Частица дня, единица ночи

***

Когда наконец наступает действительно солнечный день, я спрашиваю моего пациента, не хочет ли он прогуляться по больничному парку, и он соглашается с энтузиазмом — удивительным для невыспавшегося человека. Который к тому же все утро демонстрировал отменно отвратительное настроение: огрызался на всех, подрался с Когами, опрокинул ведро грязной воды, оставленное уборщицей в коридоре — как бы случайно прямо перед столовой и именно перед тем как больные начнут выходить с завтрака, довел до истерики Гинозу дурацким анекдотом про мертвых родителей и комментарием к нему, еще раз подрался с Когами, довел до слез подружку Томы — некую Орё Рикако с соседнего этажа, обозвав ее рисунки «мясом от Бокасса» (довольно остроумно, впрочем), и всем своим видом показывал, что это только начало длинного прекрасного дня. Поэтому я, признаться, ожидал, что он пошлет меня ко всем чертям в корректной форме. Но нет. Макисима одет в белый плащ, который очень эффектно контрастирует с моим черным хаори. Он радостно жмурится, подставляя лицо осеннему солнцу, и это очень красивая картинка. Человек с очень белой кожей, с серебристо-белыми волосами, в белом плаще тянется навстречу белому свету, white light white heat. Картинка даже разрешает себя сфотографировать — с непременным условием, что я повешу фото на его фанатском сайте. Все-таки тщеславия ему не занимать. Возможно, это может помочь когда-нибудь в будущем, думаю я смутно, но схема пока не выстраивается, мало данных. Поэтому я спрашиваю прямо: — Тебе нравится быть в центре любого внимания, Сёго, не так ли? Он пожимает плечами. — Само собой. А вам, вроде бы, не особенно. Усмехаюсь. — Это не то, что я умею. У меня ведь нет «поверхностного очарования психопата». — Жаль, что оно всего лишь поверхностно, Урахара-сан. — То есть с диагнозом ты не споришь? — В части психопатии — нет, зачем отрицать очевидное? Насчет шизофрении не знаю, вам виднее. Но у меня нет никакого биполярного расстройства, которое мне здесь приписывают, и я понятия не имею, почему. У меня есть парочка предположений, почему, точнее, зачем все это, но говорить об этом с ним, пожалуй, рановато, он не должен доверять мне. А я — ему. — Может быть, потому что вчера ты был дружелюбен, мил и весел, сегодня зол и груб, а завтра будешь лежать весь день лицом вниз? — Разве я был зол и груб с Вами, Урахара-сан? — Нет. И я понятия не имею, почему. Макисима улыбается — странным образом мне даже не нужно поворачивать голову, потому что, кажется, я снова будто бы всей кожей чувствую его улыбку. Или буквально кожей, потому что он берет меня за руку и чуть замедляет шаг. Я все-таки смотрю на него — кажется, будто солнце отражается от его лица, как от лунной поверхности. И еще у него удивительные глаза — золотисто-зеленые, светлые, ясные, с симпатичными рыжими крапинками. Почему они казались мне такими острыми и холодными? Или это из-за больничных ламп дневного света. Он крупно моргает пару раз и улыбается совсем иначе — почти тепло, еле уловимо, одними этими золотыми глазами. Почти как я, когда улыбаюсь по-настоящему. В этом есть что-то логичное — полностью лишенный эмоций человек может только изображать чужие, правильно? Отражать их, как лунная поверхность. Он чуть мрачнеет, как будто прочитал мои мысли, и отворачивается. — Ну как почему? Вдруг вы мне галоперидол вкатите. А так могу делать вид, что все жалобы на меня — ложь, пиздеж и провокация. Ох, как сложно-то все у нас. Останавливаюсь — как раз под развесистой клюк… мм… липой. Макисима нехотя замирает рядом со мной, не глядя на меня, но и не отпуская мою руку. — Ты же что-то другое хотел сказать. Он недоверчиво вскидывает голову и какое-то время вглядывается мне в глаза. — Никогда бы не подумал, что вы заметите, но раз так, то да, я почти всегда говорю не то, что думаю, я же патологически лжив до мозга костей, для меня нет разницы, говорить правду или нет, поэтому выходит примерно пополам. Случайным образом, однако мой жизненный опыт показывает, что по большому счету людям абсолютно все равно, их устроит любая более-менее складно звучащая версия ответа на любой вопрос. — О. То есть это злые люди заставляют тебя лгать. Реакция Макисимы прекрасна — он сжимает мою ладонь сильнее, а его лицо и глаза становятся, что невероятно, еще более светлыми. — Нет, но… — …Но эти жалкие кожаные мешки с кишками имеют такое сильное