***
Непонятную суету вокруг больницы я замечаю еще издалека. Там стоят какие-то машины с логотипами разных почтовых служб, и их как-то нездорово много на единицу площади. У ворот топчутся почтальоны в фирменной одежде — и санитары. Лица у последних усталые, если не сказать — довольно мрачные. Заметив меня, они немного оживляются. А я все еще не понимаю, что происходит. — У нас тут что, почтовый фестиваль? — А разве вы не в курсе, Урахара-сенсей? — тоскливо отзывается Кавамура-сан. — У нашей звезды день рождения сегодня. Фанаты в восторге. Мы, как видите, тоже. — У нашей… — на середине вопроса я понимаю, о ком речь, и обрываю сам себя. — Вот оно что. Нет, Кавамура-сан, я не знал. Какая досада, что я без подарка. — Да не беда, Урахара-сенсей, подарков тут целая гора. Если вас не затруднит, не могли бы вы, пожалуйста, попросить вашего пациента немного унять своих почитателей? Чувствую, что только природная вежливость и уважение к моей должности мешают санитару выразиться более крепко. Ну и обещаю передать это воззвание, куда деваться. Пока я поднимаюсь, мимо меня проносят аккуратно упакованные коробки, очевидно, с подарками, веники цветов и пачки конвертов, должно быть, с открытками. Настроение мое неуловимо и неуклонно портится, причем я понятия не имею, почему. Какое мне дело до дня рождения Макисимы, его фанатов и их отношений? Да никакого. И тем не менее. К моему вящему недоумению, Макисимы нигде не видно. Что-то не так, думаю я, он по идее должен принимать подарки и тут же передаривать их, излучать чистый детский восторг, всех ослеплять — и бесить — длинной белоснежной улыбкой, трескать печеньки и щебетать со своими больничными приятелями. Что-то не так. Подарки и письма принимает Когами — и у него такой усталый вид, что я как-то незаметно начинаю помогать ему. Мы даже светски болтаем о какой-то ерунде — кажется, он уже не держит на меня зла за давешний не самый удачный разговор. И когда поток поздравлений все-таки иссякает, мне настоятельно советуют зайти в библиотеку и заглянуть за самый дальний шкаф. Рекомендация оказывается очень дельной — освещение и тени в комнате такие, что я бы ни за что не догадался, что за этот шкаф вообще можно зайти. Однако там есть узкий проход, а также, совершенно неожиданно, окно — зарешеченное, с низким, широким подоконником, как и все окна здесь. Впрочем, если бы я знал, что такое место существует, то определенно искал бы своего пациента именно там. Макисима сидит на подоконнике, обнимая себя руками за колени и упираясь головой в стекло. Глаза закрыты, между бровями знакомая складка и губы мучительно закушены. Он вздыхает, не открывая глаз — то ли услышал меня, то ли почувствовал. В библиотеке никого нет, и это очень кстати, потому что я тихо говорю: — Выходишь из образа. Макисима наконец смотрит на меня и опускает голову — тоскливо и как-то обреченно, как будто признавая поражение. — Да. Он чуть отодвигается от стены, чтобы я мог сесть рядом с ним. Сначала мне хочется привычно обнять его, как всегда, когда у него плохое настроение. Но в этот раз что-то не так, как обычно. Я всматриваюсь в его лицо — такое же бледное и невыразительное, как в мой первый день в больнице. На его нижней губе кровь — слишком сильно прикусил, должно быть — и я машинально стираю ее, придерживая его другой рукой за подбородок, как ребенка, испачкавшегося шоколадом. Это самое «как ребенка» в самом деле вербализуется в моей голове, и я замираю на середине движения, постепенно понимая, что именно не так. Я ведь действительно привык обращаться с ним, как… ну ладно, может быть, не совсем с ребенком, но с подростком — тормошить его, обнимать, гладить, утешать, снисходительно трепать по плечу, вот это вот все. Потому что он вел себя соответственно. Как та самая его субличность, невинная майская роза, наивная в своей эгоцентричности, как пятилетний малыш — которая должна была радоваться своему дню рождения и всеобщему вниманию. А на подоконнике рядом со мной сидит молодой, но определенно взрослый мужчина, лет тридцати, очень усталый, печальный и подавленный. И, вот же незадача, я собирался обнять его, а теперь просто держу за подбородок. Прекрасная сцена. Видел бы кто со стороны. Бог знает, сколько десятков лет я не