***
В середине декабря неожиданно выпадает снег. Работы не становится меньше, и обычно только к десяти вечера можно наконец убрать в шкаф все эти бесконечные карты-выписки-анализы-заключения-прочие документы и позалипать у окна или в кресле. Впрочем, работа отлично помогает отвлекаться от посторонних мыслей и чувств. Поэтому когда мне однажды удается закончить со всем этим в восемь, я испытываю вроде бы и облегчение, и отдельное удовольствие от предвкушения заслуженного отдыха, но и вместе с тем некую растерянность. Как так, еще только восемь часов, а я уже, поглядите-ка, сижу на своем чудном разложенном кресле, откинувшись на спинку и вытянув ноги, и читаю. Читаю заключения судмедэкспертов из уголовных дел моего пациента. Самое интересное, что из его шести подтвержденных жертв четверо погибли от большой кровопотери, то есть были зарезаны, один задушен — молодой, здоровый мужчина, заметно крупнее самого убийцы, а еще одного он довольно долго мучил, прежде чем сломать ему шею. Сильные у него, должно быть, руки. Интересно, мог бы он задушить меня, если бы я был человеком? Или сломать мне позвоночник? Мои размышления прерывает стук в дверь, и я догадываюсь, кто там так легок на помине. Хотя бы потому что остальные врачи вроде разошлись по домам, а обычных пациентов в это время я уже не принимаю. Но он необычный. — Долго жить будешь, Сёго, — киваю я замершему у порога Макисиме. — Ты проходи, садись куда-нибудь, да поведай усталому старику о своих горестях. Он давно привык к моей дурацкой манере выражаться, поэтому просто слабо улыбается и устраивается рядом с моим креслом на своих обычных подушках. И глядит на меня снизу вверх. Молча. Я только вздыхаю. Окей, поиграем в угадайку. — Похоже, тебя что-то ужасно мучает. — Да. Вы. Опа. Попадаю с первой попытки. Случайно. — Что-что, прости? Повтори, пожалуйста, полностью и вслух. — Вы меня ужасно мучаете, Урахара-сан. — Вот как. Интересно, каким же образом? — Своим. Звучит не столько обидно, сколько непонятно, но я не хочу играть в его игры. — А что не так с ним, неужели я настолько плохо выгляжу? Макисима одаривает меня взглядом, далеким от сочувственного. Очень далеким. — Нет. Наоборот. — Наоборот? Выгляжу настолько неплохо, что тебя это мучает? Но послушай, — включаю дурку и дебильный вдохновенный тон, и мне снова ужасно не хватает веера в руке, — все довольно просто, в конце концов мне не так много лет, так что пока достаточно здорового образа жизни, длительного сна, прогулок на свежем воздухе каждый день, а также общения с интерееесными, заняаатными людьми, и вокруг меня их великое множество здесь, вот, например, ты… Мысленно ставлю ему плюс за то, что он выслушивает всю эту ахинею с совершенно непроницаемым лицом и ни разу не порывается перебить. Или ставки слишком высоки? — Вы ведь не считаете меня ни заняаатным, ни интерееесным. Интонация скопирована в точности, но ответ совершенно беззубый. То есть совсем серьезно. Хочет не пикироваться, а прямо даже поговорить. Другое дело, что я не хочу. — Отчего же? Твой случай достоин хрестоматии. Он вздыхает, и я напрягаюсь. — Урахара-сан, вы правда такой толстокожий или просто шлангом прикидываетесь? — О? Предлагаю рассмотреть вопрос о том, кто из нас с тобой более толстокожий. Твою точку зрения я услышал. Теперь посмотри. С моей позиции это выглядит так. У меня в этой чертовой больнице хренова туча дел, больных, исследований, документации и прочих радостей. И еще у меня есть один пациент, который может приходить ко мне практически в любое время дня и ночи, с которым я иногда просиживаю часами в его палате, обнимая его худосочную тушку, которому я отдельно стригу ногти непременно в среду, а также расчесываю волосы на ночь почти каждый день, которому я таскаю книги из своей личной библиотеки, с которым я играю в го, в шахматы, в нарды и в черта лысого, который обожает