Оттенки оранжевого

— Значит, теперь я прикован к этой… – пальцы напряженно сжимают набалдашник, в изучающем жесте обводят лакированную поверхность, будто новенькая гладкая ручка – досадное наваждение, и достаточно надавить посильнее, чтобы его развеять. Не будет достаточно, даже если побелеют костяшки; разве что под напором хрустнет и рассечет ладонь пластик, лишний раз напоминая о реальности происходящего. Самую удобную и практичную выбрали, чтоб ее. Для полноты гротескной картины только бантика со слезливой запиской не хватает. — К этой трости. – наконец выдыхает Локтев; в ответ никто не произносит ни слова. Инга стоит неподалеку, заинтересованно рассматривая блеклый узор на обоях лазарета, потупившая взгляд Снежана нервно теребит край блузки. — Теперь я прикован к этой трости, – повторяет Гриша столь же очевидное, сколь угнетающее утверждение. — Ограничен, несамостоятелен, если иными словами. – говорит он с убийственным хладнокровием; в любой другой ситуации оно служило бы символом непоколебимого спокойствия, но сейчас не грех и бури после штиля ждать. — Не, ну че нагнетать-то сразу? Ты ж жив остался, – подает голос доселе зевавший в углу Матвей и тут же шипит, когда нахмурившаяся Женя хватает его за ухо. Локтев всего-то поворачивает голову, а Матвею кажется, что произошел разворот башни танка. И не скажешь ведь, что слепой: взгляд потускнел и рассеян, но пробирает так, что хочется съежиться, в идеале – сжаться до размера блохи и заползти под кровать. Григорий опускает плечи и откидывается на спинку кресла. В одном маг лазури прав, как ни крути: то задание было нелегким, и выбраться из чернильной мясорубки живым оказалось большой удачей. Пятна крови – его крови – на одежде были куда насыщеннее, темнее и гуще обычного, не иначе, как смешались с черной вязкостью покореженных персонажей; оранжевый Цвет застилал глаза, сочился из начертанных знаков, искажался в оттенках других книгочеев – вот последнее, что Гриша помнит перед обуявшей его темнотой. Темнотой, оставшейся с ним даже после запечатывания злополучной книги. Темнотой, отнявшей у него куда больше, чем только зрение. Темнотой, в которой он, как ни силится, света найти не может. *** Трость с глухим стуком ударяется о порог комнаты, и беседовавшие студенты разом смолкают; Гриша уже привык к тому, что его появление меняет любую атмосферу на снисходительно-унылую и неизменно сопровождается сторонними попытками помочь. Вот только в этом Локтев совсем не нуждается. Он проводит кончиками пальцев по ветхому слою краски на дверном косяке – надо же, сколько трещин, и все разные, одни уходят вглубь, в дерево, другие ветвятся на поверхности, разбегаясь под потолок и куда-то в стороны, – отчего и без того обшарпанное покрытие, еще Союз видавшее, частично опадает. Обостренный слух отчетливо ловит шелестящий звук, и Григорию интересно, обращает ли кто-нибудь из книгочеев внимание на подобные мелочи? Маг оранжевого задумчиво растирает меж пальцев сухую краску, когда чувствует на плече чужое прикосновение; неожиданно приходит осознание, что вовсе не нужно видеть и даже слышать, дабы понять, кому принадлежит этот жест. Ладонь уже, чем у Дэмиена, пальцы длиннее, а хватка крепче: и вертлявого пациента на месте удержать, и слепого соседа по комнате провести может. Гриша без лишних слов сбрасывает руку Января и добирается до кровати самостоятельно. *** — Много хмуриться будешь – скоро состаришься, – говорит Инга за общим завтраком; Григорий чувствует пытливый взгляд, направленный в его сторону, но не может понять, на чем именно Шелковиц сфокусирована: на нем самом или на его попытках нормально поесть? — Если доживу, – отвечает он, наконец-то зацепив вилкой кусок яичницы. – И сдается мне, что говорят совсем не так. Говорят, за окном впервые за несколько дней выглянуло солнце; Гриша ловит себя на мысли, что давно не бывал на улице. Раньше он мог покорять горы – максимум, что ему остается теперь, так это шелестеть гравием, прогуливаясь по ровным парковым дорожкам. Когда-то давно он любил уходить в леса – теперь лишен права даже их видеть. Забавно, что и в книгочейском ремесле Локтев больше не находит себе применение. Гриша ставит пустую тарелку в мойку и направляется в коридор, уже научившись неплохо ориентироваться. Сегодня надо обязательно выйти хотя бы во двор. *** Не так давно он едва ли не физически ощущал, как время вокруг стало гуще и тяжелее, будто в замедленной съемке; отвратное чувство, от которого хочется стиснуть зубы до хруста, до металлического привкуса на языке – лишнего признака собственного бессилия. Бессилия, бороться с которым и значит жить. Заново создавать себя, держать удар, пока дышишь, только так. В свистопляску южного ветра врывается зычное эхо грома; кажется, будто гроза далеко, но свежесть озона опьяняет здесь и сейчас. Не обязательно видеть мир, чтобы его чувствовать: в этом Гриша полностью убежден. Темнота пожирает свет, но и в ней можно найти оттенки.