганно колотилось. Маринетт бездумно начала расчёсывать горло, будто это помогло бы унять паническую атаку. — Потом я пыталась рассказать тебе об этом, — судорожно затараторила она, словно у неё заканчивался воздух и время. — О том, что ты умер. О том, что я почувствовала, как умерла вместе с тобой, хотя ты и увёл от меня удар. Конечно, у меня не хватило выдержки, чтобы оформить свои эмоции в правильные слова, и ты меня не понял. Ты сказал… Ты помнишь, что сказал, Кот? Что я всегда буду… — Что ты всегда будешь важнее меня, и поэтому тебя надо защищать ценой всего, — глухо подхватил Адриан, и Маринетт нервно закивала, подтверждая, что тоже помнит, слово в слово. — Ты даже не услышал, что я пыталась донести до тебя, что в пекле я эти расценки видела. Что я на такое не согласна. Но ты пытался меня успокоить, и, чёрт возьми, выбрал самые страшные слова из всех возможных. И я сбежала. Я тоже дала маху, наговорила тебе обидного всякого, вообще не по этой теме, я это признаю, но… И Маринетт, всхлипнув, замолчала — оборванное «но» тяжело повисло в воздухе. Оно не требовало завершения — оно давало направление размышлениям. — Я рада, что это тебе пришлось хоронить меня, — тихо повторила Маринетт. — Это жестоко, я знаю. Но моя смерть донесла тебя то, что не могли донести мои слова. Я не знаю, сделал ли ты из этого всего правильные выводы. И если ты продолжаешь считать, что твоя смерть ради меня — это нормально, то зачем подпускать тебя близко? Рассказывая больше, я сокращаю дистанцию между нами, а это — уже твоё убийство. Моими чёртовыми руками!.. Она продолжала поверхностно дышать, сипло, испуганно. Она продолжала себя обнимать — её по-прежнему колотило. Вроде как от холода, с которым никак не вязалась капля пота, стекающая по лбу. Адриан отмер и сделал неуклюжий шаг, порываясь подойти — но Маринетт испугалась и шарахнулась в сторону. — Не подходи! — взвизгнула она, и Адриан остановился. Он весь был таким несуразным, оглушённо-неловким. Испуганным. Но Маринетт выворачивало приступом — ей в таком состоянии были до ужаса неприятны чужие касания. Неважно чьи. — Не подходи, — заикнувшись, повторила она. — Останься там. Не прикасайся. — Хорошо, — спокойно прошептал Адриан, показывая ей поднятые ладони, и послушно уселся на пол. Маринетт неустойчиво попятилась, чтобы сползти по противоположной ему стене — чтобы между ними было метров десять пустого пространства. Спортивный зал у Дюпен-Ченов был небольшим. Маринетт вытянула ногу, принимая удобное положение, и отвернула голову — зеркало на стене приятно холодило висок. — Ну и что нам с этим всем делать? — обречённо уточнила она. Адриан промолчал. Думал. Наконец-то услышал — и теперь переваривал. Маринетт устало закрыла глаза, сосредотачиваясь на дыхании. Один-четыре — вдох, пять-восемь — задержка. Девять-двенадцать — выдох, резкий, опустошающий, до лёгкого головокружения, чтобы последующий вдох был куда более глубоким, а испуганное сердце заколотилось в горле. Никто из них не слышал, как в соседней комнате Хлоя на цыпочках отошла от вентиляционной решётки у книжных стеллажей и предпочла подняться назад, в столовую. Конечно же Маринетт ухитрилась задать самый стрёмный и неоднозначный вопрос из тех, что повесило на них мироздание. Особенно, если учесть, что спрашивала она не об их отношении друг к другу — и уж тем более не про какую-то там романтическую философию, которая бы окунула их в романтическую драму. Такие драмы даже в кино её раздражали просто необычайно — что тут говорить о реальной жизни, где вместо часовых рыданий и томных вопросов ко Вселенной «а любят ли меня?» Маринетт выдали панические атаки и бездну апатии. Тяжело страдать от запутанной — вроде бы разделённой, а вроде бы и нет — любви, когда твоя