Падая и поднимаясь

Из диалога с бетой:

«Иногда хочется простого человеческого: чтобы пришёл высокий сногсшибательный блондин, накормил тебя бутербродиками с маслом на финском хлебе и походя решил те твои проблемы, из-за которых ты уже ревёшь в подушку по ночам»

— …и всё закончится кровавой бойней, — спокойно резюмировала Маринетт, и Эмили над её ухом раздражённо застонала. Адриан кивнул, принимая её замечание к сведенью, и быстрым движением стёр предложенные пометки. Голограф мерно жужжал — проецируемый макет снова стал уныло моноцветен; на светлых текстурах чернели лишь нестираемые записи и знаки, которые оставила ещё Франсин. Полезно, в конце концов, иметь под рукой совершенно точно ошибочный сценарий событий — и начинать не с нуля, а лишь исправляя свои же ошибки. Мрачная моноцветность вводила Маринетт в скорбное уныние — но она порядочно держала лицо расслабленным бодрячком. — А если… — и, поясняя на ходу, Адриан принялся вносить свежие правки. Его стилус оставлял жизнерадостный неоново-зелёный цвет, радуя глаз и разбавляя яркими всполохами унылую основу. Сценарий тот же, до определённого момента, и немного другой путь. Адриан здраво не верил в то, что до полуночи они придумают тот-самый-великолепный-план-ритуал, который одним махом решит их проблемы, поэтому его мысли касались более долгосрочных действий в промежутке на несколько месяцев — и молчаливо одобрялись мэром Буржуа и практичной Сабиной. Маринетт на варианте с ритуалами не настаивала — вообще ни на чём не настаивала, если честно. Потому что здоровая настойчивость должна подпитываться уверенностью, а этого у неё не было. Пользуясь её меланхолией, балом правили материалисты. Балом против насквозь магического явления, что в такой трактовке звучало как пошлый анекдот — но ничего путного Маринетт всё равно придумать не могла. Примерно понимая, к чему ведёт Адриан, она мягко перехватила его руку, останавливая и привлекая внимание: — А так у неё остаётся лазейка, чтобы выбраться из оцепления и добраться до сен-лорановской АЭС. Будет, конечно, не столь кроваво, но вполне себе радиоактивно. Адриан нахмурился, прикидывая варианты, и кисло согласился. Опустил стилус, беря тайм-аут, и принялся сумрачно прихлёбывать кофе, собираясь с мыслями. Маринетт безмятежно потягивала кустарно намешанный какао — Адриан с боем отобрал её латте из-за её, видите ли, резко обострившейся тревожности. Действительно, именно кофе был виноват в подрагивающих пальцах. Мерзко меняющаяся погода, старая травма и общее нервное напряжение были тут совсем не при делах. Но Адриан был в чём-то прав, а ещё старательно искал выход из тупика — такой, чтоб с минимальными потерями, чутьём уловив её нежелание ходить на похороны ближайшие годы, — и Маринетт честно шла на ответные уступки. Даже если это было странно-горькое какао, в норме требующее скрупулёзной варки, но в спартанских условиях общей нехватки сил варварски залитое банальным кипятком. Было в такой подаче даже какое-то очарование. Она всё равно не сможет заснуть, даже если и следовало бы — Маринетт испытывала настойчивое чувство, что к полуночи ситуация всё-таки переломится и потребует немедленных и решительных действий. Поэтому дразнить Нуара, споря с ним в такой глупости, как кофе, чтобы сомнительно взбодриться, было излишним. И Маринетт медитативно помешивала бурду в чашке, заставляя разделившиеся на фазы молоко и воду заново смешаться, и прикидывала, когда же наконец-то у мадам Паон окончательно лопнет терпенье. Потому что стратегом Маринетт была паршивым, планы на следующую неделю уже считала долгосрочными — изящно планировать чужие срывы она тем более не умела. А вот если Паон рванёт сама по себе — с этим она уже сможет разобраться сразу и по ситуации. Импровизации, в конце концов, были её коньком. И всё же Паон лучше бы психануть как можно скорее, потому что, если её крыша поедет крайне не ко времени — у них просто может не хватить рук разбираться ещё и с этим. Будет горько и плачевно — решать проблему надёжными радикальными способами. И Маринетт молча ждала развития событий. Гордись, Нуар, она умеет терпеливо выжидать удачный момент!.. Как спросить про Рим так, чтобы получилось коротко и информативно, Маринетт так и не придумала. Пока они с Адрианам разбирались между собой и с двойником, родители во всю развернули военный штаб с углублением в Чудеса, в своём сумасбродном азарте выкручивая актуальную проблему под немыслимыми углами, и напоминать им о проблемах минувших было нецелесообразно. Лучшее, что Маринетт могла сделать — с разбега пропихнуть Адриана в мозговой центр. Потому что, о да, он был в этом хорош. Маринетт иногда казалось, что, будь у него такое желание — Нуар стал бы великолепным серым кардиналом Парижа. Она, честно пытаясь в очередной раз научиться нормальному долгосрочному планированию — то есть не сильно полагаясь в этом самом долгосрочном будущем на конец света, который избавит её от всех проблем, — отмечала это своё ощущение где-то на подкорке. Когда всё закончится — было бы неплохо перехватить власть в свои руки. Не потому, что ей вдруг резко захотелось славы и трона — чтобы обезумевшая от паники толпа не снесла с таким трудом спасённый мир в первые же месяцы затишья. «Но сначала этот мир надо спасти», — иронично напомнила себе Маринетт. — «И вот уже с этим у нас огромные проблемы». Маринетт, так легкомысленно забившая на апатию Паон дня три-четыре назад, теперь мрачно размышляла над её причинами. Тогда всё казалось ей весьма прозаичным и вполне безобидным. В конце концов, какой матери понравится, когда её драгоценное, вновь обретённое дитя так безжалостно выталкивают из окна? Да, там был страхующий дракон, да, самой Маринетт смерть Адриана была невыгодна от слова абсолютно, да, сам Адриан никаких претензий не высказывал — но осадок всё равно остался. Такое случается. Однако пассивная агрессия, на которую Маринетт наткнулась уже в родительском доме, изначально всё-таки показалась внезапной. Уж больно резкий переход был между тем, с какой осторожностью обращалась с ней — с крестницей — Эмили в их логове в самом начале их знакомства, и тем, какую ярость излучала Паон теперь. Почему? Что произошло за неделю их с Нино путешествия? Должна же быть какая-то причина этим неприятным переменам. И не будь в квартире остальных, останься они с мадам Агрест один на один… Маринетт была уверена — павлинскую ярость она бы ощутила во всём её великолепии. Брошенное в неё перо уже было тревожным звоночком. А чужая ярость, чёрная и ослепляющая, обычно не заканчивалась для Маринетт ничем хорошим. А она, в конце концов, ни разу не мазохистка. Это было той проблемой, которая легко терялась в масштабах всеобщего пиздеца — но несла не меньшую угрозу. Попытки убить, в общем-то, по своему исходу одинаковы. Они несут угрозу жизни — и даже как-то неважно, насколько фееричными спецэффектами сопровождались в процессе. Надгробье в любом случае будет одним и тем же. Как-то больно замечательно на эту ярость накладывались два примечательных факта: во-первых, тело мадам Агрест, в отличие от её напарниц, нашли даже не в первую неделю (восславься вопросно-ответная система йо-йо, не нуждающаяся в подключении к Интернету!); во-вторых, Двойник была сильно похожа на саму Маринетт (была её частью, с которой надо было что-то делать, и тут йо-йо бесславно пасовало) — даже Нуар при правильно подогнанных обстоятельствах принял Двойника за Маринетт, и его ничего не смутило. Это стало чем-то вроде любимой мозоли, которую Маринетт ковыряла с усердием отпетой извращенки — Нуар почти не различает её и Двойника, и если получится так, что в открытом противостоянии Двойник победит, то… Ничем хорошим это не закончится. Потому что их противостояние в любом случае будет происходить один на один — Ледибаг против Двойника, победит сильнейшая, и это будет правильно. Если сильнейшей окажется Двойник, она сменит свою кровавую тактику — Маринетт бы сменила, — и пойдёт путём более коварным и дипломатичным, выдавая себя за неё. Самое забавное — Маринетт хоть сейчас могла спокойно набросать примерно восемь схем, которыми Двойник стала бы достигать своих целей (это если за цель принимать пришествие в Атлантис и массовое убийство в парламенте, что, к слову, не доказано). В общем — у Маринетт теперь совершенно не было проблем с представлением себя на её месте, и именно поэтому она даже не пыталась разрабатывать долгосрочный план дальнейших действий; извернуть свои мозги так, чтобы именно она не смогла догадаться, куда все их действия ведут, у Маринетт не получалось. Зато прекрасно были видны дыры в планах чужих, и Маринетт не стеснялась в эти дыры тыкать — поэтому Паон сопела всё раздражённей. Мол, на чьей ты вообще стороне. Вообще-то — на стороне живых и счастливых. Мда. Всё чудесатей и чудесатей. И Маринетт с самым благостным видом выгнула спину, разминая затёкший позвоночник, вдыхая как можно безмятежнее. — Кому ещё чай? — непринуждённо спросила она, вылезая из-за стола. — Крепкий, зелёный, бодрящий… За столом ответили разрозненным угуканьем, что, видимо, значило, что чай нужен всем. В таких количествах нужная заварка осталась только в кладовой, этажом ниже — там, где мама хранила свои неприкосновенные запасы. Мама на немой вопрос недовольно сдвинула брови, но великодушно махнула рукой, разрешая эти запасы тратить. И было в этом взмахе что-то от «один раз живём», что в исполнении бережливой мамы внушало немалые опасения. Примерно такие же сильные, как собственное навязчивое желание Маринетт создать машину времени, навеянное дневником создания Талисманов с доходчивыми инструкциями на расстоянии вытянутой руки. Что-то, подобное тому, чем воспользовался Орион, но в рамках строго ограниченного Парижа… Может, чуть побольше по площади покрытия… Просто чтобы у них в запасе появилась возможность отыграть любой из исходов на своих условиях. Но Нуар уже наорал на неё за игры со Смертью, когда она призвала героев прошлого поколения — и орал сугубо за дело, в общем-то, — а уж на игры со Временем не решилась бы и сама Баг. Конечно, никакая практичность не отменяла того, что у Маринетт были причины в эти игры со Временем ввязаться… Маринетт яростно тряхнула головой, выбивая из неё мысли о Китае. Она ничего не могла с этим поделать! Точка, баста, и нечего накручиваться на тему того, что изменить не в силах, Маринетт! Так что заткнись и получай удовольствие от такого удачного поворота событий! То, что она не может вернуться, как обещала — не её вина. Вернулась бы, если могла. Пусть уж лучше считают мёртвой, и берегите их боги!— Маринетт тихо всхрипнула и украдкой потёрла глаза. Повезло, что всё происходящее в мире прекрасно гармонировало с нарастающей мрачностью её накрученного нерадостными размышлениями сознания — и даже если кто-то что-то и заметил, то хотя бы не докапывался. Повезёт, если так будет и дальше, Китай — совсем не та тема, которую она была готова обсуждать. Тем более сейчас. Какого вообще чёрта?! У неё прекрасно получалось не думать о лишнем всё это время — что же случилось теперь?! Конечно, Маринетт смутно догадывалась о причинах — всё-таки новости о собственной гибели в ближайшем будущем и полнейшее отсутствие идей по её предотвращению были достаточно веской причиной для того, чтобы начать анализировать своё прошлое, основываясь не на актуальности, а на тяжести, которой оно висело на душе. Но это всё было тем ещё, саморазрушением, а Нуар её саморазрушение в открытую осуждает — и Маринетт окончательно запретила себе думать обо всём постороннем. Надо взять себя в руки — она же уже собралась! Когда всё решила про себя и Двойника. Она шла за чаем. О, благословенный чай, зелёный чай, чай, чай, чай!.. За спиной почти внезапно оказалась Паон — её личное возмездие, Адриану мать, чтоб её, актуальная белобрысая проблема в шаговой доступности, которую было неблагоразумно продолжать игнорировать. Появление Паон получилось бы куда более неожиданным, если бы Маринетт не предполагала, что Эмили пойдёт следом за ней, в безлюдную часть дома — и если бы даже в своей задумчивости Маринетт не слышала отчётливый стук её каблуков. В конце концов, точку невозврата — перо в голову — они уже прошли. С чего бы Эмили не попытаться воспользоваться случаем?.. — Подержите, пожалуйста, — любезно попросила Маринетт, вытаскивая из кладовой мешающую ей коробку с какими-то запчастями. Озадаченная этой внезапной просьбой Эмили эту коробку безропотно приняла. Что ж, у Маринетт хорошо получалось сбивать людей с толку. Довольно хмыкнув, она старательно потянулась в глубины стеллажа, пытаясь наощупь нашарить нужную ей упаковку. Вытянулась струной, перекатилась на полупальцы, выигрывая себе в росте — позвоночник упоительно хрустнул, оживая в подвижности, и Маринетт уныло подумалось, что вопреки календарю её телу явно уже не семнадцать. Это было даже как-то грустно — она в каком-то смысле скучала по былой лёгкости и гибкости. Паон нервно выстукивала какую-то понятную ей мелодию, немного раздражая этим неритмичным звуком. Да что же её так тревожит, а? Неужто и впрямь — Двойник… Пальцы наконец-то нашарили какой-то пакет, и Маринетт наудачу дёрнула его из плотного ряда таких же упаковок. Повезло относительно — попался не тот сбор, на который она надеялась изначально, но и этот тоже был неплох. И Маринетт, прикинула: чтобы вернуть эту пачку и достать другую, ей придётся всё-таки притащить табуретку — а она совсем не горела желанием разводить настолько бурную деятельность. Стоило ли оно таких сложностей? Определённо нет. — Ну, тоже неплохо, — легкомысленно пробормотала она, машинально взвешивая пакет в руке, и принялась протискиваться к выходу из тесной кладовки. Вручила чай Паон. Забрала коробку, отвернулась, возвращая всё, как было. С чистой совестью закрыла дверь, придавливая коленом, чтобы захлопнулась наверняка. Умиротворённо кивнула щелчку сработавшего замка… — О, — вежливо удивилась Маринетт, почувствовав острый край боевого пера у своего горла. — Даже так. Если честно, она ожидала от эмпата больше… ну, эмоций. Размашистых действий, громких обвинений, активного противостояния — Гриффиндора головного мозга, какой-нибудь импульсивной глупости. Бесшумно приставленный к горлу нож на эмоциональность почти не тянул, и Маринетт заинтересованно замерла. Честное слово, не будет же мадам её тут резать? Мама наверху как-то особенно яро огрызнулась на месье Буржуа, задолбавшийся Адриан едко ехидничал — и Маринетт напряжённо сглотнула. — Какие-то проблемы? — крайне вежливо, потому что мама учила её быть вежливой, спросила Маринетт у Паон. «Ну ясен пень, что проблемы. Господи, почему я всегда попадаю в такие дурацкие ситуации?..» Гипотетически — гипотетически, Маринетт смутно помнила это ещё с тех времён, когда они с Фу и Нуаром на три головы расшифровывали Книгу Чудес, — Павлин-эмпат, второй Талисман после Мотылька, был в команде кем-то вроде личного психотерапевта. Потому что, когда в группе сверхсильных людей у кого-то качественно едет крыша, главное в таком деле — вовремя эту крышу подхватить и приладить на место. Человек, воспринимающий мир калейдоскопом эмоций, в этом плане был необходим. Естественно, подобного рода эмпатия была ещё той палкой о двух концах — на практике Павлины слишком уж сильно погружались в чужие бездны, принимая чужое за своё, и в самых запущенных случаях это было ну совсем плохо. Там, где изначально имелось умение считывать эмоции, рядом была и возможность эмоции внушать, что в креативных руках было той ещё мясорубкой. Поэтому третьим появился Талисман Лисы-кицуне, отделяющий ложь от правды и ложью виртуозно управляющий, за Лисой — Пчела и Черепаха. Пять Талисманов были звеньями одной цепи, бусинами одного браслета, устойчивой структурой, которая при правильном использовании гарантировала безопасность всех