Частица дня, единица ночи

***

Дверь в мой кабинет открыта — ага, кто-то из санитаров подсуетился привести пациента ко мне ровно к семи часам, как было назначено, но нисколько не почесался от того, что я задерживаюсь. Зла на них нет. Надо бы отобрать у них запасной ключ. Макисима Сёго триумфально возлежит на моем рабочем столе, уложив ноги на спинку моего кресла и насвистывая, о боже, оду «К радости» Бетховена. — Прекрасная мизансцена, — говорю я, видимо, не слишком дружелюбно, потому что чувствую всей кожей, как он улыбается. — Особенно впечатляет, как вы торжественно попираете мое кресло. Обхожу стол и бесцеремонно вытаскиваю медицинскую карту из-под его лопаток. Макисима печально вздыхает и легко выпрямляется, оставаясь на краю стола и глядя на меня. На нем немного выцветшая от стирок черная рубашка навыпуск, расстегнутая до середины груди, и очень линялые серые джинсы, прорванные на правом колене. При параде, надо же. — М, спинка кресла как раз на уровне ваших плеч. — А? — О, нет, ничего. Просто улыбаюсь своим мыслям. Мне он улыбается тоже — и тогда я замечаю, что он опять как-то слишком рядом. Ну и где же та самая хваленая гаптофобия? — Пересядьте, пожалуйста, напротив, Макисима-сан, — прошу я как можно более безразлично. — Как скажете, Урахара-сан, — тихо и мягко отзывается он. Кажется, мне нравится, когда он такой послушный. Черт, как все плохо-то. Ну да неважно. Макисима перебирается на противоположную часть стола, спрыгивает на пол и садится на стул. Глядя на его позу и складку между бровями, я сразу думаю, что надо заказать нормальное кресло для пациентов, а то что за уродская терапия бытовыми неудобствами. А затем открываю его карту и личное дело и собираюсь с мыслями. — Расскажите же мне о ваших славных деяниях, Макисима-сан. — Разве убивать людей — это славно? — Разве я спрашивал об убийстве людей? Макисима внимательно смотрит мне в глаза и улыбается очень нежно. — Как здорово вы поймали меня, Урахара-сан. — Как мило вы похвалили меня, Макисима-сан. Он смеется, поднимая раскрытые ладони. — Сдаюсь. Но тогда спрашивайте. — У вас правда есть гаптофобия? Он удивленно моргает и на секунду застывает в растерянности — наверное, ожидал иного вопроса. — Конечно. — Но вы не станете утверждать, что ваши внезапные объятия при первой же встрече мне примерещились? — Нет. Не примерещились. Но вы — совсем другое дело. — В чем разница? — Ну, очевидно, в том, что это было мое желание — обнять вас, — он недоуменно пожимает плечами. — Тем более, это был скорее иррациональный порыв, вы были так… нечеловечески совершенны, что прикоснуться к вам казалось чем-то вроде благословения. А у него, похоже, неплохая интуиция. — Вы преувеличиваете, Макисима-сан. — Вовсе нет. Кстати. А почему вообще вы так церемонно ко мне обращаетесь? — Это просто вежливость. — Но я же всего лишь ваш пациент, Урахара-сан. Мы не равны. Может быть, вы могли бы звать меня по имени и на «ты»?* — Когда вы вот так разговариваете, как совершенно нормальный человек, это непросто. Но если вам так будет комфортнее… — Будет, — Макисима широко раскрывает глаза, по-детски хлопает ресницами и молитвенно складывает ладони, явно кривляясь. — Ну позязя, Урахара-сан. Господи, как же с ним… странно. И сколько же всего в нем намешано. — Как скажешь, Сёго. Все для тебя, милая кроха. Хочешь конфеточку? Он замирает в явном удивлении, а потом смеется — громко, заразительно и запрокидывая голову при этом. И отвечает: — Конечно, хочу. Этого добра у меня в столе хватает. Пока он задумчиво таскает конфеты из коробки, я листаю его карту. Наверняка раньше его при первой же встрече расспрашивали о преступлениях и мотивах. А у меня нет никакого желания начинать с обсуждения каких угодно покойников — хоть его родителей, хоть жертв — поэтому я долго думаю и захожу издалека. — Заполнял в школе дурацкие анкеты с вопросами? — Ага, было дело. — Помнишь, там всегда был уголок со зловещей надписью «Не открывай, себя погубишь»… — …«Теперь пиши, кого ты любишь»? — Макисима усмехается. — Да. Я всегда писал, что себя, хотя это была неправда. Но нужно же было что-нибудь написать. — Ты никогда никого не любил? — Нет. Ну, я, конечно, встречался с какими-то девчонками и с какими-то пацанами, даже спал с ними, они даже признавались мне в любви, и я, естественно, отвечал тем же, но это была просто игра, вы же понимаете, — он задумывается и смотрит куда-то поверх моего плеча. — Мне всегда очень хотелось полюбить по-настоящему, мне было все равно, кто это