жизнь периодически пытается оборваться. Всё-таки в край чокнутый озабоченный всевластием маньяк с Камнем Бабочки, злобный клон, который временами выкидывает что-то этакое, от чего потом седеют волосы, прорывы Инферно и параллельный мир с перпендикулярными проблемами — всё-таки всё это немного смещает приоритеты и шкалу оценивания проблемности происходящего. Душевным терзаниям на этой шкале места банально не нашлось. Маринетт привыкла быть одиночкой — и могла совладать с разбитым сердцем, откладывая метания на более благоприятный момент. По крайней мере, ей так казалось. Поэтому, спрашивая Адриана, что они будут делать, она имела в виду не их — их напарничество, их взаимоотношения, их сломанную, покорёженную разрушительную привязанность друг к другу. Это всё теперь могло подождать, самое щекотливое они уже друг другу высказали и приняли к сведенью. Нет, Маринетт имела в виду нечто более глобальное. Маринетт спрашивала, что они будут делать со всем происходящим в мире. Потому что Адриан был прав, она уже не справлялась, а ненавязчивые рекомендации отца приносили только пользу и облегчение — и Маринетт, прислушавшись к ним обоим, решила немного отпустить ситуацию и узнать, как эту ситуацию видят другие. И она, тщательно подбирая слова, всё-таки рассказала Адриану о том, что увидела в воспоминаниях Ориона. Сухо пересказала события, суть которых сводилась к последовательности Хлоя-Камни-Вторжение-Подполье. Немного помолчав, начала вслух размышлять о сложившихся ощущениях Ориона и её собственных, наложившихся сверху. Свернула в сторону Двойника, её неубиваемости, их взаимного сходства. Сомнения, касаемо сбоя в Атлантисе и того простого болезненного факта, что рваные царапины нуаровских когтей, которые сам Кот оставлял Двойнику, каким-то неведомым образом достались и Маринетт — пусть уже и зажили, не оставив после себя даже шрамов. Но они были — в то время как в обратную сторону подобная странная связь не работала. Хотя бы потому, что Маринетт действительно умерла от полученных от Моля травм — но на Двойнике они никак не отразились. В конце концов, Нуар хорошо разбирался в Разрушении — и смерти. Они начали тщательно проговаривать каждую мелочь, которую можно было бы заметить в безумии Петли. Маринетт честно пыталась вспомнить любые неучтённые синяки, которые появлялись у неё беспричинно и на ровном месте — но ничего путного сказать не могла. Адриан в свою очередь пытался вывести закономерность присутствия за плечом Моля тихой фигуры в вуали — фигура всегда была в чёрном и странно молчалива, особенно на фоне вечно галдящих и хихикающих девиц в мольей свите; разумеется, эта фигура настораживала всех четверых оставшихся в Париже Чудесных, но они так и не смогли найти в ней ничего странного. С лёгкой подачи Альи загадочную фигуру окрестили Пиковой Дамой и оставили в покое, сойдясь во мнении, что Дама — кто-то вроде вечной наложницы при Императоре. Помочь ей они ничем не могли и для её же блага решили не вмешиваться. Не усугублять. Правда, тогда же Аля выдвинула предположение, что Пиковая Дама — кто-то вроде сверх-акумы, магия которой столь масштабным образом влияет на весь город. Но предположение продержалось недолго — Моль продолжал выпускать тёмных бабочек, развлекаясь, а пробравшаяся во дворец Хлоя клялась и божилась, что видела вполне человеческое лицо, когда Дама сняла шляпку в своих покоях. Теорию о наложнице подтвердил заявившийся в комнату Моль, озвучивший свои намеренья прямым текстом и сразу же потянувшийся к девичьему корсету — и Хлоя поспешила сбежать как можно скорее. Потом, правда, сильно раскаивалась в том, что бросила бедняжку в беде, а ведь могла заставить Моля застыть истуканом и помочь наложнице сбежать… Но в Петле Моль заделался божком