затевать со мной многочасовые дискуссии об абстрактных материях, и я, как правило, серьезно подхожу к аргументации, а не перевожу разговор и не ухожу от ответа, как обычно, который может без видимой причины прикасаться ко мне и даже бросаться мне на шею и после этого не огребать, словом, который занимает в моей жизни гораздо больше времени, места и сил, чем всё остальное, чем все остальные. И этот пациент теперь приходит ко мне и на голубом — пардон, зеленом — глазу заявляет, что я его мучаю. Разве не это есть настоящая толстокожесть? Макисима хмурится, опустив глаза. Думает. Пытается логикой восполнить отсутствие эмпатии. — Вы жалеете о потраченном на меня времени? Мда. Кажется, зря я подумал о логике. — Нет, что ты, я ни о чем не жалею. Надеюсь, и тебе не придется. Он поднимает на меня глаза. Да, однозначно считал последнюю фразу как предупреждение. Вот только, кажется, он что-то решил и его не остановит никто. — Лучше жалеть о сделанном, чем о несделанном, правда? — спрашивает он вполголоса, словно бы говоря сам с собой. Но я тоже довольно часто задаюсь этим вопросом. Особенно в последнее время. Поэтому я отвечаю — и себе, и ему, но пусть это будет второе предупреждение: — На твоем месте я бы не был так в этом уверен. — Но вы не на моем месте, Урахара-сан, и это большая удача. Это звучит как упрек и вызывает у меня желание уязвить сильнее, а вовсе не утешить и защитить. Рационально я понимаю, что лучшее решение — вколоть пациенту снотворное и отправить его спать. Я не должен поддаваться провокациям, но с ним это бесконечно трудно. И, кажется, моя положительность исчерпана на сегодня. Поэтому я поднимаю Макисиму с пола за шею — он рефлекторно хватает меня за руку, но тут же отпускает и просто донельзя растерянно смотрит на меня, пока я сдвигаюсь в сторону и сажаю его рядом с собой. — Вжух, и ты больше не на своем месте. Так лучше? — Д-да, — он запинается, кашляет и трет шею — там уже начал проявляться красноватый синяк. Мы сидим на раскладном кресле, бок о бок и друг напротив друга, и я смотрю ему в глаза. Все еще разумно было бы прогнать его спать, но стадию разума мы уже прошли, правда? Макисима отводит взгляд первым. А я не отвожу, потому что безотрывно смотрю на проступающие кровоподтеки на его шее и думаю о том, как здорово я умею причинять боль и как редко испытываю такое желание. Хотел бы я знать, почему именно он его вызывает. — Прости, я и в самом деле тебя ужасно мучаю. — Нет. Все-таки нет. — Тогда что тебя ужасно мучает? — вот мы и вернулись к началу разговора. — А вы не будете бить меня в лицо, если я скажу? Что. — С ума сошел? — вырывается у меня, и Макисима смотрит на меня как на идиота. А, ну да. — Извини. Нет, конечно, мне бы и в голову такое не пришло. Он опускает глаза, задумавшись. А у меня появляется то самое неприятное предчувствие где-то в животе — когда знаешь, что сейчас услышишь что-то страшное. — Ну. Такое дело. Я люблю вас, Урахара-сан. Ой.***
Кажется, пауза затягивается и становится невежливой. Но я ничего не могу с собой поделать — сижу и глупо смотрю на него. А он смотрит на меня. А я на него. Из нас двоих хорошо если один знает, что делает, и этот один — не я. Потому что я ожидал чего угодно, только не этого. Хотя и не знаю, чего именно я мог ожидать. — Это правда? — осторожно уточняю я. — А что, похоже, что я шучу? — спрашивает он довольно нервно, и тогда я понимаю, что нет шансов, разумеется, все правда, и ему это признание дорогого стоило, но звучит это абсолютно невероятно. — Ну слушай, ты же рассказывал про некую невероятную влюбленность, которая заставила тебя осознать себя как человека… — Да. Все еще хотите поспорить о том, кто из нас более толстокожий? Вот чертенок, уел меня. Но тут я вспоминаю кое-что занятное. — То есть ты хотел бы выломать мне ребра и съесть меня изнутри. Макисима отводит глаза, а на его