Вальпургиева ночь

Не смей силиться тронуть небо, покуда объят землей: рассыплется гранеными призмами света луч, спотыкаться станешь, падать вниз, жадно ртом ловить воздух будешь, но лишь темной водой подавишься, мозаика вязкой тины твоими альвеолами станет, а грудь нестерпимо сдавит замшелый ил, ибо удел твой – силе служить нечистой. Захлопывая Библию, Дэмиен надеется, что откупился от бесов, пока примостившегося в углу зеркала не спадает траурного оттенка мешковина. Этот замкнутый круг сводит его с ума. Днем он терпеливо выслушивает чужие грехи, ночью же кусает до крови пальцы и зажимает ладонью рот, не зная, кому высказать свои, из которых самый тяжкий – его рождение. Во грехе зачат, в пороке рожден, носит на шее крест, а в имени – отзвуки черной мессы, стоны кровавых оргий да извращенную лирику заклинаний. (и как, монах, не тяжко бремя свое нести? не давит массивный нательный крест? а если обернется гарротой плетеный шнур, до хруста гортань сожмет и до алеющих пятен трахею сдавит, кому ты молиться станешь?) *** В ночь на первое мая души скребут в зеркала и кладбища полной грудью дышат; час ведьм безмолвен, лишь сердца стук тишиной скрадывается да отдает куда-то под ребра и в голову звоном дрожащим. Снаружи, у дощатых ступеней сельской церкви, гудит и клубится туманом магия: чужеродная сила, извращенная, такая близкая святой благодати, что ошибиться и сгинуть в миазме проще простого. Ночь на первое мая пахнет дикими травами и жженным ладаном, прелым нутром земли и мхом отсыревшим; майская ночь пьянит стойким сиреневым шлейфом, тягучей патокой обволакивает, над калины венцами белыми кружит да к цветам дикой вишни ластится. В канун настоящей весны небосвод склоняет могучую голову, только ладонь протяни – зацепишь пальцами пригоршню серебристой пыли; твердь глубиной своей очаровывает, поет эхом иных миров, бархатом на плечи юным беспокойным кронам ложится, всеми оттенками синевы играет: нет в майском небе черноты, уж отступили грузные зимние тени и не клубится дымный апрельский морок. Этой ночью Дэмиен шепот бесов да клекот темных духов слышит; их трескучий шелест звучит громче речитатива молитв и торжественнее набата звона. Этой ночью он мелом выводит круги, окропляет полынью углы и солью обсыпает пороги, вместо лампад зажигает венки крапивы: только бы продержаться до рассвета, не смежив век!.. Этой ночью ему, на коленях перед алтарем замершему, пальцы нервно в замок сцепившему, безвременье дышит в затылок; огнем горят склоненные плечи, ноют затекшие лопатки, но никаким мозолям не под силу затмить шрам на лбу – клеймо Сатаны, печать Денницы, руками обезумевшей смертной женщины вырезанная. Ровно в двенадцать Дэмиен видит свою мать: призрак с глазами темными, как омут, голосом вкрадчивым, как грех, и дыханием теплым, будто кровь; щерясь оскалом звериным, она тянется пригладить взъерошенные волосы сына, но тут же ладонь одергивает: шипит на кончиках пальцев святая вода, кусает немилосердно плоть порождения нечестивого. Дым сухих трав уносит нечеловеческий крик куда-то под купол; в вопле этом – и разъяренного беса визг, и отчаянный голос священника, строки псалмов цитирующего. Сильнее, чем заснуть, Дэмиену хочется только выйти во двор да в колдовское марево сделать шаг, воле сущностей искушающих отдаться, за гранью души и плоти раствориться. В третий час он до синюшных оттисков сжимает ладонью четки, с голосами вездесущими борясь; тени жмутся по углам старой церкви, сгущаются за иконами, ползут по-пластунски к белому кругу, но шагу не смеют сделать за черту. Им и не нужно: их дело – искушать, предлагать, напевать, выманивать, но не охотиться. Брызги святой воды летят в темноту и разбегаются по щелям неровных досок, сопротивления не встретив, но священник точно знает, что в притворе он не один. Свечное пламя дрожит на фитиле, бросает искры будто бы нервно, и в тиши кратковременной треск небольшого огонька ревом пожарища раскатывается. А когда ночь чахнет, бледнея, когда сущности власть свою над миром людским теряют, Дэмиен чувствует, как ветра порыв ставни сорвать силится, зверем раненым в окна бьется, сквозь иссохшие рамы сквозняк гасит яростно свечи и пепел в углы сметает; вновь мать свою слышит, голос морока, тонущий в визге чертей, в алчных хрипах теряющийся. Священник спиной чувствует жар - смрадное дыхание огненной Геенны,- припадает к аналою, вцепившись, как прокаженный, в резные ножки, да строки молитв выкрикивает, глаз открыть не смея. С криком петуха наваждение тает так же стремительно, как и возникло. Взмокший, мелко дрожащий, Дэмиен поднимает голову и глядит на Распятие полубезумно, как умирающий иудей – на Медного Змия из предания ветхозаветного; в ответ Господь смотрит на него то ли сочувствующе, то ли осуждающе, отчего – священник понять не может. Он засыпает, как сидел, намертво ухватившись за аналой и обмякнув разом, в беспамятстве спасительном утонув. На лбу терновым венцом застыли капли кровавого пота. *** Дэмиена не будит настойчивый стук в окно; только когда на спутанные волосы мягко ложится чужая рука – добрались все же, за мелом очерченный круг проникли, не успокоились твари нечистые, думает священник, распахивая глаза и подрываясь резко, но тут же облегченно выдыхает, завидев Снежанну. Он не поддался. Он выдержал испытание верой. Тьма отступила. Когда девушка, без конца причитая, вытирает его расшитым полотенцем, Дэмиен порывисто обнимает ее, прижимает к себе – теплую, настоящую, не искушение и не мираж; Снежанна в шею ему утыкается, шепчет успокаивающее что-то, а он не слышит, лишь хмурится подозрительно. Отчего ладонь зудит, как после крапивных листьев? Священник поднимает руку нарочито медленно, словно бы с недоверием, поворачивает к себе ладонь и коротко хватает ртом воздух, будто громом пораженный. Под пальцами клубится и мягкими искрами вылизывает кожу золотой свет. Сила другого мира настигла его, своим проводником избрав.