будет, какого пола, какой национальности и здоров ли он. Но, оказалось, я был совсем к этому не способен. Те ребята уходили от меня, потому что, как они часто говорили, чувствовали мой холод и равнодушие. Или я бросал их, когда становилось скучно. Я завидовал им, потому что в какой-то момент понял, что для них это было всерьез и они правда были влюблены в меня. А я не мог ответить тем же и мучился от своей ущербности. Я был уверен, что всегда буду холоден и равнодушен и никогда не смогу влюбиться. — И что же, твое мнение об этом изменилось? — Ага. Когда я влюбился, то понял, что я, кажется, — его голос нервно прерывается, он опускает глаза, чуть краснеет, переводит дыхание, — что, кажется, я тоже обычный живой человек из мяса, крови и костей. Вот так открытие, думаю я про себя с легким недоумением. На четвертый день индеец Зоркий Глаз обнаружил, что в тюремном сарае нет стены. На двадцать восьмом году жизни Макисима Сёго обнаружил, что является человеком. Всем рыдать три дня. Но улыбаться нельзя, хотя мне не столько смешно, сколько… умилительно, что ли. И любопытно. Хотя то, что я фиксирую эти чувства, как будто я живой — это, наверное, что-то из той же серии… — Полезное открытие, — говорю я почти нейтрально, но так, чтобы он принял это за легкое осуждение. — А когда это с тобой произошло? — Недавно, — уклончиво отвечает Макисима, нервно поводя плечом. Ага. Значит, видимо, уже здесь, в больнице. — То есть у тебя есть некое любимое существо, о котором ты постоянно думаешь и само существование которого делает тебя счастливее, и все такое? — Да, и у существа иконописно прекрасное лицо, так что мне хочется вздернуться из-за того, что я смею испытывать к нему не только почтительное благоговение, но и гораздо более… низменные чувства, у него такие пальцы, что меня накрывает от одной мысли о том, что я мог бы взять его за руку, у него такой голос, что, кажется, я вообще не въезжаю в половину того, что он говорит, потому что у меня выключаются мозги, и он такой замкнутый, что я хотел бы влезть ему под кожу и съесть его изнутри, и вскрыть его изнутри, разламывая ребра, как снежные крылья, а потом вбить его в стену обломками костей, чтобы слизывать кровь и слезы… Голос Макисимы становится все тише, его веки полуопущены, он словно бы в трансе, а его скулы и губы такого нежно-алого оттенка, что я несколько малодушно отвожу глаза. И тут же очень серьезно говорю: — У него не будет слез, если ты съешь его. — А? — он широко распахивает глаза и тут же хмурится. — Да… Вы правы. Это убьет его и у меня больше не будет его. Но я так хочу, чтобы он принадлежал мне! Интонация детской обиды вызывает у меня невольную улыбку. — То есть для тебя любить — значит непременно хотеть присвоить? — Конечно, как же иначе? — Макисима возмущенно передергивает плечами и тут же понуро опускает их. — Но это все пустые разговоры, и я напрасно тут сижу и выворачиваю вам свою душу наизнанку. — Почему? — Потому что все равно он не любит меня и не полюбит никогда, никогда, никогда, — беспредельное отчаяние звенит в его голосе, — он знает, кто я такой, знает обо мне всё, и поэтому никогда не полюбит меня, а вам все равно до задницы все эти мои откровения, потому что вы спрашиваете из чувства долга. Ну начинается. — А тебе не кажется, что из чувства долга я бы спрашивал тебя о другом? — резонно возражаю я. В глазах его на миг прорезается безумная надежда — как сегодня утром. И тут же потухает. — Вы просто хотите понять, чем меня лучше всего обколоть. — Нет. Я просто хочу понять тебя. Макисима дергается, как от удара током. И закрывает лицо руками. Когда он отнимает их через минуту, его глаза блестят чуть больше обычного, но лицо абсолютно спокойно. Он смотрит на настенные часы — время ужина — и медленно, явно нехотя, поднимается. Я выхожу из-за стола ему навстречу. — Не шутите так со мной, — говорит он тихо и почти угрожающе и очень резко разворачивается к двери, чтобы выйти из кабинета, но я удерживаю его за руку. Сёго вздрагивает, оборачиваясь — и я вижу его совершенно темные и необычно мутные глаза. Что-то не так с этим его взглядом и что-то складывается из этого разговора, но слишком многие переменные еще неизвестны. — Я серьезно, — так же тихо отвечаю я. Когда он уходит, я вспоминаю, что вечером нужно занести ему таблетки на ночь, и почему-то улыбаюсь. Черт его знает, почему. Ну да неважно. ----------------------- * Макисима имеет в виду обращение по имени и в более неформальном стиле речи, нежели обычная нейтрально-вежливый