влияние на тебя, что ты никак не можешь перестать вести себя в зависимости от их ожиданий или хотя бы наперекор им, как смелый революционер и попиратель убогих мещанских норм? Слишком толсто, думаю я с досадой, но он глядит на меня пораженно и даже чуть приоткрыв рот. — Я вас ненавижу, Урахара-сан. — Так жаль, — произношу я как можно более разочарованно, аккуратно отнимаю свою руку от его, поворачиваюсь и иду обратно в сторону больницы, что называется, медленно и печально. Пытаюсь идти. Потому что Макисима догоняет меня буквально через пару шагов — сгребает в охапку, разворачивает и прижимает к себе. А я как будто собираюсь отстранить его, но почему-то не делаю этого, а лишь удивляюсь тому, какие сильные у него руки, такие тонкие и такие сильные, и еще как бешено у него бьется сердце, такое живое и горячее, где-то внутри его живого и горячего тела, где-то вот прямо под моей правой ладонью, господи нет. Я поспешно убираю руку с его груди — так лучше и спокойнее, тем более что я все равно ощущаю его пульс и вижу прямо перед глазами жилку на его виске, и она бьется так часто, крупно и вязко. Удержаться невозможно, и я завороженно провожу кончиками пальцев по его виску и затем по сонной артерии на его шее, я мог бы вырвать ее, черт, у меня руки дрожат, потому что там его живая и горячая кровь прямо под тонкой кожей. Что за чертовщина в голову лезет, я, наверное, не в себе. Макисима вздрагивает и смотрит на меня в замешательстве. О чем он думает и почему его глаза кажутся такими темными, как его зрачки могут быть так сильно расширены при таком солнце? Ну да неважно. Мы стоим почти обнявшись, и это так странно, так неправильно, так абсурдно, в конце концов. Почему все так, или почему мы оба здесь и в таком качестве, или почему я не могу оставаться спокойным рядом с ним, или что бы я сделал, если бы. Нет, стоп, хватит усложнять. Это все только потому, что он наступает, а я всегда уступаю, потому что он приближается, а я никогда не отталкиваю. То, что я безнадежно мертвый, а он столь же бессовестно живой, почти неприлично живой, ничего не значит, правда же, это совсем не важно и совсем-совсем меня не волнует. Не играй с психопатом в его игры, говорю я самому себе. Но это нечестно, говорит какая-то часть сознания, может быть, он тоже не играл бы с покойником в его игры. Ты предупрежден, он — нет, можно только уравнять шансы. А можно и не уравнивать. — Это была неправда, я не ненавижу вас. — Иногда все-таки ненавидишь, разве нет? Чувствую, как он хмурится — скоро смогу считывать выражения его лица с закрытыми глазами. — Сейчас нет. Тем более что на самом деле вы были кругом правы, но вы так чудовищно это сформулировали, как будто специально, чтобы меня задеть, я же вижу, как вы проверяете, что во мне есть человеческого, хотя интересно, кто тот самый недостижимый эталон гуманности, и нет, я не думаю, что это вы сами. Потому что вы очень скромный человек, и это украшает лучше любого поверхностного очарования, потому что в скромности нет поверхностности, так же как нет ее и в вас, а во мне нет скромности, в отличие от человеческого. Которого даже слишком, я бы охотно избавился от многого. Но, так или иначе, мне неведомо чувство долга, я не умею действительно сопереживать людям, даже близким, и все, что я чувствую, когда их жизни что-то угрожает — то, что у меня собираются отнять часть меня. Когда погибли мои родители, я был, с одной стороны, освобожден, но обременен множеством связанных с этим проблем, а с другой — ощущал именно досаду на то, что они вот так безответственно взяли, поместили меня в этот прогнивший мир, а как только я там прижился, тут же коварно бросили меня одного. Когда умер мой кот, я вроде бы и понимал, что теперь ему лучше там, он больше не болеет и не страдает, но я выплакал все свои глаза, потому что он был частью меня, и, должно быть, лучшей частью, я не мог себе представить, как я приду домой и он больше не встретит меня, я оплакивал больше себя и свою привязанность к нему, чем его самого, с людьми примерно то же самое. Тем более что те немногие, к кому я в самом деле привязан, все еще живы, и я просто малодушно — и, вы бы сказали, инфантильно — надеюсь умереть раньше, в то же время, очевидно, я все-таки совершенно неспособен любить другого человека по-настоящему. То есть воспринимая его как отдельного, другого, и все еще, тем не менее, любя, потому что другой для