участников, потому что один страховал другого, другой — третьего… В Риме всё рухнуло — видимо, в том числе и потому, что эмпат погиб, и со случившимися нервными срывами помочь было некому. А непосвящённых во все тонкости банально не посвятишь. Это наблюдение, конечно же, к делу не относилось. Просто занимательный факт в копилку — Маринетт всё ещё надеялась, что Паон сможет выразить свои претензии словами через рот, потому что таких вот фактов накопилось на целый калейдоскоп и это немного подбешивало. Больше, чем перо у горла. И Маринетт глубоко вдохнула, успокаивая внутреннее бешенство. С вдохом лёгкие быстро заполнил сладковатый запах гнили. Глаза заслезились из-за едкого дыма, и Маринетт засипела, открыв рот, пытаясь избавиться от обрушившейся сухости. Фантомно обожгло через всю спину давно заживший след от кнута. — А это, — медленно и чётко проговорила Маринетт, обессиленно опираясь о стену, — уже слишком. Сначала ей показалось, что она опирается не на шероховатые обои — на холодную каменную кладку внутреннего двора Жаохуи, и на плечи стекает студёная дождевая вода. Потом — что её ладонь медленно и неумолимо проваливается во что-то мягкое и податливое. Словно бы стены были обиты мёртвой плотью, подобно мягким подушкам в палате для буйных душевнобольных. — Почему же слишком, — хрипло откликнулся посторонний голос со стороны комнат и тихо-тихо засмеялся. — Самое то. Противно-высокий, сипло-сорванный — то ли от крика, то ли из-за простуды. Не самый для Маринетт приятный — каждый раз, когда она его слышала, она обещала себе взять обет молчания до конца жизни. Голос Двойника. Её собственный. Маринетт всегда было любопытно посмотреть на настоящего сенти — истинные эмоции во плоти. Но, конечно, лучше бы это знакомство произошло в другой ситуации и в более позитивном ключе. Дождевая вода — вполне клишировано и предсказуемо — кровью вязла на плечах, стягивая кожу. Перо-скальпель у шеи куда-то исчезло; Маринетт, переживающая не самые приятные воспоминания, даже не заметила, куда делась Паон и когда она перестала висеть над душой. Но перо больше не угрожало, а Маринетт до дурноты желала вдохнуть свежего воздуха — стены и так не очень-то широкого коридора, казалось, начали медленно наползать, повинуясь её слабости, грозясь задавить и задушить, поглотить безвозвратно. До одури захотелось сбежать на улицу. Совершенно неважно было, что там на той улице происходит — потому что небо хотя бы не попытается рухнуть на голову. И, со всей силы оттолкнувшись от стены, Маринетт рывком метнулась ко входной двери. Замо́к заело, когда она в панике слишком рано дёрнула ручку — и Маринетт зарычала, злобно ударив по заклинившему механизму. — Маринетт? — громко позвал услышавший грохот Адриан, заглушаемый двигающимися стульями и топотом. Дверь наконец-то поддалась — в лицо ударил отрезвляюще морозный ветер. Маринетт зябко натянула рукава свитера на ладони и перешагнула порог, медленно шаркая в сторону безжизненного дорожного перекрёстка, чтобы окончательно растратить запал неуправляемой злости. Колючий воздух пах зимой, кирпичной пылью и немножко — Рождеством из-за обилия еловых веток и венков в соседних магазинчиках. Рождество было намного приятнее, чем голодомор. — Ваши действия классифицируются как нападение, мадам! — крикнула она вышедшей следом и остановившейся неподалёку Паон. — И я имею полное моральное право на самооборону! Маринетт не стала поворачиваться в её сторону, довольствуясь лишь смутной тенью на периферии зрения. Она чувствовала, как грудь сжимает холодный воздух и азартная злость; она была сыта по горло всем происходящим, и в большей степени — выкидонами мадам Агрест. Терпение у Маринетт было не резиновым — и Эмили первой перешла границу допустимого. Ей богу, любая паранойя, любая подозрительность должны иметь свои пределы. И Маринетт заслужила хотя бы извинений — как минимум. — У тебя беды с контролем и головой, девочка, — ответила ей Паон, и Маринетт иронично приметила, как Паон покрепче сжала свои веера. Нецелесообразно для использования в жёстком бою, но пырнуть с размаха острыми концами можно без проблем. Маринетт недовольно сщурилась — пробитая стрелой лопатка милостью Баг зажила окончательно, но получать новые неучтённые дыры она справедливо не хотела. — Не я пыталась сгноить Вас заживо в Вашем же доме. Собачий холод окончательно привёл Маринетт в чувство. Нарушенная гармония поймала своё шаткое равновесие, бешенство утихло и тело очень быстро начало замерзать без нормальной одежды. Маринетт решила, что сможет вернуться в квартиру и очистить амок. Сама. Чтобы красиво утереть нос Паон, привыкшей, что перья подчиняются только ей одной. Боевой настрой Паон, так неудачно вставшей между ней и распахнутой дверью, однако, внушал смутные опасения. Да и сама Паон, кривившая миловидное лицо в гримасе обречённой решимости, если честно, на мысли совсем не о цветах наводила. И Маринетт поняла, что цивилизованного диалога ей не отсыпали — хотя бы до тех времён, пока кто-то не поставит Паон на место. На светлые от бешенства глаза фанатиков, которые периодически открывали для себя миссию по уничтожению демонов и ведьм, Маринетт насмотрелась на жизнь вперёд. И этот плачевный опыт подсказывал — грядёт беспощадное рубилово. Хотя бы потому, что Паон и впрямь столь сильно её боится — это даже бы льстило, если бы не было так страшно. Особенно, если учесть, что Паон даже смерть не пугает. А вот опасная близость Маринетт к Адриану — вполне; это вдруг стало кристально очевидным, как внезапно сошедшее озарение. Паон не нравится то, что Маринетт из себя представляет (почему? из-за Двойника?) — и ещё больше её пугает то, насколько безропотно Маринетт доверяет Адриан. И Паон всерьёз переживает, что это слепое доверие приведёт сына на верную смерть. Или — что хуже — Паон заметила какую-то странность в её, Маринетт, поведении, копнула поглубже поверхностных переживаний… А Павлины легко принимали чужие эмоции за свои… «Да вы издеваетесь…» — ошалело подумалось Маринетт. …и Паон с непривычки понесло. Маринетт-то со своими демонами уживается долгие годы, медитирует и почти в совершенстве познала окклюменцию, чтобы вот так не демонстрировать паонских срывов — потому что холодный разум был для неё вопросом выживания. А Эмили в эту чернуху — и с разбега… Это, конечно же, не отменяло её непрофессиональное поведение и вероломное вторжение в личное пространство, но чёрт — — Давайте без резких движений, — посоветовала Маринетт, пытаясь воззвать к здравому смыслу Паон, но на всякий случай поудобнее расставила ноги, готовясь ловить кинжалы и уклоняться от удара. — Поверьте, бойня ни к чему хорошему не приведёт… — …разве что к скорой разлуке. Маринетт озадаченно моргнула, рассматривая как-то совсем неожиданно появившуюся перед ней спину Адриана. Поймала себя на грустной мысли о том, что в её окружении как-то до черта совершенно бесшумных людей, что это всё же больше напрягает, чем радует — и что её личная продуктивность за череду безумных дней нехило так просела, раз она не заметила, как на арене появился Адриан. Но могла ли она как-нибудь исправить ситуацию? Пожалуй, не особо. — Остановись, пока не поздно, Паон, — между тем предупредил Адриан, совершенно спокойно наставив на неё пистолет Буржуа. Паон скептически фыркнула, явно не веря в его решимость. А зря. Паон как раз начала заводить предсказуемую песню — я не я и лошадь не моя, оглянись, присмотрись, не пропусти, ля-ля про тополя… Банальную речь, которая банально начиналась как-то в духе «Я делаю это ради тебя, а она — абсолютное зло, приглядись, она не то, чем кажется». Они с Котом уже не раз слышали что-то подобное, прекрасно представляя, к чему такие речи ведут. Обычно подобную пургу толкали акуматизированные, отвлекающие внимание или пытающиеся в тонкие психологические манипуляции. Такие речи не всегда бывали бездарными и срабатывающими вхолостую, но всегда несли определённую жесть в дальнейшей перспективе и ни к чему хорошему не вели — и теперь они с Котом предпочитали даже не начинать эти семь кругов психологического ада, давя проблему в зародыше. Поэтому было совершенно логично, что, услышав знакомые речевые обороты, Адриан даже не задумывался — и без малейшего колебания выстрелил. Ля-ля про тополя всегда оборачивались для него изматывающими кошмарами и угрызениями совести ну совершенно не по делу; а он такое страшно не любил — и переносил гораздо тяжелее Маринетт. И в последний момент Маринетт успела увести его руку — пуля удачно разбила тёмное окошко соседнего подъезда. Адриан раздосадовано щёлкнул языком, встряхивая запястье, и оглянулся, на повисшую на его плечах Маринетт, иронично выгибая бровь. — Она на тебя напала, — на всякий случай напомнил он. — Она тебя защищает! — возмутилась Маринетт. — По-скотски, конечно, но пулю в голову и Катаклизм сверху она точно не заслужила! Адриан недоверчиво фыркнул. В отличие от Маринетт, он, выходя на улицу, всё-таки додумался накинуть чьё-то первое попавшееся пальто — пальто, им нагретое, тяжёлым грузом опустилось Маринетт на плечи и решительно замотало в кокон. Пальто было весьма кстати, но теперь Маринетт переживала за здоровье Адриана и была не прочь как можно скорее вернуться с ним в тёплый дом. — Мне не нужна защита, — после секундной заминки мягко напомнил Адриан, плотнее запахивая ей горло и душу тёплой шерстью. — Всем нужна защита! Давай я тоже сейчас встану в позу и скажу, что сильная и независимая? Как тебе такой поворот, а? — гневно не согласилась Маринетт перехватывая разлетающиеся борты пальто, чтобы не выпустить дарованное тепло. — Ты её сын, как ты не понимаешь? Они схлестнулись взглядами в молчаливой, но очень многозначительной баталии, пытаясь переупрямить друг друга без долгих эмоциональных дискуссий, и Маринетт, пользуясь тем, что Адриан так и не отпустил края пальто, принялась жадно греть окоченевшие пальцы о его тёплые руки. Адриан, быстро раскусив её замысел, великодушно раскрыл ладонь, предлагая её окоченевшие пальцы растереть, чтобы не отвалились — и неосознанно дёрнулся от порыва холодного ветра. Маринетт изогнула бровь, выражая спектр своего недовольства… В итоге сошлись на компромиссе. Адриан мученически закатил глаза, но покорно отдал пистолет и приглашающе указал на распахнутую дверь. Маринетт невольно проследила за его жестом — и виновато скорчилась, не ожидав увидеть в дверном проёме целую делегацию. Деловито засунув ствол в глубокий карман, Маринетт схватила Адриана за локоть и повела в квартиру, удовлетворённо наблюдая, как Пчела и Лиса, окружившие Паон, яростно и многословно что-то ей втолковывали. Паон сохраняла гордое молчание; возможно, даже слушала. По крайней мере, просвистевшая у головы пуля заставила её тормознуться и начать пересматривать приоритеты — ну, или планы. Маринетт надеялась, что теперь Эмили остановят хотя бы боевые подруги, злящиеся на неё вполне искренне и весьма энергично — по сути, Лиса сейчас выполняла свою часть обязанностей, прилаживая птичью кукушечку на место. Мешать специалисту Маринетт не собиралась. Однако, когда они поравнялись, Маринетт всё же не удержалась. Высокомерно вскинула подбородок — Паон смерила ядовитым недовольным взглядом сначала её, потом её хватку на руке Адриана. Маринетт, воспринимая окружающий галдёж белым шумом, замахнулась… И молниеносно зарядила Паон в нос. Паон пошатнулась, запрокидывая голову, и тихо выматерилась, ощупывая переносицу. Удивлённо охнула Одри, нервно захихикала Лисса — и Маринетт почувствовала мрачное удовлетворение. — В расчёте, — мрачно бросила она, злобно отпинывая подвернувшийся под тапочку камень. — Идём в дом, замёрзнешь. И потащила растерявшегося Адриана к двери. Делегация в дверях высыпала на улицу, чтобы возмущённо галдеть в эпицентре событий — и в прихожей было благословенно свободно. — Почему первый этаж напоминает декорации к «Американской истории ужасов»? — шёпотом спросила Хлоя, когда Маринетт задумчиво повесила пальто, а Адриан аккуратно прикрыл дверь, чтобы не сквозило. Родители на его действия крайне одобрительно замахали руками, и всеобщий галдёж принял новые масштабы и нецензурные обороты — видимо, раньше все ещё сдерживались, потому что устраивать скандалы при детях непедагогично. Ничего-ничего, поорать полезно. Маринетт не сомневалась, что холодина быстро остудит всеобщее недовольство и загонит родителей обратно в тепло, но уже в более миролюбивом состоянии. Не зря же говорят, что прогулки на свежем воздухе полезны для ментального здоровья, верно? — Это сенти, — пояснила Маринетт, неспеша бредя по обезображенному магией коридору. — Так работают силы Павлина: берётся какая-то яркая эмоция и воплощается в материальном мире — становится сенти. Изначально, конечно, сенти задумывались защитниками, но, как это часто бывает, могучий человеческий интеллект изобрёл ещё тыщу способов использования вилки. Маринетт остановилась у двери в нижнюю гостиную — небольшой уютной комнатки с сервантами, в которой она уже обезглавливала паука-кентавра. Невезучая комната… Покорёженная дверь была жуткой: не сама по себе, а ассоциациями, которые вызывала. Дверь была точь-в-точь как в мольем логове. Маринетт понадеялась, что Паон не стала полностью воплощать её персональное чистилище — в противном случае, намного проще бы было сжечь весь дом до основания и потратить нерационально много времени на поиск нового убежища. Ну, или попросить Нуара самому разобраться с её сенти, что совершенно не входило в планы. Показать, что Паон удалось её уязвить, что она так просто нашла слабое место, которое Маринетт буквально парализует — значило признать бесспорное поражение без права на апелляцию. Очистить амок было делом чести и власти — Ледибаг должна была доказать свою силу и сохранить авторитет. В конце концов, она обязана держать весь этот бордель в узде и рамках приличий — потому что людям, одарённым могуществом, полагается тормоз и экспресс-доставка с небес на землю. В противном случае Второе Пришествие вдруг может оказаться не Концом всего сущего, а долгожданным избавлением. И Маринетт даже не замешкалась, когда входила в комнату. — А вот почему оно такое, — продолжила она, заинтригованно наклоняя голову, — с этими вопросом подкатывай к мадам. Её творение, не моё. Творение, к слову, было не менее жутким, чем сопутствующие декорации. Маринетт повела плечами, расправляя спину. Поджала губы, собираясь с мыслями, и запретила себе отводить взгляд. Баг под рёбрами неотвратимо заполняла пустоты, готовясь выполнить свою часть работы. В сенти не было ничего мерзотного — но, в конце концов, мерзотности Маринетт и не боялась. Наоборот — её сенти был пугающе реалистичен — в первую же секунду Маринетт показалось, что она смотрит в зеркало. Лицо и руки сенти были вымазаны в крови, подслеповатые глаза ехидно щурились, когда сенти беспечно игралась с мясницким ножом — тем самым, который она стащила с кухни Жаохуи и с которым какое-то время почти не расставалась. Тогда Вейж ещё не выковал ей цзянь, и защищаться от мародёров приходилось подручными средствами. В угаре беспорядочной схватки Маринетт совсем не заботили сопутствующие жертвы — в конце концов, она просто оборонялась. Баг весьма одобрительно относилась к такому подходу. Горожане, уставшие от постоянных нашествий, вообще ничего плохого в трупах не видели. Маринетт считали жестокой Богиней — и Маринетт была жестока. Маринетт до ужаса боялась, что ничего человеческого в ней не осталось. А сенти стоял спиной к окну — и в стекле мутно отражалось безразличное лицо Баг. Магия Павлина спаяла их двоих подобно двуликому Янусу, и Маринетт отчего-то совсем не сомневалась, какое из этих лиц — главенствующее. В конце концов, в полях сражаются солдаты. Не генералы. Сенти понимающе усмехнулась и вытерла губы — по пыльной рубахе потянулся чёткий кровавый след.