оказывался в так называемых неловких ситуациях. А вот, выходит, и меня можно смутить, и щекам как-то очень тепло, не иначе я краснею. Чертово человеческое тело с его человеческими реакциями. Макисима смотрит на меня, почти не моргая, все время, пока я краснею, бледнею, отнимаю руку от его лица и пытаюсь устроиться поудобнее, но так, чтобы не сидеть слишком рядом, потому что, наверное, это неприлично и вообще. Он прижимается своим плечом к моему и отводит глаза. — Да, — повторяет он, — ненавижу этот день. Разве я должен радоваться тому, что стал на год ближе к смерти? Что за ерунда, он совершенно здоров, устойчив и удачлив, как никогда прежде, и ничего ему на роду не написано… — Ты очень далек от смерти, Сёго, — я даже пожимаю плечами, — дальше, чем когда-либо был. Он поворачивается ко мне и смотрит с настоящим изумлением. — Откуда вы знаете, Урахара-сан? А и правда, откуда. Этот неловкий момент, когда ты смерть и подобные вещи для тебя очевидны. — Ну конечно, я не знаю, но ты не выглядишь обреченным. Еще и так здорово спрятался, что я бы сам не смог тебя найти… — Но от смерти не спрячешься, — вздыхает он грустно и серьезно. А главное, очень в тему, учитывая контекст. Это даже смешно, и я с трудом подавляю улыбку. И делаю непроницаемо серьезное лицо. — Думаешь, я твоя смерть? Эта идея почему-то приводит моего пациента в радостное волнение. Он внезапно счастливо улыбается, оборачиваясь ко мне, хватает меня за руку. — Вы собираетесь стать моей смертью, Урахара-сан? Он держит мою руку совсем некрепко, и я протягиваю ее выше, чтобы обхватить его шею — пульс бьется под пальцами вязко и медленно, как будто ему совсем не страшно. Хотя о чем я, разве ему может быть страшно. — А ты хочешь умереть? — На самом деле нет, но теперь, наверное, это неизбежно, так что я бы предпочел, чтобы это сделали вы, а не какие-то незнакомые госслужащие… Кажется, в таких случаях говорят — «я потерял нить». — А? — Ну как же, Урахара-сан, — Макисима недоверчиво хмурится, чуть наклонив голову набок, — вы сами заметили, что я «вышел из образа», то есть что это был образ, легенда о моей невменяемости и двойственной личности, а на самом деле я нормальный человек и все свои злодеяния совершал в здравом уме и твердой памяти… Он говорит еще что-то про повторную экспертизу, пересмотр дела, а я впервые вижу такое серьезное выражение на его лице — и оно неожиданно так идет ему. Строгие, чистые линии, острые, высокие скулы и ни следа улыбки. Как так вышло, что этот красивый человек — пациент психбольницы, да еще и, о боги милосердные, мой пациент. И как так вышло, что пока я смотрю на него безотрывно, если не сказать завороженно, он держит мою руку в своих ладонях. Что это должно значить у людей и что я должен чувствовать?.. — А затем вы с чувством выполненного долга отдадите меня в руки правосудия, и тогда… — Никому я тебя не отдам, — возражаю практически на автомате, потому что, по совести говоря, все эти его построения выеденного яйца не стоят, но он вздрагивает и умолкает. — Даже если бы я хотел, чтобы тебя казнили, у меня нет ни одного существенного доказательства твоей вменяемости. Психопатия твоя настоящая, без дураков. И, думаю, она многим тут интересна, поэтому ни о какой повторной экспертизе речи быть не может. И, само собой, я бы хотел, чтобы ты оставался живым и невредимым. О, и, кстати, не только это. — А? Например, хотел бы знать, почему ты держишь меня за руку, а я ничего не предпринимаю и сижу с тобой почти в обнимку. — Тебя не очень затруднило бы пребывать в твоем нынешнем состоянии, когда ты общаешься со мной без свидетелей? Макисима удивленно моргает, а затем просветленно улыбается. — Хорошо. Честно говоря, я мог бы часами сидеть с ним на этом окошке и разговаривать. Но если наше отсутствие станет слишком долгим и заметным, то кто-нибудь бросится нас искать и непременно найдет. А я бы не хотел, чтобы это место было обнаружено. Черт его знает, почему. Так что мы с Макисимой возвращаемся в неприглядную больничную реальность перед неприглядные очи больничной публики. Он меняется мгновенно и неуловимо — радостно улыбается, щурит глаза, обрывает розовые лепестки с букетов и рассыпает их всюду, смеется и непрерывно несет лютую ахинею. Ах, это такой