Оттенки оранжевого

— Кто и зачем поставил сюда этот бесполезный предмет? — Это, вообще-то, «колыбель Ньютона». Доходчиво иллюстрирует процесс перехода кинетической энергии в потенциальную; ну, или успокаивает, если взглянуть проще. — Не знаю, кого она способна успокоить, но от столь навязчивой попытки сморить меня гипнозом я чувствую лишь недовольство. Стоящий за дверью Гриша улыбается уголками губ и ерошит топорщащуюся шевелюру влажным полотенцем, тут же соскальзывающим на бугристые плечи. Когда он собирался на тренировочную площадку во дворе – неказистую, достойную скорее определения «разминочная», поставленную исключительно для создания иллюзии текущего в верное русло городского бюджета, – сожители еще глаз не открыли. Или делали вид, что спят, во имя сладостной дремоты отгородившись от окружающей среды нагретыми одеялами. Прежде, чем войти, Локтев несколько раз ударяет по косяку костяшками пальцев: Дэмиен у них нервный, а сидит, судя по приоткрытому дверному проему, спиной ко входу – предупреждать надо. — Кого нелегкая принесла? — Меня, – информативно басит Локтев и пересекает порог комнаты, предварительно шаркнув сырыми от росы сланцами по выцветшему половику. Январь, судя по всему, проснулся немногим позже Гриши и уже успел принять душ. От приветливого кивка намотанное на волосы махровое полотенце сползает на лоб; Ян поправляет импровизированную чалму небрежным мазком ладони. Дэмиен поворачивается полубоком, встречает вошедшего взглядом из-за плеча, и как бы само собой подразумевается, что Григорий должен прочувствовать в этом жесте неодобрение. — Да будет тебе известно, «меня» – не самый познавательный ответ, – сообщает маг желтизны назидательно, даром что указательный палец в пространство не вперил, а после, удовлетворившись восстановленным порядком вещей, отворачивается и встряхивает игральные кости. Чертов – какая ирония, – любитель заострить внимание на деталях, о которых иная половина человечества не имеет обыкновения даже задумываться. Впрочем, обычные ли они, книгочеи, люди? Чего в них больше – крови или все-таки живицы других миров, из сотен тысяч стекол в единый многогранник складывающихся, в истекающее вязкой чернильной сукровицей, многозубое, многоглазое нечто обращающееся, нависающее над беззащитной в своей ограниченной реальности Землей? Каким бы ни был ответ, книжные монстры – лишь одна из двух граней дамоклова меча, занесенного над Дэмиеном. Подшипники примостившегося на тумбе маятника щелкают, сталкиваясь стальными боками, и разлетаются к рамам, едва ли замедлив бег. — Ты же понял, кто вошел, – словно бы между делом бросает Григорий, шествуя на кухню – если так можно окрестить угол с кособокой раковиной и безнадежно проржавевшей плитой, которую не удалось реанимировать даже стараниями чистоплюя-Егорова, – за бутылкой минералки и опустошая оную в несколько глотков. Откуда-то из недр халата и витков махровой чалмы доносится «поставь чайник» – кнопка щелкает в ответ незамедлительно, предвосхищая рокочущее шипение, постепенно разрастающееся до бурлящих хлопков. — Раз голос может поведать о человеке столь же много, как и имя, – задумчиво начинает Январь, и голос его будто бы выплывает из-под грузных складок тюрбана, расползается, подобно дымным кольцам из кальяна кэрролловской гусеницы, так, что у Гриши невольно возникает ассоциация с достигшим просветления старцем, спустившимся со склонов Тибета и принесшим в их бренное, суетливое предгорье высшее знание, — то было бы ошибочно полагать, будто тело – и его физические свойства, такие, как речь, – отделимы от души – или того самого предназначения, которое так любят умещать в значение имени. Под «душой», разумеется, следует понимать скорее сущность человека, его разумение, волю и целеполагание, а не полумифическую сакральную субстанцию… раз так, выходит, человек – суть слияние физического и ментального, а не ментальное, запертое в физическом… — Хватит, – фыркает Дэмиен, кидая на доску кости. Недоумение, с которым Егоров созерцает выпавшие шестерки, можно едва ли