скулах такой чудный яркий румянец, что я сразу понимаю — да, все еще хотел бы. — На самом деле нет. Вы же правильно сказали, что если я убью его… то есть вас… у меня больше ничего не останется. — Так. Хорошо. То есть ничего хорошего. Но будем считать, что я понял, поверил, смирился, вот это вот все. Я могу что-нибудь сделать для тебя, чтобы это не было ужасно и мучительно? Он поднимает на меня взгляд — слишком выразительный, чтобы не понять, что он имеет в виду. И, кажется, придвигается еще ближе ко мне, вплотную ко мне. — Даже не думай об этом, Сёго, — говорю я, впрочем, не отстраняясь, хотя, наверное, это зря, мне нужно собраться с мыслями, а рядом с ним это сложно, черт возьми, о чем я вообще должен его спрашивать, как будто я знаю. — Н-ну хорошо, и как давно это с тобой? И есть ли что-то, что может тебе помочь справиться с этим? Макисима закатывает глаза. — Что за идиотские вопросы. Я запал на вас с первого же взгляда, и, по-моему, это было довольно заметно, потому что не станет же равнодушный человек стремиться вас обнять с таким маниакальным упорством. Ничто не может мне помочь. Вы как будто сами не влюблялись безответно. Самое смешное, что и правда не доводилось. А нет, самое смешное сейчас не это. — Кстати, забавно, что ты даже не поинтересовался моим ответом. — Если бы это было взаимно, вы бы так и сказали. Все просто. Наивный какой, думаю я. Знаток душ нечеловеческих. Все за меня продумал, и мои ответы, и реакции, и, готов спорить, даже все подходящие выражения лица и интонации. — Нет. Не просто. Макисима удивленно вскидывает брови, когда я отвожу его волосы назад, и продолжает смотреть на меня изумленно и неверяще, когда я обнимаю его, и притягиваю к себе ближе, и наконец-то провожу пальцами вдоль его позвоночника под черной рубашкой. Но мне все равно, как он смотрит, потому что у него такая горячая гладкая кожа и такое горячее дыхание, потому что он такой восхитительно живой и настоящий, я целую его за ухом — он чуть отклоняет голову назад — и в шею, и в ямочку между ключицами. И отпускаю, почти сразу же. Но он льнет ко мне, и, наверное, я плохой человек и слабый, потому что я поддаюсь ему. На его нижней губе снова незажившая ранка — я прикусываю ее, и еще раз, сильнее. Он вздрагивает. Вкус его крови почти лишает меня остатков разума и сознания. Сколько времени проходит? Я не знаю, я не хотел бы знать. Макисима прекрасен и упоителен, и я чувствую себя дезориентированным, когда наконец нахожу в себе силы оторваться от его окровавленных губ. Часы на стене показывают на четверть часа больше. Ладно. Он смотрит на меня укоризненно и, слава богу, вовсе не восторженно. Как будто уже все понимает. И спрашивает, так болезненно-тихо, что у меня сердце сжимается, хотя я и не подаю виду: — Ну зачем, Урахара-сан? — Прости-прости, — отвечаю я в своей обычной беззаботной манере (веера мне не хватает как никогда пржде). — Невозможно удержаться. Ты такой сладкий. Как у меня только язык поворачивается для такого определения. — Вы правда такой жестокий или это какой-то педагогический прием? — Правда-правда. Ой, ну к чему такое трагичное лицо, тебе не идет. Я даже не сделал с тобой ничего… неправильного. — А хотели бы? Ну конечно хотел бы, прямо здесь, сейчас и пятнадцать раз подряд*. — Смотря о чем речь, — я картинно задумываюсь, поднимая глаза к потолку, чтобы не смотреть на Макисиму. — Да, ты знаешь, я, пожалуй, подколол бы тебя галоперидолом, чтобы ты был поспокойнее. Или аминазином. Или морфием, чтобы уж наверняка. Кстати! отличное обезболивающее, все душевные раны как рукой снимет. — Я так наркоманом стану, — мрачно говорит он и пересаживается подальше от меня — на мой рабочий стол. — Думаешь, я — менее опасный аддиктин, чем морфий? — мой смех звучит немного безумно, я и сам слышу, но так даже лучше. — А что, уже похоже, что у меня зависимость? — огрызается