местного разлива с сопутствующей этому ненормальной неуязвимостью к ядам и морокам. Поэтому Пчелиное Жало имело все шансы просто отскочить от его кожи, не причинив не малейшего вреда — а потом вред причинили бы уже Хлое, так что… Громившая школу Двойник по телосложению и движениям и впрямь очень сильно напоминала вечную спутницу Моля — настолько сильно, что ни у кого не возникло сомнений. И Адриан даже признал, что впервые видя лицо Двойника — лицо самой Маринетт, — он в первую очередь подумал не о том, что Маринетт нужна помощь. О том, что она пришла мстить за Моля и разрушенную Петлю. А ведь была ещё облава в лесу… Та самая облава, которая снова встряхнула Париж, которая резко поменяла расклад и спутала привычную предсказуемость с прахом. Та самая облава, которая в итоге вынудила Маринетт вернуться в домой и расплести нависшее над ним проклятье. Потом Маринетт вдруг поняла, каких именно птиц напомнили ей узоры на шкатулке с чёрным солнцем. Она как раз молчала и медитировала, пытаясь как можно более точно воспроизвести ту встречу в антикварной лавке, полагая, что что-то из позёрств Двойника в отражении могло бы натолкнуть Нуара на какие-то выводы… Но раньше Двойника в голове всплыла роскошная оправа огромного зеркала, в котором Двойник была заперта. Рама, тогда совершенно очаровавшая, вспомнилась в мельчайших деталях — вплоть до завитков. И теперь Маринетт точно могла сказать, что в орнаменте зеркала и шкатулки определённо присутствовали одни и те же мотивы. Но шкатулка точно принадлежала миру Атлантиса (не самому Атлантису, конечно, но дружественной державе) — значит, и зеркало тоже не было земным? Не промитеррским, как шептала Баг. Двойник тогда назвалась демоном — и ещё как-то. Осколком, куском… частью. «Часть твоей души» — именно так. «Я — это ты». И всё же не совсем. Потому что, опять же — Моль. Но как-то совсем болезненно скреблось их сходство… И Маринетт также добавила, что у неё сложилось стойкое ощущение, что Баг не просто по Промитерре путешествует — она сюда сбежала. Но Адриан задумчиво покачал головой — Нуар отчего-то тоже не помнил тот кусок своей жизни, как раз между созданием Камней и их появлением в Египте. Это настораживало — Баг считала напарника сильным союзником, в чём-то сильнее неё. В том числе и в ментальном плане — и если даже Нуар не помнил, как и почему они вдруг оказались тут, там, в Египте, к чему появилось это Колесо Перерождений… Это была ещё одна мутная тайна — отчего-то казалось, что пойми они, что к чему — то вскроется если не всё, то многое. — Там на зеркале был девиз, — задумчиво пробормотала Маринетт. — Переменчивый. На латыни. Сначала было про то, что смелым помогает судьба, а потом Двойник что-то сделала — и получилось про легкомыслие, свойственное молодёжи. Она устало потёрла переносицу. — Что бы это значило, конечно… Если действительно что-то значит. — А ещё у Двойника какая-то мутная мотивация, — хмуро напомнил Адриан. — Она вроде бы суетит, но вполсилы, будто просто напоминает о своём существовании. Потом — затихает на какое-то время. Всё успокаивается — и она снова выходит на арену. Сначала это зеркало, твоё похищение и первый прорыв, закончившийся Петлёй. Потом — тишина, никаких выдающихся катаклизмов, всё хреново, но ровно… — Ага, ровно, как же, — усмехнулась Маринетт. — Ровно и спокойно едем прямо в Ад — точнее, в начало времён. Навстречу неминуемой гибели, юху! Адриан задумчиво вытянул руку и подобрал валяющийся у стены теннисный мячик, чтобы чем-то занять руки. — В начало ли времён? — неуверенно переспросил он, пальцами неосознанно прослеживая белые рытвины. — Мы ведь не можем сказать наверняка, потому что матрицу заклинания не мы задавали. А итогом запросто мог быть тот же Древний Египет… — Если