***
Я был совершенно готов к смерти и почти ждал ее, как чего-то неизбежного, не то чтобы заслуженного, с моей точки зрения. Но кого она могла бы волновать, равно как и мое ожидание смерти — жизнь как будто дважды перевернулась, как неудобный грузовик, которому прострелили колеса, и я оказался на обочине, сам по себе, один, только со своей беспокойной головой. И с приговором суда к принудительному лечению в психбольнице, что было лучше, чем тюрьма, но едва ли лучше, чем смертная казнь — потому что к ней я, правда, честно, был готов. А к больнице нет. Нет, разумеется, никакого особенного комфорта я не ожидал — по правде сказать, я вообще не ожидал комфорта, в конце концов, юридическая невменяемость не есть синоним полной оторванности от реальности. По крайней мере, в моем случае; однако, согласитесь, одна общая палата на шесть человек не может считаться нормальным форматом проживания даже и в психиатрической клинике, даже и при известном отношении японцев к душевнобольным, это абсолютно антигуманно, и наивно полагать, будто подобные условия могут способствовать излечению больных. Или же, о боже, их социализации, или какие еще благие идеи вкладывались в это унылое шестикроватное недоразумение, но, очевидным образом, выбора у меня не было, никто не станет спрашивать серийного убийцу о том, где и как он хотел бы жить. У меня было два рабочих варианта: попытаться добиться отдельной палаты или установить в общей такие отношения с соседями, при которых они минимально мешали бы мне; поразмыслив недолго, я решил совместить оба, поскольку они не предполагали большой разницы в поведении. Дежурного санитара, который встречал меня, звали Танака — я тут же вспомнил известный мем и автоматически брякнул «меня зовут Танака-неко, и я любить сосать хуйцы», так вот, этот жирный пидор обрадовался, заулыбался и активно закивал. Я уточнил, помнит ли он, кто я такой и почему здесь — это его мгновенно отрезвило, и он повел меня в палату. Моя предполагаемая кровать, точнее, футон — какой-то шутник решил, что отделать психушку в традиционном японском стиле будет забавно — располагался у правой стены, между двумя другими, и это было чертовски неудобно, однако, как я уже говорил, выбора мне не предложили. Я стоял на пороге, а больные — все, кроме одного — глазели на меня. О господи, под их мрачными взглядами я с трудом удержался от «вечер в хату, арестанты», хотя в моем случае это было бы почти уместно, и ограничился нейтральным «добрым вечером». Танака-неко представил нас друг другу и, слава богу, удалился, потому что его сальная ухмылка начала меня чудовищно раздражать, и я задумался, насколько плохо для меня закончится, если я в первый же вечер сломаю ему нос и выбью пару зубов. Соседи оказались интереснее, чем я предполагал. Тот, что не смотрел на меня, занимал дальний правый угол и растянулся на кровати в неестественной и очевидно неудобной позе — похоже, у него было нечто вроде кататонического ступора. Стены над кроватью и небольшим комодом были сплошь заклеены постерами из разной олдскульной манги, и я подумал, что надо будет поболтать с ним, когда он придет в себя. Надпись на комоде гласила «Уробучи Кен», и имя казалось смутно знакомым. Сосед справа от двери — и слева от меня — который лишь высокомерно кивнул в ответ на мое приветствие, звался Когами Шинья и в настоящий момент был увлечен чтением книги — приглядевшись, я опознал «Негативную диалектику» Адорно. Только встрепанная черная макушка виднелась над переплетом — ишь ты, как будто умный, значит. В дальнем левом углу скукожился невнятный пацан по имени Тома Кодзабуро, и, кажется, он был занят раскладыванием пасьянса — то есть это сначала я так подумал, но, приглядевшись, опознал карты Таро, ну пиздец просто, вот только мистически