Оттенки оранжевого

Когда Они пришли впервые, мы приняли их за персонажей; за героев постапокалиптической драмы или одного из миров, описанных в духе мрачной научной фантастики, где неумолимо рушатся столпы цивилизации и неотвратимо приближается закат человечества. Матвей еще посмеивался над тварями и кидал в них пустые банки из-под колы, сидя на подоконнике библиотеки. Более сообразительные обитатели НМБ, впрочем, не разделяли его веселье. Ангелина Евгеньевна хмурилась, формируя отряд студентов, призванный разобраться в ситуации и загнать незваных гостей обратно в произведение, каким бы оно ни было. Тем временем ученики чертили знаки и гадали, какой же автор додумался устроить конец света не с помощью взрыва атомной бомбы или космического вторжения, а всего-то подняв мертвецов. За ночь Их стало невообразимо больше: меня разбудил методичный хруст и шепелявый скрежет. Взяв с прикроватной тумбы фонарь, я выглянул в окно и похолодел: твари шли лавиной, заполняли улицы темным потоком... из качающейся нестройной толпы блеклый луч выхватил вытаращенные, будто затянутые бельмом глаза, посеребрил дорожки гноя на обрывках одежды, выдрал из темноты чью-то развороченную гортань и обвисшую челюсть. И, что самое пугающее, обычные люди, не тронутые чернилами, тоже видели Их. Это не плод больной фантазии и не порождение извращенного разума. Это детище объективной реальности, против которой книгочеи оказались бессильны. Другие студенты были уже на ногах, когда в лазарет внесли Дэмиена: он был в числе тех, кто вечером отправлялся на поимку тварей и поиски выплюнувшей их книги. Маг желтизны тяжело дышал и надсадно кашлял; подоспевшая Снежана клала на покрытый испариной лоб компрессы и стирала сбегающую по уголкам губ кровь; Яда чертила исцеляющие знаки, пока Ян осматривал рваную рану на руке Демы. — Его укусили, — заключил Твиринов, — словно вырвали кусок мяса. — И магические лечилки здесь не работают, — мрачно добавила его сестра, откладывая ставшие бесполезными знаки. — Рану-то зашить и обычной нитью можно, но что делать с заражением? Нельзя начинать лечение, не зная характер инфекции. До утра было решено оставить Дэмиена в покое: на тот момент мы не могли оказать ему более квалифицированную медицинскую помощь. К лазарету приставили дежурного — новичка с первого курса, который, в случае чего, сообщил бы о переменах в состоянии больного. Тогда мы не знали, что заставляло Дему метаться в агонии, судорожно комкать простыни дрожащими пальцами и сипло бормотать несвязный бред; теперь же я понимаю, что избавить его от страданий было бы куда гуманнее. Голод — вот, что гонит гниющих созданий. Их не убивает ни магия чернил, ни пуля в сердце, ни нож под легкое; их не ведет загадочный властелин и не дергает за ниточки могущественный кукловод. Они и есть голод, голод сковал их замершие сердца и поддерживает разлагающиеся мышцы, голод движет одеревеневшими суставами и иссохшими костями. Если мертвец достал тебя, то спасения уже не будет. Голод сожжет тебя дотла, а потом ты вернешься. Таким, как Они. Таким, каким к утру вернулся Дэмиен: мы узнали об этом по нечеловеческому воплю дежурного, через пару секунд захебнувшегося своим же криком. Отродье, еще вчера бывшее книгочеем, без когтей и остроконечных клыков терзало теплую плоть несчастного. Когда зараженного ликвидировали, Снежана кричала, что ему можно было помочь, что он был в бреду, горячка помутнила его сознание, что Дема вовсе не мертвец, а после — в бессилии упала на пол, давясь слезами. — Она поймет, — с холодным спокойствием сказала тогда Яда, положив ладонь мне на плечо, — ей придется. В противном случае она сгинет раньше, чем мертвецы вынесут двери библиотеки. — Мы с братом покидаем институт, — продолжила она, скрестив руки на груди. — В городе беспорядок: улицы кишат тварями, дороги забиты машинами, в ситуацию вмешались военные... некоторые районы обесточены, в других сбоит связь. Севернее отсюда живут наши родственники, и мы до сих пор не знаем, что с ними. В одиночку мы с Яном вряд ли выберемся из этого ада, но и оставаться здесь не имеет смысла. Нам нужен надежный спутник, умеющий выживать, способный ориентироваться на местности и обладающий достаточной выносливостью для длительного похода. Кандидатуры лучше мы не