***

— «От того, что ты игнорируешь проблему», тьфу! — тихо ярилась Маринетт. — Да конечно, делать мне больше нечего!.. Нет, я что, похожа на потенциального суицидника? Только что вымытая ложка предсказуемо безмолвствовала — слава всему сущему, судьба не даровала этой ложке ни ораторских навыков, ни способности разговаривать в принципе. — Очень даже да, — вместо ложки ответил Адриан. — Я не игнорирую проблемы! — огрызнулась Маринетт. — Подобный игнор вообще не совместим с жизнью! Она раздражённо закрутила кран и энергично встряхнула руками, смахивая капли воды и выплёскивая в окружающий мир своё раздражение. — Просто есть проблемы, которые ждать уже не могут, а есть те, которые недостаточно актуальные! Я же просекла, что Паон уже несёт, верно? И когда её-таки понесло, я была к этому готова и предприняла все необходимые меры. Теперь у нас на повестке дня всё ещё Двойник со всеми вытекающими — остальное может и подождать! Адриан — которому она во время своего пылкого монолога начала угрожать ложкой, так и не выпущенной из пальцев — примирительно поднял руки, заранее сдаваясь. Маринетт опомнилась, бросила ложку на стол и убрала мешавшиеся волосы с лица. Возможно, не стоило обрезать их так коротко, оставить ту длину, которую можно было бы забрать в хвост… но Маринетт была в полном раздрае и не совсем осознавала свои действия. Всё, что ни делается — к лучшему. Уныло моноцветный макет города продолжал мозолить глаза демонстрацией их нерешительности — и Маринетт бесилась ещё и от своей беспомощности. Привлечённая блеснувшим в сумраке комнаты лучом голографа, она бегло мазнула взглядом, а мысли её всё крутились вокруг кучи проблем, которые она считала либо актуальными, либо не очень — которые она, по словам Паон, не должна игнорировать. Думала о двуликой сенти, Двойнике, иномирном зверье, куклах-марионетках и искалеченных, порабощённых магией людях — о неизвестном корне всех зол, который оставался для них загадкой. Всё происходило как-то непонятно и нелогично, совсем уж растягивая резину, и Маринетт эта нелогичность вводила в тихую ярость. Словно Маринетт что-то знает — но упускает из вида, и из-за потерянной детали пазл совершенно не складывался… — Порта-а-алы, — тихо простонала она, с чувством хлопнув себя по лбу. — Не портал. Порталы! Адриан, давно привыкший к потоку её сознания и её же дурацкой привычке скакать с мысли на мысль без плавного перехода, лишь вопросительно выгнул бровь. Хлоя недовольно фыркнула — возможно, ещё бы и высказалась, потому что она ненавидела резкие смены тем и не умела быстро под них подстраиваться, — но в этот момент она заедала свою тревогу булочкой, а вся ситуация явно не стоила того, чтобы презреть приличия и заговорить с набитым ртом. — Откуда вышла Двойник? — раздосадовано взмахнув руками, спросила Маринетт у них обоих. — Открыла портал в спортзале, — ровным тоном напомнил Адриан. — Мы этот спортзал уже сожгли, если помнишь. Ты лично проверяла, чтобы от портала ничего не осталось. — А откуда взялись стервятники, прилетевшие в лабораторию, если портал в спортзале открылся буквально на твоих глазах? — уточнила у него Маринетт и сердито топнула ногой. Почему она не подумала об этом раньше? Почему она не подумала об этом сразу?.. Адриан нахмурился, прикидывая варианты, и Маринетт не стала томить себя бессмысленным ожиданием. — Порталов несколько, понимаешь? Как минимум ещё один действующий. У-у-у, дура, я же почти вспомнила, аж в квартире, это же было очевидно! И она злобно повернулась к макету — к Нотр-Даму на этом макете, — справедливо виня его во всех своих несчастьях. — Ставка Моля была в Нотр-Даме. Он сам мне об этом сказал, понимаешь? Но в Нотр-Даме я была недолго — в Париже ты бы быстро меня нашёл. Видимо, Моль с Двойником это понимали и при первой же возможности перетащили меня в крепость… Я узнала комнаты в подвале, когда пошла вылавливать тебя после сумасшедшего прыжка. И даже не задумалась, с чего бы мне узнавать комнаты, которые находятся в другом мире… И Маринетт устало потёрла переносицу. — И я без понятия, что нам с этой информацией делать. — Как минимум, тот портал надо уничтожить, — логично подсказал Адриан, наливая чашку кипятка и бесстрастно насыпав в эту чашку убогий горячий шоколад из пакетика. — Предлагаешь сжечь Нотр-Дам? — иронично уточнила Маринетт, помешивая чай, и ехидно вскинула бровь. — Никаких пожаров в Нотр-Даме! — вмешалась Хлоя, звучно глотая. — Что бы там ни было, он в списке ЮНЕСКО. Мировая общественность нам этого не простит, будьте вы хоть трижды Ледибаг и Кот Нуар! — А если тринадцатижды? — лукаво уточнил Адриан, сохраняя при этом своё самое непробиваемо-учтивое выражение лица, и Маринетт, не удержавшись, поперхнулась смешком. — А это уже дела инквизиторские, — авторитетно заверила она и многозначительно покивала. — Происки Дьявола, которому ты за эти трюки душу свою бессмертную продал, не иначе. Придётся спасать тебя, пропащего, святым огнём… Глаза снова нашли Нотр-Дам — крохотный собор стоял неудачно, и на макете Маринетт не увидела ни одного круглого окна, которое могло бы скрывать логово Моля. Окна, в которое Маринетт смотрела и знала, что Моль ей совсем не врёт. Жил Моль на чердаке — или где-то на подобном уровне, потому что в окно была видна луна, и откуда-то сквозило речным воздухом, и рано утром откуда-то снизу гудел знакомый прогулочный катер. Знакомый — потому что капитан этого катера был классным мужиком, раз в пару дней покупал в пекарне свежую выпечку и, проезжая неподалёку, издавал задорный приветственный гудок — как пожелание доброго утра рано встающим пекарям. Маринетт слышала этот гудок из своей комнаты — и, выходя на балкончик, любовалась строгими сводами Нотр-Дама. Подумать только — она была так недалеко от дома, буквально рукой подать… И Моль, которого они так долго искали, всё это время был совсем рядом. Рассказывал, как англичане сжигали Жанну д’Арк, и пробовал использовать методы Инквизиции для устранения Кота, Али и Хлои. Так что пусть ублюдок гниёт в Аду. — Возможно, — хрипло произнесла Маринетт, — нам не нужно будет сжигать весь собор до самого фундамента. Соглашусь — призрак Гюго нам этого не простит. Но если спалить только крышу и помещения под ней? И завуалировать как халатность строителей или реставраторов — Нотр-Дам же постоянно реставрируют, будет совершенно не подозрительно. Шума наделают много, это да, но люди любят подобные трагедии. Крышу восстановят — не оставлять же наследие ЮНЕСКО в плачевном состоянии, сделают из произошедшего целую эпопею… Ну не нужна собору слава колыбели Зла. Она замолчала. Адриан, проследив за её замершим взглядом, неодобрительно щёлкнул языком и выключил голограф. Голубой луч взвился в потолок — и окончательно угас. — Нужен перерыв… — бодро заявил Адриан. — Наотдыхались уже, — меланхолично напомнила Маринетт, отхлёбывая чай. — …как смотришь на то, чтобы по-человечески поесть? — повысил голос Адриан, чтобы не отвечать на её замечание, и принялся демонстративно рыться в холодильнике. Маринетт ни на что не смотрела и была почти готова разрыдаться от усталости и как-то вдруг накатившей бессильной злобы. Злилась на Моля, но больше — на Паон, нарушившую хрупкое душевное равновесие в столь неподходящий момент. И обязательно было запускать машину саморазрушения? Спасибо большое, мадам Агрест, что-то давненько никто не доводил до нервных срывов. Сейчас — определённо самое время сорваться в полнейшую апатию и заняться ненавистью к себе и миру. Действительно, нахрена ей любить мир, который она вроде как собрались спасать? Это же совершенно бессмысленно, нелепо и иррационально! А позитивные эмоции совершенно никак не влияют на качество работы, именно! Она же профессионал, и вместо крови у неё в сосудах профессионализм и литры валерьянки — нет слов, нет эмоций, есть только цель и путь. Почти как у самураев. И Маринетт беспомощно зажмурилась, пытаясь подумать о чём-то, что помогло бы ей усмирить внутреннюю истерику. Дыхательная гимнастика уже не справлялась, и Маринетт очень сильно хотелось спуститься вниз и кинуть в Паон чем-нибудь тяжёлым — по возможности, чтобы приложило до летального исхода. Но логика справедливо нашёптывала о том, что подобный срыв сведёт на нет весь эффект от очищенного пера, которое Маринетт с холодным спокойствием вложила в ладонь ошарашенной Паон. На лице Паон в тот момент отразилось невольное уважение. И тогда — видимо, как любой бывалый Павлин доверяя своим чувствам и ощущениям, — Паон крепко сжала это своё пуховое пёрышко и сказала лишь одну единственную фразу: — От того, что ты игнорируешь проблему, она не рассосётся. Чтобы решить — придётся прыгнуть. Что бы это ещё значило, кто бы Маринетт просветил, а?! Куда прыгнуть? Со скалы с разбега? Нет, мадам определённо имела губительное знакомство с египетским сфинксом! Эмили не стала развивать мысль; она позволила Лиссе и Одри утащить себя в спортзал, конвоируясь под бдительными взглядами папы и месье Агреста. Маринетт не порывалась у неё что-то уточнять — хмыкнула, принимая сказанное к сведенью, и гордо удалилась наверх. И теперь, пока съехавшим с катушек Павлинам вправляли мозги штатные механики, специально на это дело натасканные, впавшим в бешенство божьим коровкам приходилось справляться собственными силами. «Не возражаешь, если я потыкаю в твой гнойник? А, ой, прости, мне плевать на твоё мнение! Слушай, ты какая-то нервная, тебе бы самоконтролю научиться! Совсем дикая, на людей кидаешься!» И Маринетт тихо зарычала от накатившей ярости. — Вот, что я тебе скажу, qīnqīn, — вдруг заговорили со стороны двери. Маринетт не ожидала, что в её внутренний монолог может вклиниться кто-то из посторонних — потому что Адриан с Хлоей обычно предпочитали дать ей возможность перебеситься и успокоиться, а все взрослые стопроцентно сидели этажом ниже, сбившись в свой клуб по интересам, и решали внутриковые конфликты. Поэтому она испуганно дёрнулась и сжалась в какой-то странной попытке залезть на потолок и стать невидимой. Мама мягко покачала головой, и Маринетт поспешила принять социально-одобряемое положение тела. — Я слушаю, мам, — откликнулась она, немыслимым усилием воли снижая голос до приемлемых интонаций и громкости. И мысленно уже проговаривала грядущую лекцию на тему собственной несдержанности, тяги к рукоприкладству и общего вздорного характера, недостойного женщины семьи Чен. Мама при любом удобном случае напоминала, что её вспыльчивость никогда ни к чему хорошему не приведёт и что Маринетт стоит научиться самоконтролю, чтобы занять своё место в обществе уважаемых людей. Иронично, но Жаохуи повторяла мамины речи едва ли не слово в слово, точно так же настаивая на самоконтроле — потому что какой же пример она подаёт Ли и окружающим? А ведь таким вспыльчивым человеком очень удобно манипулировать — подумай об этом на днях, если ты и вправду хочешь быть свободной. Маринетт почти не сомневалась, что мама не сочтёт действия Паон достойным оправданием. В конце концов, не она первая — не она и последняя… — Эми часто ведёт себя как pōfù, — сказала вдруг мама, и Маринетт удивлённо замерла. — Но она наша подруга, а не твоя, и ты совсем не была обязана терпеть её… отвратный характер. Честно сказать, на твоём месте я бы врезала ей уже после ножа, который она в тебя бросила. Это был настолько неожиданный поворот разговора, что, пока мама неспеша выдвигала стул, чтобы сесть, оторопевшая Маринетт всерьёз раздумывала над тем, чтобы проверить маму на предмет ментального воздействия, схлопоченного проклятья или, ну, банальной лихорадки, вызывающей помутнение рассудка. Останавливало только то, что мама, выглядящая вполне здоро́во, такой порыв воспримет как позёрство и резко раздумает говорить о том, о чём захотела разговаривать. А Маринетт уже было очень интересно, к чему мама ведёт — заинтересованно прислушавшаяся Хлоя на немой вопрос пожала плечами, не имея ни малейшего понятия, что эта за женщина перед ними и куда делась безупречно воспитанная мадам Сабин. И Маринетт осторожно уселась рядышком. Чем-то гремевший за её спиной Адриан заинтересовался упоминанием о ноже и решил отложить свои попытки перекусить до лучших времён. Но вопросов благовоспитанно не задавал, не позволяя себе вмешиваться в чужой разговор. Мама всегда вызывала у знакомых Маринетт безмолвный трепет и страстное желание вести себя максимально прилежно и воспитанно. Хотя, что удивительно, никогда ни на кого из них не ругалась. — Нож — дело житейское, — осторожно ответила Маринетт и тревожным жестом потянула волосы. — Ей тогда показалось, что я застрелила Адриана без суда и следствия, так что её реакция была вполне… обоснованной. Не исключаю, что, создавая сенти, она руководствовалась схожими мотивами… Но оправдывать то, что она полезла рыться в моих мозгах против моей воли, я не буду! Это уже ни в какие ворота! Это незаконно, она знает? — Законность её в принципе никогда не волновала, — согласилась мама, снова разрывая сложившиеся шаблоны, и Маринетт удивлённо моргнула. — Эми весьма… увлекающаяся девочка. Со странными понятиями о личных границах. То, что она провернула с тобой, она обычно проворачивала с очень неблагополучными социальными элементами, забавы ради. Как понимаешь, в твоём случае мы с папой от этого не в восторге, мы ей об этом и сказали. Впрочем, ты выразила своё недовольство быстрее нас. Мы с Томом должны были вмешаться раньше. Мама беспокойно стучала пальцами о стол, не зная, чем занять руки. Маринетт смотрела на эту её нервозность и подозревала, что мама была бы не прочь закурить, чтобы успокоиться — но отчего-то не собирается этого делать. Не потому ли, что Маринетт легко могла переключиться с их разговора на свою нелюбовь к запаху табака — и мама избавилась от лишнего отвлекающего фактора, чтобы… что? Не то чтобы мама никогда не вела с ней задушевных разговоров или была какой-то эмоционально отстранённой. Нет, мама была одним из самых нежных и любящих людей в жизни Маринетт! Просто когда из тебя всё детство и юность вытравливают эмоции и взбалмошность, собираясь сделать чьей-то покорной женой без желаний и амбиций — это всё-таки накладывает определённый отпечаток на характер. И подобного рода задушевные разговоры у Маринетт проходили куда комфортнее с папой, чем с матерью — родители всегда принимали этот факт во внимание, когда делили семейные обязанности. Но маму что-то тревожило — и Маринетт усиленно пыталась понять, что именно. Что же такого сказала им Паон, что мама решила разобраться во всём сама, без папиного посредничества? И Маринетт мягко перехватила мамину руку. — Я не сержусь на вас, честно, — сказала она, ласково сжимая её дрожащие пальцы. — Всё хорошо. Что тебя беспокоит? Мама нервно улыбнулась, признавая своё поражение на поприще деликатных подводок к задушевным разговорам. Поняв, что Маринетт уже уловила общий настрой и всё равно успела напрячься, мама бегло прикрыла глаза, собираясь с мыслями. — Эми — pōfù, — повторила она, словно извиняясь. — Это факт. Но она знает своё дело. И попыталась улыбнуться, чтобы смягчить признание таких варварских способностей. Получилось дёргано и очень неловко, но попытку Маринетт оценила, накрывая её руки своими ладонями. — И Эми говорит, что… — …мало ли, что Эми говорит — я тебе, Бин, говорю, что вот вообще не стоит это всё сейчас ворошить! Но не-ет, откуда же мне знать! Спеша, папа снова не вписался в дверной проём — и Маринетт снова дёрнулась от производимого им грохота. — Мам, господи, да что мадам Агрест вам наплела? — А когда стоит, Том? Назови мне дату, время и обстоятельства, в которых всё это стоит обсудить! Если мы, конечно, доживём до этого момента! — Правильно, давай лучше вынесем ребёнку мозг, потому что манипуляция Эми попала точно в цель, и ты, конечно же, сразу заглотила наживку и закусила удила! — То есть ты считаешь, что ребёнок не может нуждаться в помощи, и поэтому отказываешь ей даже в попытке оказать эту помощь? — Есть большая разница между помощью и напрасным издевательством, знаешь? Маринетт смотрела, как разволновавшиеся родители начинают друг на друга почти что орать, совершенно не заботясь ни о присутствии посторонних в доме, ни о присутствии самой Маринетт в зоне слышимости, и Маринетт, искренне польщённая тем, как яро родители кинулись её защищать — пусть и каждый по-своему, — решила, что самое время вмешаться. — Так, мам! — позвала она, настойчиво дёрнув вскочившую маму за руку. — Пап! Мама, красная от злости, старательно подбиравшая французские слова, чтобы донести до мужа всю глубину своих материнских переживаний, запнулась и повернулась в её сторону. Папа, честно дававший маме возможность выразить свои эмоции словами, повернулся следом и обеспокоенно нахмурился. — Пап, всё в порядке, честно, — заверила Маринетт, крепче сжимая мамину ладонь. Видя папино бурное недовольство, она уже начала сомневаться в том, что мамин разговор вообще приведёт к чему-то хорошему. Если честно, она прям чувствовала, что мама близка к сакраментальному «потыкать в гнойник» и что итоги Маринетт совсем не