волнующий праздник, я был так счастлив, ах, но потом мне стало так грустненько, но Урахара-сан сказал, что я никогда не умру — никогда-никогда! — и теперь знаете? знаете? я правда-правда почувствовал себя бессмертным, настоящим бессмертным, и я снова так счастлив и хочу чтобы все — все-все! — все вокруг меня тоже были счастливы и довольны, давайте устроим бал, давайте съедим все мои печеньки и пироженки, весь шоколад и мармелад, давайте веселиться и танцевать!.. Самое удивительное во всем этом то, что его энтузиазм оказывается в самом деле заразительным, и даже унылые больные и усталые санитары оживляются. Хотя, наверное, человек, у которого всего в избытке и который готов отдавать это другим, всегда всем нравится… И все же хотел бы я знать, как Макисима выглядит, когда он в самом деле, по-настоящему счастлив — потому что он из тех редких людей, которые умеют быть живыми и умеют получать от этого искреннее удовольствие. Ему бы в самом деле быть бессмертным. А не мне. Тем более я никогда не был живым, о чем речь вообще. Поэтому, когда я смотрю на то, как Макисима оживленно болтает с Кавамурой, мимоходом рассказывает какой-то дурацкий анекдот Караномори, перебрасывается фразами с какими-то незнакомыми мне пациентами, с радостным хохотом повисает на плечах у Когами и Кагари одновременно, настроение мое не то чтобы стремительно портится, но, скажем так, определенно ползет вниз. Особенно досадно, что, кажется, это замечает Караномори — она смотрит очень понимающе и усмехается очень сочувственно. Даже интересно, как она для себя объясняет мой скисший вид. Я криво улыбаюсь ей, пожимая плечами — мол, чувствую себя лишним на этом празднике жизни — и удаляюсь к себе в кабинет. Благо бумажная работа никогда не переводится и мне всегда есть чем отвлечься. Тем более Макисима обещал зайти после восьми и «побыть нормальным человеком». Кажется, обычно люди ведут себя так, как я, когда планируют вечером что-то интересное, а днем просто хотят убить время. Ужас, во что я только превращаюсь, думаю я, залезая с ногами в свое любимое раскладное кресло. Мне бы сюда еще плед, чайник чаю и книжку. Но дела, дела.***
— Я заебался. Макисима стоит в дверях, опершись спиной на косяк, и мрачно смотрит из-под полуприкрытых век. В руках у него две большие темные подушки — из библиотеки, что ли, утащил. Я смотрю в ответ и пожимаю плечами. — Неудивительно. — У вас тут так тихо, Урахара-сан, я посижу немного просто рядом с вами, хорошо? Он подходит ближе, сбрасывает подушки на пол, буквально падает на них и какое-то время ворочается так и сяк, устраиваясь поудобнее. Какое-то время он просто сидит с закрытыми глазами, прислонившись спиной к моему креслу и откинув голову на подлокотник. Но потом любопытство все-таки побеждает. — Вы хотели меня о чем-то спросить, правда, Урахара-сан? Даже не спросить, а подробно расспросить. — В общем, да. Видишь ли, Сёго, давеча Когами-сан был так любезен, что рассказал мне одну занимательную историю о суициде, в котором ты был предположительно замешан… — Я-то? Ну да. Конечно. А как же, — вяло откликается Макисима. — Как кто-то помер, так сразу я. Как кто-то себя убил, так тоже сразу я… А здорово, похоже, ему досталось. Поэтому я говорю примирительно: — Ты, конечно, очень зловещий, без шуток. Но как раз непосредственно суицид и степень твоего участия меня в этой истории не очень интересуют, свидетельства Когами-сан совершенно достаточно. Он тут же открывает глаза и даже приподнимает голову, чтобы на меня посмотреть. — Вот как? Но тогда спрашивайте, Урахара-сан. — Может быть, ты просто кратко изложишь, как это все выглядело с твоей точки зрения и зачем ты вообще во все это ввязался? У меня есть кое-какие догадки, но лучше будет, если я смогу сравнить акценты в ваших рассказах. — Кратко? Да без проблем. Жирный пидор Танака домогался Гинозы, я попросил его так не делать, он не понял, я попросил у Чхве-сан помощи, тот прислал мне полезную программку, и я собрал компромат на Танаку и послал его Цунемори-сан и кое-кому из мафии. Я предупредил Танаку, что лучше ему угомониться, но он снова не внял голосу разума. Тогда я забил ему стрелку и все рассказал и посоветовал покончить с собой. Как ни странно, он так и поступил — я очень