она питается мирами, то зачем бы ей оставаться на полпути? Сначала Земля, потом Атлантис, потому что он связан с Землёй… — Атлантское зеркало, — напомнил Адриан и невесомо кинул мяч в стену. — Двойник была запечатана в проходе атлантским зеркалом. Она уже была в Атлантисе и от неё избавились… — …засунув в мёртвый мир, — задумчиво подхватила Маринетт. — Где она варилась в собственной ненависти и ждала у моря погоды — то есть меня. Не знаю, не складывается как-то, чего-то тут не хватает… Почему охранные системы Атлантиса приняли её за свою? Она же буквально пришла с твоей отрубленной головой в руках. Более очевидный акт агрессии даже придумать сложно — но Двойник пришла как к себе домой, и Древняя Магия приняла её с распростёртыми объятьями. Даже больше — начала её защищать… как защищала бы Баг. Поправка — как защищала бы Баг, потому что мы знаем, на кого щиты были бы переориентированы после гибели Всеотца. Господи, она буквально убила предыдущего Правителя, это не должно было так сработать — это же клятвопреступление, прямая смерть… Так как? — Ну, в обрушившемся Зале помимо Всеотца была куча народу, — напомнил Адриан. — Может, она била не по Правителю, а по кому-то другому, тоже там находящемуся? Если она сказала, что она — это ты, то тебе в Атлантисе многое позволено, в том числе и справедливый самосуд… Маринетт слепо моргнула, выныривая из задумчивости. — Она — это я? — глухо повторила она и недоверчиво уставилась на Адриана. Адриан будто споткнулся. Его глаза вдруг приобрели то пустое рыбье выражение, которое обычно появлялось у людей, связанных магическими обетами молчания — тогда, когда они хотели что-то сказать, но не могли. — Я всего лишь повторил твои слова, — уточнил он. Его длинные пальцы с силой потянули за ворот толстовки, будто ему резко стало нечем дышать. И это всё было красноречивее любых непроизнесённых слов. Двойник — это она. Маринетт. Баг. Но не совсем, потому что травмы Маринетт на Двойника не влияли — в отличие от обратного. Поэтому Двойник — это её часть. Часть не то чтобы более сильная — более злобная, озверевшая, одичавшая. Лишённая каких-то моральных ориентиров-тормозов — и оттого более отчаянная. Баг заботилась о благополучии Нуара и своих близких, Двойника же не интересовал вообще никто. Даже она сама — то есть Баг, но это вообще не было показателем. Маринетт на кураже тоже себя не жалела. Двойник не жуткий демон-пожиратель, который зачем-то принял облик старого соперника — Баг. Не демон, которого всеми силами изгнали из Атлантиса, потому что не смогли уничтожить. Не демон, от которого когда-то в дикий чужой мир сбежали Нуар и Баг. Конечно, они могли бы податься на Землю, чтобы набраться опыта в борьбе и магии и вернуться с новыми силами… Но Двойник — это Баг. Поэтому Атлантис-город принял её как свою дочь, ввергая в ужас Атлантис-людей. Поэтому не вскрывался ларь с завещанием — потому что Двойника на торжество точно не звали, по незнанию нарушая все важные правила. Но в Зале Камней статуя Баг рухнула немногим позже, чем Нюарэ. Мертва телом — но жива магией? А ещё Колесо Тринадцати Жизней, и каждая из жизней закономерно заканчивалась смертью. Увы, во цвете лет, увы, насильственно, и всё же… И всё же Маринетт теперь гораздо проще относилась в своей смертности — это был просто факт, не стоящий лишнего обдумывания. А ещё — Нюарэ, который благодаря родовым талантам был чуть ли не воплощённой Смертью. И его письмо, и его слова Баг о том, что это может сработать. Что — «это»? Сначала Маринетт подумала, что речь идёт о Камнях — но если нет? Если Баг пережила в отрочестве столь сильный стресс, что Магия в её крови пробудилась на поколения раньше должного, лишь бы уберечь и защитить — выжить в эпицентре теракта, шутка