настроенных психов мне не хватало. Между ним и кататоником Уробучи под окном валялся на животе рыжий парень со смешными заколками в волосах — Кагари Шусей. И он тупил в телефон, одновременно слушая музыку с него и подергивая ногами в такт, и выглядел абсолютно нормальным. Но я тоже выглядел абсолютно нормальным, лол. Персонаж напротив меня был самым раздражающим, но самым понятным. Гиноза Нобучика, весь в черном и в очках, юноша мрачный со взором потухшим и с характерно перевязанными руками, и смотрел он на меня с таким яростным презрением, что я сразу совершенно ясно представил себе, как фанатично он будет меня ненавидеть или как безумно будет в меня влюблен. Типичный очкастый омежка, которого в школе гнобили и ебошили грязным портфелем по башке, а потом смывали в сортир его идеальные домашние работы, потешаясь над его зареванным фейсом и размазывая мел по его готичным черным шмоткам. Хотя, справедливости ради, сам я никогда такой ерундой не занимался. Убогие развлечения для плебеев, будь он чуть поудачливее, сам свистел бы и улюлюкал в толпе таких же серостей. А напротив Когами стоял — и теперь стоит — здоровенный платяной шкаф. Повезло ему с соседством, не то что мне. На второй день, вернее, на второй вечер обстановка несколько накалилась. Я не переставал лучиться ослепительной бесячей белозубой улыбкой, а психи настороженно зыркали на меня из своих углов. Когда же я расстилал постель, Тома попытался прошмыгнуть мимо меня в коридор, но — вот незадача — задел меня локтем, видимо, нечаянно, но, как известно, за нечаянно бьют отчаянно, особенно когда это делаю не я, а моя гаптофобия. Сам я даже не осознал, что именно произошло — а Тома уже шваркнулся об стенку — и так неприятно брякнули об нее его косточки — и уставился на меня с выражением охуелого непонимания на лице. — Прошу прощения, — сказал я без тени сожаления, но, конечно, не переставая доброжелательно улыбаться. — Я страдаю гаптофобией, поэтому, когда меня кто-то трогает, иногда это заканчивается как-то так. Надеюсь, это ясно? Кататоник все еще лежал в неудобной позе, Тома вжимался в стенку, в ужасе глядя на меня и безмолвно открывая и закрывая рот (я принял это как согласие), Кагари бросил короткое «угу» и продолжал слушать какую-то долбянку, судя по навязчивому ритму подергивания его конечностей. Когами поднял голову от книги. — Я не испытываю никакого желания прикасаться к вам вольно или невольно, однако если это произойдет случайно, не обессудьте, Макисима-сан. Я ужасно обрадовался — наконец-то какой-то конфликт, драма, в общем, движуха. А вслух спросил нейтрально: — Вы мне угрожаете, Когами-сан? Он усмехнулся — то есть двусмысленность его ответа была намеренной, а еще это значило, что он меня не боялся, нисколько, и, черт, это было просто отлично. — Нет, Макисима-сан. Я лишь предупреждаю, — Когами посмотрел на меня исподлобья и снова углубился в книгу, явно не желая продолжать разговор. Хорошо, но мало, а мне уже стало интересно. — А что скажете вы, Гиноза-сан? Юноша мрачный в этот момент стоял у шкафа; он посмотрел на меня с нескрываемой враждебностью — в который раз за последние сутки — и прошипел сквозь зубы: — Я скажу, что вы — отвратительный, злобный, эгоистичный моральный урод!.. О. Немая сцена. «Народ безмолвствует». Тома глядел круглыми отчаянными глазами, Кагари вскинул брови в явном удивлении — ага, видимо, нетипичное поведение, Когами отложил книгу и подался вперед — явно чтобы в случае чего защитить хилого очкарика. Нет, умник, с тобой мы подеремся не сегодня, подумал я, пока в голове разворачивались варианты ответа и дальнейшего поведения. А Гиноза нахмурился и зажмурился — от собственной невероятной храбрости, ха-ха — поэтому не видел и не слышал, как я подошел совсем близко. Я легко-легко коснулся его предплечья кончиками пальцев, и он неверяще распахнул глаза — светлые, серо-зеленые и очень испуганные — и покраснел. Должно быть, я тоже — я так здорово умею краснеть, когда надо!.. — Мне очень жаль, что вы так думаете, Гиноза-сан. И я вышел из палаты, не оборачиваясь — и очень быстро, потому что краем глаза заметил, как на лице Когами сменялись недоумение, замешательство и ярость. Быстро сообразил, молодец какой.***