знаем, но выбор остается за тобой. Веских причин для отказа у меня не оказалось, равно как и желания оставаться в пожираемом заживо городе. *** Некоторые студенты — те, кому идти больше некуда и те, кто имеет на то личные причины — остались в библиотеке, и от них мы узнали, что дела в городе совсем плохи. Ходячих становится больше едва ли не с каждым часом, людей же практически не осталось: кто мог — уехал, кому не удалось — окопались в уцелевших квартирах. Высланная правительством военная подмога с задачей не справилась. С проводовольствием проблемы пока не возникли, но электричества нет уже по всей Москве. Ян будто в воду глядел: помню, как пару лет назад среди ночи запнулся о его рюкзак с набором для выживания, разбудив при этом Егорова. Маг зеленого же с предельной серьезностью запихнул свой неприкосновенный запас под кровать, сухо пояснив, что готовым необходимо быть всегда и ко всему. В этот набор входила рация: одну из них Твиринов оставил в НМБ для связи с ребятами. Каждый раз, когда он настраивается на нужную волну, я опасаюсь, что с другой стороны ответом станут лишь помехи. Мы идем по лесу уже четвертый день, и пока что нам повезло встретить только нескольких ходячих. Днем делаем небольшие остановки, а вечером, как сейчас, разбиваем лагерь. — Большой огонь не делай, — говорю Яну, переворачивающему в костре освежеванную тушку кролика, — по нему нас легко заметить. Твиринов кивает, после чего совершенно неожиданно спрашивает: — Как думаешь, могут ли Тени стать ходячими? Я задумываюсь. — Мне не доводилось видеть обращенных животных; может, просто не встречались, может, этой заразе подвластен лишь человек. Если последнее верно, то не думаю, что Теням грозит гнилостное посмертие. — И тем не менее они были людьми, — Ян переводит на меня немигающий взгляд. — Вопрос в том, сколько человеческого в них осталось. —Биологически — нисколько, — пожимаю плечами, — значит, и превращаться в волочащегося трупа попросту нечему. Трудно сказать, дал ли мой ответ пищу для размышлений Твиринову: прочитать что-либо по его вечно невозмутимой физиономии невозможно. Если не думать и не погружаться в себя, легко забыть, кем ты был и кем стал. Нас, подобно ходячим, гонит голод, и где грань между ими и нами? Где та черта, за которой человеческое лицо обращается звериным оскалом? Люди удивительны: они способны создавать целые миры, воплощать их на экранах телевизоров и увековечивать в книжных страницах; миры, в которых можно забыться, с легкостью сбежать от реальности или вовсе сгинуть. В то же время единственное, что от людей требуется, так это сдержать свою голодную природу. Закрывая глаза, я слышу шум крови в ушах и чувствую пульсирующий гул в конечностях. *** Семья Твириновых дала мне рацию, оружие и консервы: как выяснилось, не только близнецы в полной готовности ожидали конца света. Безумные люди, оказавшиеся мудрее всех. Ощутимо холодает: дело идет к зиме, хоть осень и не торопится сдавать права. Пешком я доберусь до родительского дома в лучшем случае к первому снегу; к счастью, на покинутой автостоянке мне улыбнулась удача. В одной из пары десятков машин, которых я обшарил — не скажу, что зря, кое-где нашлись приятные мелочи наподобие аптечки и карманного ножа, — оказалось горючее. Проворачиваю ключ в замке зажигания и слушаю рокот двигателя с облегчением на грани упоения. Никогда еще этот дребезжащий звук не казался мне таким притягательным; теперь я понимаю, чем он так очаровывал отца, умелого механика и заядлого автолюбителя. Он вовсе не был знаменитым гонщиком или уникальным мастером; отец любил свое хобби тихо, с трепетным вниманием, и мне зачастую казалось, что руль или гаечный ключ — естественное продолжение его руки. До эпидемии мне не удалось применить его уроки на практике, но сейчас они здорово облегчат мне жизнь; надеюсь, по приезду домой я смогу отблагодарить отца лично. Выруливая с парковки на трассу, краем глаза замечаю, как на рев мотора лениво выползает небольшая группа ходячих. Сейчас это совершенно не важно. *** Я стою на пороге Того Самого здания, но не вижу дома. Люди, воспоминания о которых гнали меня сюда, мертвы; вещи, связывавшие меня с ушедшими днями — до нашествия ходячих, до эпидемии, до Библиотеки и цвета, до самосознания и зрелости — в