ли? Помимо очевидного — Баг совершенно не знала, как справляться со свалившейся мощью, рассчитанной на нескольких потомков, а не на одну до смерти напуганную принцессу, — помимо очевидного, такая угроза жизни не могла не наложить отпечаток. Баг вполне могла начать бояться собственной смертности — и Колесо Тринадцати Жизней должно было по всем расчётам выбить клин клином. Колесо было крайней мерой — потому что Баг нужно было вправить мозги в кратчайший срок, ведь вероятная Императрица должна была обладать светлой головой и ясным разумом, не затуманенным паническими фобиями, толкающими на безрассудные, безумные поступки. В самом деле — не может же безумный тиран сидеть на троне? Ведь альтернативным наследником был только Орион. Орион младше, прямолинейнее и не женат — не научился ещё отвечать за кого-то кроме себя. Сириуса в расчёт не брали со времён теракта — Сириус со своим слабым здоровьем сгорел бы в считанные месяцы… А Колесо — довольно рискованный ритуал. Действительно крайняя мера. На такие меры Совет бы пошёл, только если бы Баг отколола нечто такое, действительно безумное, на что нельзя было закрыть глаза. Например — если бы она создала крестраж. Точку сохранения на случай, если такая пугающая смерть её всё-таки настигнет. Тень из прошлого, идущая по жизни, по судьбой отведённому временному коридору параллельно хозяину, но немного в сторону. Проживая всё то, что прожила оригинальная Баг, но избегая физических травм и прочего вреда — иначе зачем всё это? Автономная часть целого — и от того, что только часть, лишённая чего-то важного. Какого-то чувства меры. Стопора. Границ дозволенного. Разумеется, такая магия была строжайше запрещена — потому что подобные Тени шли вразнос, выходя из-под контроля. Потому что были лишены того важного, человечности, и были опаснее всех вражеских армий вместе взятых. Потому что Тени не знали меры и пощады. Потому что были демонами. Это предположение было невероятно правдоподобным — и оттого ещё более страшным. Маринетт предпочла бы драться с нечистью — но не с самой собой, лишённой тормозов. — Кот, — хрипло позвала Маринетт. — А какое наказание назначают в Атлантисе за создание теневого двойника? Адриан улыбнулся с каким-то печальным торжеством во взгляде. Он прекратил теребить воротник — теперь, когда Маринетт-Баг сама до всего додумалась, его клятвы молчания больше не имели силы. — Смерть, — просто сказал он, словно они обсуждали не запрещённую магию, а погоду за окном. — Вообще-то — изгнание из Ковена, но поскольку ритуалисты после отлучения от Магии долго не проживали, то смерть. Маринетт почувствовала, как холодная капля катится по позвоночнику. Спросить, как же Нюарэ позволил Баг сделать с собой подобное, она не решалась. — Нам казалось, что игра стоит свеч, — сам продолжил Адриан, и в его глазах мелькнуло что-то потустороннее. Не Нуар, само Разрушение, могильный холод выжженной пустоши. — Казалось, что это выход, а последствия… Смерть наступала из-за того, что другим не хватало сил — в тебе же наоборот, силы было слишком много для одного хрупкого тела. А Закон… А что Закон? Тебе позволено многое, закон нас не волновал… А на Колесо Тринадцати Жизней их отправили, чтобы выбить дурь и безумие. Конечно. И Двойник, которую, по её мнению, заперли совершенно без вины и ни за что — Двойник пошла в Атлантис мстить тюремщикам. А время она мотала, потому что в Древнем Египте произошёл достаточно сильный всплеск, чтобы она могла пробиться со своей армией в Атлантис — и Древняя Магия сочла её за Баг. Маринетт нервным жестом потянула волосы, пытаясь остановить взявшую разгон истерику — у неё не было времени на слёзы. Поэтому она нервно захихикала. — Так, ладно, — сказала она, проглатывая рвущееся хихиканье. — Я без