***
Пока добирался домой, Брайан Кинни окончательно пришёл в себя, устыдившись лесбийских соплей, полностью вернув себе разум и, ставшее традиционным за последнее время, мрачное расположение духа. — И что это за хуйня? — нелюбезно поинтересовался он, взирая на необычный бардак в лофте. Привычный беспорядок ограничивался разбросанными вещами, пустыми упаковками от мусорной еды, без ущерба поглощаемой мелким засранцем, и вечно попадающими под ноги, больно жалящими и пачкающими пятки острыми карандашами и кисточками в таком количестве, будто в лофте, кроме ебучего Тейлора, обитала целая армия оголтелых художников. — Это пикник! Я пошёл в магазин для гурманов и набрал много всяких клёвых дорогих вещей. Бри, пате, французский хлеб… Скучающий поцелуй, чтобы заткнуть фонтан высококалорийного красноречия. Захват шеи и… подавленное желание сломать её к херам: а как ещё вбить в голову Тейлора простые и абсолютно очевидные истины? — Ты же знаешь, я не ем жира и блядских углеводов после семи, — с закипающей яростью, выдавил из себя Кинни, стоически взирая на вкусности, разложенные на полу, из последних сил хватаясь за собственное раздражение в попытке противостоять столь неожиданным, неуместным и таким... притягательным соблазнам. — Знаю, но я подумал, может, хоть один раз мы могли бы поужинать вот так, вместе? И всё еще веря в успех своего предприятия, Джастин суетливо продолжил зажигать стоявшие вокруг свечи. — Это Питтсбург, а не Япония, детка, — потихоньку сдавая позиции, смягчился Брайан, вытянувшись на полу, и, мысленно похвалив выбор напитков, потянулся к бутылке. Обрадованный переменой настроения сурового Кинни, как правило, легко не сдававшего позиции при появлении на горизонте того, что угрожало бы его совершенной фигуре, Джастин, примостившись рядом, нежно поцеловал Брайя в секретное местечко под ухом, опрометчиво промурлыкав: — Да ладно тебе, это же так романтично. Романтично?! Сказать это, всё равно, что вывесить перед только что успокоившимся быком, упёртым Брайаном Кинни, красную тряпку, не забыв при этом потыкать в него пикой, а для верности (кутить — так кутить) помахав перед носом его свидетельством о рождении с нагло приписанными парой-тройкой годков. — А знаешь, что? Сворачивай всё к херам, я хочу пойти куда-нибудь. У меня был дерьмовый день, не делай из него дерьмовый вечер! Он не мог, да и не захотел бы признаться даже себе, что после чёртовой больницы непрошибаемому Брайану Кинни было нужно, как никогда, почувствовать себя живым. И «Вавилон» для этого был самым идеальным местом: драйв, стимуляторы, секс, всеобщее признание и востребованность — только там всего этого было до жопы. — Ты можешь сделать это здесь. — МЫ не можем сделать это здесь, пойдём. — Как насчёт сыра и крекеров, хочешь, я сделаю для тебя? — настаивал Тейлор, всё ещё не готовый расстаться с тщательно подготовленной мечтой провести сегодняшний вечер дома. — Сыр и крекеры не помогут. Давай уже, вставай, одевайся! — Пожалуйста, можем мы остаться? На один вечер? Только мы вдвоём, — канючил Джастин, под натиском Кинни растеряв все возможные аргументы, в расстройстве не замечая, что Брайан уже начал злиться. — Ты слишком молод, чтобы быть домоседом. — А ты — слишком стар, чтобы бесконечно гулять и трахаться, — в сердцах ляпнул Тейлор, тут же жалея о сказанном. — Я — в «Вавилон». Можешь пойти со мной или остаться здесь, — завершающим аккордом прозвучал чужой металлический голос и, не терпя возражений, порванной струной обвился вокруг шеи Тейлора, внезапно мешая дышать. — Решай сам. Решай сам. Решай сам. Решай сам. Обидные своим безграничным равнодушием слова продолжали звучать в голове. It's your call. It's your call. It's your call. «Это твой грёбаный выбор, Солнышко», — нашептывал ему кто-то третий, ехидно добавляя: «Выбор? Как будто в этих отношениях у тебя и вправду был какой-то выбор… Подчинись или сваливай — вот и вся твоя чёртова альтернатива». Не спеша, Брайан переоделся для клуба и, не задавая больше бесполезных вопросов, один отправился на праздник собственной жизни, окончательно позабыв и про лесбийский страх Майки за своего партнёра, и про собственный страх за пиздёныша, чудом восстановившегося после нападения Хоббса. Да и о чём тут можно было переживать?! То, что было прожито — никогда не представляло для Кинни ни интереса, ни ценности. Он шёл вперёд, ибо в отличие от других, был вечен — молод, успешен, здоров и невъебенно хорош. А остальные… пусть сами решают, составить компанию Мистеру Совершенство или убраться куда подальше. «Решайте сами». А что? Всё по-честному.***