понравятся. Но мама так старательно пыталась задать свой вопрос в максимально комфортном ключе и выглядела при всё этом действительно обеспокоенной — напуганной, — и Маринетт решила, что уж маме-то в этот гнойник можно и залезть. По крайней мере, на её месте Маринетт хотела бы знать ответы на свои вопросы, которые даже спокойных уравновешенных людей доводят до такого состояния. А Маринетт как-нибудь потерпит — ради её спокойствия. Но дадут ли маме спокойствие её ответы, или же накрутят ещё больше — это было уже другим вопросом. Маринетт решила, что вопросом неуместным и неактуальным. — Что в словах мадам тебя испугало, мам? Мама поджала губы и растерянно оглянулась на папу. Папа, услышавший от самой Маринетт, что ничего страшного не происходит, перестал мешать жене и неуверенно кивнул, всё ещё не одобряя и тему, и место, и время, но уже поддерживая её за неимением лучших вариантов выхода из сложившейся ситуации. — Эми сказала, что ты как будто между двух огней, что если ты не сможешь превратить два в одно — тебя это убьёт и что именно из-за этого у тебя эти странные перепады настроения. Маринетт, ошарашенная внезапно вываленным потоком информации, начала медленно соображать, что бы всё сказанное могло значить. — Перепады настроения? — беспомощно уточнила она, чтобы не думать о двоякости и об объединении, потому что тут речь определённо шла о Баг. А если о Баг — то и папа тоже так подумал. И, зная, как Маринетт к Баг относится, был против того, чтобы принуждать её насильно решать эту проблему здесь и сейчас. Но мама ведь не хотела её решать? Она просто хотела узнать шансы и риски. Вполне в её духе — желать, чтобы всё, происходящее в их семье, происходило с её ведома. А ведь они ещё не знают о Двойнике… о том, что Двойник — это тоже Баг и Маринетт, и именно этот факт мешает им с Нуаром действовать быстро и радикально. Маринетт пока ещё очень не хотела умирать, но могла бы в определённой ситуации пойти на риск. Нуар в принципе не собирался ею рисковать. В общем, всё и впрямь выглядело очень паршиво. — Да, — подтвердила мама, и Маринетт озадаченно нахмурилась. — С тобой это вообще случается, особенно, когда ты нервничаешь, так что мы не особо-то обратили на это внимание, но Эми… Маринетт вдруг загрызло очень нехорошее предчувствие по поводу себя и собственных эмоциональных качелей — но она тут же оборвала дальнейшие размышления. В общем и целом, это было очень нелогичной и необоснованной тревогой — тревога была создана разумом в качестве очередного повода для беспокойства. Папа, чутко уловив перемену в настроении Маринетт, сжал мамино плечо и вкрадчиво обратил её внимание на себя: — Сабин, ты её пугаешь. Мама тревожно всплеснула руками, качнулась вперёд и решительно прижала Маринетт к себе. Принялась успокаивающе перебирать Маринетт волосы — и Маринетт действительно успокоилась, чувствуя щекой тепло её тела. — У Эмили нетривиальный способ познания людей, — принялся расшифровывать папа. — Она увидела, что ты хорошо общаешься с Адрианом, решила узнать тебя получше… Обычно ей хватает лёгкого поверхностного считывания эмоций, но что-то в твоих настроениях её насторожило, она копнула поглубже… — …и её заклинило, потому что, во-первых, я какой-то неправильный подросток, а во-вторых — она уже не могла отделить своё от чужого, да? А поскольку я постоянно злюсь на кучу разных вещей и вообще в эмоциональном плане у меня полнейшая жесть, то мадам Агрест сочла меня опасной. И мерила опасность моими категориями… Папа — которому она, кажется, уже признавалась в том, что совершенно не против лечь в какой-нибудь психдиспансер, чтобы подлечить расшатанные нервы — скорбно вздохнул. Маринетт неосознанно этот вздох повторила и щекой почувствовала вибрацию маминого смешка. Видимо, мама сочла благим знамением такое единство их с папой настроений и отношения ко всему происходящему. — Мадам Агрест переживает, что я необъяснимый подросток, — печально констатировала Маринетт. — Какие непредсказуемые повороты судьбы. Она запрокинула голову, вглядываясь в мамино лицо. Мама немного успокоилась, нежно улыбаясь одними губами, но её глаза продолжали тревожно блестеть, и тревога отмечалась тонкими морщинками. Морщины на мамином лице были тем, с чем Маринетт не была готова мириться. Маринетт знала основы психологии и не считала себя необъяснимой — потому что объяснения были ей очевидны и совершенно понятны. Она вдруг и правда задумалась над тем, чтобы всё-всё маме рассказать. Куча людей продолжала убеждать её в том, что она неправильно смотрит на мир, что всю тяжесть бытия не стоит тянуть в одиночку — что люди вокруг не беспомощны и на многое способны. И Маринетт, которая продолжала не хотеть снова окунаться — пусть и мысленно, пусть и с кем-то вместе — в оставленный в её прошлом ад, потихоньку признавала, что рано или поздно всё зарытое всё-таки рванёт. Возможно, эти её запрятанные в самые дальние углы мысли и были тем, что мадам советовала не игнорировать? Нет, Маринетт по-прежнему не собиралась вываливать всё как на духу. Но совсем чуть-чуть? Самую малость, немного ослабляя затянутую на горле удавку. Маленький шаг ведь уже будет большой победой? Маринетт хотела бы рассказать. А её желание уже можно было принять за весомый повод сделать это, верно? О, она вдруг осознала, что её жажда быть откровенной почти такая же сильная, как и страх. А она ведь привыкла перешагивать через страхи? И Маринетт медленно встала, чтобы обеими ногами ощущать твёрдый пол. — Я… — нерешительно начала она, и мама тут же выразила всем своим видом полнейшую готовность и своё безраздельное внимание. — Я покажу что-то. Только пообещай, что не будешь ругаться, хорошо? Мама уверенно кивнула. К её уверенности Маринетт отнеслась со всем скептицизмом, свойственным сложившимся обстоятельствам — но скептицизм совершенно терялся в затопившем всё её существо воодушевлении. И Маринетт, нервно теребя полы адриановского свитера на ней, робко развернулась к маме спиной. Вдохнула, как перед прыжком в воду — и одним резким движением, чтобы не дать себе возможности передумать, стянула свитер через голову. Конечно, под ним был ещё бюстгальтер — но масштаб трагедии он не скрывал совершенно. А о том, что она сейчас чересчур обнажена, Маринетт старалась не думать, бросив все свои силы на сохранение хотя бы внешнего спокойствия. И, прижимая свитер к груди, она дышала, глубоко и медленно, разрешая себе думать только о ритме дыхания — и ни о чём больше. Тихо, почти успев закрыть себе рот, взвизгнула Хлоя. Маринетт уже и забыла о том, что она сидит где-то поблизости. Родители молчали. Маринетт, которой это их молчание не нравилось совершенно, начала паниковать. Её тревога, начавшись с невнятного и тихого «дзынь!», принялась разрастаться, в кратчайшие сроки мутировав в тянущего жилы урода. И, пока её сознание — и Баг, контролировавшая подсознание, — не докрутились до азбучного правила «бей-беги», Маринетт сделала то единственное, что продолжала контролировать. Маринетт, глубоко вздохнув, гордо расправила плечи. И, не успев отследить машинальный жест, потёрла свой наилюбимейший шрам — у самого основания шеи, кривой и полукруглый. Потому что снова казалось, что воздуха в лёгких не хватает именно из-за него. Не из-за панической атаки. — Мне почти всегда удаётся держать себя в руках, — оправдываясь, затараторила Маринетт, заполняя всеобщее молчание, которое её отчаянно тяготило. — Это не то чтобы тяжело, когда есть, чем заняться… Но бывают срывы. Довольно часто, в общем-то. Странно, мне казалось, что я с этим справляюсь… Но, видимо, мне всё-таки нужна помощь, так что да, со стороны я выгляжу очень непоследовательной, наверно. В смысле, это кажется непоследовательным, потому что никто не знает, что есть какие-то триггеры, которые всплывают в самый неподходящий момент, и… Она вздрогнула, когда мама, словно пытаясь убедиться в реальности того, что видит, нерешительно коснулась зажившего ожога на правом боку, под рёбрами — но послушно стояла столпом и не двигалась. Потом всё же сдалась трясущимся коленкам — и молча оседлала стул, предоставляя родителям возможность тщательно осмотреть её спину и осознать то, что они видят. Удобно уложила локти на спинку и кротко опустила голову. Домашние штаны, тёплые, свободные и жутко удобные, были вышиты большими красными облаками на бёдрах и коленях. Эти штаны когда-то притащил Адриан — он откопал их в одном из массмаркетов по огромной скидке и был страшно этим фактом доволен. Маринетт не любила аниме как жанр, но смотрела с ним за компанию какие-то избранные серии Наруто — а бесформенные штаны нравились ей не как мерч, а как довольно качественная забавная вещь. Был май, и они с Котом не то, чтобы начали встречаться. У них не было какой-то чёткой временной границы, которая делила их взаимоотношения на явные периоды. Просто им стало настолько комфортно друг с другом, что Ледибаг позволяла себе нагло напрашиваться на его сильные объятья, а Кот иногда приносил стаканы с кофе и реже — целовал её, поддаваясь душевным порывам и жажде любви. Ледибаг не возражала. По утрам Маринетт брала с собой небольшие перекусы для Адриана, Адриан притаскивал для неё какие-то милые вещицы с совершенно дурацкими оправданиями — и шутил с чисто кошачьими интонациями. Кот рассказывал, что всё ещё мечтает стать Хокаге — а вечерами Маринетт сидела на своём балкончике в этих уютных штанах, делая домашку, и думала о том, что совершенно будет не против, если Кот окажется Адрианом. Маринетт взглядом прослеживала швы аппликаций — и, отвлекаясь от беспричинной тревоги, успокаивалась. Потому что в уме Маринетт понимала очень много правильных вещей. Например — что в шрамах на теле нет её вины, это был не её выбор. Что Адриан, стоящий где-то перед ней, совсем рядом, уже несколько раз перевязывал её раны и ни одним действием не заставил её смутиться по этому поводу — Адриан вообще никак не акцентировал внимание на этих фактах их биографии, и у неё не было причин смущаться своей условной наготы так сильно. Что у родителей нет причин на неё именно что злиться — можно подумать, она по собственной воле пришла к Молю, проиграла в поединке и по чистой дурости осталась на дальнейшее растерзанье. Что то, что творит Двойник, не должно оседать мёртвым грузом на её душе и совести — действия Двойника не были её личными действиями и желаниями. Бла-бла-бла. Было довольно просто говорить себе правильные, как по учебнику, слова и факты — в конце концов, с логикой у Маринетт всё было хорошо. Но в правильные слова нужно было верить — а вот это уже было большой проблемой. Маринетт сжала кулаки, заставляя себя контролировать свою вспыльчивость. — Ты моришь себя голодом? — вдруг спросил Адриан. — Какое-нибудь расстройство пищевого поведения? Булимия? На почве стресса и ненависти к себе, что-то в этом духе, да? Маринетт, даже не поняв сначала, о чём он говорит, смущённо посмотрела на собственные руки — на костляво-тонкие пальцы, — чтобы хоть как-то отвлечься от ужаса ситуации. Она почти разочаровалась в содеянном — но появившаяся в поле зрения мама осторожно провела рукой по её щеке, поднимая её лицо, чтобы посмотреть в глаза. Спотыкаясь о выпирающую скулу, но успокаивая своим теплом и присутствием, и до Маринетт вдруг дошло, о чём именно Адриан её спросил. — Зачем мне морить себя голодом? — философски спросила она в пространство. — Есть куда более быстрые способы покончить с собой, неправда ли? Она склонила голову, чтобы успокаивающе-мягко поцеловать мамино запястье. Понимая, что терпение уже укатилось далеко от зоны комфорта, Маринетт подорвалась на ноги и быстрым движением нырнула в безразмерный свитер. В свитере сразу стало как будто безопасней. Адриан тревожно нахмурился, и Маринетт, повернувшись к нему, поспешила развить мысль. — Тебе везёт в крупных масштабах больше, чем мне, знаешь? Там, — она судорожно сглотнула и тут же тряхнула головой, заставляя себя собраться с силами, — сначала было что-то вроде бесконечной войны. Трупы почти никто не убирал — так начался мор. За мором пришёл голод, потом — госпереворот, такое тоже не способствует появлению лишних запасов. Я не то чтобы специально худела… просто так получилось. Адриан медленно кивнул — и запустил тостер, чтобы наконец-то пожарить забытые им тосты. — В общем, думаю, на маленькие немотивированные психи я имею полнейшее моральное право, — бодрясь, заключила Маринетт и вытряхнула волосы из-под ворота. Она ярко улыбнулась, поудобнее натягивая рукава на ладони, и схватила чашку, чтобы не делать свою нервозность совсем уж очевидной. Чашка оказалась уныло пустой. Адриан, тяжко вздохнув, половником налил в неё грог из остатков в кастрюле — и стало как-то повеселее. Маринетт, с удовольствием вдохнувшую аромат корицы, вдруг отпустило. — Моль мёртв, — напомнил Адриан. — Знаешь же. Маринетт дёрнулась, но лукаво улыбнулась, вкладывая в это лукавство все свои актёрские таланты. — Знаю. Я вроде как сняла с его трупа Брошь и вроде как вернула её твоему отцу, — задиристо напомнила она ему и дерзко повела плечами, демонстрируя испытываемую горделивость в полный рост. «Давай, красавчик, расскажи мне больше». Они как раз недавно выяснили, что это не было полной правдой, что Маринетт снимала Брошь не с самого Моля, но с чего-то, очень сильно подобного Блану. Это обсуждение было той относительно безопасной территорией, на которой можно было шутить шуточки без потерь и лишней осторожности — а Маринетт очень хотелось шутить. Потому что ей не нравилась собственная уязвимость и родительская обеспокоенность её состоянием. Она была ещё недостаточно побита жизнью, чтобы не пытаться уделать напарника в дуэли странных, но безобидных пикировок — и она была готова надрать ему в этой дуэли зад. Что может быть лучше, чем обстебать человека, который совершенно не против быть обстёбанным и уж точно не испугается пошутить в ответ? Скажем так — когда-то они друг друга нашли. И были чертовски этому рады. Адриан иронично усмехнулся — и что-то в этой усмешке Маринетт встревожило. — У меня где-то валяется молье сердце. Ну, в банке с формалином, — сказал Адриан и смущённо отвёл взгляд в сторону. — Так что дай знать, если захочешь потыкать в него ножом или залить бензином и поджечь, или скормить своей зверюге — что ты там можешь ещё придумать… В кухне стало некомфортно тихо — Хлоя прекратила демонстративно шуршать обёртками. — Да ты ёбнулся… — ошалело выдала она, и загремевшая посудой мама неодобрительно прицокнула. Видимо, Хлоя не всё знала о нуаровских делах. Может, в тех обстоятельствах оно было и к лучшему. — Он давно, — флегматично заметила Маринетт. — Вы с Алей так старательно следили за его личной жизнью и так же старательно осуждали — даже странно, что ты ухитрилась упустить из внимания что-то настолько масштабное. Хлоя, не ожидав такого поворота разговора при живых родителях, закричала в ладони, не справляясь с эмоциями. Живые родители в разговор мудро не вмешивались, посмеивались, но с интересом наблюдали за происходящим. Они больше не ругались друг с другом и выглядели вполне расслабленными — рядовая грызня с Хлоей если не успокоила совсем, то хотя бы вернула привычное положение дел. Если Маринетт с Хлоей грызлись — значит, никаких других проблем они не нашли и заскучали. Маринетт не знала, зачем Нуару вообще нужно было вырезать Молю сердце. Могла, конечно, догадываться, учитывая специфику его навыков и способностей, но решила даже не пытаться угадать. Кот никогда не был каким-то криповым парнем, да и странных, психически нестабильных наклонностей за ним не замечали — а при их образе жизни что-то этакое рано или поздно бы вылезло на свет. Но нет, все странности Кота ограничивались некоторой социальной неловкостью и не самой проницательной эмпатией — и ничего серьёзного. У Адриана наверняка была причина сохранить в банке человеческое сердце. Возможно даже, что это была именно та причина, по которой сама Маринетт остро нуждалась в том, чтобы лично прикончить Моля — чтобы своими глазами видеть неопровержимые доказательства того, что Моль действительно сдох, окончательно и безвозвратно. Чтобы было, чем утешаться после очередного кошмара. И предложение Адриана в таком контексте отчего-то показалось ей страшно милым жестом. — О Боже, — обречённо застонала Хлоя. — Боже. Ты в умилении. Никогда не пойму кошатников: коты таскают им всякую гадость, а те в восторге. И Маринетт поспешила придать своему лицу максимально нейтральное выражение. Она, конечно, могла бы припомнить Хлое её милование с Курцбергом в дверях класса при всём честном народе — но отчего-то совершенно не хотелось ворошить это осиное гнездо. Ради собственного спокойствия. Тостер за спиной подозрительно щёлкнул и задымил. Адриан неверяще обернулся в его сторону и недовольно всплеснул руками. — У нас с тобой была договорённость, — чётко и недовольно напомнил он тостеру, пока Маринетт быстро и решительно выдёргивала провод из розетки. — Мы договорились — я жарю хлебушек, а ты не пытаешься умереть! Это вообще что за подстава? И Маринетт тихо рассмеялась.