понятия, что с этим делать. Вообще никаких идей. Не знаю, надо спросить у родителей, против чего они использовали Талисманы… что-то с этим их Римом не так, раз говоришь, что тело мадам Агрест не нашли. То есть нашли, но не сразу… Она подорвалась на ноги и стремительно рванула к двери. Почти дёрнула ручку — но Адриан вдруг сжал её плечо, и она беспомощно замерла. А пальцы била крупная дрожь. — Ты в порядке? — уточнил Адриан. А в голове был такой сумбур, что можно было сказать только одно — на порядок это не было похоже ну вот совсем. Маринетт открыла дверь раньше, чем Адриан рискнул её обнять. Ей было страшно необходимо разбавить их нестабильное содружество кем-то ещё — кем-то, на кого Талисманы не уронили неподъёмную тяжесть прошлых грехов. Кем-то, кто знал наверняка своё место в мире — и твёрдо стоял на ногах. Она почти бегом рванула подниматься по лестнице, и каждый её шаг словно чеканила какая-то внутренняя пружина. Маринетт не могла сказать, что это за пружина, для чего она ей нужна. Поддерживает ли функциональное состояние, не давая ей развалиться в мелкие щепки? Удерживает искрящий механизм от взрыва? Или просто гарантирует движение, качая кровь, потому что если ты жив, но не до конца — что-то должно поддерживать жизнедеятельность оболочки. Это казалось горько-забавным — Маринетт считала, что избавилась от этого самоощущения уже несколько лет как, что она больше не позволяет себе сомневаться в том, что живой человек, что она дышит полной грудью… Маринетт поднималась по лестнице, и её лёгкие послушно качали кислород, и что-то тяжёлое в её горле выдавало механизм с головой — ведь такая преграда непреодолима для воздуха. А значит, живого в ней и нет давно. Живым не подняться из пепла, не вынырнуть из Хуанхэ, и сама она наверняка просто выполняет какую-то миссию — Нюйва милосердно подарила её беспокойному духу голем-тело. На последней ступени она замерла — и Адриан невесомо коснулся её руки, невинно-случайно, отдавая ей своё тепло и выводя из размышлений. Пружина разлетелась в пыль, тяжесть в горле ухнула вниз, и Маринетт с хриплым сипом вдохнула полной грудью. Навязчивые ощущения не развеялись, но поблекли — она начала отчётливо чувствовать, как колотится беспокойное сердце. Маринетт позволила этому мимолётному касанию задержаться наподольше, упиваясь тем, какой эластичной казалась теперь её кожа и как теперь не похожа на глиняные черепки. И когда Маринетт вошла в столовую, где старшие упоённо рассматривали тактическую карту на обеденном столе и что-то жарко обсуждали, а Хлоя немного в стороне тихо грела уши, не зная, чем им помочь, и потому не мешая — тогда Маринетт вновь смогла почувствовать себя человеком среди людей. Живой среди живых. Яркий свет электрической лампы больно ударил по глазам, выбивая дух — испуганно вымелись из головы мысли, которые Маринетт старательно закрутила вокруг Рима с похожей-непохожей, но обошедшей стороной катастрофой. Народ в столовой недовольно заворчал, и папа, неожиданно включивший свет в потемневшей комнате, смущённо хмыкнул, быстрее переводя тему разговора в конструктивное русло. Маринетт вдруг почувствовала себя фарфоровой игрушкой, завёрнутую в вату. Чужие голоса стали слышаться совсем уж отдалённо и она, памятуя, чем подобное состояние могло для неё закончится, отчаянно попыталась вернуть себе ощущение реальности происходящего. Это её отчаянье тоже ощущалось каким-то чужим, кипело будто извне и снаружи, даже слегка по диагонали, и Маринетт почти согласилась на вмешательство Баг. Это — потому что она раскисла. Размякла, расслабилась, потеряла бдительность. Прекратила следить за самодисциплиной — превратилась в безвольную тряпку, упустила контроль над собой и миром. Честный откат — хоть и мерзкий до