«Решай сам. Решай сам. Решай сам. Решай сам. Решай сам. Решай сам. Решай сам…» Гулко стучало в голове, ржавыми гвоздями болезненно заколачиваясь в дубовую крышку заживо погребённых ненужных Брайану отношений. «Глупец, что ещё ты мог ожидать?» И если раньше Джастин проглотил бы обиду, а купленные вкусняшки, как заботливая жёнушка, подал бы Кинни на завтрак, то сейчас он знал наверняка — есть одно место и один человек, на сто процентов сумевший бы достойно оценить его романтичный порыв. Приняв решение, он сгрёб в кучу дорогие покупки, отправив всё разом в мусор, и, подгоняемый преследующими хлёсткими словами, бросился навстречу новым отношениям, не задумываясь о последствиях. Слишком много и часто он жил интересами других, пришла пора вспомнить и о себе. «It's your call. It's your call. It's your call. It's your call. It's your call. It's your call…»***
В «Вавилоне», не доверяя случайностям, Брайан Кинни, прибегнув к проверенным средствам, потихоньку успокоился, отпустив суматошный день, как невидимую пружину, часом ранее готовую было сломаться, чем добровольно раскрыться. Догнавшись алкилнитритами, гарантированно расслабился и, запрокинув голову, наслаждался минетом с первым встречным умелым добровольцем, когда услышал судорожное, долгожданно искомое, от стоявшего по соседству потасканного «папика» в коже. — Вот так, мальчик… Ешь мясо. Одурманенный превосходством над всей вселенной, приветствую собственную уникальность видеть необычное в обычном, выискивая лучшие свои жемчужины в обычном человеческом дерьме, он победно усмехнулся — «Ave, Caesar, morituri te salutant» и разве что, не поднял руку в знак приветствия Великого, себя. Вот они… два простеньких грёбаных слова — «ешьте мясо». Жрите своё мясо, господа из сраного Луисвилля. Жрите и чествуйте подлинного Императора — Брайана Кинни — единственного, кто не позволит подохнуть вашему убогому бизнесу. От изящно разрешённой проблемы, от двусмысленности услышанных слов, от того, что для тупорылых бесполых заказчиков эта фразочка будет нести совсем иной смысл, Кинни завело ещё больше. Он схватил парня за голову и стал жёстче насаживать на свой член, снова и снова слыша поблизости побудительно вожделенное: «...глубже. Жри моё мясо, сынок».***
В дверь неистово барабанили. «Чёртовы ублюдки, а ведь так хорошо получалось…». Прекратив играть, Голд, распираемый желанием наконец-то разобраться с ненавистными соседями, открыл дверь неурочным непрошеным гостям. Не веря своим глазам, ожидая подвоха, Итан стоял и смотрел, как робкая улыбка вошедшего осветила скромное сумрачное жилище, с каждой новой секундой растапливая повисшее напряжение, из расфокусированного контура перерастая в знакомое голубоглазое Счастье. — Я пришёл за моей музыкой. — Да, точно, — готовый на всё, но всё ещё растерянный, судорожно закивал в ответ Голд. «Так не бывает… не у меня», — Итан повернулся, нервно прошёлся по своей внезапно показавшейся необыкновенно просторной квартире — столько солнца и воздуха она обрела при появлении Джастина. — Точно. И что же ты хочешь услышать? Что-нибудь… с потрясающей техникой? — Нет, что-нибудь потрясающе романтичное. И забравшись на убогую кровать, Голд заиграл как на самой величайшей из сцен, не заботясь о позднем времени и полоумных соседях. Жюль Массне... неспроста прозванный «поэтом женской души». «Размышление». Интермеццо из второго акта оперы «Таис». Красивые, трогающие душу звуки. Вот только был ли этот выбор правильным? Безрадостная история: недавнюю скромницу, а ныне распутную Таис, влюблённый в неё монах Атанаэль уговаривает покончить с порочной жизнью, горячностью слов вынуждая её под эту прекрасную музыку задуматься о скором печальном финале. Настойчивый в своём праведном намерении спасти душу