не физически ощутить. Ступор сменяется раздражением – сгустившимся резко, скрываемым где-то за сжатыми в бледную полосу губами и постукивающими по бортику кровати пальцами. По теории Января выходит, что усилия Дэмиена, направленные на саморазвитие и поиск духовного просветления, никоим образом не компенсировали вырезанный на лбу шрам – клеймо Дьявола Григорий не разглядел бы в этом росчерке и под дулом пистолета, максимум, что приходит в голову после беглого взгляда – шрам от съездившей по лбу качели из далекого детства, но Егорову, конечно же, лучше знать. А может, здесь имеет место быть известная поговорка про соотношение величины глаз и уровня страха. Мутная история, а Локтев не из тех, кто имеет обыкновение лезть в потемки чужой души. — Твоя, что ли, очередь меня раздражать? – Второй бросок приносит Егорову две пары троек. Яйца, в общем-то, те же, разве что боком другим повернулись. Маг золота багровеет, начиная с ушей, и Гриша прячет усмешку в кулак, каким-то чудом удержавшись, чтобы не прыснуть вслух. Тибетский монах в домашнем халате продолжает самозабвенно задымлять и без того душную – в метафорическом, разумеется, смысле, – обстановку. — Да чем же? – бездонные полы расходятся, как красное море перед Моисеем, выпуская на свободу длинную ладонь с узловатыми пальцами; шарящая по складкам одеяла рука, кажется, живет своей жизнью, подкрадывается по-паучьи к игральной доске и сцапывает грянувшие чуть слышно кости. В сложенных ладонях лекаря кубики скорее перекатываются, чем гремят, будто заговаривают их. Трудно сказать, мстит ли Январь за злополучный маятник или подтрунивает соседа без веской причины. Наблюдая за вялотекущей перепалкой, Григорий ловит себя на мысли, что он… на своем месте. Что это комната – его комната, – равнозначна дому стала, и «своей» ее делает не распределение при поступлении, не примостившиеся под порогом кеды, не плакат на щербатой штукатурной стене и не взлохмаченная постель. Истинно «своей» ее делают люди, чьи достоинства воспринимаются исключительно в связке с недостатками, не раздражающими, но подчеркивающими индивидуальность, такими, от проявления которых осознаешь, что именно подобные шероховатости и делают нас живыми. Делают нас людьми, как много чернил не текло бы по венам вровень с кровью. Ян буравит таблицу с прям-таки завидным вниманием – хоть направляй эту концентрированную силу мысли в электроэнергию, всю библиотеку до конца недели бесперебойно освещать можно, – деланно кружит вокруг давно известных результатов и раз за разом пробегает взглядом по знакомым строкам, задумчиво потирая подбородок: выбирает, куда записать новый выпавший результат, в «школу» или к «ералашу». Дэмиен напоминает статую – и даже здесь держит фасон, поджав губы и прищурив глаза, постукивая пальцами по коленям сложенных на турецкий манер ног, явно ожидая продолжения и вместе с тем подбираясь к точке невозврата, прокручивая в голове контраргументы, готовясь парировать и штурмовать. Мысленно Григорий отмечает, что из Яна вышел бы неплохой разведчик – вон, как тонко, прям-таки ювелирно испытывает чужое терпение, и ни мускулом ведь извечно постная физиономия не дрогнула, даже тенью усмешки себя не выдала, – а Егоров при должном раскладе сошел бы за партизана. А он, Локтев, видимо, должен стоически принять роль буфера-посредника – «между молотом и наковальней», как однажды ляпнул кто-то из студентов, не вспомнить уже, из своей компании или с потока. — Я смотрю, у вас тут бурная партия, – он бухается на кровать, опирается локтями о колени и нависает над доской, поерзав для порядка на протяжно скрипнувшем матрасе, – которая подошла к концу. Не возьмете третьего игрока в новый раунд? В конце концов, чем еще обременить себя студентам ранним утром – в их комнате спать до обеда как-то не принято, – выходного дня, когда спускаться к завтраку еще рановато, а будить соседей себе дороже? Маятник щелкает все глуше, пока не замирает вовсе; из коридора доносятся чьи-то шаги и хлопок двери. Над общиной Клуба Смертников брезжит рассвет.