невозможности. Будто в тумане Маринетт, отчаянно пытающаяся найти якорь, за который мог бы зацепиться её взгляд, видела — увлечённая обсуждением Лиса слегка откинулась назад, бурно жестикулируя, открывая кусочек обсуждаемого макета. Взгляд зацепился за полупрозрачный маленький Нотр-Дам, зазывно блеснувший помехами. Нотр-Дам, естественно, потянул за собой отвратительные ассоциации, и вместо того, чтобы обрести желанную опору, Маринетт с головой ухнула в самые глубокие бездны. И продолжала тихо стоять, не в силах окликнуть хоть кого-то, хотя бы обошедшего её Адриана. Точнее — она не смела. А Адриан крайне невовремя решил дать ей личное пространство. Может — и себе тоже, для одной и той же цели, чисто подумать и переразложить устоявшуюся картину мира, дополняя её вскрывшимися обстоятельствами. Должно быть, и этот её ступор он воспринял как глубокую задумчивость, признав, что она имеет на эту задумчивость полное право. А Маринетт казалось, что она захлёбывается. В тёплой вязкой крови — в её приступах часто была её кровь, а не речная вода, и на языке оседал не ил — кислый металл, от которого беспощадно сводило челюсть. Это даже забавно — её панические атаки с исключительной выдумкой подходили к своему делу. Мол, помирай как хочешь, вся выборка в полном твоём распоряжении, ни в чём себе не отказывай. Маринетт честно пыталась прислушаться к голосам у стола, вникнуть в начатое без них обсуждение, ухватиться хоть за что-то. Пыталась сконцентрироваться на мелодичном мамином голосе, потому что мама — оплот стабильности, и в её голосе легко найти тепло и спокойствие. Но не получалось даже различать слова, вся мамина речь подло сливалась в монотонный белый шум. И оставалось только дышать через силу, пытаясь расправить спаянные-сморщенные лёгкие мощным вдохом — но никак не получалось переупрямить паникующее сознание, убедить его, что жизни ничего не угрожает, что горло давно зажило и не болит больше и оттого — всё хорошо. Маринетт почти не удивилась, когда ей это не удалось. Потому что в этот раз ей казалось, что кровь, в которой она тонет — не её. Чужая, пролитая не её руками, но по её вине. Не спасало даже привычное поглаживание по горлу, которым удавалось успокоиться раньше — и Маринетт чувствовала, как в этой крови почти растворяется, будто наяву окунулась в самую едкую щёлочь — или кислоту. Нелепо взмахнула рукой в попытке удержаться — и опрокинула так неудачно стаявший на тумбе вазон. И звук маминого голоса как-то резко и вдруг сорвался в трескучий фальцет, и этот писк больно ударил по ушам, ощущаясь хлёсткой пощёчиной. Фальцет в какой-то степени привёл Маринетт в чувство — своим звоном разорвал в клочья окружившую со всех сторон вату-туман и как-то вдруг встряхнул, резко вздёрнул на ноги, и Маринетт, медленно моргая, в какой-то степени пришла в себя. Мама — всегда собранная, спокойная, уверенная в своих силах Сабин Чен, — мама вдруг показалась совсем маленькой. Напуганной. И без того тонкая и бледная кожа лица потеряла последний румянец отлившей как-то резко крови — острые скулы, казалось, почти готовы были порвать натянутую на них кожу, а тревожно сведённые брови бессовестно рушили вечную молодость — морщины отчётливо пролегли на лбу, у складок рта, в уголках глаз. Всю жизнь мама казалась Маринетт несгибаемым и нерушимым титаном — сильным и беспощадным. Вечным — но от былой вечности как-то вдруг не осталось и следа. Мама выглядела напуганной и растерянной до беспомощности — и Маринетт испугалась этой её беспомощности намного сильнее фантомной кровавой реки. Ей вдруг стало страшно от того, куда эта беспомощность маму может привести — мелькнула логично-нелогичная мысль, что из-за этой своей очевидной уязвимости мама может стать новым звеном в цепочке