Тем временем было пора заняться более насущными проблемами — например, тем, что лечащего врача мне до сих пор не назначили, и я числился за завотделением. Делать было нечего, и я подумал, что полезно будет с ней пообщаться. На мою удачу, мне навстречу почти сразу попался симпатичный врач среднего возраста и в очках, вот было бы клево, если бы меня отписали к нему, подумал я смутно. — Простите мне мою навязчивость, ээ, — я прочитал бейдж на его халате, — Сайга-сенсей, но не могли бы вы подсказать мне, где я мог бы найти Касеи-сенсей? — Никаких проблем, Макисима-сан, — Сайга улыбнулся доброжелательно, но довольно холодно, — вам нужно пройти мимо кабинетов врачей и дальше в самый конец коридора, у Касеи-сан сейчас как раз последние приемные полчаса. «Макисима-сан», нэ? — О, Сайга-сенсей, вы знаете меня? — Разумеется, Макисима-сан. Ваше дело было очень резонансным, если вы вдруг не в курсе, — врач пожал плечами. — Хотя, сомневаюсь в этом: вы очень уверенно держались перед камерами. Я рассмеялся, стараясь, чтобы это не прозвучало жалобно. — Конечно, вы правы, Сайга-сан. Но я никак не ожидал, что моим случаем заинтересуются столь выдающиеся врачи Токио. — О, в этом нет ничего удивительного, ведь Касеи-сан давно занимается проблемой психопатии, — тонко улыбнулся Сайга. — Однако, если вы не возражаете, мы побеседуем об этом потом, Макисима-сан, меня ждут пациенты. Я нашел Касеи Дзёсю в ее кабинете — она уже почти начала собираться домой и видно было, как она устала. Однако, увидев меня, Касеи выдала дежурную улыбку и поинтересовалась, что такого срочного случилось у меня, что я потревожил заведующую отделением — намек на ее невероятную занятость и значимость был мною считан и понят, но, разумеется, проигнорирован. Услышав о моей настоятельной потребности в отдельной палате, завотделением развеселилась. — Макисима-кун, вы вообще отдаете себе отчет в том, что больные находятся в больнице по доброй воле и, следовательно, имеют априори преимущество перед тем, кто здесь по решению экспертизы и суда? — Разумеется, Касеи-сенсей, — ответствовал я смиренно, — однако поскольку я страдаю сильно выраженной гаптофобией, то хотел бы оградить от связанных с этим проблем не только себя, но и других пациентов, я не хотел бы причинить вред кому-нибудь, даже и невольно, моя вина перед обществом и так слишком велика… — Я вас поняла, Макисима-кун, — заведующая рассмеялась уже открыто. — Оох, это очень интересно. Знаете, в ближайшие пару недель вам в любом случае не на что рассчитывать, поскольку свободных одиночных палат у нас попросту нет, одну из них занимает также преступник, еще более матерый, чем вы, и, боюсь, он останется там надолго, если только не… если только не нарушит серьезно правила поведения в больнице в очередной раз и нам не придется перевести его в специальную тюремную больницу строгого режима… — Неужели он настолько глуп, что может нарушить правила несколько раз подряд? — живо поинтересовался я, и по смешливому выражению лица Касеи было ясно, что я понял ее правильно. — И что же тогда с ним будет? — О, он отправится в строгое заключение, — сказала завотделением задумчиво, — а его место, видимо, вынужден будет занять кто-то несуеверный… — Несуеверный? — Да. Канехара-кун сейчас занимает палату номер четыре. — Я понял вас, Касеи-сенсей, — произнес я, как мог, учтиво, — благодарю за своевременную консультацию.***