большинстве своем разграблены или уничтожены. Теперь это просто укрытие, одно из многих опороченных и изуродованных строений, использованных и покинутых жилищ. На полу и мебели не видно повреждений: только пыль, землистые разводы, обломки стекла и — местами — кровоподтеки. Вдоль деревянной лестницы,ведущей на второй этаж, развешаны фотографии: целая галерея больших снимков и маленьких карточек, пришпиленных кнопками и бережно обрамленных резным деревом. Вот отец в пору своей юности, с яркой, пусть и в черно-белых тонах, улыбкой; тут счастливая мать в пышном свадебном платье; здесь пятилетний я, с восторгом рассматривающий подаренный на день рождения велосипед. Это далеко не весь перечень изображений, сделанных мамой. Она любила фотографировать, причем не столь важно, что именно: летний закат или первый иней на еще зеленой траве, праздничное семейное застолье или совершенно неожиданный снимок развалившихся на диване родственников, который стыдно показать гостям, но весело рассматривать в кругу близких. Будто в оцепенении провожу пальцами по пыльному налету на рамках, а после — открепляю фотографии от стены и сую во внутренний карман куртки. По-хорошему следовало бы избавиться от них: сжечь, порвать, растворить в трупной желчи, ведь уже не вернуть улыбающиеся лица и минувшие дни, отголоски которых еще долго будут преследовать меня во снах. Но я не стану. В конце концов, эти застывшие моменты прошлого — все, что у меня осталось. Ночевать в помещении немногим безопаснее, чем под открытым небом, а потому предусмотрительно растягиваю по внешнему периметру дома проволоку с консервными банками — от мертвых, — подпираю входную дверь кухонным столом и кладу под подушку нож — от живых. Засыпая, я вслушиваюсь в мышечную боль: так удается заглушить крутящиеся в подсознании мысли, хаотичные и ужасающе ясные одновременно. В рамах разбитых окон застревают вспугнутые северным ветром сухие листья. На улице холодает. *** С приходом зимы припасов остается все меньше; приходится совершать вылазки в опустошенные города и быть осторожным. Ходячие — не единственные, кого стоит бояться. В первой твари ты еще видишь человека; после убийства второй давишься рвотными массами и долго не можешь унять дрожь в пальцах; стреляя в голову десятой, думаешь исключительно о том, как бы выжить; пятнадцатому трупу уверенно раскраиваешь голову попавшимся под руку ломом, отточив удар едва ли не до автоматизма; с двадцатым мертвецом понимаешь, что их легко уничтожать целыми стадами. Выжившие — вот главные монстры, ибо Людей среди нас осталось немного; я хочу оставаться человеком до самого конца, так долго, насколько это возможно, пусть личные принципы и уступили место холодному расчету. Человечество, говорят, венец божьего творения, и в этом-то вся ирония. Тогда что же такое сам бог? *** Снег подо мной холодный, а в груди жарко. Я вижу все в красно-желтых тонах, перед глазами — кажется, словно в мозгу — взрываются ржавые всполохи; это странная форма агонии или обострившийся Цвет? Бесполезно зажимать ладонью рану, а бинтов под рукою нет; впрочем, их наличие никоим образом не повлияло бы на ситуацию. Укус — всегда приговор, и единственное, что ты можешь поменять, так это вариацию своей смерти. Густая темная жидкость сочится сквозь пальцы, забиваясь чернотой в трещины на огрубевшей коже и под ложбинки ногтей; сбегает по куртке вниз, растворяясь где-то в сугробе. Странно, что кровь зараженного не заставляет снег кипеть. Думаю, я бы пригодился Кругу: они держали бы меня взаперти, не избавляя от страданий, но наблюдая, с пытливой жадностью анализируя, чем я стану: тенью или монстром? Едва ли мне самому интересен этот вопрос. Хриплый кашель отражается острой болью под ребрами; тыльной стороной ладони стираю с губ кровь вперемешку с желтушной слизью: сил хватает лишь на это. В воспаленном мозгу, по ощущениям, разгораются тысячи солнц, обращая в пепел нейроны и уничтожая капилляры. Кажется, будто плавятся даже кости. А потом приходит пустота: любая сверхновая, взрываясь, не оставляет после себя ничего. Ни боли. Ни мыслей в истерзанном бредом рассудке. Ни человека. Я закрываю глаза и отдаюсь темноте, этому минутному спокойствию в холоде и тишине. Минутному забвению, которого я, увы, в посмертии не найду.