бессчётных смертей, которые хлебными крошками следовали за Маринетт. Просто потому что своей несобранностью, неспособностью взять себя в руки Маринетт делает маму крайне уязвимой — лишает её вечной непробиваемой брони. И Маринетт через силу начала собирать себя из мелких оплавленных осколков, усилием воли соединяла их в единое целое, заворачивала в первую, вторую, третью оболочку — чтобы крепче держалось, чтобы наверняка, — заживо заклёпывала себя в броню сарказма и всесилия, так похожую на ту, от которой пыталась избавиться с таким трудом, вернувшись домой. Заново заворачивалась в прочнейшую шкуру непробиваемости, на ходу сочиняя из скудных обмылков сильную, уверенную в себе девушку-лидера — которая смогла пережить Моля, которая выкарабкалась из лихорадки в Китае, которая без страха и сомнений вооружалась цзянем, защищая и защищаясь, потому что никто кроме неё не мог ей в этом помочь, которая без сомнений выгрызала своё место под солнцем. Ту, у которой страх заменило упрямство — и это делало её почти что непобедимой. Ледибаг. Немного от уверенной в себе Мариэнн Дюпен-Чен, достойной дочери своих родителей, много — от Баг. Хотя, казалось, совсем ещё недавно, честное слово, Маринетт всеми силами пыталась оставить Баг в прошлом. Теперь же — безжалостно соскребла со всех стенок то, что вгоняло в разрушительную апатию, вымела из тёмных углов самоуничижительные мысли — на них совсем нет времени, — старательно утрамбовала всю эту едкую жижу в маленький тёмный ящик, чтобы не вылезало, не отсвечивало, не напоминало, и задвинула в самый дальний угол, с глаз долой и от греха подальше. И удушье отступило — сдалось перед вновь водружённым на плечи доспехом-панцирем, не то чтобы родным, но почти привычным. В отличие от Китая, здесь, в Париже, придётся вести активную социальную жизнь, придётся быть гибче и сговорчивее — чтобы ничто никого не настораживало и не приносило дополнительных проблем. Эти доспехи вообще не стоило снимать, мельком подумалось Маринетт. Найденный дом не стоило приравнивать к обретённому покою. Не стоило расслабляться — минутная слабость имела привычку приводить к смерти, пополняя личное кладбище, и, видит Бог, Маринетт отчаянно не хотела это кладбище расширять. Поэтому испуганно и решительно отказала Аликс, поэтому — накричала на Хлою. Но теперь она была сильнее и циничней, и через страх мертвецов можно было переступить — легко переступать то, что в упор не замечаешь, если страх вытеснен упрямством. Давался этот шаг-преодоление всё ещё невероятно тяжело, но теперь Маринетт была готова рассматривать варианты — потому что в случае провала личное кладбище обретёт масштабы маленькой вселенной. И всё же — не стоило вестись на это всеобщее «ты дома, ты теперь не одна». Не стоило с силой и против воли ломать и переиначивать закостеневшую суть. Стоило догадаться, что спрятанный в самых глубинах кромешный Ад — не то, к чему можно подготовить, что этот Ад вообще никого не должен коснуться. Наспех сколоченная броня ершилась и перекатывалась, её ещё следовало подправить и откалибровать. А лёгкую непринуждённость при случае можно было и сыграть — необязательно вкладывать в общение настоящие, всамделишные эмоции. И Маринетт уверенно повела плечами, в стальной стержень распрямляя позвоночник, плавным движением руки поправляя почти навернувшийся с тумбы вазон. Смущённо улыбнулась, дозируя тщательно выверенное участие в глазах и мимике. — Мам с тобой всё хорошо? Ты как-то резко побледнела… И голос больше не подводит. (Маринетт отчаянно надеется, что с трудом вставший на место надлом срастётся сам собой и не даст трещину в самый неподходящий момент. И пытается игнорировать фантомный сквозняк, он — всего лишь с непривычки. Это у неё получается прекрасно).