удивился. Вот, собственно, и все. Версия Макисимы короче версии Когами раза в четыре. И, что самое любопытное, в ней только сухие факты и минимум интерпретаций. — Хорошо, Сёго, я теперь вижу — как, но все еще не вижу — зачем. Он смотрит сначала удивленно, потом хмурится. — Ну, это же очевидно, Танака доставал Гинозу, а он и сам себя защитить не может, и других попросить гордость мешает, мне было нетрудно, и я пошел и сделал это вместо него. — Зачем? — Чтобы жирдяй отстал от него. — Почему? — Потому что они с Когами друзья, вроде бы еще со студенческих времен, ну знаете, как это бывает… Даже если и знаю. — Когами-сан еще упоминал, что ты сначала, ээ, «строил глазки» Гинозе-сан, а потом перестал. — Да-да, вы все правильно поняли, Урахара-сан, — оживленно кивает Макисима, и я даже как-то не хочу расстраивать его тем, что ничего не понял. — Так и есть, я перестал, потому что… Ну понимаете, я обычно просто пытаюсь понравиться всем, кому теоретически могу понравиться. Девочек тут нет, но, в общем, среди мальчиков часто попадаются те, кто сам о себе чего-то не знает. Я начал со своей палаты, естественно. Ну такое, поглядел со значением. Тома-кун в ответ только непонимающе поморгал, Кагари-кун ухмыльнулся и показал мне фигу, Уробучи-кун лежал в своем ступоре, Гиноза-кун сильно покраснел, а Когами в ответ посмотрел совершенно уничтожающе, это было интереснее всего. Сначала я строил глазки Гинозе — я не трогал его, просто смотрел, черт возьми — но потом Когами сказал, что парень может воспринять это слишком серьезно и я разобью ему сердце. Ну и что, в конце концов, его это бесит. И я перестал. — Секундочку, Сёго. То есть Когами-сан попросил тебя перестать подкатывать к Гинозе, потому что его это бесит. И. Ты. Прекратил. Потрясающе. Вот он, тот самый момент, который стоит двух месяцев работы… — Ну да. — Почему, еще раз? — Потому что Гиноза — друг Ко-тян… — Почему, еще раз, тебя это волнует? — Потому что Когами-тян — мой друг. Ну, это же очевидно… …а также неприятного злого, жгучего ощущения где-то под ребрами. Макисима прерывается на полуслове, глядя на меня и мои попытки сохранить невозмутимое выражение лица. Но это как раз то, что мне удается без особого труда. — О да. Очевидно. Когами-сан — друг, с которым ты ходишь на ночные свидания в ванной, — у меня даже голос абсолютно нейтральный, вот только интонация выходит неожиданно ядовитой. — Очень мило, очень по-дружески. Эффект превосходит все мои ожидания. Макисима усаживается на подушках очень прямо, его щеки горят лихорадочным румянцем. Просто здорово. И отчего мне при этом так тошно и противно и все еще тянет под ребрами. — Урахара-сан, это нечестно. — Конечно, конечно. Но ты все-таки мог бы немного больше доверять мне, я бы понял, — моего привычного веера мне очень не хватает, хотя я почти чувствую, как рефлекторно чуть дергается вверх моя правая кисть. — Раз уж Когами-сан — предмет твоего умопомрачающего обожания. Тишина в один момент становится такой плотной и острой, что я моментально понимаю, что спорол какую-то невероятную чушь. Именно чушь, а не бестактность — то есть в нашем уравнении еще одна неизвестная. — Нет, Урахара-сан, — говорит Макисима очень тихо, очень грустно и словно бы с усилием, — он не предмет, предмет не он. На этом месте я чувствую непонятное облегчение, но некогда об этом думать. — Вот как? Мне казалось, вы с Когами-сан очень привязаны друг к другу. — Так и есть, — он кивает. — И да, наверное, со стороны это выглядит… довольно странно. Но наши с ним отношения, помимо дружбы, это сплошное несбывшееся. Я расскажу потом, если вам будет интересно, это долгая история. В самом деле, время близится к больничному отбою. Когда я остаюсь один и мне удается наконец спокойно обдумать наш разговор, мои логические ошибки становятся довольно очевидными. Если сложить всё в мозаику, то из нее выпадает либо фатальная влюбленность Макисимы в Когами, либо тоскливая улыбка, с которой тот на него смотрит, либо предстоящая свадьба Когами с Аканэ Цунемори. Насколько я знаю Когами и Макисиму, все это не может существовать в одной реальности. Правда Цунемори-сан вносит элемент неопределенности в мою картину-мозаику, поскольку ее как раз я не знаю совсем. Но это дело поправимое.