***

— Адриан, ты же обещал ничего здесь не взрывать… — Пап, оно само! Клянусь! Месье Агрест устало прикрыл глаза. Раздосадованный Адриан тихо ругался, пытаясь равномерно прожарить хлебушек на чугунной сковородке. Масло шипело и шкварчало, метко брызгало обжигающими каплями — но Адриан упорно не сдавался. — Может, хлеб уже достаточно прогрелся? — миролюбиво предположила Маринетт из-за его плеча. — Люблю, чтобы с корочкой, — отмахнулся Адриан, и Маринетт примирительно подняла руки, не вмешиваясь в творческий процесс. Месье Агрест смерил их кулинарную деятельность крайне подозрительным взглядом, но мешать не стал. Хотя было видно, что очень хотелось — увы, статистика нелепых несчастных случаев говорила совсем не в пользу Адриана, так что у его отца были весомые причины подозревать и морально готовиться к какой-то подставе. — Вы не переживайте так, месье, — весело улыбнулась Маринетт, предательски предвкушая очередной нелепый случай в копилку анекдотов. — У нас ещё семнадцать чугунных сковородок и полсотни деревянных лопаточек. Лопаточки так и так расходники, а запас сковородок априори неисчерпаем, потому что папу опять принесёт на какой-нибудь рынок кухонной утвари, а там та самая сковорода его мечты с тем самым тефлоновым покрытием, которое ему просто жизненно необходимо… Так что пусть Адриан готовит и ни в чём себе не отказывает. Адриан недовольно зафырчал, но распинаться не стал, старательно выливая на прожаренный хлебушек заливку из яиц, сыра и колбасы так, чтобы бутерброды действительно напоминали бутерброды. — Напомни, а почему мы не могли просто нарезать колбасу на хлеб дедовским методом и запить бутерброды чаем? — уточнила Маринетт, внимательно контролируя этот процесс голодными глазами. — Потому что это по́шло и безвкусно, — пробормотал Адриан, накрывая бутерброды на сковороде крышкой. Победно вскинул кулак и издал воинственный клич. — И ничего не сгорело! — заметил он, самодовольно пританцовывая. — Ни-че-го! — Сначала выключи газ, а потом уже торжествуй, — съехидничала Хлоя, и Адриан, тихо ойкнув, снова стал собранным и деловитым. Бутерброды у него получались кривоватые и кособокие, но довольно аппетитно благоухали на всю столовую. Маринетт, как неубиваемая и совсем не суеверная, сжала в руке вилку и на пробу стащила с ближайшего к ней бутерброда кусочек колбаски. — Теперь это твой бутерброд, — строго предупредил Адриан, подозрительно за ней наблюдавший. — Отлично, вы друг друга нашли. Поздравляю. Маринетт насмешливо сщурилась, но быстро спохватилась и кивнула со всей наигранной серьёзностью, принимая правила игры того, кто готовил. Сыр немного подгорел с одной стороны и не расплавился с другой, но, что удивительно, бутерброд вышел довольно сносным. За первым съеденным полноценным куском все наблюдали как за первым шагом на Луне и опасливо не спешили разбирать оставшиеся бутерброды с тарелки. Маринетт задумчиво вытерла с губы заливку, облизав палец, и многозначительно причмокнула языком, смакуя вкус как заправский бутербродный сомелье с тремя высшими образованиями по бутербродному ремеслу. Задумалась. Пожала плечами. Вопросительно посмотрела на бутерброд в своих руках, поправила сползающую начинку, и откусила ещё раз. — Вкусно, — жуя, оповестила она затихарившуюся общественность. — Есть можно. — Признаки отравления проявляются часа через два, — недоверчиво напомнила Хлоя. — «Есть можно?!» — возмутился Адриан. — А должно быть «восхитительно», «великолепно» и «потрясающе»! — Напоминаю — я росла в пекарне, так что меня сложно восхитить, — насмешливо фыркнула Маринетт. Адриан, бодро выложивший все бутерброды на большое блюдо, принялся выкладывать на освободившейся сковородке новую порцию хлебных ломтиков. Кажется, он и впрямь загорелся этой своей идеей «человеческой еды» и теперь из-за внутреннего перфекциониста-трудоголика-максималиста не мог бросить свою затею, не добившись максимума своих возможностей. Маринетт демонстративно закатила глаза, но решила не указывать на то, что несгоревшая кухня в его исполнении — уже выдающийся результат. Он так радостно предвкушал грядущие свершения и упивался тем, что занимался некоторой запрещёнкой — буквально светился от восторга и самолюбования, и Маринетт умиротворённо грелась в этом его свете. И не хотела мешать. — Как дочь пекарей, ты вроде как должна знать, что настоящая еда должна приносить удовольствие, а не насыщение, — строго сказал Адриан, но глаза его самодовольно щурились. — Давай, что надо сделать, чтобы «вкусное» стало «восхитительным»? — Но оно уже съедобно, утоляет голод, и это уже прекрасно, — хихикнула Маринетт, вытирая руки о тряпку. Адриан, недовольный её ответом, выгнул бровь и сморщился, демонстрируя свою кошачью вредность во весь высокий рост. Маринетт добросовестно попыталась отзеркалить его демонстративность для равного поединка взглядами, но со своим метр-шестьдесят-с хвостиком была ему где-то по середину плеча. Поединок был проигран ещё до его начала, и Маринетт капитулировала, покорно поднимая руки в знак своей безоружности. — Тогда добавь в заливку специй, — сдалась она, вскипевший чайник, — потому что она слишком пресная для удовольствия, а немного остроты ещё никому не мешало. — Конечно, ведь в нашей жизни совершенно не хватает перца, — высокомерно заметила Хлоя, почитывая журнал. — А все наши проблемы в нехватке специй. Маринетт бегло взглянула на часы и решила, что Хлоя ещё неплохо продержалась, не пытаясь развернуть их всех на стезю насущных проблем. До полуночи оставалось чуть меньше двух часов, на улице была мёртвая тишина — затишье перед бурей, полнейший штиль, от которого тревожно скручивало нутро в предвкушении чего-то. Это было жутко похоже на навязчивую идею, Маринетт не могла это отрицать — потому что остальные ничего такого не ощущали, а Маринетт, бывало, зацикливалась на том, что шло не по её плану. Хлоя тревожилась, Хлое было некомфортно из-за того, что она беззащитно ничего не понимала и Хлоя хотела получить хоть какую-то гарантию в грядущей стабильности. Терпение у Хло всегда было ни к чёрту, но Маринетт вдруг вспомнились видения, показанные Орионом — и тревоги Хлои уже казались не такими уж и преувеличенными. Адриан наконец-то определился, какая мельница из богатого набора ему нравится больше всего. Маринетт задумчиво принюхалась, определяя, что он там нашёл, удовлетворённо кивнула, одобряя выбор, и тяжело повернулась к Хлое. Хлоя, покачиваясь на стуле, сурово смотрела исподлобья и ждала ответа. — Мы не бездельничаем, хорошо? — доброжелательно напомнила ей Маринетт. — Мы уже обсудили все варианты — с имеющейся у нас на данный момент информацией все эти варианты нежизнеспособны. Нужно больше фактов, поэтому мы ждём. — Чего, интересно? У моря погоды? — Именно. Если не знаешь, что делать — не делай ничего и дай ситуации развиться. Я права, Адриан? Адриан согласно кивнул и ровнее распределил начинку по хлебу. — Единственное, что могу предложить, — медленно пробормотал он, сосредотачивая всё своё усердие на бутербродах, — это ядерный взрыв на Елисейских полях. Радиация снесёт все неучтённые порталы, которые мы не выявили, но которые определённо есть, взрывная волна убьёт иномирную живность, выделенной энергии хватит на умерщвление остаточной магии — потому что после снесения порталов прекратится её самовозобновление… Простенько и со вкусом. Адриан выпрямился, любуясь своей работой, и аккуратно выключил газ. Маринетт заинтересованно следила за реакцией окружающих. Она знала, что Адриан специально провоцирует людей на недовольство, чтобы ему начали активно возражать — так проще прощупать границы дозволенного. Если подозреваешь, что поставленной цели нельзя добиться человеколюбивыми методами — проще всего начать с самого отвратительного и мерзкого варианта, чтобы настоящий план на контрасте виделся меньшим из зол. Впрочем, Маринетт не отрицала, что вариант с бомбой был действительно рабочим — и от этого наблюдать за окружающими было интересней вдвойне. Адриан принялся расслабленно складывать посуду в мойку, демонстрируя полнейшую безмятежность. Безмятежность была наигранной — он внимательно отслеживал реакцию мэра, готовясь либо обратить сказанное в шутку, либо начать корректировать его в рабочий план, минимизируя риски. Месье Буржуа, в свою очередь, пытался смотреть на внесённое предложение с точки зрения практичности, но раз за разом явно проигрывал суеверному ужасу. — Нет, мне слишком уж нравится Париж, — печально покачала головой Маринетт, руша затянувшееся молчание. — Давай оставим эту классную идею на самый крайний случай? И Адриан обаятельно улыбнулся в её сторону. — Как скажете, миледи! Месье Буржуа, — задорно позвал он, — расслабьтесь! Миледи расстроится, если мы снесём Париж, так что плану отбой! — Адриан! Адриан удивлённо моргнул. Одёрнувший его месье Агрест хмурился и нервно теребил рукава, демонстрируя своё недовольство. Маринетт заинтересованно склонила голову; Адриан в замешательстве пару раз вхолостую открыл-закрыл рот, пытаясь вычленить суть отцовского недовольства. — В смысле «о нет, разумеется, мы не будем пользоваться этим вариантом, потому что он ведёт к миллионам сопутствующих жертв»? — неуверенно поправился он, и лицо месье Агреста чуть-чуть расслабилось. — Этот план противоречит основам гуманизма, а никто не смеет попирать устои гуманного общества! Адриан был тем ещё позёром, и его манера общаться в непринуждённой обстановке часто была очень даже забавной. Маринетт тихо веселилась над происходящим — и вдруг поняла, почему весело только ей одной. Они все боялись Нуара. Боялись, хоть и знали его с малых лет, его мировоззрение и характер. Никто не видел в шутке долю шутки, воспринимая всё слишком серьёзно… Возможно, они были правы — и всё же, в свете существования Двойника, страх перед Нуаром казался Маринетт вообще не обоснованным. А ведь общественность долгое время воспринимала Кота лишь помощником Ледибаг, иронично думалось Маринетт. Общественность видела, что именно Ледибаг очищает акум и восстанавливает город — и вознесла её на пьедестал. Маринетт это очень бесило, на самом деле, потому что без Кота она и близко бы не подошла к порождениям Моля… но Кота всё устраивало. Он приспособился существовать в её тени, с возрастом это ему стало даже нравиться — говорил, мол, ты становишься куда мобильнее, если центр внимания смещён в сторону. Это даёт определённую свободу. Его роль в глазах горожан всё равно не влияла на качество мерча — и Нуар был всем доволен. Подумать только — никто не видел в Разрушении угрозы… Смешно, если вдуматься. Зато теперь увидели. Какая внимательность. Маринетт покачала головой и легонько тронула Адриана за локоть, привлекая внимание. — Готовка закончится, только когда сковородка будет отмыта, — вполголоса сказала она, кивая в сторону плиты. — Нужно счистить щёткой прилипшие остатки еды, налить моющего средства, залить водой и поставить отмокать у раковины. Адриан заметно скис, но безропотно принялся за дело. — Гидрофобность — отстой, — проворчал он, пытаясь равномерно намочить поверхность. Вода скатывалась в капли, и жирные остатки всё-таки пришлось поскрести щёткой для успокоения совести. Маринетт заулыбалась и сгребла в охапку отложенный до лучших времён тостер. — И никакого возгорания? Где моё фаер-шоу? Халтура какая-то! Адриан смерил её наигранное недовольство озадаченным взглядом и осторожно уточнил: — Могу спичками поджечь. Надо? Маринетт лукаво погрозила пальцем и тихо рассмеялась. — В следующий раз просто сделай так, чтобы чинить было уже нечего. Ну знаешь, чтобы не тратить времени и со спокойной душой сдать остатки в утиль. Маринетт уселась за столом, притянув сундук с инструментами поближе к ногам. Осторожно сняла пластмассовые регуляторы, вытряхнула горелые тосты, вытащила поддон с крошками. Перевернула тостер и принялась резво выкручивать винты из крышки. Сняла корпус, оголяя его внутренности. Краем глаза заметила, что месье Агрест заинтересованно уселся рядом, притащив с собой тарелку с бутербродами. Беззлобно фыркнула — видимо, месье вдруг встревожился о том, не держится ли его дом на изоленте и её инженерном гении. Хотя бы не мешал — уже неплохо. — У нас нет возможностей, чтобы действовать вслепую и в случае неудачи без особых проблем заняться перегруппировкой, — продолжила Маринетт, поворачиваясь к Хлое. — Что мы сейчас знаем? Вот Кот всадил в Двойника когти. Это был очень удачный удар, можно было бы продолжить штурмовое наступление, но регенерация этих ран от его когтей стоила мне очень долгие часы забытья, да? А Двойнику хоть бы хны — предположительно, но она была подозрительно довольна жизнью. — Готов спорить, что если бы ты сразу занялась царапинами, — вклинился Адриан, — то и у тебя бы тоже до обмороков дело не дошло. Маринетт согласно кивнула. — Возможно. Но мне необходимы либо время на восстановление сил, либо мощный источник энергии — что-то типа брошенных акум, которые можно очистить и использовать их силы в свою пользу. А Двойнику — нет. Или да, но её источники сил находятся у неё в шаговой доступности, в том форте, куда ведут все порталы. После ранения она вернулась в крепость и больше оттуда не выходила, да? У неё — преимущество местности. — А у тебя Атлантис, — напомнила Хлоя. — Его нет, — поправила Маринетт. — Тот Атлантис, который безоговорочно на моей стороне, появится только через четыре месяца. Мы не можем воспользоваться машиной времени, а если ждать естественным путём — это нам уже не поможет. Пользоваться же ресурсами Атлантиса, который здесь и сейчас, недальновидно, потому что… — …так они окажут нам неоценимую услугу и потом найдут, что стребовать. Мама плавно села напротив и заинтересованно скрестила руки. Маринетт кивнула, подтверждая её выводы. — То есть нам нужен способ сделать так, чтобы Двойник покинула свою крепость и у неё не было возможности вернуться. То есть надо как-то позакрывать все порталы в мир с её фортом и запереть её хотя бы в границах Парижа. — У нас есть Катаклизм. Довести до ума какую-нибудь модификацию из тех, что Адриан уже придумал, пока мы сидели в Петле, запереть Двойника в её же день сурка и… — Неа, — не согласился Адриан, перекрикивая шум воды. — По́мните про зыбкость завеси! Хлоя раздражённо зарычала. — Он про то, что граница миров уже расползается как дряхлое тряпьё, — пояснила Маринетт. — Был определённый стационарный заряд, который поддерживал её целостность, но как только Двойник прорубила первый портал — заряд начал утекать в брешь, потому что магия всегда тяготеет к мощным источникам как к магниту. Мощный источник — там, где у Двойника стоит форт. Заметила, что мы достоверно знаем только об одном портале, а иномирная хтонь увеличивается в геометрической прогрессии? Сначала зверьё, теперь — периодические странные дожди и стремительное падение температуры? Форточка-то сквозит, не прекращая. Думаю, самый первый портал, в Нотр-Даме, контролировал временной парадокс Петли, но теперь-то мир ничего не удерживает? Вот и происходит поглощение. Хлоя озадаченно нахмурилась. — Так давай мы заморозим тебя Жалом, засунем в щиты Карапаса для медподдержки и защиты, а её грохнем Катаклизмом, и дело с концом, — медленно проговорила она, вырисовывая какие-то узоры по столешнице. — Она развеется пеплом, как Волдеморт в «Дарах», а ты останешься, потому что Жало удержит твой прах на своём месте, а щиты Карапаса сразу же залечат повреждения… Маринетт печально улыбнулась. — Это не так работает, детка, — подключилась Одри. — Ваши Талисманы берут Магию из сил Баг. Как только Маринетт накроет Катаклизмом — её связь с Баг прекратится, и Талисманы прекратят свою работу. Не будет ни заморозки, ни щитов… — Дело даже не в этом, — хрипло перебила Маринетт. Она опустила голову, снова заинтересовавшись тостером, чтобы не смотреть ни на кого в этой комнате, и сжала пальцы в крепком замке. Ногти болезненно впились в кожу — и Маринетт упивалась этим маленьким актом мазохизма. Насильно придавая своему голосу скучающие интонации, она продолжила, безмятежно растягивая гласные. — Двойник — такая же Баг, как и я. Но с несправедливым преимуществом — наша