После разговора с завотделением я некоторое время исследовал больницу и обнаружил неплохо оборудованную ванную комнату с несколькими душевыми — в одной из них зеркало оказалось настоящим, стеклянным, и мне показалось, что это стоит запомнить на какой-нибудь крайний случай — а также библиотеку, в которой было на удивление много книг на полках, и перебор приятно удивил меня. По крайней мере, я сразу понял, что Когами взял своего Адорно, скорее всего, именно отсюда, а кроме того, здесь стояло несколько стареньких компьютеров (позже оказалось, что с интернетом), а также несколько небольших уютных диванчиков с пледами и пуфиков, даже сразу и не поймешь, что это психушка — только зарешеченные окна напоминали об этом. Более того, я выяснил расположение кабинетов врачей, санитаров и дежурных, лаборатории и местной экспресс-реанимации на случай, если кто из больных даст дуба или суициднет, а еще нашел очаровательно архаично устроенную курилку — на лестничной клетке между этажами, как в какой-нибудь студенческой общаге. И это показалось мне очень трогательным; конечно, там была камера видеонаблюдения и часто появлялись дежурящие санитары, многие из них и сами курили, но место от того не перестало быть менее интересным. Промежутки между перилами были плотно затянуты сеткой, но это меня ничуть не огорчило, в конце концов, не собирался же я пытаться покончить с собой, да еще таким идиотским способом. Зато расположение курилок выдавало в них единственное место, где можно было легально и без напряга пообщаться с больными с других этажей, а также, вероятно, с курящими врачами. Потому что нужно же мне иногда общаться с нормальными людьми, иначе так недолго было бы и в самом деле крышей поехать, я, правда, никогда особо не курил, ну что ж, пришлось пожертвовать телесным здоровьем во имя душевного, хотя, забегая вперед, могу констатировать, что никотиновая зависимость у меня так и не развилась. Я вообще не склонен к химическим аддикциям, другое дело люди. В палату я вернулся довольно поздно, верхний свет уже был потушен, Когами и Кагари спали, Уробучи лежал в прежней позе, Гиноза готовился ко сну, а Тома рассеянно раскладывал карты — отлично, тебя-то мне и надо, подумал я. Заметив меня, бедолага весь съежился и вытаращил глаза в немом ужасе — тогда я попытался улыбнуться менее агрессивно и даже примирительно поднял руки ладонями вверх, кажется, его это немного успокоило, но он продолжал вжиматься в стенку. — Тома-кун, мне нужно с тобой поговорить, — как можно более дружелюбно сказал я, — пожалуйста, разреши мне присесть рядом. — Д-да… конечно… Я примостился на краешке его футона, сложив руки на коленях и склонив голову. — Прости меня, пожалуйста, Тома-кун, — произнес я полным раскаяния голосом. — Я вовсе не хотел причинить тебе вред, мне жаль, что я сделал тебе больно. Мне очень стыдно, правда. Мне, разумеется, не было ни жаль, ни стыдно, но я довольно давно научился говорить об этом и очень достоверно изображать эти чувства, и черта с два бы меня кто-то смог изобличить, то есть сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что Когами мог бы, но, вот незадача, он уже спал. — Но… почему тогда ты.? — Понимаешь, такое дело, у меня вправду ужасная гаптофобия, то есть когда кто-то посторонний касается меня — неважно, с добрым или дурным намерением или случайно — я неизбежно реагирую на это очень… очень остро. Потому что… даже легкое прикосновение чужого человека очень больно и страшно… Я могу сам касаться других людей, если понимаю, что они хорошие или не желают мне зла, — это было сказано специально для Гинозы, который сидел на своей постели и рассматривал бинты на руках с подчеркнуто незаинтересованным видом. — Это ужасно, я сам себя