он, впрочем, опять довольно беззубо. — А что, нет? Ну тогда, наверное, ты надеялся, что я растаю, привяжусь к тебе еще сильнее и придумаю хитрый план, как тебя отсюда вытащить. Ай-яй, Сёго, как некрасиво… О, наконец-то он начинает злиться. И, надеюсь, не замечает, как глупо я только что проговорился. — Вы же знаете, что это не так. — Ничего я не знаю. Ты психопат, ты не способен ни на какие самые простые чувства вроде сострадания или стыда. А любовь — высшее чувство, оно и душевно здоровым людям доступно не всегда. Макисима смотрит на меня в упор, и я с удовлетворением отмечаю его голубовато-белые пальцы, вцепившиеся в край стола, и его глаза, замечательно светлые от ярости. Ага. Теперь можно перевести стрелки. — Потом, мы все знаем, что ты просто маленький садист и манипулятор, — я изображаю шикарную леденцовую улыбку. — Ты же самому первому своему врачу тоже развешивал на уши эту розовую лапшу, а потом он чуть было не вскрылся. А бедную Мицуи-сан довел до нервного срыва, прикидываясь милым ребенком. — Я не маленький! — Но садист и манипулятор? — Вы же психиатр, — ядовито отвечает он звенящим от злости голосом. — Вам виднее. — Ах да. Спасибо, что напомнил, — надеюсь, горькая ирония в моем исполнении достаточно убедительна, я даже прикрываю глаза и болезненно хмурюсь. — Так что нет, я не поведусь. Тебе нельзя верить. Реакция Макисимы превосходит все мои ожидания. Несколько секунд он осмысливает услышанное, бессмысленно уставившись на меня, и, кажется, буквально теряет дар речи, потому что открывает рот, чтобы что-то сказать, но, кажется, просто не может. Он встряхивает головой и продолжает смотреть на меня пораженно. — Я вас не понимаю, Урахара-сан, — выдавливает он наконец. Ха-ха. Мне того и нужно. Но я печально вздыхаю и переспрашиваю: — Чего именно ты не понимаешь, Сёго? — Я не понимаю, что, черт возьми, вы ко мне чувствуете. Как будто я сам понимаю. — Знаешь, был бы я простой японский мужик, сказал бы просто, что подобные вещи совершенно неприемлемы в принципе и для меня в частности, что я, конечно, очень хочу тебе помочь, но ты должен выбросить из головы все эти глупости про любовь, иначе мне придется сдать тебя другому врачу, и вообще мне нравятся девочки, так что без шансов и думать забудь. Выражение крайнего удивления снова освещает его лицо. — Но… — Но у нас с тобой, сам знаешь, довольно неформальные отношения, ты на них настоял, я поддержал и теперь жалею, что не могу отделаться парой универсальных фраз. У тебя отличная память и аналитические способности сильно выше средних. Ты, конечно, напрочь лишен эмпатии, но так даже интереснее, правда? — Макисима машинально кивает, и я вижу, что он все еще не понимает, к чему я клоню, отлично. — Так что давай-ка ты сам как-нибудь разберешься с моими чувствами к тебе. Ну там, покрутишь в голове наш разговор, сопоставишь факты и все сказанное, а потом придешь к какому-нибудь устраивающему тебя выводу. Можешь даже обсудить это с кем-нибудь. Я, так и быть, даю разрешение на вмешательство в мою частную жизнь таким образом. Мой пациент внимает моему спичу сначала растерянно, затем на бледном лице появляется нездоровый румянец — он смущен, снова разозлен и, кажется, очень хотел бы как минимум врезать мне в челюсть. Однако он быстро берет себя в руки и выбирает тактическое отступление. На полпути к двери у Макисимы сдают нервы — он оборачивается. И спрашивает с таким глухим отчаянием, что я немедленно хочу пойти напиться до отключки: — Это такой замысловатый способ сообщить мне о вашем равнодушии? Я смеюсь, как и в прошлый раз, громко и абсолютно безумно, и с неудовольствием отмечаю истерические нотки в своем смехе. Так, эта подсказка на сегодня последняя. — Между нами все что угодно, только не равнодушие. ------- * — Про «15 раз подряд» — это просто цитата из одного дурацкого текста. Это не буквально. Наверное.)