опосредственная связь односторонняя. Мои травмы на ней не отражаются, потому что она резервная копия. Крестраж. Она не может умереть раньше меня, это против её природы. Убить же сначала меня, а потом её — не получается. Ну, то есть в Атлантисе будущего, конечно, пытаются, но что-то пока безуспешно. А у них возможности куда больше наших. Мозг требовал двигательной активности — и Маринетт принялась задумчиво двигать механизм с пружинами, опускающий хлеб к нагревателям. Антенны хорошо входили в пазы контактных групп, они замыкались как надо — катушка тихо щёлкала и вроде бы не барахлила. Чтобы заняться хоть чем-то, Маринетт вытащила плату таймера и принялась проверять мультиметром напряжение в резисторе — было в тыканье щупами что-то медитативное. — Ага, резистор косячит, гад, — прошептала она, усмехаясь. — Попался. Тостер дымил из-за того, что в нём горел застрявший хлеб — это они выяснили почти сразу. Пластиком воняло из-за проблемы с изоляцией у проводов, их можно было позже спокойно замотать изолентой, но хлеб не поднялся по истечении времени, потому что таймер не сработал. Магнит заклинило — и хлеб спокойно себе жарился до углей. — И что же делать?.. — потерянно уточнила Хло. — Ну, попробуем убрать окисление, должно помочь… А. Ты про Двойника. Маринетт медленно встала из-за стола. Подошла к коробу с лекарствами, присела на корточки, выискивая нашатырь. — Кому-то нужна валерьянка, или нервных срывов не будет? — беспечно спросила она народ и, не получив ответа, добросовестно не стала никому ничего навязывать. К тому же запах валерьянки её страшно бесил. — Я без понятия, если честно. Кот тоже. А когда он чего-то не знает, он предлагает ждать сюжетных поворотов, потому что не любит действовать вслепую, такой вот страх темноты у человека. Бывает. Факт, единственное, что мы можем — ждать и наблюдать. Ну, потому что мы уже пытались понапридумывать планов, и это было бесполезно, так что… Смоченная нашатырём салфетка противно скрипела о металл. — …пусть всё идёт своим чередом. — Пустишь на самотёк? — уточнила Паон. Маринетт подняла голову. В голосе Паон больше не было того надтреснутого наезда, с которым она к ней обращалась в последнее время. Не было какой-то истеричности, и хриплый полушёпот, которым она разговаривала, с непривычки казался совершенно бесцветным. Но что бы там ни поправляла Лиса — это явно пошло всем на пользу. Паон продолжала волноваться — но хотя бы не накручивала себя до полнейшего абсурда. — Пожалуй, да, — немного подумав, ответила Маринетт. — Худшее, чем всё может кончиться — это Апокалипсис. Но я уже словила все спойлеры в воспоминаниях Ориона, так что ничего неожиданного не будет. Если всё закончится совсем плохо — Хлоя снова в последний момент прыгнет в Атлантис, всё всем расскажет, Рин снова шагнёт назад во времени и мы снова что-то придумаем. Стоит ли невнятная ситуация таких тревог, мадам? Хлоя неуютно повела плечами, но спорить не решилась. — Как у тебя всё просто, — Паон неодобрительно покачала головой, но в этом жесте совсем не было агрессии. — Не страшно умирать? Маринетт, пожалуй, положительно нравилась неагрессивная Паон. Она совершенно не бесила — забавляла. — Ничего нового, так что даже не интересно, — просто ответила она, пожимая плечами. Корпус тостера с щелчком встал на место. — Не хочется, например, создать армию акум? — не унималась Паон. — Чтобы кто-то зашивал… как вы это назвали? Стена миров?.. Кто-то убирает порталы, кто-то укрепляет фундамент, кто-то отслеживает активности каких-нибудь излучений, которые эти порталы открывают. Остальные занимаются устранением ущерба: зверьём, погодой, гражданскими. А кто-то — ставит на Двойника ловушку, чтобы она сидела в ней хоть веки вечные. Маринетт заинтересованно прищурилась. Адриан окончательно выключил воду — видимо, доскрёб-таки сковородку в меру способностей и решил присоединиться к общественности. Тихо встал за спиной Маринетт, и она почувствовала едкий запах моющих средств, когда он потянулся за бутербродом. — Какая интересная схема, — заметил Адриан, примеряясь к бутерброду. — Неужто и обкатанная? — Что было в Риме? — вдруг спросила Маринетт. Ей тоже показалось, что Паон говорит как-то чересчур уверенно — не таким тоном вносят экстравагантные предложения, кардинально отличающиеся от всех ранее озвученных. Но вот если есть, с чего срисовывать… — Смерть, — самым сладким тоном протянула Паон. — Не новость. Паон смотрела на Маринетт из-под припущенных ресниц. Маринетт чувствовала — снова сканировала. Легко, совсем поверхностно, и Маринетт, принимая условия игры, показала ей ненавязчивое любопытство, отвечая кристально честным взглядом голубых глаз. В конце концов, когда это она отказывалась от игр? И Паон одобрительно улыбнулась. — Да всё тоже самое, — певуче протянула она; Маринетт аж заслушалась высокой мелодичностью её голоса. — Неприятная живность, странный ветер и огромный портал в Колизее. И детская песенка. Мы с Томом туда сунулись, думали, какого-то ребёнка потеряли и не смогли эвакуировать. Но нет. Девочка чувствовала себя прекрасно. И Паон тихо напела незатейливую мелодию — жил-был маленький кораблик, который никогда не плавал… Пела Паон на редкость приятным сопрано, тихо и без натуги — десять лет занятий музыкой позволяли Маринетт оценить её мастерство по достоинству. Она знала эту песенку — по правде сказать, её знали все французские дети. Песенка была незатейливой, имела множество повторов и не имела конца — то есть обладала всем тем, что делало её страшно популярной у малолетней детворы. Дети напевали простенькие стихи и совершенно не задумывались о жутковатом смысле, которые они несли. Если бы Маринетт увидела в центре урагана ребёнка, который её пел, у неё бы тоже сдали нервы. — Девочка? — уточнил Адриан, цепляясь за информативную суть. — Как она выглядела? Какие-то мутации, отклонения от нормы? — Как обычный ребёнок. — Как Маринетт, — вдруг каркнул папа. — Один в один. Адриан замолчал. Маринетт запрокинула голову, чтобы оценить выражение его лица — он тревожно жевал бутерброд, избавляя себя от необходимости что-то ответить, потому что не знал, что тут нужно говорить и как вообще реагировать на вскрывшиеся обстоятельства. Хлоя тоже молчала, внимательно наблюдая за остальными — надо будет потом спросить, какие у неё сложились впечатления обо всём происходящем. Хлоя на редкость хорошо считывала людей. Месье Агрест устало вздохнул. — Мы же это уже обсуждали, да? Все дети всё это время были под присмотром, так что Мариэнн просто не могла быть одновременно и в квартире, и в Колизее. — Да, но ты был чем-то занят и не выходил на связь — что я должен был подумать? — помешивая чай, уточнил папа. — Да и не наплевать ли? Всё закончилось как-то само собой… — Моей смертью, — ядовито напомнила Паон. Папа вздрогнул, будто Паон отвесила ему хлёсткую пощёчину. Не смутился — будто посмурнел, потускнел, истратив запас оптимизма. Папа много дурачился, это был стиль его жизни — он вообще был довольно лёгким человеком. Но какая же глубокая рана у него осталась после возвращения из Рима, что она до сих пор болит при малейшем напоминании? Что он до сих пор чувствует вину за… за что? За то что кинулся защищать свою дочь? Маринетт, если честно, совсем не помнила, что бы они с родителями выезжали куда-то дальше предместьев, её даже к дедушке в Швейцарию брали только однажды — и строго запрещали покидать пределы забора. Но дедушкина фабрика была гораздо интереснее, чем окружающие её за́росли, так что Маринетт никуда и не рвалась… Маринетт не помнила, как они ездили в Рим. У них не осталось фотографий из этой поездки, чтобы она могла заинтересоваться ими, листая альбомы, не было детских рисунков — и совсем никаких сувениров на память. Родители предпочли единогласно вычеркнуть трагедию из их жизни — но она осталась в их памяти. Ни на секунду не отпускала. Поэтому они живут в квартире над пекарней, а не рядом с маминой адвокатской конторой — потому что пекарня в двух шагах от «Франсуа Дюпона». Поэтому в мамином кабинете стоит сейф с ружьём. Поэтому папа нещадно учил Маринетт драться, чтобы она могла за себя постоять. Маринетт вдруг осознала, что в этой квартире как-то сразу собрались все, кто был там, в Риме, в полном составе при исходных данных. Почти при тех же обстоятельствах, что и тринадцать лет назад. Их раны всё ещё болят. Заживут ли через много лет раны самой Маринетт? — Я не должен был оставлять тебя там одну. Прости. Папа выглядел безропотно виноватым, и Маринетт смущённо отвела глаза, чтобы никоем образом в это всё не вмешиваться. Она встала из-за стола, чтобы вернуть тостер на место, с усилием запихнула вилку в розетку, задвинула поддон для крошек. Зарядила в тостер хлебом — убедиться, что он будет работать как надо. Сунулась посмотреть на помытую сковородку — она была нелетально поцарапана ножом, но, в общем и целом, выглядела весьма недурно. Маринетт сполоснула нервно вспотевшие ладони холодной водой, размашисто вытерла их о вафельное полотенце, бессознательно прощупывая структуру — а в голове была звенящая пустота. Совершенно никаких мыслей и чувств. Даже Баг не было слышно — но с чего бы ей появляться, если кругом всё спокойно? Маринетт обернулась. Паон обнимала её отца каким-то явно привычным способом — ей не было некомфортно из-за его огромных габаритов — габариты, очевидно, были ей привычны и удобны. Она обнимала его с какой-то трепетной нежностью — явно бессознательно, по старой привычке вкладывая в эти объятья что-то большее, чем дружескую поддержку. Паон была эмпатом — и, видимо, делала всё, чтобы он точно прекратил самобичевание из-за страшного, но обычного стечения обстоятельств, которые он не мог контролировать. Чтобы папа почувствовал себя уютнее. Маринетт перевела взгляд на хмурящуюся, но в целом не возражающую маму. Мама была умна и прекрасно знала свои сильные и слабые стороны, не строя иллюзий и не занимаясь самообманом. И мама знала, что её эмпатия в принципе оставляет желать лучшего, потому что главным по чувствам в их семье всегда был папа, и поэтому мама не мешала Паон делать то, что она делала. Да и не то, чтобы была совсем уж недовольной — Маринетт прекрасно знала, как выглядит мамино недовольство. Сложность маминого характера, если честно, почти ни в чём не уступала сложности общения с Паон, воспринимающей мир эмоциями. У папы определённо был какой-то типаж или фетиш на сложных женщин с ментальными проблемами — и он умел с ними общаться. Хотя, в принципе, учитывая, что его мать — Джена, эти его навыки были даже ожидаемы. Только где же он таких находил, а?! Все как-то неожиданно повернулись в её сторону — и Маринетт испуганно хлопнула себя по губам, чувствуя, как щёки и уши заливает стыдливым жаром. — Я сказала это вслух? Простите, я не хотела, это вообще не моё дело! Отца из объятий Паон так и не выпустила. Маринетт видела, что Адриан наблюдал за ними краем глаза и изо всех сил не придавал этому жесту что-то сверх очевидного — но от неё не укрылось его растерянное замешательство. И Маринетт, которая в свои нежные пятнадцать нашла свидетельство о мамином разводе, прекрасно понимала его чувства — чувства ребёнка, который всегда верил в розовую незыблемость родительского брака и его вечность. Дурацкая иллюзия, на самом деле, подпитываемая множеством фильмов о «первых, единственных и до гроба счастливых». Когда Маринетт начала встречаться с Лукой, границы её категоричности, конечно, размылись. И всё же у неё в своё время было две недели беспросветной депрессии и прочего упадка сил на почве череды жизненных откровений, реальных и надуманных. — Это что, ревность на твоём лице? — с удивлением заметила Маринетт, мягко улыбаясь. Почти задушенной скорбными мыслями, которые рефреном крутились у неё в голове, и скорбной ситуацией, из которой она не видела выхода — ей вдруг захотелось немного повеселиться за чужой счёт. Вытащить на свет что-то яркое и забавное — чтобы переключить мысли вообще всех. Развеять горклый воздух, вдохнуть полной грудью. Посмеяться. — О, точно, — сказала она Адриану, когда он повернулся к ней в полнейшем замешательстве. — Ты же ничего не знаешь. В отличие от Маринетт, образ матери в голове у Адриана был создан не по личным впечатлениям, а трепетно сложен со слов отца. Месье Агрест наверняка вспоминал только хорошее и тёплое — то, о чём ему самому было приятно вспоминать. Лучшее из всего — и тем невольно идеализировал жену в глазах сына. Маринетт хотя бы видела родительские недостатки собственными глазами — у Адриана не было и шансов обойтись без совершенно детской обиды на рушащуюся сказку в его воображении. Хотя, стоит признать, держался он неплохо и скрывал свою обиду очень даже хорошо. — Ой, а ты-то знаешь всё, — едко уточнила Хлоя. Маринетт беззаботно пожала плечами. — Ну, на фотках со сборов 92-го они выглядят вполне себе парой, — легко призналась она, возвращаясь за стол. — Не знаю, как там было на самом деле, но почему-то совершенно не удивлюсь, если роман имел место быть. Хлоя, до этих слов вальяжно восседавшая в стуле, медленно выпрямилась. Настороженно склонилась над столешницей, растянула губы в хищном оскале и сгруппировалась — словно гончая, которая учуяла добычу и знает, как её достать. — 92-й? — медленно повторила она. — Толстенный альбом в синем бархате? Маринетт кивнула. Хлоя сорвалась с места быстрым движением — решительно, как распрямившаяся пружина — и скрылась на лестнице. — Синий альбом? — довольно хихикнул месье Буржуа. — Ребята, вам… — Не то, чтобы это было такой большой тайной, — меланхолично заметил месье Агрест. И плавно вытек из-за стола, направляясь к бару. Излучая такую мощную ауру похуизма, что Маринетт поразилась его мастерству. Это был тот уровень непробиваемости, к которому она стремилась. Те высоты, которые ей было не суждено достичь из-за взрывного темперамента. Нет, конечно, она могла попробовать методики полнейшего глушения эмоций — занейропрограммировать себя до состояния бесстрастного биоробота. Но был ли смысл в таком существовании? Она была не согласна расплачиваться полноценной жизнью ради сомнительного удовольствия не чувствовать нежелательное — того, что она желала бы прочувствовать во всей красе, было гораздо больше. В конце концов, она сделала свой выбор и не собиралась отступать. И Маринетт заинтересованно повернулась к Адриану. К застывшему Адриану, который сидел и переваривал новые вскрывшиеся обстоятельства из не-совсем-его жизни. — Ты так не переживай, — ласково сказала ему Маринетт, присматриваясь к бутерброду на общем блюде и прислушиваясь к внутренним желаниям. — Смотри на это, ну, как на эпизод твоих отношений с Кагами. Представь себе, как бы ты объяснял своим детям, что на старой фотографии целуешься с какой-то незнакомкой, а? Неужели это настолько незаконно? Маринетт было весело — и Адриан, посмотревший на неё с какой-то ироничной насмешливостью, прекрасно видел это её веселье. Маринетт распирало озорство и какое-то лёгкое сумасшествие — и Маринетт упивалась этой газированной лёгкостью. И, глядя на предвкушающе усмехающегося месье Буржуа, решила, что никто не умрёт от небольшого театра абсурда, который ей захотелось устроить. Месье Буржуа перехватил её взгляд и одобрительно подмигнул — видимо, раскусил её план. Маринетт не то, чтобы была очень близка с крёстным — он был слишком большим человеком, чтобы незатейливо болтать с ним о жизни, приходить к нему на работу, когда вздумается, или звонить по пустякам — но иногда этот большой человек впадал в ребячество и был не против поддержать детскую проказу. Их с Хлоей шалости он спускал с рук куда охотнее, чем это делала мама, так что Маринетт, получившая карт-бланш и политическое убежище, пошла вразнос. — Да, я понимаю, что ты очень удивлён, что у твоих родителей не сложилось всё радужно и сказочно с первой же секунды существования их в этом мире, — мягко продолжила Маринетт, заглядывая в глаза Адриану самым невинным из своих взглядов. — Но и ты пойми, что твой отец в 92-м был безнадёжно женат, поэтому вряд ли у них вышло всё как по нагаданному… На секунду замолчав, Маринетт озадаченно моргнула. Радужное