меня априори враждебен, и это самая большая моя трагедия, поскольку тот, кого я люблю, слишком, слишком отдельный, самостоятельный. Замкнутый в самом себе, отгороженный от меня колючей проволокой, электрическим забором, рвом кипящей лавы, частоколом копий и лесом огненных мечей, он никогда не стал бы частью меня, скорее он поглотил бы меня самого и я бы сдался и умер у его ног, израненный его равнодушием и обессиленный собственными иллюзиями. Нормальные люди способны вызывать и поддерживать любовь друг в друге, а я нет, чужая душа для меня потемки, особенно его душа, я же не могу просто убить пару человек и принести ему их головы, он нисколько не обрадуется, а мне даже не станет стыдно. Потому что и этого я не умею тоже, про совесть даже не буду начинать, ладно? Когда я обнимался по углам с кем-то нелюбимым, но влюбленным в меня, мне правда безразлично, что я причиняю им боль, ведь можно не поддаваться и слать меня нахуй. Это очень интересная речь, полная информации к размышлению — особенно в части переходов от одной темы к другой, — но отвечать нужно сразу же. — А ты бы хотел, чтобы твой предмет обожания поступал так с тобой? Макисима смотрит на меня долгим, непонятным взглядом, как будто что-то взвешивает, подсчитывает, соизмеряет, а еще там что-то такое болезненное в его глазах, должно быть, он в самом деле страшно влюблен, насколько это возможно для него. — Да, безусловно, поскольку это была бы единственная возможность, и, конечно, мне было бы плохо, особенно потом, но я не умею в будущее. Оно не определено и может не произойти вовсе, а желанные объятия уже здесь. Он коротко смеется и обнимает меня еще крепче, и это, наверное, кажется ему чертовски остроумным. — Ты все перепутал. Уже здесь ты обнимаешься с предметом ненависти. Это немного другое. Макисима снова смотрит так, как будто что-то хочет сказать, но все равно не скажет — я уже знаю это выражение, и вот сейчас оно совершенно неуместно. Хотя, кто знает, о чем он думает. Не всегда это меня касается. — Да, немного, — он отстраняется, снова берет меня за руку, чуть тянет за собой, и мы продолжаем прогулку. — Просто я недооценил вас и теперь чувствую себя уязвленным, ведь, в сущности, я неплохо разбираюсь в людях и редко ошибаюсь, так что каждый раз это все еще обидно. Ключевой момент здесь «в людях», но ему ни к чему об этом задумываться, ага? — Что ты, Сёго, я обычный человек. Он бросает на меня взгляд исподлобья, и его глаза на мгновение снова становятся похожими на холодное зеленое лезвие. — Обычный человек никогда бы так не сказал. Тут он слишком категоричен, но я склоняю голову, словно бы признавая его правоту. А он продолжает: — Вы первый человек, Урахара-сан, который теперь так много обо мне знает, понятия не имею, как вы это делаете, и мне досадно на то, что я вам рассказал о себе целую тонну всего, чего никогда и никому еще не рассказывал и не планировал… Вот это звучит странно. — Прости, Сёго, но ты ведь здесь уже почти два года, и насколько я знаю, у тебя до меня было еще двое врачей. Они должны были тебя расспрашивать… Макисима смеется очень недобро и, я бы сказал, зловеще. — А вы почитайте на досуге их записи обо мне, Урахара-сан. — Обязательно. Должен же я знать, почему первый чуть не покончил с собой, а вторая назвала тебя чудовищем, — не очень этично с моей стороны, но мне нужна реакция. — О господи, — мой пациент даже прикрывает глаза свободной рукой, а его голос выражает то самое сложное понятие, когда тебе неловко за то, что делает кто-то другой. — Мицуи-сан правда так сказала? — Правда. Сёго ненадолго задумывается, чуть нахмурившись. — Ладно. Я как-нибудь расскажу вам о них обоих. Потом. Тем более, подозреваю, сейчас вы чувствуете себя неудобно, обсуждая своих коллег с пациентом. Интересно, как он это понял. Настолько хорошо с логикой? Он сам явно не ощущает никакого неудобства и не ощущал бы его и на моем месте. — Ты прав. И ты действительно и так много о себе рассказал. И если тебе досадно, то что бы ты хотел знать в ответ? Макисима улыбается мне так радостно, как будто он сладкоежка, а я — торт. — Я хотел бы знать всё! — звучит жутковато, и рассказать ему «всё» я точно не могу. — Но в первую очередь напомню вам те самые дурацкие анкеты — какое ваше любимое аниме и ваши любимые книги? Облегчение мое не передать словами. По крайней мере, обе темы крайне обширны и их я могу эксплуатировать долго.