виню, — тут я спрятал лицо в ладонях и умолк на пару тяжелых вздохов. — Но, как бы я ни старался, я совсем не могу себя контролировать в такие моменты… и мне так плохо от этого… — Что ты, Макисима-кун, — Тома слушал мою речь с недоверием, недоумением, задумчивостью, а затем с явным сочувствием. — Я теперь все понимаю и больше не держу зла на тебя, это ужасно, то, что с тобой происходит. Ты знаешь, у меня тоже часто бывает, когда я не принадлежу сам себе и делаю то, что мне говорят высшие духи, именно поэтому мама привела меня сюда… я понимаю, как это, когда ты делаешь не то, что сам считаешь хорошим, а то… то, что само собой делается. — Да, — подхватил я, — именно так, то, что делается само собой, помимо твоей воли! О, если бы я только знал, что ты сможешь это понять, я бы просто объяснил тебе… прости меня, Тома-кун, я не хотел, чтобы так вышло. Честно, не хотел. — Все хорошо, все хорошо, — пробормотал он неловко, заметив слезы (неискренние) в моих глазах и протянув мне платочек с милым вышитым колокольчиком в уголке, я промокнул глаза, не забыв сказать «спасибо» срывающимся шепотом. — Я вовсе не обижаюсь, Макисима-кун. — Значит, мир? — Мир! — И тут, внезапно, Тома лукаво улыбнулся. — Но только если ты разрешишь мне на тебя погадать. О господи. Погадать, на меня, как будто это что-то хорошее для него лично. Но я радостно рассмеялся в ответ: — Я и сам хотел тебя попросить, но мне было неловко… Прозрец спросил мой день рождения и вполне удовлетворился расплывчатым «в середине октября», сказав, что будет гадать на меня как на Принца Мечей, который, между прочим, еще называется Принцем Хаоса — вот это мне очень понравилось. Тома дал мне помешать карты, затем перетасовал их сам, снял и разложил с очень серьезным лицом. — Так… Ага. Колесница — Принц Жезлов — Колесо Фортуны — 5 Мечей — 10 Чаш — Король Чаш — Король Пентаклей — 2 Чаш — Смерть — Влюбленные. И что-то, наверное, еще, но в общем и целом, по словам Томы, меня ждал грандиозный успех, а также веселая туса с лучшим другом, роковая любовь и судьбоносный выбор. — Очень интересно, Тома-кун, — я даже не стал скрывать свое недоумение, — все это выглядит совершенно невероятным сейчас, но кто знает, что будет дальше, впрочем, кто предупрежден, тот вооружен, так что я очень благодарен тебе, спасибо, с меня шоколадка. Тома так радостно улыбнулся, что я подумал — надо и правда попросить Чхве-сан прислать лишнюю шоколадку, в конце концов, именно такие мелочи и складывают в конечном итоге добрые отношения между людьми, не так ли? На прощание я пожелал ему доброй ночи и он ответил тем же — и, кажется, я улыбнулся в ответ очень умиротворенно и по-доброму. Потому что Гиноза все еще наблюдал за мной, неотступно и, кажется, изумленно, и когда я переодевался без особого стеснения, то тоже ощущал его взгляд, кажется, всей своей кожей. Так сложились мои отношения с людьми, что я научился почти безошибочно нравиться им, и с некоторых пор даже просто моя раздетая фигура стала казаться многим неотразимо привлекательной, и я все еще не понимаю почему. Все-таки даже при моих неплохих пропорциях я слишком худой и могу казаться обманчиво хрупким, а это — не самые симпатичные черты внешности, однако я научился не рассуждать и не сомневаться, а просто пользоваться обстоятельствами. Поэтому, когда я поймал на себе взгляд Гинозы уже явно и не скрывая того, что заметил, то картинно расширил глаза, покраснел, слишком поспешно отвернулся и погасил настольную — накомодную? — лампу и некоторое время продолжал смотреть на него в темноте. Гиноза смотрел на меня, а я на него, а он на меня, а я на него, но это было очевидно непродуктивно, поэтому я с отчетливым сожалением вздохнул и лег спать, накрывшись одеялом с головой — в знак побега от суровой действительности.