и сказочное нагаданное — это совсем как на какой-то исторической ярмарке, где какая-то женщина в ярких юбках (ещё до появления Моля, но что-то около того) пророчила мелким Маринетт и Хлое дорогу дальнюю, да ночку длинную, да большую светлую любовь и оглушительный успех. Пророчила на Таро — предсказания Маринетт не впечатлили, но вот красочные карты Таро безумно понравились. С тех самых пор личная колода у Маринетт имелась, большей части для любования и вдохновения, как следствие брошенного самой себе вызова. Гадать на Таро Маринетт умела. Чем чёрт не шутит? Объятий с её отцом Паон так и не разорвала. Даже наоборот — закинув колено на стул, она как-то совсем по-птичьи уселась на свою ногу, окончательно расслабляясь, и уютненько пригрелась, повиснув у папы на плечах. Маринетт поглядывала на эту их идиллию — и смутно понимала, почему Адриан сидел в полнейшем замешательстве. Правда, в отличие от Адриана, Маринетт привыкла быть нежадной, и совершенно спокойно относилась к порывам той же Хлои занять отцовское внимание в безраздельное пользование. С другой стороны — Адриан сам говорил, что почти не помнит свою мать. — Почему ты мне об этом не рассказывала? — спросил Адриан. Маринетт показалось, что он как-то вдруг стал слишком спокойным. Значит, не убивался настолько сильно, насколько демонстрировал — значит, можно было подключать тяжёлую артиллерию. А Маринетт до ужаса хотела выдать эту шутку. Шутка долгие годы ждала своего часа! И определённо произведёт эффект разорвавшейся бомбы. А Маринетт на маниакальном подъёме вдруг захотелось пойти и достать колоду Таро вот-прям-щас — так что у неё есть весомая причина слинять из эпицентра взрыва и на безопасном расстоянии дождаться, пока бушующие страсти поостынут. Почему она не рассказывала? Ну что ж, сейчас расскажет, ха! — Потому что я была слишком шокирована? — пожала плечами Маринетт, откровенно веселясь. — Я тогда думала, что могу быть кем-то вроде тайной дочери Габриэля Агреста, а такие знания, знаешь ли, выбивают из колеи… так что трепаться совершенно не хотелось, по крайней мере — пока не разберусь. Лицо Адриана ошарашенно вытянулось. Можно было подумать, что колбаса на бутербродах, которые он радостно уплетал за обе щёки, оказалась не из свиного фарша, а человечьего — из мяса его родного отца, видимо. Маринетт довольно улыбнулась, в эту же секунду почувствовав себя качественно отомщённой — за все те неловкие ситуации, в которые она попадала из-за своей подростковой влюблённости в него, за накрученные этой влюблённостью нервы и те жалкие несколько недель полнейшего ужаса из-за возможного потенциального инцеста. — Схожу-ка я за Таро, — проронила она, воспользовавшись всеобщим онемением, и плавно встала из-за стола. — Таро? — удивлённо переспросила Лиса. — Бахнутые проблемы требуют бахнутых решений! — просто ответила Маринетт и скрылась в комнате. — Мы будем что-то с этим делать? — мелодично спросила Паон у папы, первой нарушив всеобщее молчание. — Не-а, — безмятежно отозвался папа. — Теперь мне интересно, чем всё закончится. — Ты поощряешь её хамство. — Не-е-ет, Бин, — смешливо поправила Лиса, — он поощряет её самостоятельность! И Одри глубокомысленно подняла палец в знак согласия, провозглашая начало дебатов. Маринетт не стала запирать люк — и перекрытие между этажами почти не глушило внезапно поднявшийся в столовой гвалт. Маринетт, застыв посреди комнаты, настороженно прислушивалась к царившим внизу настроениям и по въевшейся привычке оглядывала комнату в поисках хоть чего-то, полезного для самообороны — недовольное общество в Китае имело привычку сбиваться в толпу и нести в ней своё возмездие. Сама Маринетт, конечно, так и не научилась вовремя затыкаться — ей всегда хватало дурости съязвить какую-то гадость, за которую её невзлюбляли ещё больше. Но и горожане тоже не страдали невинностью, так что крови они друг другу попортили в равных объёмах и достигли в этом кармического равновесия. В конце концов, со временем их буйная экосистема пришла в равновесие; Маринетт-Жанни, безмужняя и безродная выскочка, с оглядкой на Баг ухитрилась добиться уважения — она же богиня, cào nǐ mā . Ей титулом позволены странности. Подходящего оружия в комнате не находилось, и Маринетт держала у себя в голове, что на крайний случай где-то в глубинах её души спит Баг, которая опасней всех ножей и факелов… Маринетт удивлённо сморгнула это странное наваждение. Стены детской комнаты в потёмках прекратили напоминать ей жилище Жаохуи. Плагг, сбившийся с рыжей кошкой в один меховой ком на мягкой кушетке, лениво шевельнул ухом. Зевнул. Потянулся. Вальяжно перебрался к Маринетт на плечо и, замурчав, уткнулся своей лобастой головой в изгиб шеи. Рыжая кошка, встревоженная плагговыми перемещениями, вопросительно мявкнула и изогнулась, демонстрируя свою кошачью гибкость — и Маринетт ласково дотронулась до мягкого меха. Невнятные в своём недовольстве выкрики, доносившиеся снизу, беспардонно разбил заливистый хохот месье Буржуа — и тревога отступила окончательно. — Я не понимаю, Бин, — радостно уточнял месье Буржуа, — почему ты этого не предвидела? Как будто эти её выводы не имеют под собой логичной доказательной базы! Мама что-то запальчиво ответила, и оглушительный галдёж легко распался на несколько смеющихся голосов. Голоса — на слова, и никакой из слышимых, пусть и громких звуков не нёс никаких физических угроз. Шум был признаком веселья, окончательно уничтожившего нехорошую тишину, и Маринетт успокоилась. Её напрягала эта надуманная осторожность всех вокруг всех, игра в сапёра на вылет — в ней не было ни души, ни жизни, и атмосфера в квартире напоминала затхлый склеп не первой свежести и душную жару перед бурей. Смеха было больше, чем недовольства — и Маринетт обрадовалась ему как наконец-то начавшемуся ливню после долгой засухи. Тревога выжигала их — выжигала её — почти заживо. Немудрено было, что с таким похоронным настроением и будущее виделось мрачным и безысходным. Им всем нужна была встряска, какой-то позитивный толчок, что-то вдохновляющее. Маринетт уселась на полу и принялась оживлённо перебирать сундук со всякой всячиной. Вполуха слушала доносившиеся снизу шутки, позволяла Плаггу игриво покусывать волосы — и чувствовала, что беспокойность, тщательно заглушаемая, но душившая её после того инцидента с Паон, наконец-то рассосалась. Даже онемевшие в судороге пальцы стали будто бы теплее — наверно, именно так ощущают себя вампиры после восстания из гроба. Звонкий голос Хлои, прокатившийся по столовой, разрезал шум и гам с напористостью волнореза. Маринетт довольно захихикала — хлоин фальцет отчётливо и звонко чеканил каждое слово, не приходилось даже нарочно прислушиваться, чтобы разобрать, о чём она визжит. Хлоя торжественно сообщала: «Я нашла. Вот», — и с громким стуком бахала альбом на стол. Хлоя спрашивала: «Что произошло?». Хлоя уточняла у Адриана, почему у него такой загруженный вид. Хлоя подошла к лестнице и требовательно позвала: — Мариэнн Эмили Дюпен-Чен! А ну немедленно спустилась и прекратила нести дичь! Маринетт почувствовала, как совершенно беспричинно растягиваются в улыбке губы. Если Хлоя визжит по надуманным поводам — значит, ей скучно. Значит, у неё нет причин держать себя в руках. Значит, её ничего не беспокоит. Маринетт легко поднялась на ноги, подхватывая откопанную в недрах сундука колоду, и Плагг молча вернулся на кушетку. Кошка свернулась вокруг него, как вокруг любимого котёнка, и Плагг выглядел на редкость довольным. — Ты верещишь как банши, — наигранно скривилась Маринетт, спускаясь по лестнице. — Как с тобой разговаривать, если от визга закладывает уши?.. Хлоя послушно замолчала — чтобы заговорить голосом куда тише, слегка охрипшим от накала страстей. Лицо её разгладилось, принимая более уместный вид — более возвышенный, чем гримаска капризной стервы; глаза, впрочем, не переставали весело блестеть. Альбом, который она притащила, лежал раскрытым на обеденном столе — он как-то быстро стал центром притяжения тех, кто не принимал активного участия в случившемся фарсе. Маринетт радостно улыбнулась — Хлое без лишних подсказок удалось найти ту самую полароидную фотографию, где очень молодой папа был близок к поцелую с какой-то блондинкой, забравшейся к нему на ринг, и все самые скептически настроенные пытались гладко оправдать происходящие на этой фотографии события. Получалось нелепо — и очень забавно. — Я несу не дичь, я же не из леса, — дразня Хлою, мягко пояснила Маринетт. — Я несу карты. И где ты только таких слов набралась? — Знаешь, — вдруг подал голос Адриан, не давая Хлое возможности вставить очередную остро́ту. — Иногда мне интересно, как и что происходит у тебя в голове. Зеленющие глаза Адриана ехидно щурились, оживляя спокойное расслабленное лицо добродушной насмешкой. Свет от люстры как-то особенно удачно подсветил смуглую кожу, даря ей здоровый загорелый оттенок, мягко отражался в глазах и отливал золотом на светлых волосах. Поза Адриана, его наклон головы и расслабленные пальцы выдавали страшно удовлетворённое состояние души — и если бы Адриан начал корчить оскорблённую невинность, Маринетт бы ему ни на секунду не поверила. Адриан ничего не корчил. Мягким кивком предложил вернуться на стул, и Маринетт заинтригованно вернулась. В конце концов, Адриан был тёплым — а Маринетт постоянно мёрзла. В этом её возвращении был корыстный расчёт. — Но потом я понимаю, что если залезть в твою голову — можно немного сойти с ума. Это как сто открытых вкладок в браузере, которые ты ленишься разбивать по группам и потому высокомерно властвуешь над хаосом. Но предста-а-авь, сколько неловких ситуаций можно было бы избежать, если бы ты излагалась последовательно и содержательно! Он говорил тихо и размеренно, и Маринетт вслушивалась в мелодию его слов, безопасно отведя взгляд в альбом и в упор его не видя, и пыталась вспомнить, всегда ли его тихий голос казался ей таким будоражащим-низким? Она неосознанно вычленяла отдельные унтертона и обертона, бесстыже любуясь — и, впрочем, была не против слушать нотации и дальше… Но Адриан повернулся, давая ей возможность сказать хоть что-то в своё оправдание. — Прости, я отвлеклась, — извинилась она, картинно взмахнув руками и будто бы показывая весь тот хаос и безумие, которые происходят у неё в голове. — Пыталась понять, в какой из вкладок поёт реклама казино. Адриан фыркнул — шутку он оценил. Маринетт вытянула руку, чтобы подтащить альбом поближе к себе. Шаловливо листнула в начало, чтобы показать Адриану его пятнадцатилетнего отца с ирокезом в разгар 80-х — и Адриан совершенно восторженно присвистнул, получив новый аргумент в их с отцом нескончаемых спорах о чувстве стиля. Портрет был парным. Рядом с вполне себе узнаваемым худощавым панком стоял пухловатый мальчишка-без-возраста, пытавшийся выглядеть прилично и по моде: кудрявые каштановые волосы весьма успешно были зачёсаны назад, в причёску, которую тогда уважала интеллигенция и мальчишки-мажоры, но вот модная одежда, похожая на ту, что носил Марти Макфлай в фильме, на крупной фигуре выглядела нелепо и несуразно. Папа у Маринетт всегда больше любил свободный спортивный стиль, но показ мод, на который их двоих притащила Джена, диктовал определённые правила. Джена была на соседней фотографии — в безупречном брючном костюме и с невообразимым начёсом, обнималась с Сен-Лораном. — Как так вышло, — вдруг задумалась Маринетт, — что ты ни разу не пересекался с Дженой? Адриан невозмутимо пожал плечами и продолжил плавными движениями намазывать масло на чёрный хлеб. — Это плохо? — Нет, — фыркнула Хлоя. — Просто Джена — этот такой человек, который ворвётся в твою жизнь, ошарашит, перевернёт её с ног на голову, подарит какой-нибудь бубен африканского шамана в качестве сувенира и рванёт дальше путешествовать, забывая о Париже на ближайшие несколько лет. А ты будешь стоять и хлопать глазами, пытаясь понять, что это было и что тебе делать с обретённым бубном. — Все должны пережить пришествие Джены, — согласно кивнула Одри. — Явление Джены формирует в тебе личность. Незабываемый пубертат с молодой мачехой закалил мне нервы! Адриан насмешливо покачал головой и вложил в ладонь Маринетт хлеб, свеженамазанный маслом. Маринетт смотрела, как он ехидно щурится, спокойно и умиротворённо, и его спокойное лицо без лишних ужимок словно намекает на улыбку — на самом деле, Адриан редко пользовался мимикой для выражения чувств, и сначала Маринетт пугал этот его способ взаимодействия. Но теперь эта способность отчего-то показалась ей жутко красивой особенностью. Маринетт почувствовала, как бахнуло сердце, медленно откусила бутерброд и недоверчиво подумала: «Вот чёрт». Словно ей снова было тринадцать, а Адриан держал над ней зонт, и что-то похожее пока только зарождалось в её душе — что-то, чему она никак не могла дать названия в силу юного возраста и неопытности. Любовь. Тёплая и согревающая, словно обволакивающая нежнейшим пухом изнутри — но странно извращенная её внутренним мямлезавром и растерянностью. «М, любимые грабли. Да ты победитель по жизни, Дюпен-Чен! Мои поздравления!» И Маринетт поспешила отвести взгляд. Что делать с этой своей любовью — она не знала. — Ты опять отвлеклась, — терпеливо заметил Адриан. — Давай, сосредоточься. Мы с мадам Чен поспорили, что я смогу выведать у тебя весть твой детективный путь. Но тяжело разговаривать с человеком, когда он с тобой не говорит, верно? О чём задумалась? — О том, что было бы, если бы горох был красным. Хлоя тихо зарычала и стремительно плюхнулась рядом. Её тело по инерции почти впечаталось в Маринетт, рискуя снести её на Адриана эффектом домино. Но Маринетт привычно вытянула свободную руку — Хлоя упёрлась щекой в её ладонь, недовольно фыркнула, обнаруживая в своих действиях коварный умысел, и послушно приняла приличное вертикальное положение. — Бе-есишь, — чувственно проговорила Хлоя, медленно краснея от сдерживаемых эмоций. Маринетт тяжко вздохнула и озадаченно развела руками, продолжая прерванный цирк. Широким жестом перевернула ещё несколько страниц альбома, пока наконец-то не нашла те снимки, которые искала — разворот с подписью «Новый 1998-й год», где на проявленных когда-то фотографиях молодой Габриэль Агрест что-то увлечённо рассказывал Эмили, энергично размахивая руками, Том Дюпен, обходительно улыбаясь, предлагал Сабин пиалу с пирожными, а Сабин кокетливо качала ножкой и позволяла ему его ухаживания, и Андре с Лиссой о чём-то шептались и смотрели на всё это сборище крайне позабавленным взглядом. Одри на фотографии не было — Одри фотографировала, и большая часть альбомов в семейной библиотеке Дюпен-Ченов, на самом деле, были именно её альбомами. У Одри хорошо получалось поймать момент. Согласно свидетельству, мама развелась с Агрестом только летом 2001-го, но уже на этих фотографиях было сложно сказать, кто и с кем пришёл на праздник изначально. — Ну а что я должна была подумать? — справедливо заметила Маринетт, улыбаясь какому-то тёплому ощущению, которое дарили эти фотографии. — Над свидетельством о моём рождении лежит свидетельство о мамином разводе с каким-то совершенно левым мужиком… И, чёрт возьми, развод произошёл через полгода после моего рождения! Скажите, пожалуйста, как я, со своей склонностью к драматизму, должна была это понять? — В этом есть определённая логика, — справедливо заметила Лисса. Маринетт невозмутимо пожала плечами. Адриан задумчиво молчал. Хлоя с интересом ждала развития событий. Маринетт со вздохом закрыла альбом и передала его в требовательно протянутые руки. Лисса соорудила насмешливый реверанс и утащила альбом подальше от стола и еды — усесться с Одри на диване, пересматривать и вполуха слушать споры за столом. — Зная тебя, — предположил Адриан, — то после стадии немого шока ты бы пошла громогласно требовать ответов у всех причастных. Но не к моему отцу — иначе бы я об этом знал. И, если я правильно понимаю ситуацию — не к своим родителям, потому что Хлоя бы этого не пропустила. Хлоя согласно кивнула. — А поскольку скандалов нигде не было — подхватила она, — значит, ты сама во всём разобралась. Как? — Вариант с «перебесилась, успокоилась и забыла» мы из принципа не рассматриваем, да? — иронично уточнила Паон, и папа уклончиво махнул головой, демонстрируя, что этот путь им явно не подходит. Ну да, потому что если Маринетт что-то и вбивала себе в голову — это было намертво. — Должны быть железобетонные доказательства, — пояснил он. — Чтобы у неё ни тени сомнений не осталось. Иначе бы чёрта с два она успокоилась. Буржуа? — Я не при делах, — умиротворённо откликнулся месье Буржуа, грея в ладонях стакан с коньяком. — Ни сном ни духом, я со-вер-шен-но ни при чём. — Всё легко проверяется ДНК-тестом, на самом-то деле, — принялся рассуждать Адриан. Маринетт закашлялась, неудачно подавившись хлебом и вырвавшимся смешком. — Ну да, — заметила она, постукивая себя по грудине, — это же я у нас самая высокооплачиваемая модель подросткового сектора. Сам подумай: откуда у меня в пятнадцать лет могли быть такие деньжищи в свободном доступе? А привлекать мамино внимание я пока не собиралась — пришлось бы долго спорить о том, что именно является крайним случаем, в котором я могу копаться в её документах… — Вот именно! — веско заметила мама, ставя перед ней чашку с какао. С нормальным какао, профессионально сваренным и сытным. Маринетт счастливо вдохнула горьковатый запах и осторожно помешала начавшие таять маршмеллоу. Маме было сложно говорить о чувствах, но она выражала свою любовь по-другому. Клубникой в твороге на завтрак. Выглаженной блузкой на дверце шкафа, когда Маринетт забывала позаботиться об этом самостоятельно. Подсунутыми перекусами в сессионную неделю, запиской с напоминанием о важном событии на холодильнике. Чашкой какао, чтобы отвлечь от дурных мыслей. Маринетт почувствовала, что почти готова разрыдаться — и не понимала, почему. От нежности? Умиления? Любви, захлестнувшей её с головой? Разве от этого ревут?.. И мама, почувствовав, как напряглись её плечи, начала нежно перебирать её волосы. — Но свидетельство о моём рождении — это всё же мои документы, правда же? — хрипло откликнулась Маринетт, осторожно поднося какао к губам. — Ты дала мне такое имя, что никто не знает, как оно пишется. А твои гены сделали меня ярко выраженной метиской, и по совокупности факторов всем кажется, что я безграмотный иммигрант, который даже своё имя написать не может без ошибок. Хотя я поговорила с этим стручком из министерства, который проводил собеседования — боже, он в трёх предложениях сделал столько лексических ошибок, что я даже стала сомневаться, а точно ли он сам француз? — Туше́, — печально согласилась мама. — В общем, не стоило тебе хранить свидетельство о моём рождении рядом со свидетельством о разводе, — улыбнулась Маринетт. — Но это хотя бы обернулась в забавную историю, так что всё к лучшему. — Так ты не расскажешь?.. — обиженно насупилась Хлоя. — Ну а ты сама подумай, — ехидно откликнулась Маринетт. — У тебя есть все ключи, ответ буквально на поверхности. Сердито и бесплатно. Славься французская система образования, ура! — Я могу спросить у родителей… — Не-е-ет, — не согласился Адриан. — Ты посмотри на её лицо, Хло. Это определённо вызов, а если мы его не примем, то потом очень долго будем выслушивать её шутки про блондинок. — Да пошла она к чёрту! — по инерции огрызнулась Хлоя, но заинтересованно придвинулась поближе. Маринетт довольно усмехнулась. Азарта в этих двух блондинках всегда было пугающе много — примерно столько же, сколько и желания красоваться и купаться в общественном восхищении. Она кинула им жирный повод распушить хвосты и доказать свою исключительность — задела за живое, отказавшись отвечать на прямо заданный вопрос, ответа на который они не знали. И Адриан с Хлоей были слишком горды, чтобы уйти ни с чем и перевести тему разговора — они уже попались на любопытство. А значит — игра началась. Что ж, Маринетт дала им достаточно подсказок, чтобы вывести на верный след. — Что было такого, когда нам было пятнадцать? — начал рассуждать Адриан. — Солнце ярче, трава зеленее, — принялась перечислять Хлоя. — Курсы по праву. Новейшая мировая история. Начало триггернометрии, бр-р… Или это было уже в лицее?.. — Нет, не то, — отмахнулся Адриан. — Право — это допы. А должно быть что-то простое и общедоступное, иначе бы не было этой здравницы системе образования. Адриан задумчиво постучал по губам. Маринетт тихо хихикала. Хлоя тоскливо закатила глаза. — Ебучий горошек! — взвопила она, подрываясь с места. — Эксперименты с горошком! У меня тогда ни один росток не проклюнулся, зараза. Генетические законы попробуй опровергнуть, железобетонней некуда! Адриан довольно усмехнулся, совсем как ищейка, взявшая след. Маринетт вдруг подумалось, что всё заканчивается слишком быстро и просто. — Конечно, у тебя завял горошек, — лениво протянула она. — Горошек надо было поливать, а не оставлять рядом с бассейном на солнцепёке. Вообще, понятия не имею, почему ваш с Сабриной проект был не под наблюдением у Сабрины? Вы тогда что, поссорились? — Ещё чего! — обиженно насупилась Хлоя. — Это у тебя, блин, корни пускает даже полугнилой розовый черенок! Нет, что бы помочь — сидела и издевалась над нами, с этой своей Сезар на пару! — Ну, ты так громко заявляла, что проект какой-то слишком лёгкий. Прости, если у меня создалось обманчивое впечатление, что у тебя всё под контролем. Хлоя рассерженно топнула ножкой, возмущённо давясь нехваткой слов в переизбытке эмоций и так качественно переключая своё внимание, что Маринетт довольно улыбнулась. Хлоя, вставшая на верный путь в порыве вдохновения, теперь потратит какое-то время на то, чтобы поймать ускользнувшую мысль. — Хлоя, — позвал Адриан. — Она тебя отвлекает. Не ведись. Он обошёл Маринетт, чтобы она больше не сидела на линии эмоциональных обсуждений, и крайне осуждающе покачал головой. Маринетт не прониклась. — Не хочешь помогать — не мешай, — попросил он, и Маринетт отрицательно помотала головой. — Никто не говорил, что всё будет так просто, — азартно предупредила она. — Всё, что просто — это не интересно. Было бы Минотавру интересно охотиться, если бы он не жил в лабиринте? С другой стороны, зачем ему лабиринт, он же полубык? Значит, лабиринт был выгоден не Минотавру, а его папаше, который решил запереть своё дитё так, чтобы оно не пришло по его грешную душу. И вообще — все беды от Дедала и его идиотизма — там племянника грохнул, тут изобретений наизобретал, а потом школьникам предподносят миф об Икаре, как романтичную историю о попытке вырваться из гнетущего общества, хотя единственный, кто всех угнетал — эт-! Маринетт, увлёкшаяся полётом фантазии и тщательным вспоминанием греческих мифов, потеряла бдительность. Адриан, это заметивший, был быстр как ниндзя — и Маринетт почти подавилась бутербродом. — Когда я ем, я глух и нем, — назидательно проговорил Адриан, убедившись, что хлеб совершенно нелетально на какое-то время заткнул поток её красноречия. — Нельзя говорить с набитым ртом, нельзя не есть бутерброд, который у тебя в руке — и нельзя класть его обратно на тарелку! Маринетт, наконец-то справившаяся с тем огромным куском, который она рефлекторно откусила, когда хлеб внезапно запихнули ей в рот, попыталась испепелить его уничижающим взглядом. Адриан не испепелялся — и Маринетт со всей возможной суровостью снова откусила бутерброд, по приобретённой привычке перекатывая мякиш языком, смакуя вкус качественного хлеба и свежего масла. Но правила игры приняла, и Адриан — которому она медленно и уничижительно кивнула, — убедившись, что не перегнул палку, снова повернулся к Хлое. — Итак, законы Менделя, — напомнил он, надеясь натолкнуть Хлою на упущенную мысль. — Нет. Не подходит. Это про наследование признаков. — А может и да, — не согласилась Хлоя. — Конечно, не о каких чистых линиях и речи не идёт, но чистота гамет никуда не девается? Из самого доступного — какой-нибудь фенотипический признак, который можно проследить по фотографиям, например, и который… который… какой-нибудь рецессивный?.. Чёрт, нет, это не будет точным доказательством, потому что есть А-большое-а-малое и оно выявляется только по этому самому… как его… распределению в потомстве? — Я восхищена уровнем образования в наших школах, — тихо присвистнула Одри. — Не дури. У нас тоже был горошек, — напомнил месье Буржуа. За размышлениями Хлои и Адриана все наблюдали, как за спортивным матчем — вполглаза, но с интересом. За ними и вправду было любопытно наблюдать. Хлоя, кинувшая на решение квеста всю свою нерастраченную энергию, в порыве эмоциональности начала ходить по столовой непредсказуемыми траекториями, и Адриан вертелся следом за ней, забавляясь, копировал её экспрессивные взмахи руками и ловил под локоть, чтобы увести от барной стойки, в которую Хлоя так и норовила врезаться. Маринетт, пожираемая целой кучей невысказанных шуток, начала энергичней жевать бутерброд, чтобы вернуть себе право голоса и принять участие в этой захватывающей вакханалии. — Она доедает! — истерично взвизгнула невовремя повернувшаяся Хлоя и совершенно непристойно ткнула в неё пальцем. — Адриан! Бутерброд кончается! Адриан, сейчас же опять пойдёт поток сознания! Срочно нужен бутерброд! И Маринетт честно была восхищена тем, что засмеялась Хлоя только в самом конце своих визгов. А Адриан невозмутимо взял с блюда новый ломоть хлеба, невозмутимо плюхнул на него два куска ветчины, бодро выложил поверх мозайку из треугольников сыра — и вручил полученный бутерброд буквально в ту же секунду, когда спешащая Маринетт героически проглотила остатки предыдущего. Маринетт посмотрела на бутерброд в своей руке, не очень понимая, что она видит. Такое неожиданное действие совершенное выбило её из колеи — уже заготовленная шутка безвозвратно выветрилась из головы, озадаченной сменой деятельности. Потом Маринетт осознала, что видит бутерброд — который, согласно установленным правилам, она должна съесть, чтобы заговорить. Который она взяла в руку совершенно инстинктивно, потому что не ждала от Адриана подвоха. Адриан самодовольно улыбнулся. Маринетт скривилась, но промолчала. Ветчина на бутерброде пахла просто изумительно — а выбирать её папа умел — и, смирившись с положением дел, Маринетт разрешила себе утешиться тающим на языке мясом. — С фенотипами полнейший швах, — сказал Адриан Хлое, лениво отряхивая ладони от хлебных крошек. — Маринетт в равной степени не похожа и на месье Дюпена, и на отца. А голубые глаза в момент её панических ухищрений наоборот, только ухудшают ситуацию. — Значит, — не сдавалась Хлоя, — должно быть что-то ещё. Что-то, что мы упускаем из виду. Очевидное. На самой поверхности. И Хлоя тихо зарычала, не справляясь с нахлынувшим бешенством. Потом капризно топнула ножкой и резко повернулась к Тому Дюпену — словно бы то, что она так внимательно таращит на него свои глазища, помогло бы ей отыскать скрытые признаки. Она сердито вертела головой, сравнивая Тома и Маринетт, пытаясь найти какие-то неопровержимые сходства, иногда переводила взгляд на месье Агреста, чтобы убедиться, что найденные признаки у него не наблюдаются. Адриан глубоко вдохнул, наблюдая за её метаниями. Маринетт наслаждалась какао. Родители заинтересованно ждали развязки и вполголоса о чём-то шептались — неразборчиво и достаточно тихо для того, чтобы не мешать доморощенным детективам вести своё расследование. — Оттолкнёмся от противного, — вдруг предложил Адриан, продолжая рассуждать вслух. — Вспомни формулировку: надо доказать не то, что отец — это месье Дюпен, а то что мой отец — точно не её отец. То есть какой-то такой признак, у которого даже гетерозиготность очевидна. Это не может быть какой-то признак по внешности, потому что такое без древа не отследить, но ведь есть ещё… — …группа крови! Они сказали это одновременно — и Маринетт окончательно расслабилась, принимая поражение. Хлоя, заметив это её движение, немыслимо воодушевилась и надулась от переполнившей гордости. — Но для этого нам надо знать её группу, — продолжал рассуждать Адриан. — И чтобы она в свои пятнадцать знала группу крови отца, а этой информации точно нет и не было в свободном доступе. — А ты никогда не замечал, с какой вселенской скукой ты сидишь на уроках? — риторически уточнила Хлоя. — У тебя такая тоска на лице написана, что аж пожалеть хочется — и непонятно даже, зачем ты только с домашнего обучения переводился?.. Адриан насторожился. Перевёл взгляд на Маринетт, моля о поддержке — но Маринетт мстительно промолчала, делая вид, что страшно увлечена смакованием всё ещё недоеденного бутерброда. А когда она ест — она глуха к чужим страданиям и отбрасывает все мирские заботы. Потому что любая еда требует наслаждения, именно. И Адриан, осознав, что помощи ждать неоткуда — впрочем, совсем из-за этого открытия не расстроившись, — снова повернулся к Хлое. — А когда тебе становится скучно, ты страдаешь, — продолжила Хлоя. — Очень драматично и очень красноречиво. Драму в пяти актах «смысл решать задачу, если кровь не меняется поколениями» слышала даже я, сидя на соседнем ряду. Так что… И она уморительно поджала губы, потрясающе точно скопировав мимику Нино в таких случаях — мимику он обычно сопровождал задумчивым причмокиванием и сиплым гангстерским «такие дела, бро», чем очень нервировал взрослых, знавших его недостаточно хорошо, чтобы сделать верные выводы о его нравах. Хлою всегда забавляло, насколько спокойный и неконфликтный Ляиф похож на матёрого гопника и какое неподражаемое влияние своим видом он оказывает на неподготовленные умы — и радостно утаскивала его ужимки в свой арсенал. Правда, в исполнении хрупкой белой девочки из очень обеспеченной семьи геттовская наука выглядела очень забавно и теряла половину неповторимого ниновского шарма. Но Маринетт отчего-то казалось это страшно очаровательным — ниновские словечки в хлоином арсенале громче всех заверений говорили о её привязанности. — У меня IV отрицательная, — наконец-то пояснила Маринетт, поймав вопросительный взгляд Адриана. — И ты вправду очень громко страдал, что I положительная и I положительная не оставляют никакой интриги, и требовал задачки на генетические болезни с горизонтальным инцестом, чтобы хоть чем-то заняться… Она самодовольно улыбнулась и залпом допила остатки какао. Ну да, обвините её в гордыне. Маринетт до сих пор считала, что провела неплохое детективное расследование — учитывая, что ей было пятнадцать, что она была той ещё королевой драмы и что она тогда была на пике своего максимализма из-за существования Лилы в их бренном мире. Подросткам — сложно, попробуйте оспорить этот факт. Вас не поймут, вам отомстят, коварно и жестоко. Маринетт тщательно вытерла пальцы салфеткой, избавляясь от остатков масла и жира ветчины. Подхватила одной рукой пустую чашку, плавно встала из-за стола, радостно скалясь в сторону веселящейся Хлои, и двинулась к раковине. — Да ладно, Адри, — радостно тараторила Хлоя, тряся Адриана за руку. — Ну серьёзно, когда это ей нужны были стоящие причины, чтобы загнаться на ровном месте? Да не бери ты в голову, я почти уверена, что вся эта родительская чепуха с разводами была чем-то вроде тщательно продуманного бизнес-проекта! Ты просто не представляешь, какими делами ворочает мадам Сабин в своей конторе, выгодный развод для неё — развлечение! Адриан терпел эти всплески эмоций с выражением лица, полного картинного вселенского терпения. Маринетт хихикнула — ей показалось, что ему хоть сейчас можно идти и позировать для картин эпохи Ренессанса. Тех самых, на которых херувимы выражали одну и ту же скорбную тоску. Ну, или мучение во славу великого — то, что любили ренессанские художники, считавшие себя выше кровавого Средневековья и предпочитавшие кровавой резне Инквизиции более возвышенные страдания души. Хлою смешливо одёрнули, призывая к порядку, Адриан мимолётно усмехнулся, не покидая своего псевдо-коматозного состояния. Но отреагировал на приближение Маринетт, отшумевшей водой из-под крана и вернувшейся за картами. Встрепенулся, подобрался — и Маринетт любопытно склонила голову. — Будешь гадать? Маринетт беспечно пожала плечами, теребя пушистую бахрому, вшитую в шов мешочка: — Почему бы нет? По крайней мере, это весело. И принялась распутывать тесьму.